АЛЕКСАНДРА АЛЁШИНА 6 страница

— Нет, — ответила Вера. — Пока — нет.

— Но будущее же не предрешено, — не понимал, причём вполне искренне, я. — Его ещё нет. Во всяком случае, нет событий, которые ещё не заложены тем, что успело случиться к настоящему моменту?! Роды неизбежны для беременной, но я же могу железобетонно предохраняться. Или вообще перестать спать с тобой. Как тебе такой вариант? Может так быть?

— Может, — обречённо как-то вздохнула Вера. — Только там такая побочка пойдёт — мама не горюй. И для меня, и для тебя, и для всего мира — очень нехорошее расслоение действительности. Так можно и мир этот чудесным сделать не в ту сторону, и самому кануть неизвестно куда и насколько фатально.

— Что же делать? — я не изображал растерянность — я действительно был растерян.

— Дочку делать. Милу. Людмилу, — хихикнула Вера — и осеклась, увидев мою мрачную и суровую, почти свирепую, надо полагать, мину.

Мы пошли молча. Как раз вышли уже на Лаврентьва — не скандалить же на виду у научной общественности за окнами институтов. И я свыкался потихоньку с мыслью, что где три (а где они, в каком другом пространстве, эти три?! ) беременных женщины, там и четыре. Чего уж там... К этому всё шло...

— Скоро залетим? — спросил я наконец.

— Раньше, чем Надька родит, — «успокоила» Вера.

Вот так... Всё-таки четверо.

Одновременно.

***

На подходе к Морскому — мы, естественно, собирались идти на Золотодолинскую не по проспекту, а задами — я поймал себя на мысли, насколько мимолётным оказался мой шок. Словно всё так и надо. Словно я к этому уже давно подсознательно был морально готов. А может, и правда так надо — и я знал это?! Во всяком случае, от шока не осталось и следа. Дочь и дочь — и хорошо, что дочь, но для Веры она уже есть (и отказать ей в праве родиться — много ли лучше аборта), а для меня пока нет, вот и не думаю я ещё о ней. Мысль крутится в голове вообще отвлечённая: если люди этого мира смогли придумать Ехо и Твин-Пикс, а это ж совершенно не способное обходиться без чудес настроение, то неужели они настолько тупы, что не способны реально там оказаться?!

Ладно, бог с ними, вот она «Виктория».

Наверно, сами бы репточку мы не нашли, но Толик встретил нас на улице. Повёл в подвал по довольно крутой лестнице, хотя и заплёванной, но всё равно какой-то иномирной.

Однако иномирность эта была несколько несимпатичной.

Толик оказался барабанщиком (о, где ты, Харон, где даже пусть и Кирюша?.. ), а ещё на точке был парнишка таких же примерно лет — басист. Для Веры нашлась ритм-гитара.

Басиста Толик называл Сэмом, я почему-то вспомнил Мишкиного одноклассника Сэма, не Семёна и не Самуила — обычного Сергея. Этот же оказался Кузьмой Семёновым — что при нынешней моде на Фролов и Савв не особо даже удивило: не один маскаевский рыжий кот нынче Кузьма. Вот честно: кареглазые блондины прекрасно смотрятся, но только не тогда, когда думают о том, как же это они смотрятся... Сэм был кареглазым блондином — красавчиком, очевидно зацикленным на своей красоте: то волосы длинные — густые и гладкие — поправит, то беглый взгляд в осколок зеркала на стене кинет. Впрочем, при всём при этом держался он очень доброжелательно, и когда искали музыку, какую все бы знали и можно было бы её сыграть, вперёд не лез. Это Толик суетился: что-нибудь олдскульное? блэк? готик-рок? зарубежка? русское? Остановились на «Warum so tief» — и тут оказалось, что Сэм играет довольно уверенно. Толик же — через раз, то гладко, а то сбиваться начинал, косепорить, то ли от волнения, то ли не все песни любимой группы одинаково хорошо помнил. А вот Вера оказалась молодцом — и инструмент её слушался беспрекословно, и свои кой-какие наработки у неё имелись. А вот я ничего из песен группы «Finsternis» показать не решился: чёрт знает, приблизило бы это настоящую встречу с нашей группой — или же наоборот отдалило?..

В конце концов мы устали. У Толика в дальнем углу оказалась припрятана полторашка (одна ли?.. ) пива, мы сели поговорить. Познакомиться поближе. С нашего согласия Толик рассказал Сэму нашу с Верой историю — насколько сам знал, а подробнее и не надо. Сэм реагировал вполне искренне и доброжелательно, так что я даже перестал внутренне напрягаться на его замашки красавчика — не всех же, как меня, радует ходить неряхой и оборванцем.

В принципе получалось, что играть — делать музыку! — с этими людьми можно. Но на что-то глобальное и миротворческое рассчитывать ну вот никак не приходилось. Что ж... Видно будет, стоит ли тратить время и силы на изначально тупиковую ветвь?

Хотя... Если радует, то «пуркуа бы и не па, как говорят в НГУ». Оставалось выяснить, радует ли. И вот тут меня брали конкретные такие сомнения. Ведь музыка — чудо, которое есть в любых мирах — и нельзя делать его, утратив способность удивляться. Утратив? А была ли она у Толика и Сэма изначально? Слишком всё как-то обыденно, по-бытовому...

Правда, полторашка оказалась единственной — перекос в пьянство не грозил.

Ладно, что ж, рискнём... Дураком надо быть, если не пытаться взять от каждого времени, каждого мира своё. Почему бы не наслаждаться тем, что есть здесь?! Прекрасным инструментом. Природой. Да, в этом мире реальна смерть — но она только острее делает жизнь. Как классно о морской гармонии жизни и смерти у Авченко!.. Да, и ведь он тоже есть в этом мире! И это практически решает для меня все вопросы принятия... в пользу принятия.

***

И однако же на следующий день мы снова оказались на репточке — всё же хотелось музыки, хотя бы для того только, чтобы просто играть.

Сошлись мы уже впятером: таблетки так хорошо подлечили Яриковы глаза, что я решился взять его с собой — не такое уж и пыльное помещение, хотя порядка там, понятно, ни на грамм. Вот и приехал Ярик на репточку, перебираясь с моего плеча на Верино и с Вериного на моё.

Очень скоро мы поняли, на чём пролетели вчера: мы пытались выбрать самое любимое, а такого у каждого воз и маленькая тележка, а надо было попробовать то, по чему плющит и таращит вот прямо сейчас.

Идею высказала Вера, и вроде все поддержали — только никто не рискнул высказать, по чему же его прёт «прямщаз». Такое чувство было, что просто вообще никого ни по чём не пёрло...

Тогда я понял, что прёт меня. По «Агате» — могу играть, могу петь — всем чертям тошно станет от агатовой депрессивности — злой, как было уже заявлено, и весёлой. По ходу дела я ещё безответственно сболтнул про роман свой — и мы всей толпой полезли в инет: я уже давно раскидал по сайтам этого мира скачанные с помощью еле как, но всё же работающих здесь своих программ романы Ольги, Варвары и свои, активно их пиаря — и вот теперь мы с Верой показывали Толику и Сэму, где их скачать.

Но в итоге мы всё же сыграли «Агату» — от «Второго фронта» до «Крыс в перчатках» — всё самое забойное, но тут же и самое больное — только «Агате» и удавалось это совмещать.

А потом пошёл общий разговор — и теперь я даже и не вспомню, кто что говорил, ибо такое впечатление, что мысли просто витали в воздухе, а мы их ловили — неважно, кто именно поймает.

Мы сходились на том, что как бы ни хотелось обойтись без приукрашивания действительности (выходило, Толик и даже Сэм — не из тех, кого клеймила вчера Вера в качестве условно-положительных героев), всё равно жизнь должна быть интересной и с элементами игры, эстетства — тогда будет красиво и не жаль писать правду хоть бы и собственной кровью.

Впрочем, фразу о том, что «мир — театр», кто только и как только не продолжал... И тут выяснилось, что изо всех присутствующих один только я не люблю театра — остальные же, и даже Ярик со своим веским «мяу», вполне согласны — а вот просто заради интереса! — правда относиться к миру как к театру.

Анатомическому, блин, — сверкнуло у меня в сознании...

А так — ну вот всегда меня напрягали условности и неправдоподобие. А ещё — досужий ведь! — интерес, переходящий в любопытство, к чужому уродству — иногда физическому, чаще же — духовному. И маски... Они, такие сперва защитные, прямо как нынешние медицинские — намордники ковидные, имитирующие уродство взамен настоящего, которого словно теперь, с маской, уже и нет, имеют тенденцию прирастать к лицу, душе, сущности... «Не было печали — черти накачали», — опасно с масками и с игрой шутить.

Но я ведь не боялся никогда опасности?! Или боялся?! Боялся, да — перестать быть собой...
В итоге мы всё же как-то вроде решили, что театр — искусство, необходимое для лучшего понимания людьми самих себя, своих сильных и слабых сторон, а в жизни маски — это хитрость, и пользуются ими люди... скажем так... не самые благородные.

И тут я заметил, что Ярик дрыхнет на ударной установке, а Толик с Сэмом скучают, давятся зевотой — и давно уже, похоже, перестали понимать, что же я такое вещаю...

Вещаю... А я и не заметил... Ну вот тянет меня на постамент — бить себя пяткой в грудь, рвать волосы под мышками —и вещать. Учить неразумных сограждан, как правильно жить...

Тем более мы-то с Верой сколько всего за кучу жизней на своей шкуре испытали, опыт какой жизни и её осмысления у нас с нею — а это ж просто пацаны. Обычные пятнадцатилетние пацаны. Помилосердствуй, Максим Чарльз Вадим!..

Редкого терпения люди только и могут выдержать.

Я закрыл рот, шарахнул себя кулаком по лбу — и понял, что во мне бьётся мелодия. Я попробовал напеть — получилось зло и весело, причём достаточно депрессивно.

— Попробуем сыграть? — спросил я у народа. Первым откликнулся Ярик — проснулся, спрыгнул с установки и подошёл к Толику: мол, иди, освободил тебе рабочее место.

Не то, чтоб получилось сразу, но — получилось-таки. В итоге я ещё и текст придумал — стихами назвать язык не поворачивается, а для первой в моей практике русскоязычной песни, чисто на пробу — потянет.
Песня вышла о снятии масок.

У Высоцкого, понятно, лучше...

Но ведь принцип «Если ничего не делать, то ничего и не сделаешь» универсален и вечен, так что — надо делать, и будет со временем выходить лучше. Полезнее для мира, чем чёрт не шутит.

И с ребятами этими работать всё же можно.

Друзей найти очень сложно, конечно, и уж, понятно, новые не бывают никогда взамен старых, но товарищи, соратники — тоже не последнее дело.

***

Энск, конечно, гораздо севернее Влада — там у нас и летом всё же нормальные ночи, выспаться можно: тёмные и не такие уж короткие. Хотя — кто ж особо так спит летом?! В темноте ночи владивостокской так и прячутся чудеса. Которые, как известно, бывают чудесными, чУдными, чуднЫми и чудовищными. Но это так. К слову. Просто в настроении этой темноты есть что-то необъяснимое, тревожащее, манящее — а что ещё, если не это, не поддающееся рациональному объяснению, стоит называть чудом? Тем самым чудом, которого так не хватает этому миру, чтобы полноправно и полноценно влиться в Мультивселенную. Мистические переживания... Они вроде и не чужды живущим тут людям, только вот наука объявляет их вне закона.

И всё равно: летняя ночь — самое время идти за чудесами. Плевать на запреты науки!

.. Тут хорошо... Серенькие здешние ночи в преддверии Солнцеворота противоречивы — и прекрасны своею противоречивостью: то дождичек сбрызнет, то Луна, не сильно ещё располневшая, но обещающая вслед за макушкой лета стать полноценной и круглой, на небе между звёзд сияет. И пара всего шагов, ну пять, ну десять, от залитого огнями Морского до сумрака леса — и опять там совы ухают. Не белая ночь, не питарская — будете смеяться, но Новосиб много южнее! — но правильная в своём балансе серого и серебристого.

А мне почему-то с маниакальной настойчивостью вспоминается, как здорово гулялось в прошлые пятнадцать по Набке... Эти словно бы и китчёвые — сняли их давно, вроде бы за безвкусицу, а мне нравились — розовые фигурки фламинго из прозрачной пластмассы, подсвеченные малиновым изнутри. Ночные, таинственные... Ой, ладно, всё! Будет уже ностальгировать! Можно подумать, прошлые мои пятнадцать меньше были отягощены горьким опытом прежних жизней. Хотя тогда — Влад сам собой разумелся... Да, это очень важно. Но не повод для отчаянии. Соберись же в кучу! — бью я себя кулаком по лбу. И собираюсь. В кучу. Именно! Нечего тут антимонии разводить!

Академовские летние ночи чудо как хороши! И чудо здесь — слово не случайное. Очень надеюсь, что где-то тут и «собака порылась», и вообще ключ к самому нынче для меня актуальному вопросу.

Виталий достал где-то телескоп — кажется, кто-то из Васиных друзей в фымышуге на лето позаимствовал — и теперь мы: и сами Алла с Виталием, и дядя Вася, и я, и Вера, и даже Толик с Сэмом как-то раз зашли — в хорошую погоду рассматриваем Луну. Не ту мистическую Луну Полнолуния, а настоящее небесное тело. Спутник (проверить на вкус, как звучит) Земли. И, между прочим, должен признать: вставляет. Ну ладно: цивилизация здешнего мира — с уклоном в науку и материализм, но ведь бывает и техномагия. Да и цивилизация — не весь ещё мир!

А кроме этого мы все, конечно, гуляем ночами, чаще в лесу. Что с того, что утром на работу, за дела — на том, как говорится, свете выспимся. Слишком уж хорошо вокруг — как такое пропустить?! В воздухе уже обозначился пока ещё едва ощутимый, но скоро он наберёт силу, сладкий медовый аромат липового цвета. Был бы я поэтом — сказал бы: сладостный медвяный. Но это был бы уже перебор. Хорошо, что я не поэт — хоть какую-то трезвость мысли сохранять способен.

Вера же меня уже несколько раз водила на озеро, что по дороге на Каинку по правую руку почти сразу за Южным кладбищем. На озере ночью вообще запредельно. Тёплая вода ласковая — обнимает и словно светится, радуется за нас, потому что купаться голяком с женщиной, с которой живёшь — это же не только купаться, и это красиво. И можно не строить, пусть только на какое-то время, из себя ни бога, ни тривиального супермена, ни старого опытного мудреца. Всё заново, всё в первый раз. Первая ночь. Первое лето. Больно от счастья... Такое оно правда больное, это счастье... и такое счастливое...

Блюзовое.

И даже оставленный козлами-отдыхающими мусор на берегу и в полуразвалившихся беседках — то ли в глаза не бросается, то ли на самом деле невидим стал, то ли вовсе исчез. Да и беседки эти — где они?! Где дорога на Каинку? А домой дорога? До утра не появится — и не надо! А просека за озером где? Словно бы нет ни её, ни домов на дальнем берегу — лес сразу. А там — земляника и черника. Ночью их не видно почти, но трудно не найти по запаху. Ночью всё хорошее воспринимается острее, а плохое — уходит на задний план, а то и не воспринимается вовсе.

Но что это всё же?! Реальность, всё-таки начавшая вбирать в себя чудеса? Или тупо особенности восприятия?

Такое впечатление, что Вера что-то знает. Во всяком случае — с хитрой улыбкой обещает на саму ночь Солнцеворота сводить в какое-то ещё новое достойное внимания место. Говорит, что такой поход наш должен помочь этому миру.

И нам.

***

Я всё пытаюсь выпытать у самого себя, чем же так сильно отличаются — а они отличаются! — мои нынешние пятнадцать от тех пятнадцати, что уже были прежде в этой моей жизни?! Почему тогда буквально всё было до дрожи, на разрыв аорты — жизнь, а сейчас приходится подгонять себя, заставлять жить? В том ли дело, что перед этими пятнадцатью не было очищения смерти? В том ли, что город здесь и сейчас — любимый, но не заветный? Ну вот да: дело ли в приобретённом цинизме — или в том, что со мною сейчас не тот город и не тот мир, не та женщина и не та музыка?

И я долблю и долблю свой мозг вариантами вопросов на эту тему: чтобы испытывать от чего-то восторг, дрожь, экстаз, переходящий в оргазм, и оргазм — в экстаз, что нужно? Способность это испытывать — жить взахлёб, полнокровной жизнью, когда «горлом идёт любовь»? Или нужно, чтобы было, кого и что так любить? Но, может, такое всегда есть — только перестаёшь почему-то это замечать? Или всё же есть не всегда — не может быть всё подряд заветным?

Наверное, всё же нужна и способность, и что-то действительно крышесносное...
И я не теряю надежду, что фишка, как говорит Харон, ляжет так, что вдруг проскочит искра — и кто-то и что-то откроется с такой стороны, что и крышу снесёт, и волосы под мышками дыбом встанут — и окажется: могу. И мир захлестнёт чудесами.

Мне это надо. Очень.

Солнцеворот летний — это же двадцать второе июня... Фрицы к нему начало войны и приурочили... Но это как-то из головы вылетело: про «День памяти и скорби» помнил, про Солнцеворот забыл. Сидел, «Аистов» Высоцкого играл в самых разных аранжировках:

«Дым и пепел встают

как кресты.

Гнёзд по крышам не вьют

аисты».

А мысли... Мысли все уже передуманы, зафиксированы — одни чувства остались. Боль и стыд. За себя и за других.

... Если они погибли за нашу жизнь, не имеем ведь мы права жизнь эту проёбывать, жить серенько, бесцветно, невкусно, пошло подменяя успехом счастье...

И тут пришла Вера.

— Пошли! — сказала.

И я пошёл, не задавая вопросов. Вспомнил, что Солнцеворот. Да и вообще: если не знаешь, что делать, а кто-то знает, не спорь — ты же ведь не знаешь, сам сказал — так доверься человеку!
Было светло ещё — ну да, самый же длинный день. Вера шла, не оглядываясь на меня. Знала: иду. Кладбище. Озеро. Но Вера пошла дальше. Правда, совсем немного: скоро свернула налево — в кушери. Там, помнил я — как-то забрёл один — есть ещё одно озеро — заросшее, в илистых берегах. К нему ведёт вся в лопухастых репейниках и чертополохе тропинка — вроде и есть она: рядом, чуть в сторону, микрорайон Каинки уже, но туда, похоже, как-то по-другому ходят, и эта тропинка не слишком-то нужна.
Мы дошли до берега, разделись — кого тут стесняться, даже рыбаков отпугнули эти топкие берега — и сели на какую-то корягу.

Вечерело. Сумеречный свет обещал чудеса, возможно, больные и страшноватые, но тем и прекрасные — ох, как же мне хотелось чуда!..

Вера посмотрела на меня, прочла, очевидно, этот посыл то ли ей, то ли Вселенной в моих глазах...

Кивнула...

И Вселенная откликнулась.

Зазвучали все её струны, рождая песню, которую я всегда любил именно что взахлёб и до дрожи — но никогда не решался сыграть: боялся не вытянуть эмоциональный накал: то вся Вселенная, а то всего лишь я — человек хоть и не из отбросов, но — один-единственный. А в последнее время и слушать не решался: боялся, что мир рядом с ней совсем выцветет и измельчает.

Но, выходило, это я измельчал. Без неё.

«Мы спешим потерять

то, что нам не забыть.

Нас уже не догнать.

Нас уже не убить!.. »

А теперь мир, да что там, вся Мультивселенная, готовая принять в себя этот мир — всё звучало этой песней, превращая водовороты музыки в галактики — и спирали галактик закручивая нагнетающими напряжение стремнинами музыки...

«Мы вступили на путь

от любви до войны...

Мы срываем плоды —

и мы обречены... »

Вера встала передо мной на корягу. Оттолкнулась. Взлетела. Перевернулась через спину. И вошла в воду озера, которая на миг — поклясться готов! — стала водой, горько-солёной и лучшей в мире, бухты Фёдорова. От восторга из-за песни — и не только! — перехватило дыхание. Чего ж я стою?! Как мне могло в голову-то прийти, что Вера — не из моих, настоящих, до дрожи, женщин?! Да я засохну тут и навсегда захирею в бесчудесье этого мира, «где всё тихо и складно», если наша с Верой дочь не захочет стать его куратором!

Вера, стой! Мила должна появиться! Сегодня!

И это было!.. Ррр!.. Не в моих правилах разбалтывать всему миру интимные подробности, касающиеся лишь двоих. Но это было круто! Наикрутейше! И уж сей факт с чистой совестью можно засвидетельствовать!

А потом мы лежали в тине рядом на спине — и смеялись. Устало и удовлетворённо — штамп, но так и было.

Бухта Фёдорова вернулась к себе во Влад, но пространства всё не отпускали песню.

«Джиги-джиги-дзаги!

Грозные атаки

пролетят над нами...

Джиги-джиги-дзаги!

Мы умрём во мраке.

Мы уже в атаке!..

Джиги-джиги-дзаги! »

И тогда меня осенило: эта песня — об отсутствии страха — полном. О том, как с философской небрежностью принимать любые повороты и капризы судьбы. Как видеть во всём, даже самом больном и горьком, прекрасное. До дрожи!

Вера повернулась на живот, посмотрела на меня с улыбкой блаженной идиотки, хлопнула меня по мокрому носу мокрым пальцем и заявила:

— Там!

И расхохоталась. Потом подскочила, побежала зигзагами по тине, увязая в ней и падая, а потом просто поплыла. И я кинулся за нею вслед, и мы долго гонялись друг за дружкой, взбаламутив всё озеро. Утки разлетались от нас с возмущённым кряканьем, внезапная туча разразилась грозой и вся вылилась дождём — и опять звёзды и Луна воссияли на небе. А мы всё сходили с ума от радости: дочь! Мила! Людмила!

Наконец мы устали. Утро уже брезжило — ночь маковки лета коротка. Мы оделись и пошли прочь. Словно говоря озеру «До свидания», Вера махнула рукой на какой-то дом за ним:

— Завтра идём туда.

Я не спорил. Идём — значит, так надо.

***

Вот ничего в жизни зря не делается, не думается, не вспоминается. Только на днях приходили в голову чудеса чудесатые и чудестранные — и вот пожалуйста, на тебе — раз они так нужны миру — «получи и распишись»!

... Вера шла так быстро и деловито, совсем на меня не оглядываясь, что это уже казалось нарочитым. До поворота на вчерашнее озеро мы дошли минут за двадцать, а потом... Потом мы то ли заплутали счутка, то ли вчерашние чудеса нам не показались, а наоборот — продолжались, и теперь дорога нарочно плутала, не сразу, а чтоб задумались по пути, проникнуться успели, пуская нас не то что к дому, а даже и к озеру. На мои голые плечи нацеплялась паутина, палец — всё равно буду ходить босиком! — порезал осколком бутылки, пришлось подорожником обматывать, благо, тот в изобилии рос буквально везде.

Мы дошли до озера, искупались в наступающих сумерках в молочно-тёплой воде, но — оделись и пошли к дому.

Дом при ближайшем рассмотрении оказался типичной заброшкой: двухэтажная развалина (а издали, надо же, как новенький смотрится... ) без намёка на электричество, с кучей хлама у самого входа и кое-где потерявшей прогнившие ступеньки лестницей на второй этаж.

Я, конечно же, с грацией элефанта в посудной лавке запнулся порезанным пальцем об осколок кирпича и сдавленно выматерился. Вера прижала палец к губам:

— Тшш...

— А то что? — довольно ехидно («... а дело в том, что больно... ») осведомился я. — И вообще: это что — дом с привидениями?

Вера не успела ответить — какая-то тень мелькнула перед глазами. Я уж обрадовался было, что Вера всё же нашла для меня в этом бесчудесном мире чудеса в виде привидений, но тут тень сгустилась, материализовалась, что ли — и сказала:

— Почти. С монстрами. Добро пожаловать!

И тут с лестницы, перепрыгивая через недостающие ступеньки, посыпалась всякая мелкая шелупонь.
Они сразу мне напомнили команду Мордора. Монстрики Полнолуния круты — отвязны, но при этом абсолютно, до идеального, добры. А пошалить, побузить, похулиганить даже в духе ККарлсона — «а пуркуа бы и не па, как говорят в НГУ». Эти были явно им сродни — если и не из той же породы, то уж и не из принципиально отличающейся. А ещё кроме полнолунных монстров мне вспомнился крапивинский Лихо Тихонович, и да — скелетики от украинского художника Бориса Гроха, вроде мёртвые, страшные, но нет — добрые и любопытные, и маленькие девочки их чупа-чупсами угощают — детей-то не обманешь!..

И вообще: я вот правда не понимаю, как можно бояться чего-то не вписывающегося в каждодневные рамки, тем более здесь, в этом мире, где смерть, кажется (или всё же нет?! ), возведена в абсолют. Чудовища — даже вот пусть и злые! — не проклятие, а доказательство того, что мир более странный, чем о нём думают, может, и смерть не так фатальна, как кажется. Доказательство если не существования, то хотя бы возможности чудес.

Мы развели изо всякого хлама и травяного сухостоя костерок под лестницей, самый призрачный из монстриков, звали его, кстати, Варфоломеем, слетал в Каинку в набег на чей-то огород и сельпо — и вернулся довольно быстро с порядочным мешком картошки, пачкой красного «Максима» и зажигалкой.
Мы пекли картошку в золе (чуть, показалось мне, дом не спалили, но хозяева уверяли, что он заговорённый — ничего его не берёт) и ели — раскалённую, в саже, вкуснющую. И всем, кроме Веры, досталось по сигарете — получается, монстров было всего девятнадцать?! Мне показалось сперва, что гораздо больше — шумные, большие, неуклюжие, они стоили каждый десятерых. Но с ними было немыслимо уютно. Правда, я сперва доказывал, что не стоит курить на беременную женщину, но Вера уверяла, что в доме этом даже дым нематериален. И эта первая за долгий срок, и следующая нескоро будет, сигарета показалась мне исключительно вкусной.

А вообще мне после провала в этот мир ещё ни разу не было так блаженно хорошо. Ни когда удалось с Пьеро поговорить, ни когда автобус пробился во Влад, ни когда пришёл Газик, ни когда даже вчера у меня появилась дочь — маленькая потомственная ведьма Мила.

Существование монстриков казалось мне самым всё же веским — по сравнению со всем остальным, тоже обнадёживающим — доказательством возможности чудес и в этом даже забытом Мультивселенной прозаичном мире.

И я начал доказывать, что обитателям «дома с чудовищами» надо выходить к людям. Ещё бы: монстры дадут людям ощущение не такой линейно-логичной материальности мира, люди докажут монстрам, что они не кажутся сами себе, а по правде есть.

— Пошли!

— А пошли!

Но мы пораскинули, как тут принято, мозгами на квадратную милю и поняли, что пешком до того же Морского неповоротливые и ломкие (то ногу надо на место цеплять, то рука потерялась... ) монстры и к утру не добредут.

— Варфоломеюшка, — ласково и как-то вкрадчиво, не откажешь в такой просьбе, сказала Вера. — А закинь-ка ты нас всех к Дому Учёных. Пожалуйста!

Раз — и мы уже возле ДУ! Как там говорят? «Бешеной собаке сто вёрст не крюк»? Или семь? Да без разницы! Варфоломей кинул нас за пару секунд на десяток с копейками километров. А мне понравилось!
Но дальше всё пошло не так. К нашим монстрикам подходили люди, трогали их, смеялись — явно принимали их за ряженых с какой-то монстрации. Свет пропускают? Руки-ноги и прочие кости отваливаются? Ростом с хорошую сосну? Ну так респект инициаторам действа...

Что ж... «Отрицательный результат — тоже результат», — утверждают физики.

Грустно, конечно...

Но ясно было, что мы-то с Верой в этот дом придём ещё не раз — и вообще будем с его хозяевами дружить.

Но народ... Но мир... Сам ведь отодвинул возможность быстрее влиться в Мультивселенную...

Встаёт только вот законный вопрос: а вообще этому миру это надо?! Если нет, то какого беса я здесь ловлю?!

***

Не секрет, что в критический момент, в минуты предельного душевного напряжения порой удаётся такое, что и не снилось в обычном состоянии, и поэтому такие ситуации порой создают специально — чтобы смочь. Чтобы прорваться. Мироздание пошло трещинами, рассыпалось, будто осколки разбитого стеклянного экрана, отгораживающего ставшее привычным бытие от настоящей жизни. Что, собственно, и требовалось доказать. То есть получить...

... Только что Вера махала мне с лоджии: мол, приходи;; я вышел, спокойный и даже радостный, дошёл до её двора — и на тебе!.. Пятеро недоносков типа одноклассничков по сто девяностой (может, и они самые — я не запоминаю недолиц) лапали её, куда-то тащили — похоже, что планировали насиловать.
Это сейчас уже, в здравом уме, что говорится, и твёрдой памяти, я могу рассуждать, что если она пробилась за мной в замкнутое изолированное пространство, то рвануть прочь хоть и в другой мир от этих отморозков ей, захоти она, не составило бы труда, что зачем-то ей это нужно — может, и сама как-то подстроила, то тогда я просто вскипел — какие, в пин дырявый, рассуждения?! Я рванул защищать свою дочь и её мать — и правильно сделал. Даже если она сама это и инициировала, то явно для того, чтобы я рванул. Ради момента зашкаливающего напряжения, дикого стресса, когда человек может если не всё, то уж точно гораздо больше, чем в спокойном состоянии. Настолько больше, что и предположить такое заранее невозможно: просто не знаешь, что такое вообще бывает.

Но увидев такое бесчинство, я, повторюсь, не рассуждал, просто тут же, словно и не бежал, а пробил пространство на этот несчастный десяток метров, оказался рядом, и рук, ног и голов у меня будто было гораздо больше, чем полагается — хватило, чтобы хорошо наподдать этим уродам (если они, конечно, настоящие). Я схватил Веру за руку и дёрнул: не место ей тут, рядом непонятно с кем!
И действительно пробил — и не только, получается, пространство, но и все неизвестно откуда бравшиеся два с лишним месяца межпространственные барьеры.

Мы оказались на крыше Серой Лошади. Сразу я и не сообразил (а Вера, похоже, знала — да помалкивала), что это не просто Влад — а Влад настоящий, мой родной, в который так долго я не мог пробиться.

Крыша Серой Лошади всегда казалась мне местом каким-то особенным, дающим шанс — и всё такое прочее. Но естественным путём попасть туда не получалось — чердак (а обычно и подъезды, что по нынешним временам неудивительно) вечно был закрыт, а попадать туда с помощью магии мне почему-то не хотелось.

Мы стояли на крыше и... не знаю, как это назвать, выразить... слюни пускали от восторга... а если честно — просто охуевали. Влад был как на ладони, прошу прощения за штамп. И он был — прекрасен. И он был... Родной он был до безобразия — вот какой он был!.. И тут я начал-таки догадываться, что он и есть — родной.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒