АЛЕКСАНДРА АЛЁШИНА 3 страница

А стыдно мне за то, что я к Вере сейчас на самом деле что-то чувствую. По меньшей мере — благодарность за то, что мне тут теперь не так тошно одному искать выход и ждать времён, когда я его найду-таки. А по большей мере — что-то действительно большее. Личное. Некоторую личную привязанность. Влюблённость, чего это я, за хвост ловящий честность с самим собой, врать-то буду. Себе. И в этих записках... И да, я считаю это предательством. Но ведь я достаточно уважаю и своих троих женщин — беременных, ха! — и себя самого, чтобы не держать в голове даже теоретической возможности любить их из чувства долга. Я их и так весьма и весьма люблю. Хотя странно конечно: как можно любить троих?!

Ну да, можно. В том смысле, что они мне и друзья настоящие, и страсти в наших отношениях не иссякли, и за любую их них я глотку кому угодно порву — а они за меня.

Нет только одного ни с одной из них. Единственности. Как говорила Ольга, единственность эта определяется не чем-то извне, а самой вот этой единственностью. Так что люблю я их всех — всех по-разному, всё есть как есть, и менять вроде бы ничего не стоит. Нельзя. Ни одну не вычеркнешь.

А оно меняется. Само. Появляется Вера — и оказывается, что как-то тоже совсем по-новому — я её тоже люблю! И её тоже не вычеркнешь! Ну ведь пиздец же! Так в конце концов ещё и окажется, что и беременных у меня тоже уже четверо?! Не-не! Я не подписывался!

Но... Все эти дурацкие интеллигентские муки совести — вот знать не знал, что вляпаюсь в эгоистическое желание быть хорошим! — они есть. Но и Вера тоже есть. И с нею этот мир, эта жизнь кажутся настоящими. И хочется не отбывать здесь срок непонятно за какие грехи (грехов-то хватает, выбрать, какой их них — причина всей этой свистопляски, сложно, а не сами грехи найти), а просто жить. Вполне так полной, по возможности, жизнью. Расслабиться, как говорят, и получать удовольствие. «А пуркуа бы и не па, как говорят в НГУ».

Да я, собственно, и получаю. Тут по информатике учитель сильный, даже я (программщик и хвастун мирового уровня, о да, «кул хацкер», как говорит Харон! ) кое-чему у него научился новому и интересному.

Но дело, понятно, не только в этом. Как можно догадаться, Вера стала моей женщиной.

Это просто немыслимо, как тело её похоже на тело Татьяны. Но это... Это всегда минус, а не плюс — похожесть копии, пусть совершенной, пусть прекрасной, на оригинал.

Диты на Анну.

Веры на Татьяну.

Да если б только сходство!.. Что она вытворяла в койке (никогда не стану озвучивать интимных подробностей — что в этом вопросе посторонним за дело до протокольной документальности повествования?! ) — казалось, что она за нами с Татьяной шпионила тогда, жучков там, может быть, понаставила, камер скрытых. Неприятно, короче. Но Вера это скоренько просекла — и перестроилась. Новое придумала, своё — вот это круто оказалось, чьёрт побьери! Но всё же не могу отделаться от мысли: да, так не бывает, но вдруг?! Вдруг всё же правда есть у них с Татьяной общий кусок души?!

Мать Веры, ещё более сильная, чем она сама, надо думать, ведьма, где-то пропадала, по мирам шлялась, которых, может быть, и нет даже вовсе, квартиру оставила в полное распоряжение дочери: наслаждайтесь, мол. Мы — чего уж теперь?! — и наслаждались.

Но по-хозяйски Вера расположилась не только в моей постели (собственно, это вообще-то её постель была), но и в жизни.

Дома у нас она быстро стала своим человеком — некурящие родители даже позволили им с Василием курить на кухне. И они этим хоть и не злоупотребляют, но случается, сидят там вдвоём и шукукаются о чём-то явно важным.

Может, о том, как сделать более доступной связь между явно не очень дружественными между собой мирами?

Май вошёл в силу, всё цветет и зеленеет — и уже давно. Во Владе цветёт всё одновременно: одна безумно красивая неделя, и всё — лето. Здесь же — отцветает одно и тут же зацветает другое, а третье стоит цвет набирает — всё в бутонах. Одна многострадальная сирень (за что её так варварски изводят, под корень вырубают, типа — «омолаживают» — зачем?! ), говорят, больше месяца цветёт — разные сорта, китайская там, или вон махровая — да всякая разная.

Так почему не наслаждаться этим маем?! Этой природой?! Её ещё много осталось, хотя и хочется больше — чтобы об пеньки на каждом шагу не спотыкаться...

А Вера определённо знала вкус к жизни. Это ведь она привела меня на конную базу «Аллюр» — от автобуса на Бердском шоссе пешкодралом пилить и пилить, конечно, но лошади даже в мире без волшебства, где они вроде бы просто животные — сами по себе уже волшебство. И я умею теперь чистить Кадета, кормлю его морковкой, знаю, каким ремнём сначала затягивать седло, каким потом, а главное — умею в этом седле держаться. И это так круто, это такой экстаз и оргазм, что ни в одном доступном мне языке слов для этого не найти.

Правда, стоит это достаточно фантастически, но Виталий берёт заказы у частных клиентов программы писать — и большую часть работы делаю я — всё же я не совсем всерьёз пятнадцатилетний пацан. Хотя... Почти всерьёз.

А на «Аллюре» классно. Мы с Верой подружились с инструктором Сашей, не говоря уже о самом Кадете. А ещё с кошками — рыжей сибирячкой Белкой с беличьим роскошным хвостом и огромной британкой Клёпой (или Кнопой?! — всё забываю... ) с удивительно высокомерной мордахой. И с собаками — Беллой и её сестрой, про которую никто не знает, как её зовут. Скучно бедным в конуре сидеть — вот они и наскакивают поиграть на всех, кто выкажет им маломальское расположение. Конечно, кошки-то везде ходят сами по себе — кошки же, а ты сиди себе на цепи. Скукота ведь...

Белла, говорят, болела, совсем пластом лежала, ей кто-то из лошадей копытом засветил, но я её застал уже оправившуюся, только тощую до жути — кожа да кости.

А по сторонам от дороги к «Аллюру» — почти непуганный лес. И он по-настоящему прекрасен.

Но ведь, даже полюбив лес, я всё равно не разбил и никогда не разлюблю моря. И Влада. Даже примирившись с Новосибом. Ну то есть — с Академом. Тут — временное пристанище, там — дом и вообще жизнь. Моя жизнь.

И я должен вернуться. Не могу не вернуться.

А потом я буду приходить сюда. Есть к кому!

Я долго доказывал Виталию, что мне нужно слетать во Влад. Причём успеть до пятого июня, чтобы найти там самого себя. Может, тогда получится решить проблемы...
Виталий долго не соглашался. Говорил, что это Влад другого пространства, и я не найду там ни близких, ни тем более себя самого. И что мне там будет больно. Но я готов был встретиться с моим Владом, даже если и получается, что он теперь — не мой. И Виталий понял. Оформил мне билет на конец мая — после досрочных ГИА — на самолёт до Ха и оттуда — на поезд до Влада, чтобы поздороваться, обрести — даже если на время. Обратных брать не стали. Если проблемы решатся, я или вернусь, или заеду магическим уже способом. Автобусом или через Мишкину дверцу.

Ну а если нет... Тогда он возьмёт мне билет, я прилечу — и будем думать, как быть дальше.

***

Я, конечно, знаю и понимаю, что всё, что бы ни происходило в жизни — опыт и практика, возможность приобрести новые знания и навыки. Но это всё — теория, хоть и подкрепляемая практикой. Приобретаю, конечно. Но это действия и мысли, но не чувства. А чувство одно: вернуться во Влад. В свой Влад. В настоящий.
И с Верой... Вроде и хорошо, а безумств, как с Татьяной, нет и не может быть. И не надо: не Татьяна. И не хочется, и стыдно бы было. И стрёмно — не тот уровень родства.

И всё же — хорошо!

Кажется, давно ли я учил Сашку колдовству — а вот уже Вере приходится учить меня тому же самому — на более высоком уровне. Она оказалась сильнее меня в этом — что ж... Остаётся уповать на то, что я достаточно талантливый ученик — достаточно для того, чтобы выбраться.

***

День Победы прошёл практически мимо — не то что нашей школы, но и всего Академа. Ну, понятно, многое с этой чёртовой короной идёт онлайн, но как-то так, что кажется, что это не для погибших (а вот даже окончательно, без надежды на новую жизнь погибшим этого бесчудесного мира всё же безо всякой мистики и посмертного знания, которого здесь нет, не всё равно, как мы помним и какими выросли в жизни, за которую они смертью своей заплатили! ) и не для последних стариков-ветеранов, дряхлых, но ещё живых. Для чего? Наверно, друг другу доказывать, что они хорошие, памятливые, чуткие. Дай бог, чтобы я оказался не прав. Да, я сам не могу жить постоянно с неотвязными мыслями о «той большой войне», но было время — мы концерт на Девятое на школьном дворе играли из моих аранжировок военных песен Высоцкого... Да уж... Тут я даже не то что временной пусть группы себе не собрал — а вообще музыку забросил практически: на гитару достойную не накопил с написанных за пару недель здесь программ — она подороже, однако, стоит, чем даже тоже недешёвый билет до Влада, причём существенно, а на обычной, на которой Виталий постоянно играет и Алла частенько — сам я музицировал от силы раза три-четыре, не больше.

Короче, девятого мы впятером пили водку (общепринятые взрослые знают же, что мы с Верой на самом деле тоже не дети). Поминали всех тех, про кого кто что хочет, тот то и говорит — то двадцать их миллионов, то двадцать семь, а Говорухин утверждал, что вообще сто одиннадцать — но это вместе со всем: с коллективизацией, с Голодомором. И тех поминали, которые живыми пришли, но искалеченными и телом и душой — это они пели и побирались в электричках, и пили — а то и этого не могли — и доживали свой век от народных глаз подальше, чтоб не шокировать, в чудовищных интернатах, которые на разрыв души Геннадий Добров рисовал, да ничего от этого не поменялось... И тех, которые вроде смогли адаптироваться к послевоенной жизни и растили детей и внуков-правнуков, да многим не дал душевный надлом вырастить их достойными людьми — вот и имеем то, что имеем. То, короче, что заслужили. Правительство, нравы, жизненные ориентиры...

Короче, думал я о смерти.

Точнее, не думал — чувствовал её истинность в этом безвозвратном мире — большую, чем в других мирах.

А где лучше всего ощущается смерть? Нет, я помню: Варвара рассказывала про Музей мировой погребальной культуры при Крематории, но и на любом кладбище это есть.

Я не стал дожидаться ночи — Новосиб много севернее Влада — в мае дни здесь гораздо длиннее. Слишком поздно и слишком не всерьёз теперь темнеет. Но и сумерки — тоже время печали и смерти. Мне хотелось этого.

До кладбища — оказывается, оно называется Южным, до самой зелёной, спокойной и глухой его части тут хорошим шагом минут, может, пятнадцать, ну — двадцать.

Вера ушла уже, я думал, к себе — соседний дом с лоджии видать, Арбузова, три — я пошёл один. Мимо «Светофора», Института Прикладной физики, мимо зарослей ранеток и американского клёна, попавшего в немилость к властям — основательно изуродованных обрезкой ветвей, больше похожей на полный спил, мимо котельной... По шоссе на Каинку с ленцой проезжали легковушки, непривычные дальневосточному глазу, семёрки-маршрутки, пропылил сто девятый из Бердска. Было по-вечернему мирно, несмотря на всё плохое и уродующее, под лучами низкого уже Солнца. Когда я дошёл до самого дальнего из трёх входов, было уже почти сумеречно. Во Владе! — в родном моём мире, в родном моём Владе — это бы воспринималось бы как намёк на мистику, как обещание показать её умеющим видеть. Но, может быть, это умение, эта настройка души на чудеса — главнее, чем даже сам мир, в котором что-то происходит. Или не происходит.
Происходит?

Мне показалось, что да — настроение было мистическое.
Я не пошёл по главной аллее — ломанулся едва заметной тропкой между не сильно ещё заросшими едва зацветающими земляникой, ландышами и незабудками старыми, без оградок, могилами.

Не помню, сколько я шёл. Казалось: я сплю, и это всё — сновидение, а время во сне всегда странное. Размеренно качали едва зазеленевшими ветками деревья — их много тут было: почти что лес, только с могилами, и это ритмичное покачивание словно действительно погружало в сон. Или правда — в мир, где чудеса всё же есть. Остались. Или, может, новые завелись.
Когда я решил, что пора посидеть — на ходу думается как-то так, сидя же — совсем иначе — и стал высматривать, куда приземлиться, я увидел Веру. Конечно! Кто бы сомневался!

Без особого почтения, без того, во всяком случае, что называют придыханием, она сидела на чьём-то могильном холмике с безымянным — медальон отвалился — чуть заметно покосившимся памятником — тот словно бы с доброй укоризной, но без серьёзного осуждения качал головой: ай-ай-ай!
Вера увидела меня и поманила рукой: иди, мол, сюда. Я подошёл, сел рядом. Мы вытянули ноги в проход. Нет, честное слово, нигде не бывает такого покоя, такой тишины, как на кладбище. Вера вытащила из кармана ветровки пачку красного «Максима» и зажигалку. Закурила, а мне не предложила. Я посмотрел на неё вопросительно. Тогда она сунула зажжённую свою сигарету мне в зубы. То ли я давно не курил, то ли таинство смерти всё же запрещает жизни обходиться совсем уж без чудес (вопрос терминологии, не так ли?! ) — сознание моё всё же опять сдвинулось на полшажка. Нет, голова не закружилась. Но общность свою со всем живым и всеми живыми во всех живых и не очень мирах, со своим родным тоже, я ощутил. И не только со всеми живыми. С теми, кто был живым когда-то прежде, а до нынешнего дня не дотянул — тоже. А если глобальнее брать — острее почувствовал себя самим собой.

Пока я рефлексировал, Вера докурила, потушила по своей привычке бычок о подошву кроссовки, прикопала в землю — и спросила:

— Сколько, ты думаешь, состояний у человеческого сознания?

— Три, — пожал я плечами — детсадовский вопрос. — Бодрствование, сон. А ещё — смерть.

— А они, как думаешь, квантуются?

Я задумался. Вроде бы спящий от бодрствующего отличаются принципиально. Живой от мёртвого — тем более. Но... Есть засыпание и пробуждение — состояния явно пограничные. А ещё есть роды и смерть — они-то уж тем более пограничны, не по щелчку. А ещё есть иная реальность зачатия и перинатального периода — какой к чертям щелчок — сорок недель! Так что...

— Нет, — с усмешкой ответил я. — Спектр непрерывен. С полочки на полочку — по наклонной. Ты что-то хочешь — об этих переходах?!

— А сейчас такое переходное состояние и есть. Я знаю, ты не говорил и не писал об этом, но ты воссоздал «Сенсор» по памяти, пытался запустить — и не смог даже собственное состояние заархивировать... И чужие души он здесь не берёт даже с разрешения. А теперь попробуй без «Сенсора» — просто потому, что немного спишь и немного бодрствуешь — оттого и сны все снятся — наяву. Я завозился, устраиваясь поудобнее — время тянул, не знал, на что решиться. Но... Пусть. Она хочет, чтобы я в её душу заглянул? Что ж, заглянем!..

— Ладушки, — согласился я. — Я так понимаю, донором, или как там — индуктором для такого акцептора-реципиента, как я, должна стать ты? А сама наоборот — всё уже прочла безо всякого моего на то согласия?

— Не прочла, — замотала изо всех сил головой Вера. — А можно?

— Валяй, — махнул я рукой. Чего уж там, действительно?! — Так мне тебя читать?

Она закивала.

И я, не очень веря, что могу это — здесь — попробовал. Но, видно, я всё же в некотором роде спал наяву — Вера открылась, как бутон лотоса. Что там было конкретно — не для этих записок. Но одно могу сказать: она оказалась гораздо чище и искреннее, чем я о ней думал. И не жаль даже было, что и я доверился ей полностью.

— А теперь попробуй нащупать своих...

Я попробовал... Мозги смозолил, если честно — аж глаза заболели, но... То ли что мир этот слишком уж обособленный, то ли что время вразнобой идёт... То ли, что вероятнее всего, как у Винни-Пуха: чтобы что-то найти, надо самому поверить, что не ищешь этого, а ищешь... ну вот совершенно, абсолютно что-то другое. Я уже вспоминал эту идею? Может быть!.. Что ж, раз она мне так близка...

— Ну и оставь!.. — нахмурила брови Вера — почти сердито, а на деле — со страхом за меня. Даже почти с жалостью — но это не было унизительно. — Попробуй тогда увидеть Влад этого мира. И можешь — чужими глазами.

Ага, чужими!.. Естественно: своими в этом мире я его ещё не видел!

Просто картинки. Родные, любимые, от названий мест на душе и то тепло. Может, кто-то смотрит иначе. Но я их взгляд подсматривать не буду.

Я просто прошёлся по Эгершельду от вокзала до самого маяка Токаревская Кошка, что светит глазами друзей — со множеством сменяющих друг друга попутчиков, которых выбирал по единственному качеству — доброжелательности, если не любви к моему (и не только! ) заветному городу.

Это вроде бы и заняло несколько часов — там, а вроде бы и уложилось минут, может, в сорок — здесь — сумерки заметно сгустились, но окончательно ночь так и не наступила.

А потом Вера окликнула меня — и я... моё сознание... короче, всё вернулось обратно — на непонятно чью — человека! — могилу на Южном кладбище.

— А теперь по законам жанра мы должны проснуться утром дома? — спросил я.

— Ты забыл, что тут законы жанра не работают?! — усмехнулась Вера. — Не ленись давай. Пошли домой. Ножками, ножками!

А что — и пошли!

А если разобраться, так оно даже и лучше — ножками. Если не просыпался, значит, не спал. Если не спал, значит, увиденное — больше, чем сновидение. Подтасовываю, конечно... Но тем не менее...

***

Школа не отнимала ни сил, ни времени, ни души. Мальчики с обмороженными щиколотками поняли: себе дороже — не лезли. Правда, один явно не из их числа, с тонкими и длинными музыкальными пальцами, поглядывал иногда исподлобья вопросительно, может, подозревал во мне своего брата — музыканта, но — не решился подойти, значит, не решился, бог с ним, не до этого сейчас. Не до музыки даже. Я и не за помнил, как его зовут, а уж тем более, как тех — с петельками из волос. Скажите спасибо ещё, что запомнил, как зовут класснуху: добро хоть Анна Васильевна, а не какая-нито Флора Генриховна. Хотя и это можно с чистой совестью вычеркнуть уже из памяти: школе возле дома я уже сказал своё веское «Tschü s». И ручкой сделал! Осталось дождаться результатов ГИА, как все ОГЭ по старой памяти зовут, забрать их и отнести в фымышугу — если не выберусь отсюда до осени, по части физики с математикой там точно можно освоить что-то, чему и в нашем МГУ имени Невельского не учат.

А я теперь мог отправляться во Влад.

Билет до Ха у меня был на ночь с субботы на воскресенье — с двадцать второго на двадцать третье мая. В воскресенье утром буду в Хабаре, вечером сяду на Благовещенский триста восемьдесят пятый — и рано утром в понедельник буду во Владе.

На ночь глядя общественным транспортом до Толмачей не доберешься — восьмёрка последняя и та около девяти только идёт. Алла повезла меня на машине — решила проводить. Спросила:

— Короткой дорогой или красивой?

— А тут есть красивые? — удивился я.

— Есть, — подтвердила она. — Через Верх-Тулу.

И мы поехали через Верх-Тулу — сперва мимо парка «У моря Обского», потом по не очень лесной, но всё же, дороге, мимо тихих спокойных уютных посёлков, в том числе и обещанной Верх-Тулы — всё лучше, чем наводящие уныние полуразрушенные индустриальные ландшафты Ленинского района.

— Ты так примиришь меня с Новосибом, — улыбнулся я.

— А чего ж, — улыбкой же ответила Алла. — Кто знает, насколько ты тут застрял. Во всём ведь нелишне видеть и хорошую сторону тоже.

Ну да, ну да...

В Толмачах народу по сравнению со старыми временами — когда ещё случалось летать до открытия Мишкиной дверцы — поубавилось. Понятно, и зараза, и цены растут. Маски, менты, матюгальник на полную громкость: откуда какой рейс прилетел, куда какой вылетает. А так взгляд остановить не на чем.

Разве что странные скульптуры, залитые в стекло: похожий на красноармейца в будёновке с нашей главной площади Ермак на оскаленном коне да щерящийся на него волчара от лондонского, как сказала Алла, скульптора Юнуса Сафардиара. Не иначе ему там, в Лондоне, Лагута фотки нашей площади показывал. Ладно, шутка. Глупая, понимаю.

А вот не зарегистрировались мы заранее, дома, зря — теперь так можно. Пришлось очередь стоять. Хотя чего не стоять, когда времени полно.

И вот наконец: «Объявляется посадка в самолёт авиакомпании «Джей-Сэвэн» на рейс пятьдесят два тридцать пять, следующий по маршруту Новосибирск — Хабаровск».
В самолёте я подумал, что, будь рейс прямой — расчувствовался бы, пожалуй. А так... Я пристегнулся сразу, забив на то, что говорили из динамиков («Плавали — знаем! »), закрыл глаза и отключился до самого прилёта. Смотреть сверху на Новосиб или тем паче на Хабар в ночных огоньках не тянуло совершенно.

В Ха прилетели засветло уже: там же времени как во Владе — плюс три к Новосибу, какие, в топку, огоньки. Надо было добраться до вокзала — но на то и есть тридцать пятый автобус — пожрать в какой-нибудь вокзальной или привокзальной забегаловке и скоротать время до вечера — до поезда. Люблю чугунку! «Наши поезда — самые поездатые поезда в мире».

Но наконец настало и время посадки. Место моё в плацкартном вагоне оказалось нижней боковушкой, и повёрнут вагон был правильно: море утром появится с моей стороны. Я засунул торбу в ящик под полкою (паспорт и билет в кармане? отлично! ), организовал дневной вариант (это когда середина полки поднимается в виде столика), сел спиной по ходу поезда — не люблю ездить лицом вперёд — и сказал себе: я еду домой. Во Влад. Может, не насовсем ещё, но — во Влад. Но, повторяю раз за разом, домой.

Впрочем, смотреть на город Ха — меня надолго не хватило. Каким бы ни был он зелёным — всё равно не люблю его. Не просто же так его во Владе зовут жопой мира. Так и есть. Почему? Не знаю. Алёна — Алина? Да, но не только. Всё. Общее настроение, общее впечатление.

Так что я завалился спать, собираясь проснуться утром с рассветом. С первыми, как пишут в книгах, лучами Солнца.

***

Утром было замечательно — вот прямо как мы все любим: туман накрывал землю уютным одеялом — где-то плотнее, где-то было видно подальше, но всё равно горизонт прятался от назойливых взглядов — просто где-то, где расстояния — фикция, серое смыкалось с серым же. Небо с морем. С морем! Да, я расчувствовался-таки!..

Сказка? Сказка... Приморская...

Но стоило выйти из вагона, пройти по эстакаде на привокзальную площадь, как сказка кончилась. Ветер гнал мусор: в небе летел полиэтиленовый пакет, под ногами перекатывались пивные банки. И вообще я засомневался: в двадцать первый год я попал или лет на десять раньше? В пользу двадцать первого говорили разве что намордники на некоторых добропорядочных гражданах. (Свой же я сорвал, только ступив на перрон — транспорт и магазины — ладно, но не под открытым же небом! достал за дорогу! ) А так всё очень напоминало последнее лето перед саммитом — тогда спешно, почти истерически пытались «навести красоту» — и всё это напоминало генеральную уборку, которую кто-то грубо прервал. Тогда на домах писали невесёлый слоган: «Город разобрали, а собрать забыли». Вот что-то подобное ощущалось и сейчас — неуловимо, но неотвязно. Это был мой город — но словно и не совсем мой: высушенный, выхолощенный, будто не живой. Собрание отдельных домов и граждан.

Без чудес?

Говорят, что любой город — это не столько дома, сколько люди. Согласен, но только отчасти. Всё связано. Город — живой организм с людьми и домами.

Получается, если нет волшебников, способных поддерживать эту жизнь, город умирает. Распадается на отдельные дома, отдельных людей...

Что-то такое чувствовалось и сейчас. Но я любил этот город любым, я очень хотел, чтобы в нём очнулась жизнь. Я не собирал сдаваться.

И всё же в офис «Сенсора» на Посьетской я пошёл не в самом лучшем настроении. Предчувствовал, что никого и ничего там не найду. Да и действительно: встреча человека с самим собой, давно доказано, чревата самыми катастрофическими последствиями. Вдруг один убьёт другого — тут не одна жизнь, тут весь мир разлетится на осколки, ибо бывшее сделается небывшим, а небывшее бывшим.

Эх... Может, задави я нехорошее предчувствие в зародыше — и всё бы, несмотря на пророчества физиков и фантастов, наладилось — здесь и сейчас. Но вот — не задавил. Так что «поздно пить боржом». «История не знает сослагательного наклонения» — кто сказал? Лев Толстой? А не один ли чёрт, кто сказал, если правда: не знает!

Короче, когда я подошёл к зданию на Посьетской между ментовкой и гостиницей «Моряк», оно оказалось всего лишь жилым домом. Ну может, какая-то квартира под офис переделана? (А дом вообще не сильно, но всё же заметно отличается от привычного мне... ) Не особо надеясь, я спросил об этом игравших рядом ребятишек. Те заверили меня, что ничего кроме квартир в доме нет. И рад бы, гласит пословица, в рай, да грехи не пускают... Или, как говорит мой зять Женька: «Дело-то не в том, что мы не ебём, а в том, что нам не дают». Не даёт мне пространство (чёртов мир без чудес, неужели и во Владе этого проклятого мира нет никого из Владшколы магии?! ) встретиться с друзьями. Но нет! Может, это спецом, чтоб я сдался — шанс, может, есть, но бесчудесный мир хочет, чтоб я решил, что шанса этого нет — и не воспользовался им?!

Я пошёл к Харону, понимая, что, даже если он и есть в этой реальности, в понедельник утром он на работе (хотя где?! нет нашего офиса... ), но ведь Ванда ещё сидит с маленькой Вероникой — может же быть дома?!

Я не пошёл ни по Верхнепортовой, ни по какой-то другой улице ближе к берегу. Эгершельд прекрасен, даже если и в него понавтыкали высоток, но бухта Фёдорова — всё же самое неземное и чудесное на сказочно дивном Эгере — даже когда её испоганили, подогнав небоскрёбы едва не к самой кромке прибоя. По берегу я и пошёл. Продолжал сеять похожий на пыль дождик — и не хотелось думать, что магия умерла. И что не найду никого — тоже думать не хотелось. Вот не подписывался я во всякую херь верить!

Показалось, что на рейде обрисовался силуэт «Надежды». Я пригляделся — но туман лёг плотнее — поди разберись: фрегат — или призрак его, тень.

Вот и семьдесят шестой дом «а». Тот же дворик в форме гробика, ограниченный им и соседним просто семьдесят шестым. Ну же! Мировая справедливость! Сделай, чтобы было: тот же Харон, та же Ванда!.. Ну!..

Пожалуйста!

Из подъезда вышел мальчик с собакой — незнакомый какой-то... Или не всех Харонческих соседей знаю?! Я не стал звонить в домофон, скользнул в долго не закрывавшуюся, будто ждавшую меня дверь. Не напрасно же она ждала?!

Оказалось, что напрасно-таки. Люди, которые жили в квартире Петровых (я помнил их — это у них Харон за баснословную цену её купил! ), сперва клятвенно заверили, что ни Глеба, ни Ванды, а тем более Ильи с Вероникой Петровых не знали никогда, а когда я не захотел в это поверить и стал, каюсь, совершенно по-идиотски качать права, пригрозили, что ментов вызовут. Пришлось уходить — Харона, увы, здесь не было... Но я решил не сдаваться.

Рядом был Казанский мост — может, «Трансильвания» откроется?! Не открылась... Всё как в самом реальном реале — за мостом — улица Крыгина. На Крыгина живёт Лекс. А, и Лекс не живёт?.. Ладно — а Игорь на маяке? Токаревская Кошка, не подведи! Подвела...

Чего же ты, чёртов мир без чудес, от меня хочешь? И — каким таким, извиняюсь, макаром?!

Что дальше? А пойду-ка я теперь домой. Автобусом? Нет-нет! Пешочком. Ножками, ножками! На мост Золотой пешеходов не пускают — океюшки, пойдём в обход.

Часам к двум я сперва по Светланке, потом по Калинина дошёл (удивляясь пыльной неприбранности Чуркина... ) до улицы Надибаидзе. С трепетом (опять ведь облом будет — не надо, а?! ), чего врать-то, я позвонил в дверь квартиры, где мы жили с Надькой и Олей. Вылез какой-то детина — никакой Надьки он в глаза не видел. И хорошо, что не видел — такой! То же повторилось этажом ниже — Татьяны не было тоже. « У нас — «Татьяны нет», «Сашки нет» — этажом ниже». Вот, блин, старый анекдот... Этажом ниже действительно не было Сашки... Дальше куда?! Наверное, к родителям?! С этого надо было начинать! Не могут родители не дождаться сына!.. Но в этом мире — не дождались... Тут же, на Надибаидзе, не оказалось двухэтажки, в которой жил Пьеро. На Калинина — старого частного дома Шабалиных — ни Женьки, ни сестры... Школа? Была одна ближе к Луговой, одна — дальше. Нашей — не было. И ни Вадима, и ни Вацлава, ни Антона Анатольевича...

Стопэ! Без паники! Убедился, что это просто другой мир! Всё! Ничего страшного! Ну, готов же ведь был к такому раскладу. Значит, несколько дней погулять по пусть чужому — но Владу, и домой (да, пока что в Энске — дом, и дом хороший, добрый, «с окошком с переплётом в виде буквы Т»!.. ) — сразу самолётом, без тягостных прощаний — свидимся ж ещё!

А сейчас? Надо искать хостел — приткнуться на несколько ночей. Ехать в центр автобусом? Нет, не хочу! Находиться до изнеможения, рухнуть в койку и ни о чём не думать. Поплыли то ли видения — сно-видения — находился до снов наяву, то ли чужие воспоминания... Зои Витальевны, что ли? Хостел «Владмарин» на Посьтской, «Антилопа» на Зелёных Кирпичиках.

До «Владмарина» я добрался часов в семь вечера. На почти негнущихся ноющих от усталости ногах.

— Простите, могу я видеть Оксану? — спросил я сидевшую за стойкой девушку. Она отрицательно повела головой. — А Сергея? (Откуда я помню эти имена?! Ну и что, что офис наш был точнёхонько напротив — с хостел же я не заходил?! )

— Нет, — вежливо ответила девушка. — Оксана и Сергей продали хостел, теперь здесь другой хозяин. Они уехали в Находку. А ты остановиться хочешь? Есть места в восьмиместном номере.

— Да нет, — отозвался я. — Спасибо.

Ладно, пойду в «Антилопу». Авось и на мою душу найдётся алкоголик Миша орать по ночам. А я буду смотреть с балкона на центральную площадь.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒