АЛЕКСАНДРА АЛЁШИНА 2 страница

Ещё бы! Я опять окрылился надеждой.

Василий, возникший на экране компа, действительно был очень похож на маминого — из потерянной, надеюсь, не окончательно, жизни — брата дядю Васю. И я обрадовался.

— Говори ФИО, — без лишних церемоний обратился он ко мне.

— Шестаков Алексей Павлович, — начал я.

Василий открыл у себя какой-то файл, довольно долго искал. Потом вздохнул и сказал с искренним — видно же! — огорчением:

— Нет такого...

— Как нет?! Не может быть! Он же завлаб и членкор!

— Что такого завлаба и членкора в ИЯФе нет, я тебе и без справочника скажу, — печально и сочувственно сказал собеседник. — Давай дальше.

Ни на что уже практически не надеясь, я сказал:

— Шестакова Варвара Павловна.

И Варвару Василий в справочнике на нашёл. Я решил, что дальше искать бесполезно, но Василий со мной не согласился: чего ж сдаваться, не испробовав всех вариантов?! Может, на самом последнем повезёт. И мы продолжили.

— Дыменко Иван Борисович. Стал Нобелевским лауреатом в двадцать восемь лет.

— И без справочника скажу: нет у нас такого Нобелевского лауреата.

— Он локальными системами отсчёта занимался.

— Чем?!

Это меня почти добило... Что ж это за мир такой странный, что даже физики в нём о чудесах не узнают?! Я опять хотел прекратить бесполезное уже точно занятие, но Василий не дал. Хуже не будет — и так уже бездна отчаяния — без намёка даже на дно...

Так что мы продолжили:

— Михеев Иван Викторович.

— Нет.

— Сокольский Михаил Яковлевич.

— Нет...

— Сокольский Алексей Яковлевич.

— Нет.

— Вы меня простите... — попросил я — зачем-то отвлекал зазря столько времени занятого человека — стыдно.

Но Василий не согласился:

— Люди должны — то есть не должны, а им стоит это делать — помогать друг другу. Или, если никак не получается, хотя бы пытаться — когда-нибудь обязательно выйдет что-нибудь спасительное. Я зайду на днях, попробуем разобраться в твоей проблеме.

— Спасибо, — прочувствованно сказал я.

— Вот все вместе на неделе и поговорим, — обнял меня за спину, за плечи рост не позволил, Виталий. — Не отчаивайся. Или, хочешь, сейчас всё расскажи.

— На неделе... — решил я.

Вроде и было всё беспробудно плохо, но если люди помогают друг другу, выход в конце концов находится. Тем более в понедельник новый этап в жизни начинается — в школу пойду. Опять. В новую. Что-то как-то будет, всё движ какой-то... Я и отчаивался — и всё же надеялся. Рано или поздно выпутаюсь. А пока... Что ж, пока — жить этой жизнью...

А сегодня, в воскресенье, я даже из дома не вышел. Пытался разобраться во всём, записки эти строчил.

Завтра что-то будет — завтра уже об этом и писать буду.

***

Когда я вижу этих стеклянноглазых недогопников (петелька из оставленной на темечке бритой головы пряди волос, из коротких штанов торчат худые голые щиколотки, синие — потому что замёрзшие), меня сомнения берут: они вообще к живой природе относятся, зомбаки эти?! В своё время мне казалось омерзительно скучным махаться с нашим гопотняком, но теперь, при виде этих пустых глаз, братьев Рогозиных, своего личного закадычного врага и по совместительству смертельного друга Вадика Вишнякова, не говоря уже о возвращённом Женькой к нормальной жизни Золотарёве, я вспоминаю не то чтобы, конечно, с нежностью, но — как достойных противников. Нет, в классе, в который меня привела новая класснуха, физиня, были, конечно, и нормальные люди с нормальными лицами, я сразу с полдюжины таких заметил, и мальчишечьих, и девчоночьих, но они были не при делах. В фаворе у учителей и авторитете у одноклассников, точно говорю, были стеклянноглазые. Что для наукограда Академа было, честно-то говоря, странно. И неприятно, конечно.

Физиня (имени, каюсь, пока не запомнил) окинула меня критическим взглядом и вроде осталась и не недовольна, но и не довольна. И обратилась к классу:

— Это Вадим Волков. Он будет учиться с вами до окончания девятого класса.

И ко мне:

— Куда же тебя посадить?

За последними столами были свободные места. Да ещё одна девчонка сидела в гордом одиночестве. Я всмотрелся в её лицо и обомлел: это что?! Секретарша Верочка, что ли?! Когда я видел её в последний раз, ей было под сорок, теперь же — как ни в чём не бывало — снова пятнадцать, как и мне. Не может быть? Не она?! Я никогда не питал к ней не то что особых симпатий — вообще никаких, но в чужом мире знакомое лицо — это почти что счастье.

Эти мысли мелькнули в голове точно молния — в один миг, и я решил, что мне надо сесть с Верочкой. Или с не-Верочкой. И всё выяснить.

— Ты правда плохо видишь? — посмотрела класснуха на мои очки. По привычке иногда извлекать пользу из того, что окружающие считают меня несколько более близоруким, чем я есть на самом деле, я подслеповато прищурился и кивнул:

— Да.

— Ну вон садись тогда с Волковой. Вы не родственники?

— Нет, — ответил я и пошёл к Верочке за парту. То есть к той, которая предположительно была Верочкой.

Сел. Посмотрел на соседку внимательно. Она тоже смотрела на меня — и улыбалась. Я скосил взгляд на её книги-тетради в надежде, что они подписаны. Она поняла. Отложила в сторону учебник, под ним видна стала тетрадка.

«Волковой Веры» — написано было на тетради. Мы встретились взглядами. Она кивнула. Я это, я, — говорил её взгляд. Я кивнул тоже: понял, мол.

А классная тем временем занималась тем, что в моём окружении называлось всегда «вонь в ступе толочь». Если надо потянуть время, то о ерунде, которую можно выразить одной фразой, можно говорить и пять минут, и десять, и битый час. Речь шла о том, что программа по физике, несмотря на все карантины, дистанционки и продлевавшиеся сверх всяких разумных пределов каникулы, всё же вся уже пройдена, и надо чем-то занять урочное время, можно решить оргвопросы, а можно…

— Может, кто-нибудь хочет рассказать нам о каких-то интересных физических гипотезах?

— Каких, например? — спросила девчонка с первой парты с достаточно живым и неглупым лицом.

— Ну, например, о гипотезе Стивена Хокинга о множественности миров, — предложила физичка. — Или ещё о чём? Хочет кто-нибудь?

И тут меня словно бес под ребро толкнул:

— Я хочу. И да — именно про Хокинга.

— Что ж, — согласилась она. — Давай.

И я дал. Рассказывал о чёрных дырах, которые искривляют пространство-время так, что у него появляются особенности. Это как поверхность можно всячески изгибать, искривлять, замыкать саму на себя, разрывать — делать из одной несколько. Разница между двухмерной поверхностью в третьем изменении и четырёхмерным пространстве-времени в измерениях более высоких порядков лишь численная, но никак не принципиальная. Также за множественность миров высказывается квантовая механика со своим вероятностным подходом. Математики научились виртуозно пользоваться тервером для расчётов, но ни один философ так и не понял её идеологической подоплёки, не выяснил, что можно считать по-настоящему случайным, а что мы просто не в состоянии отследить в своих причинно-следственных связях.

Стеклянноглазые, понятно, нехорошо хихикали, но мне было фиолетово: я говорил не для них, а для мира. Чтобы мир этот странно замкнутый вспомнил, что он не один — и дал мне связаться с миром другим — моим родным.

— Первым о том, что Мультивселенная Хокинга и Великий Кристалл Владислава Крапивина — это одно и то же, по сути, открыто заговорил Владимир Талалаев — литературовед и исследователь науки. Он же высказал предположение, впоследствии подтвердившееся, что созданные творческими людьми миры ничуть не менее реальны, чем тот мир, который мы видим каждый день. К тому же и этих ежедневных миров много, и путешествия между ними — дело не столько физики, сколько психологии.

Недогопники уже просто булькали от смеха — ну да чёрт с ними — мне нужно было отправить своё послание мировой справедливости! Физиня тоже морщилась недовольно, но пока молчала.

— Владислав Петрович, известный всему миру как Командор, ясно дал всем понять, что законы Кристалла, законы Мультивселенной — не холодные и бесстрастные, а дают миру шанс, когда всю мерзость особые люди перекрывают любовью. Термин «крапивинские мальчики» — герои, которые своими чистыми и горячими сердцами рушат барьеры не только между мирами, но и между жизнью и смертью — придумал, конечно, не Командор, но он о нём, вне всякого сомнения, знал. В повести «Сказки о рыбаках и рыбках» художнику Валентину Волынову друг говорит о его идеале, воплощённом на бумаге: внешне беззащитном, но в душе удивительно искреннем и мужественном мальчишке. По сути, «волыновские мальчики» и есть «крапивинские». И в книгах им многое удаётся, и в жизни немало, если вспомнить про отряд «Каравелла», мальчишки, да и девчонки тоже, из которого, вне всяких сомнений, крапивинские.

Недогопники уже просто булькали от смеха. Класснуха делала страшные глаза то мне, чтобы остановился, то своей не особо живой команде: надо же соблюдать приличия. Приличия они ясно где видали, но и я молчать не собирался. Договорю — тогда и помолчу. Пожалуйста, нам не жалко!

— На стыке физики и психологии, даже психиатрии, работают братья Дыменко: физик Иван, художник, писатель и волшебник Игорь и врач-психиатр Илья, к сожалению, рано погибший. Они занимаются локальными системами отсчёта — иными мирами, но лишёнными всеохватности. У меня всё!

Класс, а не только эти — с петельками и щиколотками — уже булькал от смеха. Ну как же?! Иные миры, волшебник! Как не поржать над тем, чего не понимаешь?!

— Идите отдохните, — сказала физиня классу. — Второго урока не будет, сходите в «Рощу» кофе попить, третьим — русский. А ты задержись, — обратилась она ко мне.
«А Вас, Штирлиц, я попрошу остаться. На минуточку».

— Хорошо, — вежливо — умею, если надо — ответил я.

Хихикая и корча рожи, класс пошёл на выход. Вера вышла последней. Тогда физиня сказала:

— Ты очень интересно говорил, я сама заслушалась. Но акценты ты расставил категорически неверно. Гипотеза Хокинга — это ведь всего лишь гипотеза. Её нельзя опровергнуть, но и подтвердить можно только косвенно — по статистическим данным. А уж о каких-то волшебниках говорить — вообще несусветный бред. Даже дошкольники знают, что это не имеющие с реальностью ничего общего сказки. Смотри, класс непростой, издеваться будут...

— Я сумею сделать так, что не будут, — заверил я. — Справлюсь.

— Да? — обрадовалась эта странная — и нашим и вашим — дама. — Тогда хорошо. А про связь идей Хокинга и Крапивина — откуда это?

— Это мы с нашим физиком и литератором Вадимом Игоревичем раскопали, — не без гордости ответил я.

— У вас что, физику и литературу один и тот же учитель вёл?! — изумилась она.

— Да! — не без гордости приврал я — всё же на физика Вадим Игоревич уже после моего выпуска выучился.

— У тебя вроде физика, математика и информатика на олимпиадном уровне? — довольно уважительно спросила она. Я кивнул:

— По информатике зону Сибири и Дальнего Востока в прошлом году и в этом выиграл. (Грамоты вчера в бумагах нашёл — как не похвастаться?! Были б в моё время такие олимпиады — разве б будущий программщик мирового уровня не выиграл бы?! )

— Готовился к олимпиадам — по физике весь годовой курс проработал?

Я кивнул:

— Конечно!

— А ГИА не хочешь досрочно сдать? В конце мая можно. Ты же в ФМШ собираешься? Там кроме обязательных физику ещё надо только.

— Ага, туда, — подтвердил я. — Хочу, конечно — чего лето на суету тратить?!

— Ну и отлично! Напишешь заявление и сдашь без вопросов. Всё! Иди уже.
Я вышел в коридор. И тут ко мне вихляющейся походкой уважающего себя гопника подошёл один из этих придурков — главный, может быть.

— Ты, малахольный, кто у нас? Крапивинский мальчик? Волшебник?

Вот терпеть ненавижу, когда чистое грязными руками хватают!.. Я молча размахнулся и вделал ему в челюсть. Сильно — а чего мелочиться?! Тут же изо всех щелей повылазили его тараканы-прихлебатели — лениво, но в большом довольно-таки количестве. Навалились. Вот я боялся! Что они вообще могут?! Ну, синяк под глазом поставили, хорошо, очки не разбили. Но я один урону им нанёс гораздо больше. Шпанюки разбежались, зажимая разбитые носы, остался только тот, который начал. И тут я вспомнил Олега Борисова в абдрашитовском «Слуге» — как его герой рычал на волка, чем и обратил его в бегство. И я пошёл на него, горделиво выкатив колесом не ахти какую, но и не впалую всё же грудь под потёртым денимом. Рычал ли я? Вслух — не знаю. В душе — рычал. И он струхнул. Побежал, выкрикивая смешные, потому что нелепые и беспомощные, угрозы. И стало ясно: это уродьё будет, понятно, хихикать глупо и типа издевательски у меня за спиной — но всерьёз хвост поднять никто уже не решится. Вот и ладно. Мы вас не знаем и знать не хотим, вы нас. Так и запишем.

Я вышел на крыльцо. И тут ко мне подошла Вера. А ведь мы с ней, понял я, так и не перекинулись ещё ни единой фразой.

— Как ты тут оказалась? — спросил я её.

— Тебя вытаскивать явилась...

— Как? — встрепенулся я.

— Пока не знаю. Я сильная ведьма, я могу попасть даже в мир, который выпал из Мультивселенной, знать её не хочет — и прозябает поэтому без чудес. Но это я сама, а не тебя тащить...

— Мы в прошлой жизни не очень-то ладили, — напомнил я.

— Потому что ты не верил в истинность моих чувств... — вздохнула она и нагло на глазах прогуливавшегося в десятке шагов от нас охранника закурила какую-то дамскую дрянь, «Vogue», что ли. Протянула мне пачку: — Хочешь?

— Нет! — передёрнуло меня.

Она выпустила мне в лицо струйку дыма: — Ты «Максим» курил. Красный. А я пила шампанское с пеплом твоей сигареты.

— Теперь не курю, — отрезал я. — Не хочется. Может, из-за короны, может, просто так. А истинность твоих чувств... Я не верил... Но если ты и правда думаешь мне помочь — это важно. И серьёзно. Приходится верить теперь. Ты тут, кстати, с кем?

— С мамой. Она тоже ведьма хоть куда — по всем мирам вечно вместе мотаемся.
Она погасила окурок о подошву туфли на шпильке, аккуратно отнесла его в урну и вернулась. Ко мне и к разговору.

— Объясни всё же, что ты во мне нашла? — попросил я Веру.

— Но ведь в некоторых мирах у нас с твоей Татьяной есть общий кусок души, — напомнила она мне свою версию, озвученную уже раньше — семнадцать лет назад. — Я — в чём-то она — как же я могу тебя не любить?! Тебя же не удивляет её любовь?!

— Извини, дорогуша, — не поверил в очередной раз я. — Душа человеческая — не конструктор, это тебе не Те, Которые Велят с их единицами интеллекта. Так что врешь ты всё. И Татьянина любовь меня, да, не удивляет, а твоя — весьма и весьма. Так что давай как есть. Будешь врать — не поверю. Скажешь правду — какой бы фантастической она ни выглядела — пойму, что правда.

Вера достала очередную пародию на сигарету, закурила и выдала:

— Потому что ты крапивинский мальчик.

— Что-о?! — опешил я. И тут же понял: каким бы нелепым ни было это предположение, для Веры это правда.

— Крапивинский мальчик, — стал объяснять я неразумной девочке, когда прошла первая оторопь, — чист и бескорыстен. Деньги для него — лишь средство к существованию, секс — тоже лишь средство для деторождения. А я зарабатываю... зарабатывал... — как программер с мировым именем весьма такие нехилые деньги. И секс люблю ради забавы тоже — причём эстетский — с извращениями.

— То-то не ради деторождения у тебя случилось сразу три беременных женщины, — ввернула Вера. Помолчала и заговорила снова: — По сути, вся Владшкола делает то же, что и крапивинские мальчики: не допускает того, чтобы мир загнулся окончательно и улетел в тартарары.

Забытая сигарета дотлела и обожгла ей пальцы, она опять сбегала до урны, вернулась и продолжала:

— Не так важна чистота фактическая, как душевная. Настоящую-то похабень ты отвергаешь с искренним отвращением, пусть и любишь секс с извращениями. От этого ни мир не портится, ни посторонние люди и звери не страдают. Тренировка изощрённости ума — не более того. Ну, может, не крапивинские мальчики — соловьёвские. В чём-то взрослее, но вне мира стяжательства и хитрости. Митя из «Чёрной розы», Бананан из «Ассы»... Ну — или шевчуковский: «мы спасаем наш мир от дряни и порчи».
— Ты, конечно, дурочка и придумщица — и несёшь несусветную чушь, — сказал я, — но в искренность твою я нынче верю. Но... Насиловать меня не будешь больше?

— Нет, — мотнула она головой. — Мне недавно сон снился. Я пытаюсь тебя заставить что-то делать, а ты не хочешь. Я бью тебя, жильё твоё громлю в полные обломки. А ты не реагируешь. Не сопротивляешься, не мешаешь — как неживой. Или словно наплевать тебе. И это было страшно. Я проснулась и поняла, что ты никогда мне — да и вообще никому! — не позволишь собою манипулировать.

— Умница, — усмехнулся я. — Будем дружить?

— Будем, — обрадовалась Вера.

— Но учти, — предупредил я. — Если дружат разнополые люди, они, бывает, по взаимному согласию, по взаимному, подчёркиваю, желанию — спят друг с другом. Чисто по дружбе — ни малейшего повода приплетать сюда любовь. Понимаешь?

— Ага, — кивнула Вера — поди пойми её, довольно или опечаленно. — Пошли тоже в «Рощу» за кофе сходим?

— Я не люблю кофе, — поморщился я.

— Ну за булочками с шоколадом. Как раз к третьему уроку успеем.

Дальше день шёл без эксцессов.

Домой я пришёл, когда там были уже мои и дядя Вася. То есть мы с Верой пришли. Потому что после школы мы пошли в ботсад. А там классно!

***

— Это единственный человек из моего родного мира, — представил я Веру семье и другу семьи.

Они закивали, не удивляясь: поняли уже, что есть какая-то тайна.

— Давай уже рассказывай, — предложил Василий — самый, явно, молодой — и, похоже, самый решительный. Я закивал: да, сейчас. Не так-то это просто...

Мы прошли на кухню малогабаритной, но всё же очень уютной брежневки — не в коридоре же у дверей беседу вести. Алла налила нам зелёного чаю — крепкого, как мы в «Сенсоре» пьём, аж в горле заскребло от ностальгии...

— А фингал по какому поводу? — решился наконец спросить — долго уже разглядывал — Виталий.

— Своё право на уважение перед местными уёбками отстоял, — влезла Вера, но никто на неё не шикнул.

— Ясно, — сказала Алла. — Молодец! Реально вот: молодец! Пей чай и рассказывай.

Я сделал глоток, другие тоже. И я стал говорить. Про чай уже дальше не помню. Пили на автомате. Я рассказывал. И волновался — не без этого.

— Вадим Волков — мой творческий псевдоним. Во всяком случае, так подписан мой роман «Злая весёлая депрессивность» и несколько вещей в соавторстве. По паспорту я в этой жизни был Максимом Матвеевичем Малышевым. Мне было тридцать два года, я был программщиком мирового уровня, занимался вещами, связанными с творчеством, с памятью и её сохранностью при реинкарнации. Короче, жил во Владе, очень любил свой город — и не последним был человеком во Владшколе магии. Жил так до пятого июня, которое здесь не наступило ещё, пока не свалился с короновирусом, не заснул так, что на миг в глубине сна потерял самоощущение — и очнулся уже здесь. И, похоже, в этом мире нет и намёка на магию — во всяком случае, так тут все утверждают, а моих друзей из ИЯФа, работавших на стыке магии и физики, мы, — я посмотрел на Василия, — не нашли.

И тут я заметил, какие перевёрнутые лица у Виталия и особенно у Аллы. Вот я валенок! Пим не сибирский даже — дальневосточный.

— Простите меня, — обратился я к ним. — Получается, я не ваш сын. То есть — не только ваш сын. Но и ваш тоже! Если человек помнит не одну свою жизнь, родители из прежних — это ведь тоже родители! У меня теперь — два комплекта, — попытался я пошутить, пусть неуклюже. — Я понимаю: бездетной паре больно узнать, что их сын — не совсем их сын. Простите, правда...

— Мы не бездетная пара, — удивилась Алла. — У нас сын есть... — она подумала пару секунд и добавила: — Старший. Гриша. Ему двадцать один год, он в Харбине учится и английский китайцам преподаёт — на жизнь и на учёбу зарабатывает. Но ты нам тоже стал сыном — мы к тебе привязались.

— Хотя что-то подобное после больницы почувствовали, — добавил Виталий.

— Да, два сына — это в порядке вещей, — усмехнулся Василий. — А вот два комплекта родителей...

— Просто Макс малость одурел от мира без чудес, — встряла опять Вера. — И от невозможности найти близких. А у него во Владе, между прочим, три беременных женщины осталось. Тоже к ним надо. Он когда этот мир впишет в Мультивселенную и связь между мирами наладит — обязательно приходить к вам будет.

— Я так думаю, — размышлял вслух Василий, — чудеса тут тоже есть, хоть и мало. Их не создавать надо, а разбудить. И людей разбудить, чтобы поверили. Тогда мир и впишется куда надо. Чудеса искать надо, замечать, говорить им, что они чудеса. Чудеса — это тоже ведь вопрос терминологии. Тогда всё будет. И связь наладится. А пока надо жить той жизнью, которая есть. Просто жить. После тридцати двух стать пятнадцатилетним — разве плохо?

— Но это же не всерьёз? — удивился я.

— Ещё как всерьёз! — возмутился Василий. — Будешь думать, что не всерьёз, всё и завалишь этим невсерьёзом. Ты когда тогда пятнадцатилетним был, знал, что не первая жизнь?

— Знал, — подтвердил я.

— Но ведь не думал тогда, что новая жизнь ненастоящая?!

— Немного думал. Совсем чуть-чуть.

— Вот и сейчас не думай такой ерунды больше, чем чуть-чуть. Ищи, пробуй, старайся — а мы поможем.

И все заверили, что помогут. И я — что и вернувшись во Влад, дорогу в этот странный Академ не забуду.

А потом дядя Вася вспомнил, что пришёл-то он с тортиком — и мы наконец по-настоящему успокоились и со вкусом пили чай. Алла говорила, что я ненормальный, что зелёный чай добрые люди с молоком не пьют — но молоко, тем не менее, не отбирала.

***

Я показал Вере свою писанину. И даже обидно стало (ну, не до того, чтобы психовать, но — несбывшиеся ожидания — это не очень приятно, я вроде и виду не показал, ерунда, типа, но если потом я дам ей прочесть следующую порцию и она об этой мимолётной обиде узнает — а и пусть! ), что она так наплевательски, вроде бы, к этому акту доверия отнеслась.
Но через пару часов она сказала:

— Ты не тешь себя иллюзиями, что такой честный-расчестный. Ты тоже не хотел бы знать о себе некоторых вещей.

— Вот как? — удивился я — сам не знаю, полностью ли искренне. — Может, я просто не хочу, чтобы во мне были некоторые качества? И если узнаю, что они есть, буду истреблять их — и всё. Так, наверно?

— Не-а... — замотала головой Вера. — Ты был бы неприятно поражён сейчас, прямо очень, если бы узнал заранее, как поведёшь себя через пару дней. Но — поведёшь-таки. И тогда не захочешь отказаться от этого.

— От чего же?! — спросил я. Вера молчала. Словно не слышала. Глаза чёрные к небу синющему подняла, брови вскинула, прядь антрацитовой черноты волос на палец мотала. И я подумал вдруг, что она красивая. По-настоящему красивая. Раньше я мог сказать о ней: красавица, мог — эффектная, но это же только про внешность. А красивая, действительно красивая — это и о душе. Даже о душе в первую очередь.

Это мы с ней во вторник после уроков (больше своими делами занимались, чем уроками, бутафория это для нас, вон — записки мои читала... ) пошли в Ельцовский лес. Вера предусмотрительно не надевала больше шпилек, обошлась кроссовками под джинсы и даже волосы заколола — правда, к моменту этого разговора заколку то ли потеряла уже, то ли сняла, мол, с распущенными волосами лучше выглядит.

Сперва мы кормили шелудивых рыжих белок — в клочьях серой зимней недолинявшей шерсти и с тремя пердинами хвоста — грецкими орехами (я не знал, что их тут так много и они такие голодные, гопники-голуби у них последнее отобрать норовят, и где орехи продают, тоже не знал, в первый день Вериными кормили, потом уже я сам тоже стал брать), потом через завалы щепы от переработанных срубленных деревьев выбрались на дорогу к Ельцовке. Видно было, что подлесок недавно варварски вырубили, но он уже отрастал: жить захочешь — подсуетишься. Вера рассказывала, что вообще лес за Командным Училищем собирались вырубать — новый микрорайон строить, но потом этот беспредел запретили-таки — вот лес и пытается прийти в себя. Дорога в Ельцовку — широкая просека, от которой остались две узких тропки по бокам, середина же заросла в основном молодыми берёзами, но и осины были, и вообще чего только не было. Листья ещё не проклюнулись, но почки набухли — видно было, что скоро «ворвётся в затяжку весна» — и будет такое волшебное чудо торжества природы, прекрасной вопреки всем ухищрениям человека, что ещё надо разобраться, так ли уж лишён чудес этот данный конкретный мир. Под ногами уже и так кое-где синели фиалки и цветы медуницы — а лавина весны ещё ведь даже и не двинулась...

Мы шли и просто любовались природой.

А потом вдруг (или не вдруг... ) Вера завела этот разговор о тёмной стороне, можно сказать, моей души. Завела — а потом замолчала. Но не надолго.

— Правильно сказал вчера Василий. Живи моментом. Когда ещё тебе будет опять пятнадцать — может, через сто лет. Да и неизвестно, надолго ли это сейчас. Что же ты?! Лови! Пользуйся! Ощути себя взаправду пятнадцатилетним! И помни: бывает всё, даже если кажется, что чудес не бывает. И что сделать тоже можно что угодно — только отметить потом не получится...

— «Вумная как вутка, только вотруби не ешь», — вспомнил я ехидную присказку. — Сама-то рассуждаешь, как сорокалетняя тётка в теле пятнадцатилетней девчонки. Назидательная до оскомины.

— Я не сорокалетняя, — вздохнула Вера. — Я своих прежних жизней помню, не знаю, может, и побольше твоего. Мы же, сам понимаешь, если и люди, то не совсем. Душа мира, которая за него болит и хочет хоть как-то защитить его от тех бесчинств, что он творит сам с собой. От кольцовского коронавируса, например. В терминах Командора — немного Сомбро.

— Ну ты загнула... — хмыкнул я.

— А что — нет?! — не унималась Вера. — Тебя интересует то, чем живёт практически всё человечество? Тачки, шмотки, власть, успех, деньги, секс без намёка на чувство чисто для развлечения... Ну скажи, что тебе это надо, а не море, не лес, не Влад и Академ — но только настоящий, с чудесами!..

— Не скажу, — согласился я. — Но для соискателя должности Сомбро этого всё же мало. Просто — не от мира сего, но счастливый тем, что не один такой, а ещё — дело своё любимое делаю — и оно меня хорошо кормит.

— Мы многое можем, — то ли в ответ мне сказала, то ли просто мысли свои озвучила Вера. — Представь себе такой вроде и сказочный, а всё же настоящий Влад — стопка слоёв реальности. В одном слое вечер, в другом — весна, а в самом верхнем — вообще дождь. Где-то добрый и ласковый, а надо мной — кислотный. Чем-то провинилась, не нравлюсь... Мне бы раскиснуть, раскваситься, расстроиться — а я не сдаюсь. У меня — волшебный зонтик. Для себя самой, для целого Влада — и для тебя. Потому что я что-то могу только благодаря тому, что я тебя люблю. Больше всего мира...
Мне было неловко, это да — а вот неприятно не было.
Потому что какое-то электричество было в воздухе между нами. И словно ещё Вадим Волков — это всё же не дословно Макс Малышев. Есть Надька, есть Татьяна, есть Сашка, в конце концов. Но они во Владе, а Влад тот — похоже, в другой Мультивселенной. А Вера — она ж тоже есть. И не за семью морями — здесь.

Но в этот день всё ещё было логично и воссоздаваемо поэтому в памяти и на бумаге.

А того, что началось в среду, я понять не могу — поэтому не могу и вспомнить.
Сегодня пятница. То есть всего три дня Вера держалась так, словно что-то между нами происходит мистическое. Словно я её люблю, о чём-то упрашиваю, ревную, с ума схожу от странности счастья. В чём это проявлялось? Не знаю! Не заметил действий, лишь ощущения — пьяные, шалые, дурманные.

Не об этом ли говорила она, что я не знаю всего того, что гнездится у меня в душе?! Что прежде того, как оно там угнездилось, мысль бы такая шокировала меня — а теперь не жалею?!

Не знаю! Может — так. Может — не так. Что в душе — анализу или не поддаётся, или пока недостаточно пристрастно я это говнище анализировал. Ничего не знаю! Вечер пятницы — Алла пирог с яблоками и корицей печёт, аромат на весь дом, желудок соком захлёбывается — а я сижу и дописываю очередную порцию записок. Рефлексии и бреда очередную порцию. И я знаю, что мне стыдно будет показать эти записки моим беременным женщинам. Потому что это предательство. Каждая из них по отношению к остальным — может, и не совсем корректно и гуманно, но всё же не предательство. А здесь — оно самое. Но я покажу. Из тяги своей к душевному эксгибиционизму. Из любви к правде.

Ладно, всё, хватит! Сколько можно ручку грызть?!

Будет что-то происходить — буду что-то писать! А сейчас в топку записки — пошёл пирог есть!

***

Если не нравится что-то в своём поведении, это ещё ничего. Да нет, без «ещё» — это нормально. Корректировать своё поведение — это жизнь.

А вот когда не нравятся, кажутся мелочными и подолватыми свои чувства и мысли — тогда хуже. Потому что они и есть мы сами.

— Ну и где твоя Татьяна?! — спрашивала уже не в первый раз Вера. — Надька где? «Надежда — мой тормоз ручной»!.. Заодно — где Сашка? Где вообще вся Владшкола магии? Почему не они пробились к тебе, а я?! Может, я по части магии всем им фору дам? Или, может, другое: я тебе предана крепче, чем все они вместе взятые?!

Я злюсь. Не знаю даже, на кого больше: на Веру или на себя. Будет читать эти записки — и ладно. Пусть знает, что да как. И вся Владшкола будет читать? Ну да и пусть! Стыдно мне будет — ничего, не облезу. Лишь бы до технической возможности такого счастья (абсолютно без кавычек! ) дожить!..

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒