ЧАСТЬ ВТОРАЯ 2 страница

— А никто и не суетился, — спокойно ответил Алёшенька. Это между такими чужими друг другу мирами со скрипом информационные даже потоки идут — внутри -то одного... Да само практически! Или это Пьеро такое мощное информационное поле генерит...

За неспешным, с паузами, успокаивающим разговором они дошли до нового пляжа в бухте Фёдорова. Моросил дождик, жара сдала позиции. Пляж был девственно пуст. То ли Алёшенька постарался — поколдовал, то ли просто странный народ не понимает, какое это счастье — дождь. Сашка разделась полностью, нимало не боясь нахальных посторонних глаз — их нет и быть не может — и пошла в воду за счастьем — смывать остатки тревог и муку жары. Алёшенька подумал немного — и последовал её примеру. Да уж... Мозги-то компьютерные, а тело вполне биологическое, человеческое. Силы воли, впрочем, не занимать.

А то, что и с компьютерными мозгами можно влюбиться — так это ж не трагедия. Счастье, наоборот.

***

Чем ближе и, казалось, неотвратимее (хотя как будто изначально не было всё предрешино и полностью неотвратимо, это ж только китайцы да Эсмеральда Игоревна Азаркина уверяют, что умеют рассасывать беременности — врут, очевидно?! ) подступала перспектива родов, тем хуже делалось Татьяне. Нет, не токсикоз, не нагрузка на позвоночник — вообще не какие-то недомогания физические — не было их, хоть с этим повезло, и забудем, не в этом дело — сказано же.

Татьяне было страшно. Но опять же... Это не было боязнью чего-то понятного, рационального, объяснимого: боли, там, например, или опасности порваться, истечь кровью, долго болеть и даже умереть — нет.

Дело было в другом. Она переставала чувствовать себя собой — тот, кого она так сначала хотела родить, становился главнее, важнее, весомее, чем она сама — как там чайлдфри беременных называют — инкубатор для плода, который не она сама, да что там — вообще к ней ни малейшего отношения не имеет — прежде Максим Матвеевич, теперь будет Максим Максимович, а в графе «мать» можно ставить жирный прочерк. Ибо кто она ему? Да никто. Дура, предоставившая не только тело своё, но и душу, чтобы Максов пламенно любимый (тут без иронии — один из самых близких ему людей был! ) прадед мог вернуться?! Зачем это ей?! Зачем вообще она это сделала?! И ведь хотела же сама... Уверена была, что любит этого придурка Макса — Вадима своего! — не на одну эту жизнь — на все оставшиеся. На вечность. Боже, как же это ужасно, когда ненавидишь, презираешь, вообще не понимаешь — до подозрения в глобальном сумасшествии и даже идиотизме! — себя прошлую...

Ведь уверена же была: любит. Бесконечно, яростно, той любовью, которая всё сметает на своём пути. Сколько раз пыталась отделаться от наваждения, бросала, проклинала, била — и что в итоге?! Приползала на коленях, на корачках, в слезах-соплях, гордость свою неземную, ведьмаческую в жопу себе засунувши... Дура, тряпка. Да, страсть крышесносная. Но любовь тут при чём?! И ведь свято верила, что любит...

Нет, не может быть, это не она была! Её подменили — тело, сознание — всё как есть! Она даже знает эту вражину — она то сама по себе, а то словно в неё, в Татьяну, вселяется, её глазами смотрит, её сердцем кровь свою гоняет, а своим — её, Татьянину... Татьяне свои чувства навязывает, а её эмоциями кормится, их же потом с протокольной точностью фиксирует и — здравствуй, интернет! Это она, ясно же теперь, захотела помочь, чтоб Максов прадед вернулся. Ну и рожала бы сама... Что, слабо?! Макс тебя к себе на пушечный выстрел не допускает?! С-су-ука!

Но ведь так не бывает?! Душа — она ж не из кусков состоит, не мозаика же, нельзя быть в одном мире разными людьми, а в другом — одним и тем же?! Или всё же в бесконечности бывает всё?! Совсем всё?!

Как легко говорить себе, что чувствовала то, что сейчас кажется органичным для своего (нынешнего!.. ) характера, для своего (нынешнего!.. ) мироощущения. Сказать себе: я не хотела этого ребёнка. Зачем тогда так активно стремилась забеременеть?! А наваждение!

И какой бы ложью самой себе это ни было, сейчас Татьяна думала именно так.
На всякую нечисть — хоть ты ведьма, хоть ты русалка, хоть просто что-то вообще науке неизвестное (а магии — тем более!.. ), всегда найдётся враг, охотник, ловец, обманщик — и будешь ты, драгоценная моя Татьяна Викторовна, биться в сетях обмана пойманной русалкой, мёртвой уже почти — или не почти, а просто мёртвой, и рыбак будет стоять над тобой, и делать вид, что ему тебя жалко, и что он удивлён, и пытаться вроде бы тебя спасти — но спасёт только своего драгоценного младенца — сына, который прадед. Да что там, ему одному с нею не справиться, но ведь их, этих охотничков-рыбачков, будет много, и каждый из них будет — Максим Чарльз Вадим.

Она иногда приходила в себя и решала, что это сейчас она несёт какой-то бред, околесицу полную. Надьке с Сашкой этого знать точно не нужно.

... Вот ведь святоши... Богини, туда их, материнства... Одноклассницы... Как же ханжески смотрится их привязанность друг к дружке...

Или нет?

Ясно одно: родить, сплавить детёныша — если получится, то Максу, если до тех пор не вернётся — так и Надьке с Сашкой — и больше в этот паутиной сетей и сетью паутины оплетающий мир, где этот проклятый Макс, не ногой! Иначе — лежать ведьме на песке мёртвой русалкой.

Не было!

Не любила!

Страсть, игра, что угодно — не любовь.

И даже если было... Татьяна нынешняя к той слюнявой восторженной сентиментальной дуре никакого отношения не имеет!

Совершенно другой человек!

Совершенно другая ведьма!

Сама же по мордасам его лупила — в той ещё жизни, когда словно и любила...
Выдержать этот странный бредовый симбиоз ещё эти последние недели... Накачивать себя постоянно: «Ребёнок этот — не я. Он сам по себе. Я сама по себе. Я — это только я! »

А потом родить — и накачка станет не нужна. Он будет отдельно. И она — тоже отдельно.

А там — давай бог ноги.

Даже если Макс интегрирует в Мультивселенную свой нынешний вонючий мирок, то сколько их ещё таких, о которых ни Макс, ни сама Мультивселенная ни сном ни духом, ни ухом ни рылом.

На её век хватит!..

Может, разве когда найдёт и убьёт. И сделает себе игрушку на веки вечные. А то слишком уж он самостоятелен. Сам за себя решает. А не она за него...

***

Если бы у «Сенсора» был устав (а почему бы нет, хорошая ж идея — хотя... зачем? это другим надо растолковывать их главные убеждения, сами-то давно их частью своей натуры, сущности своей ощущают), то первым пунктом в нём было бы: «Чудеса — это не всегда хорошо. К сожалению, сильно хотеть и поэтому добиваться результата могут люди и низкие, эгоистичные, способные саму жизнь на планете под вопрос поставить. И надо знать, очень точно знать, какие чудеса со знаком плюс мы хотим противопоставить вражеским чудесам со знаком минус. От непонимания ситуации можно наворочать такого, что станет ещё хуже. Говорят: лучше умный враг, чем друг-дурак. Однако полностью предугадать последствия удаётся не всегда, более того: вообще почти никогда не удаётся. Это не говорит в пользу отказа от деятельности, в том числе магической. Бездействие развязывает руки врагам. А это, как ни крути, плохо. Всегда однозначно плохо». Наверно, в ненаписанном уставе группы «Сенсор» был бы и второй пункт. Что-то вроде этого, только более деловым и официальным языком («unser Basis, unser Fundament»... ) изложенное: «Силам добра нужны и те, кто борется со злом, уничтожает его, не боясь грязной работы, белых перчаток испачкать не боясь; и те, кто расчищает завалы в случае победы; и те, кто создаёт на месте этих расчищенных завалов что-то хорошее. В силу склада характера каждый добрый человек и добрый волшебник тяготеет к чему-то обычно одному, но обстоятельства иногда влияют на то, как кто должен, а порой и хочет, себя проявить. И это нормально! » Ну а третьим пунктом... нет, стоп, пожалуй что — нулевым... было бы вот что: «Это, наверное, самое главное: всегда замечать всё важное, не просмотреть, не пройти мимо — и при этом по возможности правильно понимать, что же такое видишь».

С появлением необходимости что-то сделать для мира, отказавшего себе в волшебстве, это всё, пусть на бумаге и не прописанное, стало для Харона с Лексом ещё важнее. Злободневность, актуальность — тосим-босим, только пафос поумерить. Ибо всегда «DDT» ставили выше «Наутилуса», а у Луны (для важных в Полнолунии людей это очень важно! ) с подачи «Нау» — лик, по Шевчуку же — морда.
Первым делом кому надо глаза отвели, ну там сделали, чтоб в больнице никто ни сном ни духом, что Макс там был, и всем остальным, говоря языком протоколов, довели до сведения, что Макс отбыл в командировку по экстраординарно важным делам, к рождению детей вернётся, но, возможно, потом ещё уедет.
Близкие же — родные и вся Владшкола — знали правду. Вернее, правдивый кусочек информации, в котором ясно было только то, что «дело ясное, что дело тёмное» — связи нет, известно только, что есть мир, в который Макс как-то (как?! ) угодил, и его стоит искать и налаживать с ним прочную транспортную связь. А для этого надо, чтобы и там заработала теория Хокинга — Крапивина. А для этого, в свою очередь, надо, чтобы сам мир поверил в свои чудеса, которые у него, ясно море, есть, но которых он предпочитает не замечать.
Всё это тыщу раз уже озвучивалось? Ну так постоянное проговаривание вслух всех неясностей очень способствует систематизации мыслей!..

Короче, правильно Алёшенька Сашке сказал: Харон с Лексом пошли смотреть на мир свежим взглядом. Искать, что из того, что однозначно есть в любых мирах — и что столь же однозначно (море и музыка — это понятно, это и в одиночку Макс не проворонит — что ещё?! ) является чудом. Хорошо бы, ясное дело, чтобы со знаком плюс, но и на то, что с минусом, глаза тоже закрывать не приходится.
И тогда, когда они что-то такое увидят, они почувствуют, ощутят, как это там, у Макса. Как может помочь установлению связи между мирами — это, конечно, если чудо хорошее, или мешать — но тогда надо будет думать, как с этим быть, как справиться, чтобы всё-таки пробиться сквозь плохое волшебство.
Естественно, если любимый город сам целиком считать волшебством, то самый лучший способ поиска — прогулка, конечно. Где? Да в самых любимых местах, где ж ещё?! Можно обойти весь Эгершельд, а в итоге всё равно окажешься в бухте Фёдорова.

Они и оказались. На старом диком пляже, к которому вплотную подобрались красивые, но абсолютно лишние здесь дома, лишающие бухту первозданного покоя, домашней интимности, уюта. Но всё же море оставалось морем, и вот уже Харон сбросил на бетонную плиту, о которую ритмично разбивалась волна, огромные — трёх таких недокормленных всунуть можно — хлопчатые бермуды в цвет песочных своих волос и такую же тоненькую и огромную хлопчатобумажную тоже футболку, а Лекс — белые по погоде джинсовые шорты и белую же майку. Помнутся же? А и ладно — море ведь!

— И всё равно получается, что самая сильная и самая хорошая магия — магия любимых мест, — сказал Харон, стоя по колено в прибое и боязливо, несмотря на жару, обнимая себя за голые плечи.
— Поубавь пафос, — со снисходительной доброжелательностью улыбнулся Лекс. — Что за «или уставился на лик Луны»...

— Ха-ра-шо-о... — Харон привычным жестом провёл рукой по лицу, словно стирая усталость. — Пусть будет по Шевчуку: «на морде Луны след от чьей-то ноги». Или вот ещё: «из любого дерьма выжмем чистый бензин» — что, конечно, нелишне в самом автомобильном городе России...

— Вот демагог, — усмехнулся Лекс. — То есть просто болтун. Хоре болтать, купаться пошли!

— Иии! — тоненько выкрикнул Харон и с этим визгом радости подпрыгнул и плюхнулся в воду с брызгами и маленькими радугами. Лекс засмеялся и тоже перестал топтаться у берега.
Они поплыли вразмашку на глубину. Какие ещё бесчудесные миры могут быть?! Что за бред?! Чтобы по правде лишить мир чудес, надо изъять из него моря, что, по счастью, невозможно. А с морями без чудес нельзя — они слишком неистребимо умеют, минуя логику, именно что чудесным образом, по волшебству, делать людей счастливыми.

Они доплавались до посинения и наконец повернули к берегу.

И увидели картину совершенно мерзкую.

На плите над их одеждой стояли четверо.

И Харон с самой школы их очень хорошо помнил. Хотя дрались с ними в основном то Макс, то Пьеро, но и ему доводилось.

Итак, на плите стояли непонятно как (вечно они так — непонятно как —оказываются там, где не надо) оказавшиеся на Эгере классические чуркинские гопники: недавно вернувшийся из очередной отсидки Антоха Киселёв, хорошо хоть без своего покровителя Аркана, Вадик Вишняков и близнецы Рогозины — Игорь и Женька. Из классического состава не было только Женьки Золотарёва — в последнее время он открыто шёл на конфликт с гопошайкой, явно предпочитая общество Женьки Шабалина.

Гопошайка нагло ржала и чем-то возила по Хароновой и Лексовой одежде.
Харон открыл было рот завопить что-то совершенно бесполезное типа «Перестаньте! » — но Лекс тормознул его:

— Не вздумай унижаться, демонстрировать беспомощность. Оказались вот правда что беспомощными — надо принять это молча и с достоинством. И не квохтать.

И Харон смолчал, хотя мерзко было. Молчать мерзко, орать — ещё мерзее. Что хуже?..
Странные всё-таки люди — гопники... Даже порой непонятно: а они вообще люди?! Или так? Просто вот — биологические организмы, наделённые не разумом — а способностью лишь воспринимать себя от первого лица, речью... да и, кажется, всё... Больше ничего достойного называться человеческим в них нет. Ну это, конечно, если понятие «человек» считать не оскорблением, а комплиментом... Что тоже спорно.

Ну вот что такое гопник?! Да просто заряд ненависти, энергетический вампир... И ведь да — всё почти грубо, с семками на кортах, без пафоса, без тёток в напудренных париках, без свеч в канделябрах, без толстого слоя паутины и других атрибутов фильмов бутафорских ужасов. И от отсутствия то ли пафоса, то ли бутафории ещё страшнее. Потому что самое гадкое, увы, чудо любого мира — люди, которые стоят у власти. И властью упиваются. Войны развязывают. Экологию гробят. Это не гопники в строгом смысле слова. Но гопники им нужны. И они их выращивают. Полоскают мозги тупой пропагандой и ещё более тупой попсой. И гопники — вот они... И не только гопники. И девочки-живодерки, заживо снимающие скальпы с котов, и фермеры, так же заживо сдирающие шкуры с кроликов, и охотники-спортсмены, которым добыча — не для еды вовсе, и бабушки, которым надоели подвальные коты — и они с чувством непробиваемой правоты угощают их «вкусным творожком» с крысиным ядом, и изобретатели, придумавшие липучку с мясом выдирать крысиные кишки... Да уж — люди волшебны в своей немотивированной злобе. Только и придумали «умного», что из крыс сделать символ зла и дьявольщины... Да крысы хоть искренни в своих, пусть иногда действительно страшных, порывах. И они за тех, кого считают своими, горой. Люди же такие — только за себя...

И не надо валить на время — Командор в «Мальчике со шпагой» таких ещё в семидесятые описал. Да что Командор — Эрих Бёрн в первой половине двадцатого века о тех же проблемах говорил. Да и раньше... Вся история — история войн — «лекарства против морщин». Чтоб перенаселения не было, чтоб в покое души не закисли. Просто сейчас и у зла возможностей больше, и у правящих клик — на дурачков влиять, на свою сторону печеньками приманивать.

Когда Харон и Лекс доплыли до берега, гопошайки и след уже простыл.
Но... след они оставили. Одежда основательно — вот не побрезговали же! — была измазана собачьим, а может, и не собачьим, дерьмом.

Лекс матерился, чересчур — иногда это вредно! — интеллигентный Харон шипел и пыхтел.

Одежду — как-то ж надо домой идти! — отстирали, как смогли — главная стирка будет в машинке с кучей порошка, да и не напрасно ли... Не в одежде дело... И даже не в данной конкретной гопошайке. Просто в том, что первое найденное из того, что роднит любые миры, оказалось такой мерзостью.

Злым колдовством.

А что роднит — это сомнений не вызывало. Потому что оба чётко, как кино, видели телепатическими зрением, как озверевший от хамства, в которое вляпался, Макс один раскидал (единственная потеря — синяк под глазом) шайку таких недогопников — трусливых, ломких, берущих лишь числом. С обмороженными щиколотками, торчащими из намеренно коротких брючат, с петельками свернутыми длинными прядями волос на бритых головах...

Но даже забравшись в самое прекрасное и колдовские место в мире, лишить его прелести и колдовства гопники не смогли и никогда не смогут.

— Завтра всё равно пойдём, — уверенно сказал Лекс.

— А то! — подтвердил Харон. — Пупырь им — пойдём!

Может быть, хоть завтра они не нарвутся на чудовищное чудо, а встретят чудесное?!

***

Утром Харон пребывал в состоянии мрачном, почти депрессивном. И каждое лыко было в строку. Так бывает: уже сам хочешь прекратить кукситься и вредничать — но продолжаешь, словно назло самому себе.
Ванда кормила его потрясающим целительным гречишным мёдом — правнук их Вацлав с Горного Алтая привёз. Харон мёд-то ел — как такой волшебный не есть, вот оно волшебство вроде бы из того, что не может не быть его хоть в каком-то мире — а настроение от этого портилось ещё хуже.

Вышел к столу Илья, сказал:

— Мы с Олей в Королевство Кош по Максовым делам, — и ушёл. Маленькая Вероника залезла к отцу на колени, ласково обняла за шею — нет, всё мимо.

— Опять СПГСишь? — не зная, злиться ей, жалеть мужа — любимейшего мужа! — или впадать в панику, нервно спросила Ванда. — Хоть бы уж абсолютным благам радовался!..

— А не смотрела фильм австрийский? — спросил Харон. Вернее — вопросил печально. — Про пчёл?..

— Нет, — осторожно ответила Ванда — и тут же эту осторожность потеряла: — А что?

— А ничего... — с той же вселенской печалью изрёк Харон. — Угробили экологию. Пчёлы мрут пачками. И когда их пытаются спасать, спасаются очень неохотно.

Ох, шаткая была у Ванды позиция... Если не доказывать Маленькому Фрицу, что всё хоть и плохо, но не настолько, как ему представляется, он погрязнет и утонет в своих печалях, если же доказывать — сочтёт, что она не хочет смотреть правде в глаза, понимать всю серьёзность происходящего — и вообще, он тогда, того гляди, забудет те мегатонны хорошего, что было и есть между ними — и совсем уважать её перестанет.

— Любое живое стремится выжить... — ещё осторожнее сказала Ванда. — И пчёлы, и люди. Если верить в самое плохое, просто умрёшь от тоски. Я думаю, пчёлы это понимают. Может быть, лучше даже, чем ты.

— А пчёлы вообще умнее людей. И муравьи. У них вон как всё гармонично устроено — какие там инстинкты — ты о чём?! Всё на единую идею работает. У каждого своё место, своя функция. Все счастливы и по-своему полезны, даже бездельники трутни. Хоть в улье, хоть в муравейнике жильцам уютно. Пока, конечно, не придёт человек и не начнёт отбирать то, чего он сам не делал, что создали пчелы, но, по его мнению, создали в излишке. Человек вообще в основном всё у всех отбирает. Хорошо если молоко и мёд, чаще-то мясо и кожу — жизнь...

— Друг у друга — тоже... — тихонько вставила Ванда и налила Фрицу ещё стакан такого популярного в «Сенсоре», хотя и неправильного, зелёного чаю с молоком. Муж пил чай из одного с дочкой стакана — она чинно сидела у папы на коленях и отхлёбывала очень аккуратно, ел вместе с нею алтайский мёд, но настроение у него так и не улучшалось. А ведь они с Лексом собирались опять сегодня идти искать чудеса — хорошие, желательно. Чудесные вместо чудовищных. И что-то подсказывало, что в таком духорасположении чудовищные будут сами лезть на глаза, а чудесные в испуге прятаться...

— А соты... Это ж лучший в мире паркет — из правильных шестиугольников... Как человек, имеющий опыт наркотических трансов, смею утверждать, что само мироздание структурируется таким паркетом, — невесело рассказывал Фриц.

— Пчёлы выживут, — пыталась утешить его Ванда. — Во всяком случае — как вид.

— Да... — печально поднял брови Харон. — Но не все... «Отряд не заметил потери бойца», — это же страшно. Было им хорошо вместе — собирали нектар и пыльцу, танцевали, закладывая в танец инфу, другие эту инфу считывали... И вот половина перемрёт — и словно не было... Словно так и надо. «И если кто-то подох от удушья, то отряд не заметил потери бойца»... Но им хоть при жизни было хорошо вместе... А людям... Людям люди мешают. Человейники — это ведь страшно... — Харон взглянул на часы — раритетную механическую «Ракету» с суточным ходом на тонком запястье левой руки и заторопился: — Ой, извини, тоска тоской, а дела делать надо. Лекс ждёт.

Он ласково подул Никуше на темечко, поцеловал в мягкие волосюшки — и бережно пересадил дочушку на соседний стул.

Всё-таки он взял себя в руки. Ерунда, конечно, что, когда за тридцать, мировые проблемы не способны становятся довести до отчаяния, просто в этом отчаянии даже — всё равно не позволяешь себе растекаться лужицей протоплазмы... Берёшь себя в руки и действуешь. Несмотря на.
С Лексом они встретились в бухте Фёдорова. Для начала искупались. Но и живительная морская вода, соленая, вбирающая в себя на равных соленые же слёзы души, сегодня оказалась бессильна справиться с харонческой хандрой. Берег подковой охватывал бухту — и очень хорошо видно было, и что на берегу, и что дальше по сопкам. И везде прямо лезли в глаза «небоскрёбы, небоскрёбы, а я маленький такой». Вот правда — куда взор ни кинь. Нет, ну надо отдать должное: многие всё же были красивы. И башни-близнецы — очень так ничего, и на Первой Морской, тот, у которого верх по дуге плавно сходит на нет — вполне красив и облика города не портит. Но эти синие усечённые конусы, прямо в бухте Фёдорова друг на друга у самой кромки прибоя взгромоздившиеся — сколько ж можно врать себе, что это не тихий ужас?.. А эти коробки «»бетон-стекло-металл», которыми любая уважающая себя кошка и то погребает — их-то вон сколько, на каждом же углу — людям-то как не гребостно?! Натуральные безликие человейники!

Да, похоже, сегодня опять не удастся заметить никакого хорошего чуда... Вон за старым Океанариумом понавтыкали тоже — такая домашняя обстановка была от переулка Шевченко — и вот на тебе...

Похоже, ничего кроме (общего, конечно, для всех миров очень и очень злого колдовства!.. ) проклятых бетонных коробок видеть сегодня Харон был не в состоянии. Почему? Да вот так: так фишка легла. Главное, ведь и Лекса болезненным своим восприятием заражал...

— А в Новосибе, в Матвеевке, целый огромный микрорайон таких человейников, — невесело сказал Лекс в ответ на все претензии Харона к современному владивостокскому градостроительству. — Чахлые деревца, не достающие до второго этажа, выжженные бритые газоны, забивающийся во все дыры песок детских площадок. Короче, рассказ Виктора Драгунского «Здоровая мысль». Очаровательные домики по семнадцать этажей и тоже типа семнадцати же подъездов квартир-гостинок, по-тамошнему — студий. Кухня с комнатой запододно. И живут и по четыре человека, и по пять, и больше — и рады, что хоть такое есть жильё...

— Злое волшебство — это тоже волшебство! — вдруг воскликнул Харон. — И в Максовом мире есть такая Матвеевка. И это, пусть плохо и криво, роднит миры. Пошли!

— Куда?! — не понял Лекс. Но Харон уже со всей силой отчаяния тащил его за руку к подъезду высотки за Океанариумом. — Там же домофон!

Но кто-то вышел из подъезда, и Харон, увлекая за собой Лекса, мышью прошмыгнул внутрь. Теперь он волок друга и сослуживца по лестнице вверх. Сколько этажей? Под двадцать? Ничего! Ноги молодые!
Наконец, между этажами, наверно, шестнадцатым и семнадцатым, ну, плюс-минус, Харон подтащил Лекса к окну на лестнице:

— Смотри! Что там?!

— Да вроде Матвеевка?! — неуверенно отозвался Лекс.

— Звоним Максу! — доставая телефон (как только вчера гопошайка ни гаджеты, ни часы не прихватила... ), решил Харон. Но механический голос с немеханическим злорадством известил о «неправильно набранном номере». — Давай ты! — не сдавался Харон. Но и Лексу телефон сообщил о том же самом.

Да, это был Новосибирск, но не Максова нынешнего мира, а их родного.

... Получалось, что так...

— Надо с Варькой посоветоваться, — решил Лекс.

И точно — Варька уже поднималась им навстречу. По лестнице. Лифт? — Нет, не слышали.

— Привет, — сказала она — вот это форма! — ничуть не запыхавшись. — То-то я понять не могу, чего меня в эту тьмускорпионь несёт, да ещё по лестнице пёхом... Да знаю я про Макса, знаю. Придумаем что-нибудь. Обязательно. А вы тут, я смотрю, изобрели новый способ междугородных перемещений? Не очень, правда, стабильный и удобный. Ладно, айда в Академ, я на колёсах.

***

Новосибирские пробки, конечно, не чета владивостокским, но тут Бердское шоссе встало намертво. Варька материлась сквозь зубы, но — стояли.

— Что там?! — нетерпеливо сунулся Харон. — Посмотри!

Да действительно!.. Объезжать пробки с помощью магии — тон, понятно, дурной, поважнее дела сил требуют, по узнать, в чём дело — не велика сил этих трата. Зеркало заднего вида на пару минут, на пару картинок и ракурсов, превратилось в импровизированный экран.
То, что Варвара и Лекс с Хароном увидели там, напоминало «лихие девяностые». Стрельба, война только зарождающихся мафиозных кланов отечественного образца, кровища, трупы. «Скорая» и менты, которых, когда всё нормально, держишь за узурпаторов власти, но без которых в подобных ситуациях не обойтись...

Медики и законники прибыли, похоже, весьма оперативно, но сил оказалось явно недостаточно: стрельба продолжалась и после приезда блюстителей порядка.

— Конрада Лоренца недавно читала... — невесело сообщила Варвара. — О внутривидовой агрессии, присущей абсолютно всему живому. Человек — тоже биологический вид, и по части агрессивных порывов не может быть исключением. Но порывы, если их хотеть погасить, можно хотя бы пытаться обуздать. Для этого нужно признать проблему. А тем, у кого власть, этого не хочется. Им эта агрессия на руку. Мафиозные разборки — так, ерунда. Власть предержащим большие войны выгодны.

— И это какое-то злое колдовство: никто, вроде, из простых людей воевать не хочет, но единицы находят рычаги управления толпами, — невесело, как и Варька — да и что за веселье рядом с трупами — сказал Лекс. — Вроде очевидная мысль, но ответа, что за рычаги такие, никто не знает...

— Все знают... — вздохнул Харон. — Только мало кто готов признаться хотя бы самому себе, что дело-то в том, что червоточина есть практически во всех душах — и она, как ржавые браслеты в «Тополиной рубашке» Командора, позволяет держать людей на цепи и управлять ими...

— Ну да, — согласился Лекс. — Это — да. Но и другого куча. Кто создал информационную сеть, тот и правит, кто разобщён, тот тыкается-мыкается — и не знает, что предпринять, потому что результаты прогнозировать очень сложно.

— Так посмотреть — и получается, что единственное колдовство, которого не может не оказаться в каком бы то ни было мире — злое, губительное для всего живого... — раздумывала Варвара, стирая градом катящийся со лба пот — вся футболка уже мокрая была. — Очень бы не хотелось тот Максов мир тащить в Мультивселенную таким способом — через войны и гопников...

— Ну нет! — не согласился Харон. — Добрая магия с хорошими чудесами всё же есть. Нет же миров без морей. А море без магии — абсурд!

Но Варька была — то ли разборки на Бердском шоссе так подействовали, то ли жара-духота, то ли ещё что — не то чтобы не в духе, но — настроена однозначно скептически.

— Ты ещё скажи, что начинать надо с себя! — сердито бросила она.

— И скажу! — удивился Харон.

— А тебе не кажется, — язвительно довольно сказала Варька, — что мы-то все с себя давно начинаем, а толку — чуть?!

— Не кажется! — встрял Лекс. — Мы же не знаем, что было бы, если б мы этого не делали. Вклад каждого отдельно выделить нереально. Но мир до сих пор худо-бедно стоит, не рухнул, и это даёт возможность воевать с войнами и прочим кошмаром и дальше.

— «Воевать с войнами», — усмехнулась Варька. —«Видный борец за мир Леонид Ильич Брежнев». Хотя да. — Она стала серьёзной. — Что ещё с ними делать?! Чистыми руками не справиться...

— Я недавно прочёл где-то, что в истории Земли не было ни одного дня, — вздохнул Харон — в пробке, возникшей из-за перестрелки, не тянет о хорошем и добром говорить, — когда бы никто и ни с кем не воевал...

— А что делать, если на тебя идут войной? — рассердился Лекс. — Оставаться пацифистом и сразу сдаваться? Если на то пошло, в холодной войне гонка вооружений удерживала обе стороны от войны горячей... Мирными людьми быть можно и нужно — но с бронепоездом... Кто силён — того меньше вероятность что тронут.

— Но это с позиций, что ненависть останется всегда, — возразил Харон.

— Ты надеешься, что не останется?! — спросил Лекс. — Утопия же...

— Я не верю. Но... Настоящая надежда — помнишь же! — надеется не благодаря, а вопреки. Да, утопия, — горячо заговорил Харон. — Но очень желанная утопия. Так хоть что-то сделать, чтоб пусть на шажок приблизить окончание последней войны. Немного любви в мир принести... Пожалеть врага, который кроме развязывания войн ничего не умеет и не хочет.

— Он тебя не пожалеет, — недовольно возразила Варвара. — И никого не пожалеет.

— А вдруг... — не сдавался Харон. — Что там Суворов говорил, помните? Про то, что война заканчивается, когда похоронен последний солдат. Следопыты вот реально приближают концы официально считающихся уже давно законченными войн.

— А ещё есть чёрные следопыты, — с горечью — лучше б не было в этом его правоты — сказал Лекс. А Варька так же невесело добавила:

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒