Салман Рушди. Ярость 13 страница

Имена " Бабурия" и " Могол" также были поздними добавлениями. Могол, естественно, произошёл от Великих Моголов, а Бабур был первым императором династии. Но Малик Соланка думал о другом Бабуре – не о покойном древнем короле. Он думал о лидере неудачного парада-демонстрации индо-лилипутов в Нью-Йорке, которому, по мнению Соланки, Нила Махендра уделяла слишком много внимания. Парад начался мелким событием и закончился заварушкой. На северо-западном углу Вашингтон-сквера, под лениво-любопытными взглядами продавцов прохладительных напитков, напёрсточников, каскадёров на одноколёсных велосипедах и карманников, собралось около сотни мужчин и горстка женщин индо-лилипутского происхождения, к которым присоединились их американские друзья, любовники, супруги, члены обычных левацких кружков и символических " комитетов солидарности" других общин индийской диаспоры Бруклина и Куинса и неизбежные туристы. По утверждению организаторов, около тысячи человек; по словам полиции, сотни две с половиной. Параллельная демонстрация " коренных" элбов привлекла ещё меньше народу и стыдливо рассеялась без марша. Однако группы разозлённых и хорошо набравшихся мужчин-элбов добрались до Вашингтон-сквера, чтобы издеваться над индо-лилипутскими мужчинами и сексуально оскорблять женщин. Завязались стычки; полиция Нью-Йорка, похоже, удивлённая тем, что столь незначительное событие вызвало такое ожесточение, прибыла чуть позже, чем нужно. Толпа рванула от приближающихся офицеров полиции, последовали несколько ножевых ударов без смертельных исходов. Через несколько секунд на площади не осталось демонстрантов, за исключением Нилы Махендры, Малика Соланки и голого до пояса безволосого гиганта, в одной руке державшего мегафон, а в другой – деревянный флагшток с новым шафранно-зелёным флагом планируемой " Республики Силбистан": СИЛБ означало " Свободная Индийская Лилипутия-Блефуску", а остальное было добавлено, чтобы звучать похоже на слово " дом". Это был Бабур, молодой политический лидер, проделавший долгий путь с далёких островов, чтобы обратиться к " шествию" и казавшийся сейчас таким заброшенным, лишённым не только волос, но и цели, что Нила Махендра бросилась к нему, оставив Соланку одного. Увидев приближающуюся Нилу, молодой гигант выпустил из рук флагшток, который, падая, стукнул его по голове. Он пошатнулся, но устоял, сохранив лицо.

Нила была сама забота: очевидно, она верила, что, одаряя Бабура всем очарованием своей красоты, компенсирует тому долгий бесполезный путь. И Бабур действительно просветлел, и через несколько мгновений обратился к Ниле, словно она и была огромным и политически значимым митингом, на который он надеялся. Он говорил, что Рубикон перейдён: " нет" – компромиссам, " нет" – капитуляции. Теперь, когда выстраданная конституция отменена, а участие индо-лилипутов в управлении Лилипутией-Блефуску столь постыдно прекращено, провозгласил он, возможны только крайние меры. " Права никогда не даются теми, у кого они есть; их берут те, кому они нужны. – Глаза Нилы загорелись. Она упомянула свой телевизионный проект, и Бабур серьёзно кивнул, обнаружив, что хоть что-то из праха прошедшего дня можно спасти. – Пойдём, – сказал он, взяв её за руку. (Соланка отметил, с какой лёгкостью её рука скользнула в руку соотечественника. ) – Пойдём. Нам есть о чём серёзно поговорить. Много неотложных дел". Нила ушла с Бабуром, не обернувшись.

В час закрытия Соланка по-прежнему одиноко сидел на скамейке Вашингтон-сквера. Когда патрульная машина приказала ему уйти, зазвонил сотовый. " Милый, мне правда очень жаль, – сказала Нила. – Он был такой несчастный, а это моя работа, нам надо было поговорить. Во всяком случае, мне незачем объяснять. Ты человек сообразительный. Уверена, ты всё продумал. Тебе нужно встретиться с Бабуром. Он полон страсти, просто жуть, а после революции он даже может стать президентом. Ох, милый, можешь подождать? Другая линия. – Она говорила о революции как о неизбежности. Под грохот тревоги Соланка, ожидая, вспомнил её собственное объявление войны. " Если придётся, я буду сражаться с ними, плечом к плечу. Я не шучу, я серьёзно". Он смотрел на сохнущие пятна крови на темнеющей площади, нью-йоркские свидетельства силы ярости, скапливающейся на другом конце света: групповой ярости, рождённой от долгой несправедливости, перед которой его собственный непредсказуемый норов казался патетичным и незначительным, возможно, простой дурью привилегированного, чересчур себялюбивого индивида. И следствием избытка свободного времени. Он не мог поднять Нилу до высот огромного гнева антиподов. Вернись, хотелось ему сказать. Вернись ко мне, родная, не уходи. Но она снова взяла трубку, и её голос изменился. – Джек, – сказала она. – Он мёртв, ему снесло голову, в его руке признание". Я видел безголовую Крылатую Победу, тупо подумал Соланка. Я слышал о Всаднике Без Головы. Да будет это памятью моему безголовому другу Джеку Райнхарту, Бескрылому, Безлошадному Поражению.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

– 15 –

Пахло полным бредом. Тело Джека обнаружили в здании Спасского элеватора, объекта строительной компании " Трибека" на углу Гринвича и Н-Мур, застройщики которого в последнее время попали под огонь профсоюзов за привлечение к работе штрейкбрехеров. Здание находилось в пятнадцати минутах ходьбы от жилища Джека на Гудзоне, и он, очевидно, забрёл сюда с заряженным ружьём в руке, пересёк Канал (всё ещё многолюдный, несмотря на поздний час), не привлекая внимания, выломал дверь, поднялся на лифте на четвёртый этаж, расположился у западного окна с прекрасным видом на залитую лунным светом реку, засунул ствол в рот, нажал курок и упал на неровный, неотделанный пол, уронив оружие, но зажав в руке предсмертную записку. Он сильно пил: " Джек Дэниелс" и кока – абсурд для трезвенника Райнхарта. Когда его нашли, костюм и рубашка были аккуратно сложены на полу, а на нём оставались лишь носки и трусы, почему-то (может, случайно) надетые задом наперёд. Он только что почистил зубы.

Нила решила чистосердечно сознаться и рассказала следователям всё, что знала – о костюмах мультяшек в гардеробе Джека, о своих подозрениях, обо всём. Она рисковала влипнуть в неприятности: сокрытие информации – серьёзный проступок; но полицию интересовали фигуры покрупнее, к тому же два офицера, явившиеся в квартиру Нилы на Бедфорд-стрит допросить их с Соланкой, в её присутствии сами испытывали трудности. Они ломали карандаши, наступали друг другу на ноги, сбивали украшения, одновременно заговаривали и разом умолкали, краснея, на что Нила не обращала ни малейшего внимания. " Ясно, – заключила она, и два детектива столкнулись головами в знак согласия, – что так называемое самоубийство шито белыми нитками".

Малик и Нила знали, что у Джека есть ружьё, хотя никогда его не видели. Оно сохранилось от эпохи охоты и рыбалки чёрного Хемингуэя, предшествовавшей фазе Тайгера Вудса. Теперь, подобно бедняге Эрнесту – самому женственному из великих американских писателей-мужчин, которого разрушила неудачная попытка стать поддельным мачо, – в чей образ он решил вжиться, Джек дошёл до самой большой игры: охоты на себя. По крайней мере, в это им предлагали поверить. Однако при внимательном изучении версия казалась всё менее убедительной. Портье дома Джека видел, как тот в одиночку покинул здание около семи вечера без каких-либо сумок, одетый так, как полагается для вечера в городе. Другая свидетельница, полная молодая женщина в берете, ждавшая такси на тротуаре, в ответ на призыв полиции сообщила, что видела, как человек, по описанию похожий на Джека, садился в большой чёрный спортивный автомобиль с тонированными стёклами; через открывшуюся дверь она заметила как минимум ещё двоих мужчин (здесь её показания были абсолютно чёткими) с большими сигарами во рту. Идентичный спортивный автомобиль видели едущим по Гринвич-стрит вскоре после установленного времени смерти. Через несколько дней анализ технических данных с места, предварительно уже объявленного местом преступления, показал, что временная дверь Спасского элеватора не могла быть сломана ружьём Райнхарта. Никакого другого инструмента, способного разбить очень прочную дверь (деревянную, с упрочняющей металлической рамой), ни на теле, ни рядом не нашли. Более того, сильно подозревали, что для входа в помещение дверь не ломали. У кого-то был ключ.

Сама предсмертная записка послужила установлению невиновности Джека. Райнхарт славился изысканной точностью прозы. Он редко допускал синтаксические неточности и никогда, никогда не ошибался в правописании. А тут в нескольких словах – куча грубейших ошибок. " Со времён моего пребывания военным кореспондентом, – говорилось в записке, – у меня были дикие вспышки. Иногда посреди ночи я вдребезги разбевал телефон. Конь, Бита и Малина невиновны. Я убил этих девчонок потому што они со мной не трахались, может потому што я Цветной. – А в конце душераздирающее: – Скажите Ниле, что я люблю её. Знаю, я сраный подонок, но я люблю её правда". Малик Соланка, когда подошла его очередь отвечать на вопросы полиции, категорически заявил, что хотя текст написан твёрдым почерком, несомненно принадлежащим Джеку, это никак не его самостоятельная письменная работа. " Либо её продиктовал кто-то, знающий язык гораздо хуже Джека, либо он преднамеренно опустился до такого уровня, чтобы оставить нам послание. Разве не видите? Он даже назвал нам имена трёх своих убийц".

Когда выяснилось, что Кейт " Бита" Медфорд, последний любовник покойной Лорен Кляйн, – сын богатого застройщика и грозы организованных рабочих Майкла Медфорда, одна из компаний которого занималась превращением здания Спасского элеватора в конгломерат стильных чердаков и резиденций-особняков, и что у Кейта, которому поручили спланировать вечеринку в честь открытия помещения, был комплект ключей, стало очевидно, что убийцы допустили непоправимую ошибку. Большинство убийц глупы, и привилегированная жизнь – не помеха тупости. Даже самые дорогие учебные заведения выпускают необразованных болванов, а Марсалис, Андриессен и Медфорд оказались полуграмотными, надменными молодыми дураками. И убийцами. Бита, поставленный перед собранными фактами, признался первым. Защита его дружков рухнула несколько часов спустя.

Джека Райнхарта похоронили в глубине Куинса, в тридцати пяти минутах езды от бунгало, купленного им матери и до сих пор незамужней сестре в Дугластоне. " Дом с видом, – шутил он. – Если идти в конец двора и всю дорогу уклоняться влево, можно поймать что? скажем, шёпот Звука". Его собственный вид теперь навсегда ограничился городским гниением. Нила и Соланка взяли машину, чтобы уехать. Кладбище было тесное, неуютное, сырое, без единого деревца. Фотографы двигались вокруг небольшой группы пришедших на похороны, словно грязь, всплывающая у берегов тёмного пруда. Соланка как-то забыл, что похоронами Джека может заинтересоваться пресса. В тот момент, когда прозвучали признания, и история клуба ОМ стала летним скандалом высшего света, профессор Соланка утратил интерес к общественной стороне события. Он оплакивал своего друга Джека Райнхарта, прекрасного, храброго журналиста, которого засосали чары богатства. Быть совращённым тем, что ненавидишь – тяжкая доля. Потерять любимую женщину, ушедшую к лучшему другу, возможно, ещё тяжелее. Соланка был Джеку плохим другом, но, в конце концов, быть предаваемым стало судьбой Джека. Тайные сексуальные предпочтения, ни разу не обращённые им против Нилы Махендры, но из-за которых даже Нилы ему в конце концов стало не хватать, привели его в плохую компанию. Он хранил верность людям, недостойным его верности, убеждал себя в их невинности – и каких же усилий стоило это ему, открывателю и разоблачителю от природы, какую лживую виртуозность пришлось проявить! – и потому защищал их от закона, а в награду был убит ими в топорной попытке найти козла отпущения: принесён на алтарь их неукротимой, эгоистичной гордыне.

На похороны наняли певца для исполнения прощального попурри из духовных песнопений и более современного материала: за " Укрепи меня, Иисус" последовало посвящение Паффа Дэдди " Каждое твоё дыхание (Мне будет плохо без тебя)"; затем прозвучало " Убаюкай мою душу (На груди Авраама)". Казавшийся близким дождь медлил. Воздух дышал влагой, словно слезами. Пришли мать и сестра Джека; и Бронислава Райнхарт, бывшая жена, выглядевшая одновременно опустошённой и сексуальной в коротком чёрном платье и модной вуали. Соланка кивнул Бронни, для которой никогда не находил слов, и пробормотал пустые фразы осиротевшим. Женщины Райнхарта казались не печальными, а разгневанными. " Джек, которого я знаю, – бросила мать, – видел бы этих белых ребят насквозь уже через девять секунд". " Джек, которого я знаю, – добавила сестра, – не нуждался в плётках или цепях, чтобы доставить себе удовольствие". Они были безумно злы на любимого человека за скандал, но ещё больше их злило то, что он встал на скользкую дорожку словно им назло, чтобы оставить их на всю жизнь с болью утраты. " Джек, которого я знаю, – сказал Соланка, – был очень хорошим человеком, и если там, где он сейчас, ему хорошо, думаю, он счастлив, что освободился от своих ошибок". Джек, конечно же, остался с ними. Джек в ящике, из которого не встать. У Соланки сдавило сердце.

Перед мысленным взором убитого горем Соланки Джек вытянулся на престижном чердаке, а вокруг шушукался весь свет и кишели фотографы. Рядом с Джеком лежали три мёртвые девушки. Освобождённый от страха перед собственной причастностью к их смерти, Соланка оплакивал и их. Вот Лорен, ужаснувшаяся тому, что она способна делать с другими и позволять другим делать с собой. Бинди и Скай пытались, но не смогли удержать её в заколдованном круге наслаждения и боли, и она решила свою судьбу, пригрозив членам клуба стыдом публичного разоблачения. Вот Бинди, первой осознавшая, что смерть подруги – не случайное убийство, а хладнокровная казнь: понимание стало её собственным смертным приговором. А вот Небесная Скай, готовая к любым играм сексуальная спортсменка, самая дикая и несдержанная из приговорённой троицы, чьи мазохистские эксцессы – теперь подробно описываемые в восхищённой прессе – порой тревожили даже её любовника-садиста Коня Брэда. Скай, считавшая себя бессмертной, никогда не предполагавшая, что за ней, императрицей их мира, могут прийти, ибо они шли, куда она вела, и её уровень терпимости, её порог, был гораздо выше всего, с чем им довелось встретиться. Скай знала об убийствах и была ими безумно возбуждена, шептала Марсалису, что не намерена свистеть в свисток из-за таких могучих парней, и намекала по очереди Малине и Бите, что будет счастлива заменить им мёртвых подружек любым способом, только скажи, мальчик, и я твоя. Она также объяснила всем троим в отдельных, с ужасом пересказываемых разговорах, что убийства повязали их до смерти; они миновали точку возврата, и контракты их жизней подписаны кровью её подруг. Скай, королева вампиров. Она умерла, поскольку убийц слишком напугала её сексуальная ярость, чтобы позволить ей остаться в живых.

Три скальпированные девушки. Публика болтала о вуду, о фетишизме, больше всего – о ледяной жестокости преступлений, но Соланка размышлял о смерти сердца. Эти девушки, столь отчаянно страждущие страстей, смогли найти их лишь на внешних пределах человеческого сексуального поведения. А трое юношей, для которых любовь стала вопросом насилия и обладания, вопросом сделанного ими и сделанного им, дошли до грани между любовью и смертью, и их ярость смела границу – ярость, которую они не могли сформулировать, ярость, рождённая тем, чего они, имевшие так много, никогда не могли достичь: незначительностью, обычностью. Реальной жизнью.

В тысячах, десятках тысяч, сотнях тысяч испуганных разговоров, жужжавших над мёртвыми, словно слетевшиеся на падаль мухи, город обсуждал мельчайшие детали убийств. Они убивали девушек друг друга! Медфорд пригласил Лорен Кляйн на последний шикарный вечер в город. Она прогнала его домой, как он и планировал, из-за преднамеренно затеянной им ссоры ближе к концу вечера. Через несколько мгновений он позвонил ей, заявив, что попал в аварию прямо за углом. Она выскочила ему на помощь и обнаружила его классический " бентли" без единой царапины ожидающим с открытой дверью. Бедная девочка. Думала, он хочет извиниться. Рассерженная обманом, но не встревоженная, она села в машину, где Андриессен и Марсалис били её по голове, пока Медфорд потягивал коктейль в ближайшем баре, вещая на всю катушку, что топит в бокале горе, поскольку сучка его выгнала: он вынудил бармена попросить его заткнуться или уйти, добившись того, что его присутствие запомнили. А потом скальпирование. Они, наверное, положили пластмассовые коврики, чтобы пятен не было. А тело вышвырнули на дорогу, как мусор. Тот же метод сработал с Белиндой Кэнделл.

Со Скай, однако, было по-другому. Она, по обыкновению, проявила инициативу, нашептав свои планы на ночь Брэдли Марсалису за их последним ужином. Не сегодня, ответил он; она пожала плечами. " Ладно. Позову Малину или Биту и посмотрю: может, они хотят малость развлечься". Разъярённый, оскорблённый, но обязанный придерживаться плана игры, Брэд пожелал ей спокойной ночи у дверей, а через несколько минут перезвонил: " Ладно, твоя взяла, но не здесь. Я буду в комнате". (Комнатой назывался номер со звукоизоляцией в пятизвёздочном отеле, заказанный клубом ОМ на весь год для своих шумных членов. Выяснилось, что Брэдли Марсалис подтвердил резервацию за несколько дней, что подтверждало преднамеренность. ) Скай до комнаты не добралась. Позади неё остановился большой чёрный спортивный автомобиль, и знакомый голос произнёс: " Привет, принцесса. Залезай. Конь попросил тебя подбросить".

Двадцать, девятнадцать, девятнадцать, считал Соланка. Их общий возраст всего на три года больше его.

А как насчёт Джека Райнхарта, пережившего дюжину войн, чтобы умереть ужасной смертью в " Трибеке", так хорошо писавшего о важном и так стильно – о неважном, и чьи последние слова оказались, намеренно или по необходимости, одновременно острыми и глупыми? История Джека тоже выплыла наружу. Кража ружья Конём Марсалисом. Приглашение Джека на церемонию вступления в клуб ОМ. " Ты сделал это, мужик. Ты принят". Даже когда они прибыли в здание Спасского элеватора, Райнхарт не догадывался о близости смерти. Возможно, он думал о сцене оргии из " Широко закрытых глаз", представлял обнажённых девушек в масках на подиуме, ждущих сладких ожогов его плётки. Соланка рыдал. Он услышал, что убийцы настояли, чтобы в соответствии с ритуалом Райнхарт залпом выпил наполненную до краёв кружку " Джека Дэниелса" и колы, напитка испорченных мальчиков. Он услышал, как Джеку приказали раздеться и надеть трусы задом наперёд – во имя клубных традиций. Соланка почувствовал закрывшую Джеку глаза (и впоследствии снятую) повязку, словно её повязали ему самому. Слёзы потекли сквозь воображаемый шёлк. " Ладно, Джек, ты готов? Это снесёт тебе крышу. – Что такое, ребята, в чём дело? – Просто открой рот, Джек. Ты почистил зубы, как мы сказали? Хорошо. Скажи " ааа", Джек. Это тебя прикончит, куколка". Как трогательно просто оказалось заманить этого доброго, слабого человека на смерть. С каким желанием – пять шагов вверх, пять вниз – он вошёл в собственную гробницу и предпринял последнее короткое путешествие. Упокой мою душу, Господи, рыдал певец. До свидания, Джек, молча сказал Соланка другу. Возвращайся домой. Я тебе позвоню.

Нила привезла Малика обратно на Бедфорд-стрит, открыла бутылку красного, задёрнула шторы, зажгла ароматические свечи и дерзко выбрала диск с песнями из болливудской классики пятидесятых и начала шестидесятых – музыкой его запретного прошлого. Глубока эмоциональная мудрость подсказала Ниле Махендре, какие именно средства воздействия на чувства сработают. " Кабхи мери гали аайа каро". Дразнящая романтическая песенка наполнила затемнённую комнату. " Как-нибудь приходи повидаться со мной". После кладбища они не произнесли ни слова. Она стащила его на ковёр с кучей подушек и положила его голову между своими грудями, бессловесно напоминая о том, что счастье продолжает существовать: даже в пучине горя.

О своей красоте она говорила как о чём-то отдельном от себя. Та просто " обнаружилась", а не была результатом каких-то её действий. Она не признавала её своей заслугой, благодарила судьбу за этот дар, постоянно заботилась о ней, но в основном думала о себе как о бестелесной сущности, живущей за кулисами потрясающего чужака – её тела, глядя на мир его большими глазами, орудуя его длинными конечностями, не в силах поверить своей удаче. Она была точно, досконально осведомлена – хоть и не подавала виду – о результатах своего феноменального действия на окружающих: об упавших чистильщиках окон, сидящих на тротуарах со скрещенными ногами и вёдрами на головах; о заносах машин; о том, сколь опасны для мясников с топорами её остановки для покупки мяса. В какой-то степени она могла контролировать " эффект". " Она не умеет это отключать", – сказал как-то Джек, и это было правдой, но она могла смягчать воздействие свободной одеждой (что ненавидела) и широкополыми шляпами (что обожала, поскольку не терпела солнце). Ещё больше впечатляла её способность усиливать реакцию мира тонкой настройкой длины шага, наклона подбородка, рта, голоса. При максимальной интенсивности она грозила превратить все окрестности в зону бедствия, и Соланке приходилось просить её остановиться, не в последнюю очередь из-за того, что творилось с его собственным физическим и умственным состоянием. Она любила комплименты, называла себя " девушкой, требующей качественного ухода" и временами была готова признать, что разделение на " форму" и " содержание" оказалось полезной выдумкой. Её описание своей сексуальной личности как " другой", периодически выходящей на охоту, от которой не отделаться, было прекрасной уловкой, способом робкого человека обманом вынудить себя к внешним проявлениям. Это позволяло ей собирать урожай своего выдающегося эротического присутствия, не испытывая проблем парализующей неловкости, до заикания досаждавшей ей в юности. Слишком умная, чтобы прямо говорить о сильном чувстве истинного и ложного, пронизывавшем все её действия, она предпочитала цитировать мультяшную секс-бомбу Джессику Рэббит. " Я не плохая, – кротко мурлыкала она. – Просто меня так нарисовали".

Она держала его близко. Контраст с Милой поражал. С Милой Соланка позволял себе погружаться в болезненное очарование непроизносимого, непозволенного, когда же его обволакивала Нила, всё было наоборот, всё становилось произносимым и произносилось, всё было позволено и позволялось. Эта женщина не была ребёнком, и с ней он открывал для себя взрослую радость незапрещённой любви. Он думал о своей связи с Милой как о слабости; новые узы казались силой. Мила обвиняла его в оптимизме и была права. Нила стала оправданием оптимизма. И, да, он благодарил Милу за то, что та нашла ключи к дверям его воображения. Но если Мила Мило отперла шлюз, то Нила Махендра стала потоком.

В руках Нилы Соланка чувствовал, как начинает меняться, как внутренние демоны, которых он так боялся, слабеют с каждым днём, ощущал, как непредсказуемый гнев уступает место чудесной предсказуемости новой любви. Собирайте чемоданы, Фурии, думал он, вы тут больше не живёте. Если я прав, и ярость коренится в накапливающихся разочарованиях жизни, то нашлось противоядие, трансформирующее яд в противоположность. Ибо " фурия" может быть и экстазом, и любовь Нилы стала философским камнем, сделавшим возможной алхимию превращения. Гнев рос из отчаяния: а Нила стала сбывшейся надеждой.

Дверь в его прошлое оставалась закрытой, и она милосердно не спешила стучаться. Она заметно нуждалась в личном и психологическом уединении. После первой ночи в гостиничном номере она настояла на том, чтобы дальнейшие встречи проходили в её постели, но дала ясно понять, что его не приглашают остаться на ночь. Её сон наполняли кошмары, но она не хотела утешения его присутствием. Она предпочитала сражаться с ночными наваждениями в одиночку, просыпаясь после каждой такой ночи медленно и определённо самостоятельно. Не имея альтернативы, Соланка принял её условия и начал учиться стряхивать с себя волны сна, обычно накатывавшиеся на него к концу занятий любовью. Он сказал себе, что так для него даже лучше. В конце концов, он неожиданно стал очень занятым человеком.

С каждым днём он узнавал её всё лучше, словно исследуя новый город, в котором снял жильё и надеялся когда-нибудь купить собственное. Ей было нелегко свыкнуться с этой мыслью. Подобно ему, она была человеком настроения, и он стал её личным метеорологом, предсказывая её погоду, изучая продолжительность её внутренних бурь и их побочное воздействие, в виде разрушительных штормов, на золотые берега их любви. Иногда ей нравилось становиться предметом такого микроскопического рассмотрения, быть понимаемой без слов, видеть, как её нужды удовлетворяются даже невысказанными. Иногда это её раздражало. Он замечал тучи на челе и спрашивал: " Что случилось? " Она отвечала сердитым взглядом и говорила: " Ох, ничего. Ради Бога! Ты думаешь, что можешь читать мои мысли, но так часто ошибаешься. Если будет что сказать, я скажу. Переживай неприятности по мере их поступления". Она вложила немало сил в создание образа сильной женщины и не хотела, чтобы любимый мужчина видел её слабость.

Вскоре он обнаружил, что лекарства составляют проблему и для Нилы, и это стало для них ещё одной общей точкой: им обоим было суждено побеждать своих демонов, не спускаясь в долину кукол. Поэтому когда ей было плохо, когда ей нужно было бороться с собой, она уходила от него, не хотела ни видеть его, ни объяснять почему, и ожидала, что он поймёт, что он достаточно взрослый, чтобы дать ей побыть такой, какой ей нужно; короче, возможно, впервые в жизни от него требовалось вести себя в соответствии с возрастом. Она отличалась крайней нервозностью и порой соглашалась, что превращается в сущий кошмар для находящихся рядом, на что он отвечал: " Да, но есть компенсирующие факторы". " Надеюсь, они достаточно велики? " – спрашивала она с крайне обеспокоенным видом. " Не будь они велики, я был бы полным глупцом, правда ведь? " – улыбался он, она расслаблялась и придвигалась ближе. " Верно, – утешала она себя. – А ты не глупец".

Она отличалась поразительной физической свободой и гораздо лучше чувствовала себя обнажённой, чем одетой. Ему частенько приходилось напоминать ей о необходимости одеться при стуке в дверь. Но она стремилась сохранить некоторые тайны, защитить свою загадку. Её частые уходы в себя, привычка отшатываться от слишком пристального взгляда были вызваны совершенно неамериканской – чисто английской – уверенностью в ценности скрытого. Она утверждала, что это никак не связано с тем, любит она его или нет, а она любила его глубоко и поразительно. " Слушай, это же очевидно, – ответила она, когда он спросил, почему. – Ты можешь быть сколь угодно созидательным со своими куклами, веб-сайтом и прочим, но когда дело касается меня, твоё единственное назначение – залезать ко мне в кровать, когда я тебя зову, и исполнять мои малейшие прихоти". От такого властного заявления профессор Малик Соланка, всю жизнь стать объектом сексуального желания, испытал абсурдное наслаждение.

После любовной близости она зажгла сигарету и, обнажённая, села у окна покурить, зная его ненависть к табачному дыму. Везёт же соседям, подумал он, но она отвергала подобные соображения как буржуазные и недостойные её. С бесстрастным лицом она вернулась к его вопросу. " Дело в том, – предположила она, – что у тебя есть сердце. Редкое качество для современных парней. Возьми Бабура: восхитительный человек, потрясающий, но влюблён только в революцию. Живые люди – просто фишки в его игре. У других – статус, деньги, власть, гольф, эго. У Джека, например. – Соланка почувствовал отвращение к хвалебному упоминанию знаменосца с гладким телом с Вашингтон-сквера и резкий укол вины от выгодного сравнения с мёртвым другом, и сказал об этом. – Гляди-ка, – восхитилась она, – ты не только чувствуешь, но и можешь говорить об этом. Ух ты. Вот уж точно, человек, достойный того, чтобы с ним остаться". У Соланки появилось ощущение, что над ним скрыто насмеялись, но он не смог понять шутку. Чувствуя себя дураком, он успокоился, различив в её голосе привязанность. Любовный Напиток Номер Девять. Целительный бальзам.

В квартире на Бедфорд-стрит всё дышало Индией в чрезмерной манере диаспоры: музыка кино, свечи и ладан, календарь с Кришной и доярками, ткань с бахромой на полу, картины, кальян, свернувшийся на книжном шкафу, словно набитое чучело зелёной змеи. Бомбейское alter ego Нилы, подумал Соланка, натягивая одежду, могло бы смениться западной, калифорнийско-минималистской простотой… но Бог с ним, с Бомбеем. Нила одевалась в самый " аэродинамический" облегающий чёрный наряд, созданный на какой-нибудь безымянной ультрасовременной фабрике. Несмотря на поздний час, ей нужно было в офис. Подготовительный период к съёмкам документального фильма о Лилипутии подошёл к концу, и вскоре ей предстояло отправиться к антиподам. Оставалось много дел. Привыкай, подумал Соланка. Её потребность в отсутствии – не только персональная, но и профессиональная. Быть с этой женщиной значит одновременно учиться быть без неё. Она завязала шнурки на белых уличных туфлях – с вделанными в подошву колёсиками – и рванула с места; длинный чёрный хвост развевался за спиной. Соланка стоял на тротуаре и смотрел на неё. " Эффект", отметил он, когда начался привычный процесс нанесения увечий, успешно действует и в темноте.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒