Салман Рушди. Ярость 8 страница

Ещё она приходила поговорить, словно глубоко нуждаясь в обоюдном контакте. Тогда она говорила с почти устрашающей прямотой и скоростью, не смягчая ударов; но целью её монологов был не мордобой, а дружба. Соланка, воспринимая её слова в нужном духе, чувствовал себя умиротворённым. Из её разговоров он часто узнавал много важного, подбирая мудрость, так сказать, на лету; по углам её речей, как надоевшие игрушки, прятались самородки удовольствия. Вот, например, из объяснения, почему её бросил прежний приятель (этот факт она, как и Соланка, считала немыслимым): " Он был непристойно богат, а я нет. – Она пожала плечами. – Для него это было проблемой. Я хочу сказать, мне уже исполнилось двадцать, а своей штуковины у меня ещё не было. – Штуковины? Соланка слышал (от Джека Райнхарта), что это слово у некоторых американских мужчин-шовинистов служит для обозначения мужских гениталий, но вряд ли Миле дали от ворот поворот за их отсутствие. Мила определила термин, словно разговаривая с туповатым, но милым малышом, используя тот аккуратный, предназначенный для идиотов тон, что частенько проскальзывал у неё в разговорах с Эдди, которым Соланка был свидетелем. – Штуковина, профессор, это сто миллионов долларов. – Соланку изумила разоблачающая красота этого факта. Век больших величин: современная цена допуска на Елисейские поля Америки. Так живёт молодёжь в Америке зарождающегося третьего тысячелетия. Тот факт, что девушку исключительной красоты и высокого интеллекта можно счесть неподходящей по столь открыто фискальной причине, серьёзно сообщил Соланка Миле, лишь показывает, что американские стандарты в сердечной области, по крайней мере в брачных играх, взлетели даже выше цен на недвижимость. – Сказанули, профессор", – ответила Мила. После чего оба разразились хохотом, которого Соланка не слышал от себя целую вечность. Ничем не стеснённым хохотом молодости.

Он понял, что сделался её проектом. Оказалось, хобби Милы – собирание и починка повреждённых людей. Она сказала об этом открыто, в ответ на его вопрос. " Это я могу. Я чиню людей. Кто-то ремонтирует дома. Я обновляю людей". Так что в её глазах он был чем-то вроде старого особняка или, на худой конец, вроде этой двухэтажной квартиры в Верхнем Вест-сайде, уютного местечка, которое не наряжали, пожалуй, с шестидесятых, и которое поэтому начало выглядеть слегка трагично; пора, сказала она, заняться созданием нового вида изнутри и снаружи. " Если только ты не собираешься подвесить перед моим фасадом люльку, полную шумных, сквернословящих, смолящих самокрутки пенджабских декораторов", – согласился он. (К счастью, строительные рабочие закончили свои дела и исчезли; остался лишь характерный шум городской улицы. Но даже этот гул казался более приглушённым. )

Она рассказывала Соланке и о своих друзьях, группе сутулых вампиров, оказавшихся больше чем просто привязанностью. Она над ними работала и гордилась своими – их – достижениями. " На это ушло время – им действительно нравились школьные очки и вельвет. Зато теперь я имею честь возглавлять самую модную компанию подонков в Нью-Йорке, а когда я говорю " подонки", профессор, я имею в виду гениев. Эти парни крутейшие, а когда я говорю " крутые", я имею в виду " мощные". Филиппинец, заславший вирус I Love You? Забудьте. Там была ночь любителя; тут – высшая лига. Если бы эти ребята решили заразить Гейтса вирусом, будьте уверены, он чихал бы годами. Перед Вами – мальчишки и девчонки, которых Император Зла по-настоящему боится, замаскированные под бездельников ради собственной безопасности, чтобы скрыться от Дартов Империи, от Чёрного Вейдера и Красного Рогатого Мола. Ладно, " Звёздные войны" Вам не нравятся, тогда они как хоббиты, которых я прячу от Тёмного Лорда Саурона и его Духов Кольца. Фродо, Бильбо, Сэм Гэмджи, всё Братство Кольца. Пока не придёт время, когда мы низложим его и сожжём его власть в Огненной Горе. Не думайте, что я шучу. Зачем Гейтсу бояться существующих соперников, он их уже победил: они просто рабы. Они у него в кулаке. От чего он просыпается в кошмарах, так это от того, что появится какой-нибудь малыш из глубинки, из ниоткуда, с чем-то новым и большим, что оставит его во вчерашних газетах. Устаревшим. Поэтому он покупает таких, как мы, он готов потерять миллионы сегодня, чтобы не терять миллиарды завтра. Да, я за суд, надо стереть этот дворец с лица земли, разрушить его, и чем скорее, тем лучше. Но пока у нас большие собственные планы. Я? Зовите меня Йодой. Задом наперёд говорю я. Вниз головой думаю я. Изнутри наружу выверну вас я. Да пребудет, думаете вы, с вами Сила? Мощнее во мне она движется. Если серьёзно, – закончила она, оставив кукольный голос, – я просто менеджер. А сейчас ещё и продавец, и специалист по маркетингу и связям с общественностью. Чтобы Вам было понятно, а? Как Вы зовёте моих вампиров? Они – творцы и художники. Webspyder. net. В данный момент мы занимаемся разработкой сайтов для Стива Мартина, Аль Пачино, Мелиссы Этеридж, Уоррена Битти, Кристины Ричи и Уилла Смита. Да. И для Денниса Родмана. И для Мэрион Джонс, и Кристины Агилеры, и Дженнифер Лопес, и Тодда Солонца, и Н-Синк. Большой бизнес? Мы там и крутимся. " Кон Эд", " Веризон", " Бритиш Телеком", " Нокия", " Канал Плюс", если это касается средств связи, мы занимаемся и средствами связи. Хотите интеллектуалов? Некоторым парням звонят от Роберта Уилсона, и из " Театра Талии" в Гамбурге, и от Робера Лепажа. Говорю Вам: они в игре. Сегодня тут передовая, профессор, и это команда разведчиков. Дикая стая. А я играю роль хозяйки дома. И занимаюсь фасадом".

Значит, он в них ошибся, на самом деле они умники; кроме Эдди. Штурмовые отряды технологического будущего, насчёт которого у него такие глубокие опасения; опять-таки кроме Эдди. Но именно Эдди Форд был самым амбициозным проектом Милы: " до Вашего появления. Кроме того, – сказала она, – у Вас с Эдди больше общего, чем Вы думаете".

Мощная рука Эдди забросила его далеко, от корней в Нигдеграде до самой Колумбии, точнее, до самой постели Милы Мило, до одного из известнейших объектов недвижимости Манхэттена; но в конечном счёте неважно, как далеко ты можешь пнуть футбольный мяч. Выкинуть прошлое невозможно, а в прошлом, дома в Нигдеграде, юность Эдди была отягчена трагедией. Мила обрисовала Соланке основных персонажей, и серьёзность описания придавала им вид греческих статуй. Вот дядя Эдди – Рэймонд, герой Вьетнама, годами скрывавшийся в хижине в поросших соснами горах высоко над городом, считая, что душевные травмы делают его негодным для человеческого общества. Рэй Форд был подвержен приступам бешенства, которые вспыхивали даже на столь дальних высотах из-за гудков грузовика внизу в долине, из-за упавшего дерева, из-за запевшей птицы. А вот брат Рэя, " змея вонючка скунс", отец Эдди, Тоби, картёжник, пьянчуга, дурак, чьё предательство искалечило всю их жизнь. А вот, наконец, матушка Эдди, Джуди Карвер, которая в те дни ещё не начала общаться с Сантой и Иисусом и по доброте душевной каждую неделю с начала семидесятых поднималась в горы, пока, пятнадцать лет спустя, когда маленькому Эдди было десять, не уговорила горного человека спуститься в город.

Эдди испытывал благоговейный трепет перед косматым, пахучим дядюшкой, и здорово его побаивался; но детские прогулки к Рэю стали светлыми моментами его жизненного опыта, сформировав самые живые воспоминания, " лучше, чем кино", по его словам. (Джуди начала брать его с собой пятилетним, надеясь заманить Рэя в мир, показывая ему будущее, веря, что непосредственность Эдди завоюет сердце дикаря. ) По дороге в гору Джуди распевала старые песни Арло Гатри, а маленький Эдди подпевал: " А я тут как-то вечером сижу, / Дай, думаю, на Рэя погляжу, / И вот иду и на него гляжу, / Рэй говорит, мол, всё, что я скажу: / Какого чёрта бабы к нам проникли, / Уж лучше погонять на мотоцикле…" Но этот Рэй не был тем Рэем. У этого Рэя не было " Харлея", не было и Алисы – ни с рестораном, ни без. Этот Рэй питался бобами и кореньями, а может быть, жучками и отростками, думал Эдди, и пойманными голыми руками змеями, и стянутыми с неба орлами. У этого Рэя были хромые ноги, и зубы как гнилое дерево, и дыхание, которое сбивало с ног за десять шагов. И тем не менее это был тот самый Рэй, в котором Джуди Карвер Форд до сих пор видела ушедшего на войну милого парнишку, мальчика, который мог скрутить из взятой в пачке сигарет серебряной фольги способную стоять фигурку человека или вырезать из сосны портрет девчонки, чтобы потом отдать ей в обмен на поцелуй. (Куклы, удивился Малик Соланка. Никуда не убежать от старых вуду. История ещё одного кукольника. И ещё одного саньяси. Вот что Мила имела в виду. Более настоящий саньяси, чем я; его бегство от общества – чистая аскеза. Но, как и я, он хотел потерять себя, боясь того, что лежит за ним, что может в любой момент вырваться и погубить не заслуживающий этого мир. ) Джуди однажды сама поцеловала Рэя, до того, как сделала свою главную ошибку и выбрала Тоби, чья больная спина спасла его от призыва, от чьего дурного характера её никто не мог спасти; кроме Рэя, думала она. Если Рэй спустится из своей крепости, возможно, это будет знак, и всё может поменяться, братья будут ходить на рыбалку и в боулинг, и Тоби успокоится, и она, наконец, обретёт покой. И в конце концов Рэй пришёл, помытый и побритый и в чистой рубашке, такой нарядный, что Эдди не узнал его, появившегося в дверях. Джуди устроила праздничный ужин, ту же трапезу с мясом и рыбой, что позже предлагала господам Санта Клаусу и Христу, и какое-то время всё шло хорошо; разговаривали не слишком много, но всё было в порядке, каждый привыкал быть в доме вместе с другими.

За мороженым дядя Рэй заговорил. В лесу его навещала не только Джуди. " Была ещё одна, – с трудом сказал он. – Женщина по имени Хэтти, Кэрол Хэтти, она знает, что нас в лесу живёт несколько человек, и по доброте душевной приходит к нам и приносит одежду и еду и выпивку, хотя есть безумные ублюдки, готовые зарубить топором всякого, кто подойдёт ближе трёх метров, мужчину, женщину, ребёнка, бешеную собаку". Говоря о женщине, дядя Рэй начал краснеть и ёрзать на стуле. Джуди спросила: " Она так важна для тебя, Рэймонд? Ты хочешь, чтобы мы её пригласили? " А змея вонючка скунс на другом конце кухонного стола начал хлопать себя по ляжкам и хохотать, громким пьяным предательским хохотом змеи вонючки скунса, он хохотал до рыданий, потом вскочил, опрокинул стул и заявил: " О, Кэрол Хэтти. Простушка Кэрол из закусочной на Хоппер-стрит? Эта Кэрол Хэтти? Вау. Мужик, я не думал, что ей нужно столько сладкого, что она и до тебя за этим добиралась. Чёрт возьми, Рэй, ты и не знал. Мы, ребята, валяли малышку Кэрол постоянно, с тех пор, как ей пятнадцать стукнуло". Тут Рэй посмотрел на маленького Эдди страшным пустым взглядом, и даже в свои десять Эдди понял его смысл, почувствовал, как сильно дядю Рэя ударили в спину, поскольку Рэймонд Форд, как умел, говорил, что спустился из укрепления на горе не только ради любви семьи, – любви Эдди, говорил взгляд, – но и ради того, что считал любовью доброй женщины; после долгих лет гнева он надеялся исцелить этим своё сердце, а Тоби Форд проткнул оба воздушных шара, дважды поразил его в сердце одним ударом.

Когда Тоби договорил, большой человек поднялся, а Джуди начала орать на обоих, одновременно пытаясь спрятать Эдди за спиной, потому что в руке у её змеи вонючки скунса мужа был пистолет, нацеленный в сердце брату. " А теперь, Рэймонд, – ухмыльнулся Тоби, – давай вспомним, что говорится в доброй книге на тему братской любви". Рэй Форд вышел за дверь, а Джуди была так перепугана, что начала петь " Я слышу, дверь захлопнулась опять", и тогда Тоби тоже ушёл, заявив, что терпеть тут это дерьмо не намерен, она может забрать, что ей нравится, и засунуть туда, где солнце не восходит, слышь, Джуд? Не тебе меня судить, сука, ты всего-навсего моя грёбанная жена, и если тебе плевать на замечания мужа, почему бы тебе не пойти пососать у старого полоумного Рэймонда. Тоби пошёл играть в карты в лавке Корригана, где работал, а на рассвете Кэрол Хэтти нашли в аллее со сломанной шеей, мёртвую, а Рэймонд Форд оказался на свалке ржавых автомобилей позади лавки Корригана с единственным пулевым ранением в сердце, а рядом – никаких следов оружия. Тогда змея вонючка скунс исчез, просто не вернулся домой после игры в карты, и хотя описание Тобиаса Форда, вооружённого и очень опасного, разослали в пять штатов, его больше никто не видел. Мать Эдди считала, что ублюдок действительно всегда был змеёй в человеческом облике, а после того, что натворил, выскользнул из человеческой кожи, просто сбросил её, и она тут же рассыпалась в пыль, а лишней змеи у Нигдеграда никто не заметит, там храмы Господни полны гремучих змей и кобр, да и те лишь простые служки. Да изыдет, сказала она, знай я, что выхожу за змея, выпила бы яду прежде, чем давать клятву верности.

Джуди нашла утешение в растущей коллекции бутылок, но после того, что произошло, Эдди Форд просто замкнулся в себе, с трудом говоря двадцать слов в день. Подобно дяде, но не покидая города, он изолировал себя от мира, заперся внутри собственного тела, и по мере роста концентрировал всю безмерную энергию нового мощного каркаса на швырянии мяча, бросании его сильнее и быстрее, чем его когда-либо бросали в Нигдеграде, словно, забросив его за пределы площадки, он мог спастись от проклятия крови, словно пас для зачётной попытки равнозначен свободе. И в конце концов он добросил себя далеко – до Милы, которая спасла его от демонов, вытащила из внутреннего изгнания, используя для собственного удовольствия прекрасное тело, которое он сделал своей тюремной камерой, а взамен вернув ему дружбу, общество, мир.

Куда ни глянь, думал профессор Соланка, в воздухе носится ярость. Что ни слушай, всюду слышится хлопанье крыльев тёмной богини. Тисифона, Алекто, Мегера: древние греки так трепетали перед самыми страшными божествами, что даже не отваживались произносить их настоящее имя. Использовать это имя – Эринии, Фурии – значило рисковать навлечь на себя смертельный гнев этих леди. Поэтому с глубокой иронией гневную троицу звали " добродушными": Эвменидами. Но, увы, эвфемистическое имя не способствовало хоть сколько-то заметному улучшению постоянно дурного настроения богинь.

* * *

Поначалу он пытался сопротивляться искушению думать о Миле как об ожившей Леди Бестолковке: не о пустой Бестолковке, заново созданной средствами массовой информации, не о предательнице Бестолковке, подвергшейся лоботомии кукле " Толковой улицы" и того, что последовало за этим, но о забытом оригинале, потерянной Л. Б. его раннего воображения, звезде " Приключений Леди Бестолковки". Сначала он говорил себе, что было бы нечестно по отношению к Миле превращать её в куклу, но ведь – спорил он сам с собой – разве не сделала она это с собой сама, разве не стала, по её собственному признанию, ранняя Леди Бестолковка её моделью и источником вдохновения? Разве она не преподносила ему себя в роли Настоящей, которую он потерял? Теперь он знал, что она очень умна; она наверняка предвидела, как будет воспринято её представление. Да! Добровольно, чтобы спасти его, она предложила ему эту тайну, которая – она как-то предвидела – станет ответом его глубочайшим, хоть никогда не сформулированным, нуждам. И Соланка, пугливо, недоверчиво, начал позволять себе видеть её своим созданием, получившим жизнь благодаря чуду и теперь заботящимся о нём, как могла бы заботиться дочь, которой у него никогда не было. Потом он как-то случайно проговорился, но Мила, казалось, вовсе не смутилась. Она просто улыбнулась доверительной тихой улыбкой – улыбкой, пришлось признать Соланке, полной странного эротического удовольствия, в которой было что-то от удовлетворения терпеливого рыбака, когда наконец клюнуло, и что-то от тайной радости суфлёра, когда многократно подсказанная реплика наконец подхвачена – и не поправила его, а ответила, словно он назвал её собственным именем, а не именем куклы. Малик Соланка густо покраснел, затопленный стыдом кровосмесителя, и, заикаясь, попытался извиниться; тогда она подошла близко, так, что её грудь коснулась его рубашки и он почувствовал, как её дыхание сливается с его, и прошептала: " Профессор, зовите меня как угодно. Если так Вы лучше себя чувствуете, пожалуйста, знайте: мне так тоже лучше". Так что с каждым днём они всё глубже погружались в фантазии. Одни в его квартире вечерами разрушенного лета они играли в свою маленькую игру – дочки-отцы. Мила Мило по собственной воле начала становиться его куклой, одеваться во всё более точном соответствии с первоначальным портновским образом куклы и разыгрывать для сильно возбуждённого Соланки серии сценариев, взятых из первых шоу. Он играл роль Макиавелли, Маркса или (чаще всего) Галилея, а она была, ох, в точности тем, чем он хотел; сидела у его кресла и массировала его ступни, пока он делился мудростью великих мудрецов мира сего; посидев же немного у его ног, она могла забраться на его больные колени, хотя они всегда, не говоря ни слова, клали пухлую подушку между телами, на тот случай, если он, поклявшийся не возлежать более с женщиной, отреагирует на её присутствие так, как мог бы другой, не зарекавшийся мужчина, чтобы она не узнала этого, чтобы им не пришлось это вспоминать, и ему бы не приходилось признавать эпизодическую протекающую слабость своего тела. Подобно Ганди, проводившему свои брахмачарья, – " эксперименты с истиной", – когда жёны друзей ложились с ним ночью, дабы позволить ему утвердить превосходство мозга над плотью, он сохранял внешнюю форму высокой морали; и она тоже, и она тоже.

– 10 –

Асмаан поворачивался в нём, подобно ножу: Асмаан утром, с гордостью качественно исполняющий естественные функции перед рукоплещущей – пусть бесстыдно предвзятой – аудиторией из двух человек. Асмаан в дневной инкарнации – мотогонщик, обитатель палатки, император песочницы, хороший едок, плохой едок, поющая звезда, капризная звезда, пожарный, космонавт, Бэтмэн. Асмаан после ужина, за единственный разрешённый видеочас пересматривающий вечные повторы диснеевских мультиков. Ему нравился " Робин Гуд" с абсурдной " ноттингской ветчиной" – Ноттингемом, где блистали поющий петух, дешёвые подделки под Балу и Каа из " Книги джунглей", чистейший американский акцент по всему Шервудскому лесу и часто повторяемый, пусть и неизвестный ранее, Диснеевский Древнеанглийский Клич " Уу-де-лалли! " А вот " История игрушек" была запрещена. " Там стасный мальчик". " Стасный" значило страшный, а пугал мальчик тем, что плохо относился к своим игрушкам. Предательство любви пугало Асмаана. Он отождествлял себя с игрушками, а не с их владельцем. Игрушки казались детьми мальчика, и его дурное обращение с ними было, в моральной вселенной трёхлетнего Асмаана, слишком отвратительным преступлением, чтобы смотреть на него. (Как и смерть. В ревизионистском прочтении Асмааном " Питера Пэна" Капитан Крюк каждый раз спасался от крокодила. ) А после видео-Асмаана появлялся вечерний Асмаан, Асмаан в ванне, страдающий, когда Элеонора чистит его зубы, и заранее заявляющий: " Мы сёдня не будем мыть мою голову". И, наконец, Асмаан, отправляющийся спать, держась за папину руку.

Малыш начал звонить Соланке, не обращая внимания на пятичасовую разницу во времени. Элеонора запрограммировала нью-йоркский номер в системе быстрого набора телефона на кухне Уиллоу-роуд; Асмаану оставалось нажать на одну кнопку. Пливет, папа, прозвучал его трансатлантический голос (первый звонок раздался в пять утра): я холошо погулял в палке, папа. " В парке, Асмаан, – поправил сына сонный Соланка. – Скажи " в парке". В палке. Где ты, папа, ты дома? Ты что, не плидёшь? Мне надо было посадить тебя в машину, папа, и взять тебя на касели. " Качели. Скажи " качели". Мне надо было взять тебя на кат-сели, папа. Молген толкал меня выше и выше. Ты мне плинесёшь подалок? " Скажи " принесёшь", Асмаан. Скажи " подарок". Ты же можешь". Ты мне па-линесёшь подал-лок, папа? А что там внутли? А он мне очень понлавится? Папа, ты больше никуда не уйдёшь. Я тебе не лазлешу. А я в палке ел молозное. Молген плинёс. Было очень вкусно. " Мороженое, Асмаан. Скажи " мороженое". Мал-лоз-зеное.

Трубку взяла Элеонора. " Прости, он спустился и сам нажал кнопку. Боюсь, я даже не проснулась. – Да ничего страшного, ответил Соланка, и наступило долгое молчание. Потом Элеонора неуверенно сказала: – Малик, я просто не знаю, что происходит. Я тут на части разрываюсь. Может быть мы, если ты не хочешь прилететь в Лондон я бы сама, оставила бы Асмаана с бабушкой и мы бы сели и попробовали всё решить, что бы это ни было, о Боже я даже не знаю что это!, неужели мы не можем решить? Или ты меня теперь просто ненавидишь, я что, из-за чего-то вдруг стала вызывать у тебя отвращение? У тебя кто-то есть? Кто-то ведь должен быть, так? Кто? Ради Бога, скажи, хоть какой-то смысл появится, и тогда я смогу просто жутко разозлиться на тебя, а не сходить медленно с ума".

Действительно, в её голосе по-прежнему не было ни малейшего следа гнева. К тому же я покинул её, не сказав ни слова, подумал Соланка: наверняка её печаль рано или поздно перерастёт в ярость? Возможно, она поручит выразить её адвокату, который спустит на него холодную ярость закона. Но он не представлял её в роли Брониславы Райнхарт. В её характере мстительность отсутствовала напрочь. Но отсутствие гнева: в этом есть что-то нечеловеческое, даже слегка пугающее. А может быть, это лишь доказывает то, что думали все, а Морген и позже Лин Франц озвучили: что она лучше него, слишком хороша для него, и, когда она оправится от боли, ей будет лучше без него. Впрочем, сейчас это не могло утешить ни её, ни ребёнка, в чьи объятия он не осмеливался – ради безопасности мальчика – вернуться.

Ибо он так и не смог стряхнуть с себя Фурий. Тихая, булькающая, бессвязная злость продолжала сочиться и течь глубоко внутри него, угрожая выплеснуться без предупреждения мощным вулканическим извержением; словно она им владела, словно он служил лишь вместилищем, предоставляющим ей себя, а она, ярость, – мыслящим, контролирующим существом. Несмотря на очевидные поползновения науки в сторону некромантии, время располагало к прозаичности, утверждая, что всё можно понять и объяснить; и всю жизнь профессор Соланка, тот самый Малик Соланка, только что узнавший о существовании необъяснимого внутри самого себя, твёрдо принадлежал к прозаической партии, партии разума и науки в её первоначальном и широком смысле: scientia, знание. Но даже в эти наблюдаемые под микроскопом и бесконечно объясняемые дни бульканье внутри него отвергало все объяснения. Он оказался вынужден признать: есть в нас нечто прихотливое, для чего язык объяснений непригоден. Мы сделаны не только из света, но и из тени, не только из праха, но и из жара. Натурализм, философия видимого, не может поймать нас, ибо мы выходим за пределы. Мы боимся этого в себе – нашей ломающей границы, отвергающей правила, меняющей форму, преступающей законы, грешной теневой личности, настоящего призрака в нашем механизме. Не после жизни, не в какой-то невероятной сфере бессмертного, но здесь, на земле, дух ускользает из цепей того, чем мы себе кажемся. Он может восстать во гневе, воспламенённый своим пленением, и отбросить мир разума за ненадобностью.

Он снова поймал себя на мысли: то, что верно для него, может быть в какой-то степени верно и для каждого. Весь мир горит бикфордовым шнуром. В каждом животе пляшет нож, на каждую спину есть плеть. Как это ни печально, нас всё бесит. Повсюду слышны взрывы. Теперь человек проживает свою жизнь в момент перед яростью, когда злоба нарастает, или в её миг – час ярости, время вырвавшегося на свободу зверя, – или на руинах прошедшего великого насилия, когда ярость утихает, хаос откатывается, пока вновь не начнётся прилив. Воронки от взрывов – в городах, в пустынях, в народах, в сердцах – стали обычным делом. Люди рычат и съёживаются под булыжниками собственных злодеяний.

Несмотря на все заботы Милы Мило (а частенько из-за них), профессору Соланке по-прежнему приходилось в частые бессонные ночи утихомиривать бурлящие мысли многочасовыми прогулками по городским улицам, даже в дождь. Амстердам-авеню перекопали (и тротуар, и мостовую) всего в нескольких кварталах от него (порой казалось, что собираются перекопать весь город), и как-то ночью, идя под переходящим в ливень дождём мимо небрежно огороженной ямы, он долбанул обо что-то пальцами ноги и разразился трёхминутной тирадой, по окончании которой из-за закрывавшей ближайшую дверь клеёнки послышался восхищённый голос: " Дядя, кажется, выучил нынче много новых слов". Соланка посмотрел вниз на то, обо что поранил ногу; и, увидев на тротуаре разбитую глыбу от бетонного бордюра, помчался, неловко прихрамывая, прочь, словно виновный с места преступления.

Когда расследование трёх светских убийств сосредоточилось на троих молодых богачах, он почувствовал облегчение, но в глубине души всё ещё не мог себя полностью реабилитировать. Он тщательно следил за отчётами о расследовании. До сих пор не было ни арестов, ни признаний, и средства массовой информации начали проявлять нетерпение; возможность появления в высшем классе серийного убийцы приятно щекотала нервы, и неспособность Департамента полиции Нью-Йорка раскрыть дело угнетала ещё сильнее. Применить к никчёмным щёголям третью степень устрашения! Кто-то из них должен расколоться! Подобные спекуляции, которыми изобиловала пресса, нагнетали неаппетитную атмосферу линчующей толпы. Внимание Соланки привлекла ещё одна возможная ниточка. В списке действующих лиц неразрешённой тайны Человека В Соломенной Шляпе заменила ещё более странная группа персонажей. Рядом с каждым местом убийства видели людей в причудливых костюмах диснеевских героев: Гуфи около трупа Лорен Кляйн, Баззи – возле тела Белинды Букен Кэнделл, а там, где лежала Саския Скайлер, прохожие заметили красную лису в ярко-зелёной одежде: самого Робина Гуда, мучителя старого недоброго шерифа Ноттингема, который теперь удрал и от шерифов Манхэттена. Уу-де-лалли! Следователи признавали, что полной уверенности в связи между тремя наблюдениями нет, но совпадение безусловно ошеломляло (после Хэллоуина прошло уже несколько месяцев), и они явно держали его в голове.

В головах детей, подумал Соланка, создания воображаемого мира – герои книжек или видео или песен – действительно кажутся более осязаемыми и реальными, чем большинство живых людей, не считая родителей. Когда мы растём, баланс смещается, и вымысел переносится в отдельную реальность, в другой мир, которому, учат нас, он принадлежит. Но вот смертельное доказательство способности вымысла пересекать якобы непроницаемую границу. Мир Асмаана – мир Диснея – переходит в Нью-Йорк и убивает молодых горожанок. И какие-то страшные мальчики – один или несколько – тоже прячутся где-то в этих видео.

По крайней мере, преступления Бетонного Убийцы на время прекратились. К тому же – и за это Соланка благодарил Милу – он пил гораздо меньше, и в результате исчезли ступоры беспамятства: он больше не просыпался в уличной одежде с жуткими безответными вопросами в раскалывающейся голове. Были даже моменты, когда, очарованный обаянием Милы, он впервые за много месяцев приближался к чему-то очень похожему на счастье. Но тёмные богини всё парили над ним, вливая в сердце яд злобы. Когда Мила была с ним, в обшитом деревом пространстве, где они больше не затруднялись включать свет даже под затемнённым бурями небом, его удерживал волшебный круг её чар; но как только она уходила, шум в голове возобновлялся. Ропот, хлопанье чёрных крыл. После первого рассветного телефонного разговора с Асмааном и Элеонорой, когда в нём ворочался нож, ропот впервые обрушился на Милу, его ангела милосердия, его живую куклу.

Вот в полусвете её лицо, плоские скулы с острыми краями мягко трутся о его расстёгнутую рубашку, короткий рыже-золотой ёжик волос щекочет снизу его подбородок. Просмотр старых телешоу прекратился, сделав своё дело. В эти дни, медленно темнеющими послеполуденными часами, они почти не говорили, а когда заговаривали, то уже не о философии. Иногда её язык быстро лизал его грудь. Каждому нужна кукла, чтоб играть с ней, шептала она. Профессор, бедный Вы сердитый человек, это было так давно. Шшш, спешить некуда, у Вас есть время, я никуда не ухожу, нас никто не потревожит, я тут для Вас. Расслабьтесь. Вам это больше не нужно, весь этот гнев. Вам просто надо вспомнить, что такое игра. Вот её пальцы, с длинными кроваво-красными ногтями, ищут путь, с каждым днём капельку дальше, под его рубашку.

Её тело обладало потрясающей памятью. Каждый раз, приходя к нему, она ухитрялась занять на укрытых подушкой коленях точно ту позицию, которой достигла к концу прошлого посещения. Положение рук и головы, напряжение, с которым сворачивалось её тело, точный вес, которым она прилегала к нему: её точнейшие воспоминания и бесконечно малые настройки этих переменных величин сами по себе казались фантастическими любовными актами. С их игры падала чадра, и Мила показывала это профессору Соланке каждым новым (день ото дня откровеннее) прикосновением. Усиливавшиеся ласки Милы действовали на профессора Соланку как электричество, в его возрасте и жизненной ситуации он не мог рассчитывать на повторение чего-то подобного. Да, она отворачивалась, она делала всё с таким видом, будто ничего такого не делает, и он накрепко застрял в её паутине. Королева сети, предводительница сетевой стаи, поймала его в свою сеть.

Потом изменилось ещё кое-что. Как он обронил имя куклы, случайно или под действием едва осознаваемого желания, так она однажды вечером позволила запретному слову соскользнуть с губ. Закрытую ставнями тёмную комнату мгновенно озарило ярким разоблачительным светом, и профессор Малик Соланка узнал историю Милы Мило. Вечно мы с отцом, говорила она сама, всегда он и я против мира. Говорила совершенно откровенно. Выкладывала всё прямо перед Соланкой, а он был слишком слеп, чтобы увидеть (или просто не хотел видеть? ) то, что она столь открыто и беззастенчиво показывала. Но когда Соланка посмотрел на неё после её " оговорки", – он был почти уверен, что оговоркой тут и не пахло, ибо этой женщине поразительного самоконтроля случайности были неведомы, – её острые и какие-то загадочные скулы, раскосые глаза, лицо, которое было накрепко закрыто как раз тогда, когда казалось максимально открытым, мудрая скрытая улыбка, наконец, открыли свои секреты.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒