Салман Рушди. Ярость 4 страница

Предохранители профессора Соланки перегорали, росло искушение сказать что-то недоброе. Контрамарка в Рай, обдумывал он обращение к Виславе, обеспечена лишь крутейшим и главнейшим в Нью-Йорке. Ради демонстрации демократического духа будут допущены и несколько простых смертных; они появятся там с надлежащим благоговейным выражением лица, характерным для знающих, что им в кои-то веки по-настоящему повезло. Возбуждение выпучившей глаза толпы на мосту и в туннеле добавится к усталому удовлетворению людей в толпе и, конечно, самого Хозяина. Однако при нынешнем соотношении спроса и предложения крайне маловероятно, что Вислава окажется счастливой обладательницей входного билета, обласканной солнцем посетительницей галёрки вечности.

Соланка удерживался от этих и многих других слов. Вместо этого он указывал на пыль и паутину, получая в ответ резиновую улыбку и краковский жест непонимания. " Я работаю у госпожи много лет". С точки зрения Виславы, это отметало все упрёки. Через две недели Соланка прекратил к ней обращаться, полки стал протирать сам, а рубашки относить в хорошую китайскую прачечную за углом, на Коламбусе. Но её душа, её отсутствующая душа, продолжала требовать его отеческого, невнимательного внимания.

У Соланки начала кружиться голова. Страдая от бессонницы и разгула мыслей, он отправился в спальню. Позади сквозь плотный влажный воздух он слышал своих кукол, ныне оживших и тараторивших за запертыми дверями: они громко рассказывали друг другу свои " предыстории", сказки о том, как он или она появились на свет. Сказки, которые он, Соланка, придумывал для каждой. Рыночная стоимость куклы без предыстории низка. Именно это мы берём с собой в путешествие через океаны, за границы, сквозь жизнь: наши маленькие запасники анекдотов и " что было потом", наши личные " как-то раз". Мы – это наши истории, и когда мы умираем, наше бессмертие (если нам повезёт) тоже попадает в чью-то сказку.

Против этой великой правды и восстал Малик Соланка, именно свою предысторию он и хотел разрушить. Неважно, откуда я, неважно, кто бросил мою мать, когда я едва начал ходить, тем самым разрешив мне спустя годы поступить так же. К чёрту отчимов, к чёрту толчки в затылок, и переодевание, и слабых матерей, и виновных Дездемон, и весь бесполезный багаж крови и племени. Я прибыл в Америку, как многие до меня, за благословением Эллис-айлэнда, за новым началом. Дай мне имя, Америка, сделай из меня Базза или Чипа или Спайка. Омой меня в амнезии и одень меня в своё могущественное невежество. Включи меня в свою командную строку и дай мне мои мышиные кнопки! Дозволь мне быть не историком, но человеком без историй. Я вырву грешный свой родной язык и заговорю на твоём ломаном английском. Сканируй меня, оцифруй меня, сделай меня лучом. Если прошлое – старая больная Земля, стань, Америка, моей летающей тарелкой. Унеси меня на край света. Луна слишком близко.

Но истории всё сочились сквозь плохо подогнанное окошко спальни. Что будут Сол и Гейфрид – " она стала Кубком Стэнли среди жён-трофеев, когда жёны-трофеи были столь же обычными, как Порше" – делать теперь, обнищав до последних 40 или 50 миллионов долларов? … Ура, Маффи Поттер Эштон беременна! … А разве не Палома Хаффингтон де Вуди была столь любезна с С. Дж. " Ицхаком" Перельманом на пляже Гибсон, в Сагапонаке? … А Вы слышали про Гриффина и его великолепную очаровательную Даль? … Что, Нина собирается запустить серию духов? Но, дорогая, с ней покончено, она пахнет как дорожные убийцы… А Мег и Деннис, только что прибывшие в Город разводов, препираются: кому достанется не просто коллекция дисков, но гуру… Какая знаменитая голливудская актриса запустила слух, что новые звёзды обязаны своим взлётом сапфическим забавам с главным боссом студии? … А Вы читали последнюю вещь Карины, " Тонкие бёдра для жизни"? … А крутейший Лотос отменил гулянку по случаю дня рождения О. Дж. Симпсона! Только в Америке, ребята, только в Америке!

Закрыв уши руками, всё ещё в потёртом полотняном костюме, профессор Соланка уснул.

– 5 –

Телефон разбудил его в полдень. Джек Райнхарт, гроза телефонных аппаратов, пригласил профессора Соланку посмотреть по платному телевидению четвертьфинал Евро-2000 Голландия–Югославия. Малик, к удивлению обоих, согласился. " Рад вытащить тебя из клопиной дыры, – сказал Райнхарт. – Но если собираешься болеть за сербов, оставайся дома". Сегодня Соланка чувствовал себя посвежевшим: загруженность отпустила, появилась потребность в друге. Даже в дни отшельничества такая нужда возникала. Гималайский святой может прожить без футбола по ящику. Сердце Соланки не было столь свободным. Он сбросил костюм, в котором спал, принял душ, быстро оделся и поехал в деловой район. Когда он вылез из такси у дома Райнхарта, в дом, оттолкнув его, вбежала женщина в тёмных очках, и второй раз за несколько дней он испытал тревожное чувство, что знаком с незнакомкой. В лифте он узнал её: кукла " нажмите на меня, и я заговорю", чьё имя стало новейшим символом пошлой измены, Люби Меня Ниже Ремня. " О Боже, Моника, – вздохнул Райнхарт. – Вечно на неё натыкаюсь. Тут вокруг то Наоми Кэмпбелл, то Кортни Лав, то Анджелина Джоли. Теперь Минни Маус. Славная публика, а? "

Райнхарт многие годы пытался развестись, но жена задалась целью не отпускать его до гроба. Прекрасная, идеально контрастная чета, эбонит и слоновая кость: она – высокая, бледнолицая, апатичная; он – столь же длинный, но чёрный как смоль афро-американец, к тому же безмерно активный, охотник, рыболов, по выходным – водитель скоростных машин, марафонец, начинающий гимнаст, теннисист, а в последнее время, благодаря взлёту Тайгера Вудса, ещё и заядлый гольфист. С первых дней их брака Соланка недоумевал, как может мужчина с таким количеством энергии терпеть женщину с таким её отсутствием. Они сыграли пышную свадьбу в Лондоне, – в военные годы Райнхарт предпочитал жить подальше от Америки, – и в выложенном керамикой и мозаикой дворце, арендованном по случаю у некой благотворительной организации, использовавшей помещение как приют для умственно неполноценных, исполнявший роль шафера Малик Соланка произнёс речь, настроение которой оказалось шумно и неправильно понятым, – в какой-то момент, в стиле популярного в те годы У. С. Филдса, он сравнил опасность союза с риском " прыжка из самолёта с десяти тысяч метров в надежде приземлиться на стог сена", – но пророческим. Однако, подобно многим из их круга, он недооценил Брониславу Райнхарт в одном важном отношении: она была прилипчивой, как пиявка.

(По крайней мере, у них нет детей, подумал Соланка, когда его, и не только его, дурные предчувствия насчёт брака оправдались. Он подумал о телефонном голосе Асмаана. " Куда ты ушёл, папа, ты тут? " Он подумал о самом себе давным-давно. По крайней мере, у Райнхарта не было той тягучей, глубокой детской боли. )

Райнхарт поступил с ней нечестно, и не отрицал этого. Его ответом на брак стало начало интрижки, ответом на трудность поддержания тайной связи – начало другой, а когда обе любовницы потребовали от него упорядочить жизнь, когда обе захотели занять поул на стартовой решётке его личного авторалли, он тут же нашёл в своей шумной, переполненной постели место для ещё одной женщины. Минни Маус, пожалуй, вполне подходила на роль местной иконы. После нескольких лет такой жизни и переезда из Холланд-парка в Вест-вилледж Бронислава (господи, откуда вокруг столько поляков? ) съехала с квартиры на Гудзон-стрит и через суды заставляла Райнхарта финансировать её роскошную жизнь в фешенебельном отеле Верхнего Ист-сайда, требовавшую постоянного пополнения кредитных карт. Она ласково сообщила, что намерена не разводиться, а довести его до нищенской сумы и медленно высосать кровь. " И не оставайся без денег, сладкий мой, – посоветовала она. – Потому что в этом случае я доберусь до того, что ты по-настоящему любишь".

По-настоящему Райнхарт любил еду и выпивку. У него был маленький домик в Спрингс с укрытым в глубине двора сарайчиком, который он оборудовал для хранения вина и застраховал на куда более крупную сумму, чем сам домик, самым ценным предметом в котором была плита " Викинг" с шестью горелками. Райнхарт тех времён был гастрономом с турбо-наддувом, его морозилку наполняли тушки птиц, ожидавших перехода – возвышения! – до сока. В его холодильнике боролись за место деликатесы со всего света: языки жаворонков, яички эму, яйца динозавров. Но когда на свадьбе друга Соланка заговорил с матерью и сестрой Райнхарта об изысканном удовольствии обедать за столом Джека, обе изумились и пришли в замешательство. " Джек готовит? Вот этот Джек? – спросила мать, недоверчиво показывая на сына. – Джек, которого я знаю, не мог открыть банку бобов, пока я не научила его держать открывашку". " Джек, которого я знаю, – добавила сестра, – не мог вскипятить кастрюлю воды и не сжечь её". " Джек, которого я знаю, – подытожила мать, – не мог найти кухню без собаки-поводыря".

Этот самый Джек стал теперь ровней лучшим шеф-поварам мира, и Соланка в который раз подивился человеческой способности к автоморфозу, трансформации личности, которую американцы объявили своей особенной, определяющей характеристикой. И зря. Американцы вечно приклеивают ко всему свой ярлык: Американская Мечта, Американский Буйвол, Американские Граффити, Американская Душа, Американский Тунец. Но всё это есть везде, и нигде в мире добавление национальной приставки не добавляет особого смысла. Английская Душа, Индийские Граффити, Австралийский Буйвол, Египетская Мечта, Чилийский Тунец. Американская потребность делать вещи американскими, обладать ими, подумал Соланка, – свидетельство странного чувства опасности. И, конечно, более прозаично: капитализма.

Угроза набега Брониславы на винные склады Райнхарта возымела действие. Он прекратил посещать зоны военных действий и принялся за выгодные жизнеописания самых могущественных, самых знаменитых и самых богатых в их любимых еженедельниках и ежемесячниках: излагая хронику их любовных историй, сделок, внебрачных детей, личных трагедий, болтливой прислуги, убийств, пластических операций, добрых дел, злых тайн, игр, междоусобиц, сексуальных привычек, подлости, щедрости, скребниц, обуви, машин. Потом он прекратил писать стихи и взялся за написание романов, действие которых разворачивалось в том же нереальном мире, который управляет реальным. Он часто сравнивал свою тему с темой римлянина Светония. " Вот жизнь сегодняшних Цезарей в их Дворцах, – говорил он Малику Соланке и кому угодно, готовому слушать. – Они спят со своими сёстрами, убивают своих матерей, делают своих коней сенаторами. Там, во Дворцах, наносят увечья. Но знаете что? Если вы снаружи, если вы – уличная толпа, то есть, если вы – это мы, то вы видите только, что Дворцы – это Дворцы, там все деньги и вся власть, и када ани шчёлкают сваими пальчиками, малыш, планета начинает плясать. (Райнхарт любил иногда имитировать говор Эдди Мерфи, встречающего Братца Кролика, для выразительности или для смеха. ) Теперь, когда я пишу о миллиардерах в коме или о золотых мальчиках, что замораживают своих предков, когда я на этом алмазном посту, я вижу больше правды жизни, чем видел в грёбанной " Буре в пустыне" или в Аллее снайперов в Сараево, и поверьте мне, это так же просто, даже проще, чем наступить на сраную пехотную мину и взорваться на кусочки".

Теперь, в очередной раз слушая эту не слишком редкую речь друга, профессор Соланка ловил усиливающуюся ноту неискренности. Джек отправился на войну (известным молодым радикальным цветным журналистом с солидным досье по американскому расизму и, в результате, рядом могущественных врагов), испытывая те же страхи, что описал поколением ранее молодой Кассиус Клей: больше всего опасаясь пули в спину, смерти от того, что ещё не называли " дружественным огнём". Однако в последующие годы Джеку довелось вновь и вновь становиться свидетелем трагического дара рода человеческого игнорировать соображения этнической солидарности: жестокости чёрных против чёрных, арабов против арабов, сербов против боснийцев и хорватов. Бывшая Югославия, Иран–Ирак, Руанда, Эритрея, Афганистан. Истребления людей в Тиморе, общинные бойни в Мируте и Ассаме, бесконечный катаклизм дальтонизма на земле. В эти годы ему удалось завязать тесную дружбу с белыми коллегами из США. Его ярлык поменялся. Он прекратил писать себя через дефис и стал просто американцем.

Соланка, чувствительный к нюансам подобных смен вывески, понимал, что для Джека такая трансформация связана с сильным разочарованием, даже гневом, направленным на тех, кого белые расисты охотно называли " его собственным родом", и что такой гнев слишком легко оборачивается против разгневанных. Джек жил вне Америки, женился на белой и вращался в " свободомыслящих" кругах, где раса " не проблема": то есть почти все белые. Вернувшись в Нью-Йорк, разъехавшись с Брониславой, он продолжил бытописание " дочерей Бледнолицых". Шутка не могла скрыть правду. Джек остался практически единственным чёрным знакомым Джека, а Соланка, пожалуй, единственным коричневым. Джек переступил черту.

А теперь, похоже, переступал ещё одну. Новое направление работы давало Джеку беспрепятственный доступ во дворцы, и он наслаждался. Его описания позолоченных персонажей сочились ядом, он рвал их на части за тупость, слепоту, бессмысленность, отсутствие глубины, поверхностность, но приглашения от Уорренов Редстоунов и Россов Баффетов, от Скайлеров и Майбриджей и Ван Бюренов и Кляйнов, от Иваны Опалберг-Спидфогель и Марлали Букен Кэнделл всё приходили, поскольку те знали, что парень попался на крючок. Он стал их домашним ниггером, которого модно держать при себе: словно плюшевого щенка, думал Соланка. В имени " Джек Райнхарт" удачно отсутствовали негритянская специфика и ассоциации с гетто, характерные для Тупака, Вонди, Анферни или Рах-шида (в те дни в афро-американской общине вошли в моду новые имена и изощрённая орфография). Во дворцах так не называли. Мужчин не звали Бигги или Хаммером или Шакилом или Снупом или Дре, не было женщин по имени Пипа или Левый-Глаз или Д-Ниса. В золотых залах Америки не найти ни Канта Кинты, ни Шазная; зато мужчина может получить кличку Малина или Бита как сексуальный комплимент, а женщины могут оказаться Блэйн или Брук или Хорн, и всё, чего ты хочешь, возможно, кипит на медленном огне между сатиновыми простынями прямо за вечно приоткрытой дверью вот этой спальни.

Да, конечно, женщины. Женщины, пагубная страсть и ахиллесова пята Райнхарта; а тут он попал в Долину райских птичек. Нет: гора, Эверест райских птичек, сказочный Рог изобилия райских птичек. Отправьте к нему этих женщин, этих Кристи и Кристин и Кристен и Кристель, великанш, с которыми счастливы позировать даже Кастро и Мандела, и Райнхарт ляжет (или сядет) и будет служить. Под бесконечными слоями невозмутимости Райнхарта скрывался постыдный факт: он был совращён, и его вожделение быть принятым в Клуб Белых Людей оставалось тёмной тайной, в которой невозможно признаться никому, даже самому себе. А из таких тайн вырастает гнев. В таких тёмных клумбах всходят семена ярости. И хотя Джек носил броню, никогда не позволяя маске соскользнуть, Соланка ясно видел в сияющих глазах друга пожирающий того огонь бешенства. Очень нескоро он пришёл к выводу, что подавляемая ярость Джека – отражение его собственной.

Годовой доход Райнхарта перевалил за середину шестизначного диапазона, но его жалобы на нехватку наличности были шуткой лишь отчасти. Бронислава замучила троих судей и четверых адвокатов, обнаружив по пути недюжинный дар – даже индийский гений, подумал Соланка – вставлять закону палки в колёса. Этим она (возможно, буквально) безумно гордилась. Она выучилась искажать и запутывать суть. Как практикующая католичка, она сразу заявила, что не потребует от Райнхарта развода, будь он хоть замаскированным дьяволом. Дьявол, объясняла она прокурорам, невысок, бледнолиц, носит зелёный сюртук, свиной хвостик и туфли на высоких каблуках, и очень похож на философа Иммануила Канта. Но может принимать любые формы – столба дыма, отражения в зеркале, или высокого, чёрного, бешено энергичного мужа. " Я отомщу Сатане, – говорила она поражённым законникам, – оставив его пленником моего кольца". В Нью-Йорке, где законные основания для развода немногочисленны и строго поименованы, где невозможно разойтись по взаимному согласию, шансы Райнхарта против жены были минимальны. Он пробовал убеждение, подкуп, угрозы. Она стояла насмерть и не предъявляла иска. В итоге он сам начал судебные действия, на что она блестяще и твёрдо ответила изумительным, почти мистическим бездействием. Жёсткость её пассивного сопротивления впечатлила бы самого Ганди. Она на десятилетие погрузилась в череду психологических и физических " упадков", которую самая мыльная из опер сочла бы чрезмерной, и сорок семь раз наносила суду оскорбления, ни разу не отправившись за решётку из-за нежелания Райнхарта просить суд действовать против неё. Так что в середине пятого десятка он всё ещё платил за грехи четвёртого. Между тем он оставался неразборчивым в связях и благодарил город за щедрость. " Для холостяка с несколькими баксами в банке и любовью тусоваться этот украденный у маннахэттов кусочек недвижимости – просто дивные охотничьи угодья".

Но он не был холостяком. Хотя за одиннадцать лет, конечно, мог, скажем, пересечь границу с Коннектикутом, где развод по взаимному согласию узаконен, или найти около шести недель, необходимых для признания резидентом в Неваде, и разрубить гордиев узел. Этого он не делал. Однажды, сытый всем по горло, он признался Соланке, что при всей щедрости города, обеспечивающего благодарному самцу богатый выбор, существует одна загвоздка. " Все требуют громких слов, – протестовал он. – Все хотят вечного, серьёзного, сильного, длительного. Если это не великая страсть, ничего не выйдет. Потому-то они так одиноки. Вокруг не так много мужиков, но они не хотят торговаться, не имея возможности купить. Они не воспринимают концепцию аренды, раздельного пользования. Мужик, они совсем обломались. Они ищут недвижимость на дико взлетевшем рынке, но знают, что он взлетит ещё выше". По данной версии правды, неполный развод давал Райнхарту пространство для дыхания, lebensraum. Женщины будут бегать за ним, поскольку он красив и обаятелен, и пока не пресытятся бесконечностью бега, будут ждать.

Впрочем, ситуация допускала ещё одну трактовку. Там, где Райнхарт сейчас жил, на Биг-рок Кэнди-маунтин, алмазе размером с Ритц, он был буквально деклассированным элементом, нырнувшим слишком глубоко в тот момент, когда попался в ловушку, вожделея искушений Олимпа. Не забывайте, он был их игрушкой, а девочки не выходят замуж за свои игрушки. Так что, возможно, полубрак, бесконечный процесс развода стал для Райнхарта способом самообмана. На самом деле, возможно, очередь к нему не столь длинна. Одинокий, стареющий, – уже за сорок, – он почти вышел из моды. Стал почти – убийственное словечко для любого амбициозного грозы женщин – негодящим.

Малик Соланка, на полтора десятка лет старше Джека Райнхарта и в дюжину дюжин раз более закомплексованный, частенько с завистливым изумлением смотрел и слушал, как Райнхарт рассуждает о деле своей жизни в столь бесстыдной манере самца. Зоны боевых действий, женщины, экстремальный спорт, жизнь человека дела. Даже заброшенная ныне поэзия принадлежала к мужественной школе Теда Хьюза. Соланка часто чувствовал, что, несмотря на младший возраст, именно Райнхарт стал наставником для него, студента. Скромный мастер кукол должен склонить голову перед серфингистом, ныряльщиком, прыгуном, скалолазом, человеком, шутки ради дважды в неделю пробегавшим вверх и вниз по сорок лестничных пролётов в Хантер-колледже. Малик Соланка так и не смог полностью освоить искусство быть мальчишкой… – но это уже слишком близко к запретной, стираемой предыстории.

У голландцев забил Патрик Клюйверт, и Соланка с Райнхартом подскочили, с криками размахивая бутылками мексиканского пива. Потом позвонили в дверь, и Райнхарт без предисловий сказал: " О, кстати, кажется, я влюблён. Я пригласил её присоединиться к нам. Надеюсь, всё нормально. – Ничего нового. Обычно это сигнализировало о прибытии, как говаривал Райнхарт в интимном кругу, его новой горничной. Но последовало что-то новое. – Она из ваших, – бросил Райнхарт через плечо, отправляясь открывать. – Индийская диаспора. Сто лет неволи. В восемьсот девяностых её предки отправились по кабальному договору работать в эту, как её. Лилипутию-Блефуску. Теперь они контролируют производство сахарного тростника, без них экономика развалится, но ты знаешь, как обстоят дела там, куда попадают индийцы. Их не любят. Ани слишкам многа работают и держатся слишкам тесна и ани такие надменные. Спроси кого хочешь. Спроси Иди Амина".

По телевизору голландцы показывали изумительный футбол, но матч внезапно потерял всякое значение. Малик Соланка поймал себя на мысли, что только что в комнату Райнхарта вошла прекраснейшая из всех индианок, – из всех женщин, – которых он когда-либо видел. По сравнению с опьяняющим эффектом её присутствия бутылка дос эквис в его левой руке была абсолютно безалкогольной. В мире есть и другие женщины ростом под сто восемьдесят, думал он; наверняка где-то можно найти и столь же дымчатые глаза, и другие пухлые губы, другие тонкие шеи, другие бесконечно длинные ноги. И похожая грудь может принадлежать другим женщинам. Ну и что? По словам идиотской песенки пятидесятых, " Бернардин", которую в один из самых сексуальных моментов жизни пел любимый певец матери, христианин-консерватор Пат Бун, " Не раз уже встречались в других твои черты, / Но так собрать их вместе способна только ты". Вот именно, думал тонущий профессор Соланка. Именно так.

По правому предплечью женщины спускался рваный двадцатисантиметровый шрам. Поймав его взгляд, она тут же скрестила руки и прикрыла рану левой рукой, не понимая, что та украшает её, делая красоту совершенной добавлением существенного несовершенства. Показывая, что она ранима, что столь восхитительное очарование можно мгновенно разбить, рубец лишь подчёркивал остальное и заставлял лелеять её – боже мой, подумал Соланка, что за слова о незнакомке! – ещё больше.

Исключительная физическая красота притягивает весь имеющийся свет, становится путеводной звездой в тёмном мире. Зачем вглядываться в окружающий мрак, если можно смотреть на щедрое пламя? Зачем говорить, есть, спать, работать, когда перед глазами такая лучезарность? Зачем делать что-то ещё, кроме как смотреть, всю оставшуюся жалкую жизнь? Lumen de lumine. Пристально глядя на её нереальную звёздную красоту, вращавшуюся по комнате огненной галактикой, он думал, что, будь он способен вызвать к жизни женщину своей мечты, будь у него волшебная лампа, которую можно потереть, он попросил бы именно этого. И в то же время, мысленно поздравляя Райнхарта с наконец-то свершившимся разрывом с дочерями Бледнолицых, он представлял с этой тёмной Венерой себя, позволял собственному закрытому сердцу открыться и снова вспоминал о том, что пытался забыть всю жизнь: о размере воронки внутри него, дыры, оставленной разрывом с недавним и далёким прошлым, которую, кто знает, любовь к такой женщине могла бы заполнить. В нём забилась старая, тайная боль – и взмолилась об излечении.

" А, да, прости, парень, – зашуршал с дальнего края вселенной тягучий голос Райнхарта. – От неё все пришибленные ходят. Ничего не поделаешь. Она не умеет это отключать. Нила, познакомься с моим приятелем Маликом, давшим обет безбрачия. Как легко видеть, он оставил женщин навсегда". Соланка заметил, как наслаждается собой Джек, и усилием воли вернулся в реальность. " К нашему общему счастью, – выдавил он наконец, скривив рот в подобие улыбки. – Иначе мне пришлось бы сражаться с тобой за неё". Снова старое созвучие, подумал он: Нила, Мила. Страсть идёт за мной, давая рифмованные предупреждения.

Продюсер одной из лучших независимых компаний, специализирующихся на документальных телепрограммах. Сейчас работает над проектом, который должен вернуть её к корням. Нила объяснила, что дома, в Лилипутии-Блефуску, дела идут неважно. На Западе Лилипутию-Блефуску представляют раем в Южном море, местом для медовых месяцев и прочих свиданий, а там зреет беда. Отношения между индо-лилипутами и общиной аборигенов-" элбов" – всё ещё составляющей большинство населения, но только относительное – быстро портятся. Чтобы вытащить проблемы на свет, нью-йоркские представители противостоящих фракций решили провести демонстрации в ближайшее воскресенье. Манифестации ожидаются малочисленные, но горячие. Два маршрута разведут подальше, но можно спорить, что ожесточённые стычки неминуемы. Нила была полна решимости участвовать в марше. Профессор Соланка видел, как в ней, говорившей о бурной политической атмосфере на маленьком клочке земли антиподов, закипала кровь. Конфликт не был для прекрасной Нилы пустым звуком. Она всё ещё ощущала привязанность к истокам, и Соланка ей почти завидовал. Джек Райнхарт по-мальчишески восклицал: " Классно! Мы все пойдём! Точно, пойдём! Ты пойдёшь за свой народ, Малик, да? Ну, уж за Нилу-то точно пойдёшь". Райнхарт говорил легкомысленным тоном: просчёт. Соланка заметил, как Нила застыла и нахмурилась. Не стоило превращать это в игру. " Да, – сказал Соланка, глядя ей прямо в глаза. – Я пойду".

Они сели досмотреть игру. Мячи сыпались один за другим: шесть голландских, а в самом конце – ничего не значащий гол престижа югославов. Нила тоже радовалась успеху Нидерландов. Их чёрные игроки казались ей, не думавшей о конкуренции и лишённой ложной скромности, почти ровней по части великолепия. " Суринамцы, – заявила она, не зная, что вторит эхом давним размышлениям молодого Малика Соланки в Амстердаме, – живое доказательство продуктивности смешения рас. Взгляните. Эдгар Давидс, Клюйверт, Райкаард на скамейке, а в золотые старые деньки – Рууд. Великий Гуллит. Все метеки. Перемешайте все расы, и получите прекраснейших людей на земле. Я хочу скоро махнуть, – добавила она, не обращаясь ни к кому конкретно, – в Суринам". Она растянулась на диване, перекинув длинную, одетую в кожу ногу через спинку, и столкнула свежую " Нью-Йорк Пост". Газета упала на пол у ног Соланки, и в глаза ему бросилась шапка: НОВЫЙ УДАР БЕТОННОГО УБИЙЦЫ. И ниже, более мелко: " Человек в соломенной шляпе – кто он? " Всё мгновенно переменилось; через окна в комнату ворвалась ослепляющая тьма. Лёгкая волна волнения, благодушия и вожделения схлынула. Он почувствовал дрожь и вскочил на ноги. " Мне надо идти", – бросил он. " Как же так, сразу после финального свистка – бежать? Малик, друг мой, это как-то не очень вежливо". Но Соланка лишь кивнул Райнхарту и пулей выскочил за дверь. За спиной он услышал слова Нилы о заголовке; она подняла газету после его ухода. " Подонок. Говорили, кошмар позади, мол, всё уже спокойно, – говорила она. – Но с этим дерьмом никогда не покончить. И вот опять".

– 6 –

" Ислам избавит улицу от безбожных сраных тупых шофёров, – орал таксист на соперника-водителя. – Ислам очистит город от жидовских морд и лихачей вроде тебя и твоей грёбанной жидовки жены. – Ругань продолжалась всю дорогу до Десятой авеню. – Неверный совратитель собственной малолетней сестры, Аллах уже отворил бездну для тебя и той развалюхи, на которой ты ездишь… Нечистый помёт свиньи-дерьмоедки, ещё раз так сделаешь, и победоносный джихад раздавит твои яйца в безжалостном кулаке". Злоба водителя, его взрывной урду с деревенским акцентом ненадолго отвлекли Малика Соланку от внутренней сумятицы. На карточке значилось: АЛИ МАДЖНУ. Маджну – возлюбленный. Данный Возлюбленный выглядел не старше двадцати пяти, симпатичный парень, высокий и тощий, с сексуальной чёлкой Джона Траволты, живёт в Нью-Йорке, имеет постоянную работу; что могло так сильно схватить его за жабры?

Соланка молча ответил на собственный вопрос. Если ты слишком молод, чтобы накопить синяки собственного опыта, ты можешь решить надеть на себя, словно власяницу, страдания своего мира. В этом случае, раз ближневосточный мирный процесс двинулся вперёд, раз уходящий американский президент, жаждя обелить запятнанную репутацию, призывает Барака и Арафата в Кэмп-Дэвид на конференцию в верхах, Десятую авеню можно проклинать за продолжающиеся страдания Палестины. Возлюбленный Али был индийцем или пакистанцем, но из ложно понятого коллективистского духа параноидальной панисламской солидарности обвинял в бедах мусульманского мира всех пользователей нью-йоркских дорог. Между проклятиями он говорил по мобильнику с братом матери – " Да, дядя. Да, аккуратно, конечно, дядя. Да, машина стоит денег. Нет, дядя. Да, вежливо, всегда, дядя, поверь мне. Да, лучшая политика. Я знаю", – и робко уточнял у Соланки направление. Парень первый день работал на главной улице и обезумел от страха. Соланка, сам сильно взвинченный, отнёсся к Возлюбленному мягко, но, когда они остановились на площади Верди, сказал: " Может, поменьше непристойностей, а, Али Маджну? Полегче. Клиенты могут почувствовать себя оскорблёнными. Даже те, кто не понимает".

Парень посмотрел на него непонимающе. " Я, сэр? Ругался, сэр? Когда? " Это звучало странно. " Всю дорогу, – объяснил Соланка. – На всех в пределах слышимости. Сраный, жид, обычный репертуар. Урду, – добавил он для ясности, – мери мадри забан хай. Урду – мой родной язык". Возлюбленный покраснел от воротника до корней волос и встретил взгляд Соланки смущёнными невинными тёмными глазами. " Сахиб, раз Вы слышали, значит, так тому и быть. Но понимаете, сэр, я не знаю". Соланка потерял терпение, повернулся, чтобы уйти. " Неважно, – бросил он. – Дорожная ярость. Вас просто понесло. Не имеет значения". Он пошёл прочь по Бродвею, а Возлюбленный Али закричал ему вслед, нуждаясь в понимании, прося понять: " Это ничего не значит, сахиб. Я сам даже не хожу в мечеть. Боже, благослови Америку, окей? Это просто слова".

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒