Салман Рушди. Ярость 3 страница

Кстати, в доме профессора Соланки жил копирайтер. Он носил красные подтяжки, белые рубашки и даже курил трубку. Он представился тем самым вечером, стоя рядом с почтовыми ящиками в вестибюле и держа в руках рулон свёрнутых макетов. (Интересно, спросил себя профессор Соланка, что в моём одиночестве заставляет соседей нарушать его? ) " Марк Скайуокер, с планеты Татуина".

Ладно, как сказала бы Перри Пинкус. Соланка, бывший любитель научной фантастики, презирал низкопробную комическую оперу " Звёздных войн" и не заинтересовался молодым человеком при галстуке, в очках, совершенно непохожим на рыцаря-джедая. Но он уже научился не спорить с нью-йоркскими самозванцами. А ещё научился, представляясь, пропускать " профессора". Знание раздражает, а формальность – форма использования служебного положения. Америка – страна уменьшительных. Даже магазины и харчевни быстро становятся приятельскими. Прямо за углом – заведения Энди, Бенни, Джози, Габриэлы, Винни, Фредди и Пеппера. Страна скрытности, преуменьшений и умолчаний осталась позади и, в общем, к лучшему. Можно зайти к Хане (медицинское оборудование) и купить МАСТЭКТОМИЧЕСКИЙ ЛИФЧИК. Непроизносимое красуется прямо в окне полуметровыми красными буквами. Итак, он ответил нейтрально: " Солли Соланка", употребив, к собственному удивлению, нелюбимое прозвище; Скайуокер нахмурился. " Вы земляк? – Соланка не знал этого термина, в чём и признался извиняющимся тоном. – О, значит, нет, – кивнул Скайуокер. – Я подумал, пожалуй, из-за Солли. А ещё, простите, из-за носа". Значение неизвестного слова быстро прояснилось из контекста и породило забавный вопрос, от ответа на который Соланка воздержался: итак, на Татуине есть евреи?

" Значит, Вы британец, – продолжал Скайуокер. (Соланка не стал пускаться в постколониальный, мигрантский обмен любезностями. ) – Мила мне говорила. Сделайте одолжение, взгляните. – Мила: видимо, юная императрица улицы. Соланка недовольно отметил созвучие имён: Мила, Малик. Когда девушка узнает, она не сможет удержаться от упоминаний. Ему придётся указать на очевидное, а именно, что звучание не есть значение, и что это всего лишь эхо между языками, из которого ничего, а уж особенно человеческие связи, не следует. Молодой рекламщик развернул рулон и разложил в холле на столе. – Мне важно Ваше объективное мнение, – объяснил Скайуокер. – Это кампания по корпоративному имиджу. – На макетах изображались развёрнутые на двойной лист знаменитые городские очертания на фоне заката. Соланка сделал неопределённый жест, не зная, как отреагировать. – Лозунг, – подсказал Скайуокер. – Нормально? " На всех картинках был одинаковый заголовок. НАД ВСЕМИРНОЙ БАНКОВСКОЙ КОРПОРАЦИЕЙ " АМЕРИКАН ЭКСПРЕСС" НИКОГДА НЕ ЗАХОДИТ СОЛНЦЕ. " Хорошо. Это хорошо", – ответил Соланка, не зная, хорошо ли это на самом деле, средне или ужасно. Видимо, где-то в мире всегда есть открытый офис " Американ Экспресс", так что утверждение, возможно, истинно, хотя какой толк клиенту, скажем, в Лондоне, если в Лос-Анджелесе банки ещё открыты? Всё это он оставил при себе и выглядел, как ему казалось, рассудительно и одобряюще. Но Скайуокер, очевидно, хотел большего. " Не кажется ли Вам, как британцу, – рискнул он, – что британцы будут оскорблены? "

Неподдельное замешательство. " Я про Британскую империю. Над которой никогда не заходит солнце. Я не намерен никого обижать. Я хочу, чтобы это понимали. Эта фраза написана не для того, чтобы очернить славное прошлое Вашей страны". Профессор Соланка почувствовал вскипающее в груди раздражение. Ему страшно захотелось заорать на этого парня с идиотским псевдонимом, осыпать его оскорблениями и даже съездить по физиономии. Изрядных усилий стоило удержаться и ровным голосом заверить серьёзного молодого Марка с внешностью клона Дэвида Огилви, что даже самых прожжённых полковников в Англии едва ли огорчит такая банальная формулировка. После чего он стремглав бросился к себе, с колотящимся сердцем запер дверь, прислонился к стене, закрыл глаза, отдышался и затрясся. Что ж, такова обратная сторона медали его нового окружения (" привет-как-дела", навстречу в лицо – МАСТЭКТОМИЧЕСКИЙ ЛИФЧИК): сверхчувствительность новой культуры, почти патологический страх кого-то обидеть. Хорошо, он это знает, это все знают, дело не в этом. Дело в том, откуда весь этот гнев? Почему его вновь и вновь захватывают врасплох волны ярости, почти одолевающие волю?

Он принял холодный душ. Потом два часа лежал в темнеющей спальне, включив на полную мощность и кондиционер, и вентилятор в надежде победить жару и влажность. Контроль дыхания помог; кроме того, для борьбы с гневом он применил технику визуализации. Он представил гнев физическим объектом, маленьким тёмным пульсирующим комочком, и мысленно нарисовал вокруг него красный треугольник. Потом начал медленно сжимать треугольник, пока гнев не исчез. Помогло. Пульс вернулся в норму. Он включил телевизор, жужжащего и звенящего древнего монстра из прошлых поколений технологии, и увидел на поле Эль Дюка с его потрясающим номером. Питчер свернулся в кольцо так, что колено почти коснулось носа, и распрямился кнутом. Даже в эти дни непостоянства, почти паники в Бронксе Эрнандес излучал покой.

Профессор Соланка неосторожно переключился на Си-эн-эн, где всё эфирное время занимал Элиан. Вечная потребность людей в тотемах вызывала у профессора Соланки тошноту. Малыша на спасательном круге выловили в море, мать утонула, и тут же началась религиозная истерия. Мёртвую мать стали сопоставлять с Марией, и уже появились плакаты СПАСИ НАС, ЭЛИАН. Культ, порождённый обязательной демонологией Майами, – в соответствии с которой дьявол Кастро, Ганнибал-Каннибал Кастро сожрёт мальчика живьём, вырвет его бессмертную душу и сжуёт с дюжиной бобовых зёрен и стаканом красного, – немедленно породил касту жрецов. Кошмарный, свихнувшийся на прессе дядя стал миропомазанным папой элианизма, а психический склад его дочери, бедной Марислейсис, страдавшей " нервным истощением", позволял со дня на день ожидать первых свидетельств о чудесах семилетнего мальчугана. Даже рыбака нашли. И, конечно, апостолы несли в мир слово: фотограф поселился в комнате Элиана, телережиссёры размахивали контрактами, издатели не отставали, Си-эн-эн и другие каналы новостей наседали со спутниковыми антеннами и мохнатыми микрофонами. Тем временем на Кубе из малыша сделали совершенно другой тотем. Умирающая революция, революция стариков со спутанными бородами, превратила мальчика в доказательство своей новой юности. В их версии восставший из вод Элиан стал образом бессмертия революции: ложью. Старый нечестивец Фидель произносил нескончаемые речи, нацепив маску Элиана.

А отец, Хуан Мигель Гонсалес, оставался в родном городе Карденас и почти ничего не говорил. Он заявил, что хочет возвращения сына: достойно и достаточно. Прикидывая, что он сам сможет сделать, если дядьки и кузены встанут между ним и Асмааном, профессор Соланка сломал карандаш надвое. Потом снова переключился на игру, но было уже поздно. Эль Дюку, тоже кубинскому беженцу, теперь не нашлось места в мозгу Соланки. Мозг, в котором Асмаан Соланка и Элиан Гонсалес то расплывались, то сливались, снова перегрелся, отметив, что в данном случае никаким родственникам не пришлось разделять Соланку с ребёнком. Он добился разрыва без посторонней помощи. Когда в нём поднялось бессильное бешенство, он вновь использовал технику сублимации и направил гнев вовне, на идеологически беспорядочную майамскую толпу: людей, преобразованных опытом в то, что они больше всего ненавидели. Бегство от фанатизма сделало их фанатиками. Они орут на журналистов, оскорбляют несогласных с ними политиков, грозят кулаками проезжающим машинам. Они говорят об ужасах промывки мозгов, но их собственные мозги, очевидно, нечисты. " Не промывка, а засорение, – Соланка поймал себя на том, что вслух кричит в телевизор кубинскому питчеру. – Вам всю жизнь засоряют мозги. А этот бедный мальчишка под прицелом сотни докучливо жужжащих камер: что вы говорите ему про отца? "

Его вновь ожидало всё то же: трясучка, колотящееся сердце, хватание ртом воздуха, душ, темнота, дыхание, визуализация. Без наркотиков: он их себе запретил; и психиатров избегал. Гангстер Тони Сопрано может глотать что угодно, но хер с ним, он придуманный. Профессор Соланка решил противостоять своему демону сам. Психоанализ и химия напоминают жульничество. Если хочешь настоящей победы в дуэли, если демона, которым ты одержим, надо прижать к ковру и отправить в ад, вас должно быть только двое, голых, безудержных, в смертном кулачном бою.

Лишь в темноте профессор Соланка решил, что готов покинуть квартиру. Дрожа, но нацепив маску весёлости, он отправился на сдвоенный показ Кеслевского. Будь он ветераном Вьетнама или много повидавшим репортёром, его поведение объяснялось бы проще. Если Джека Райнхарта, американского поэта и военного корреспондента, которого он знал двадцать лет, будил телефонный звонок, тот до сих пор разбивал аппарат вдребезги. В полусне он не мог сдержаться. Джек сменил массу телефонов, но смирился с судьбой. Он считал себя счастливчиком, отделавшимся столь незначительным повреждением. Но единственной войной профессора Соланки была сама жизнь, а жизнь его баловала. У него были деньги и, по мнению большинства, идеальная семья. Исключительная жена, исключительный ребёнок. Но он сидел среди ночи на кухне и думал об убийстве; настоящем убийстве, не какой-то метафоре. Он даже принёс наверх разделочный нож и безмолвно простоял целую минуту над телом спящей жены. Потом развернулся, заночевал в гостевой спальне, а утром собрал вещи и сел на первый рейс до Нью-Йорка: без объяснений. Случившееся было вне объяснений. Ему нужен был как минимум океан, чтобы отгородиться от почти свершённого. Так что мисс Мила, императрица Семидесятой Западной улицы, ближе к истине, чем думает. Чем когда-либо узнает.

Он ждал в очереди в кино, погружённый в себя. Потом за правым ухом раздался голос юноши, постыдно громко, не заботясь о слушателях, рассказывавшего свою историю собеседнику, а с ним и всей очереди, всему городу; словно городу интересно. Жить в метрополисе значит знать, что исключительное обычно, как содовая, что ненормальное нормально, как воздушная кукуруза: " Короче, звоню я ей, ну там, привет, мам, как дела, а она: знаешь, кто тут обедает с нами в городе Зеро, кто ест бифштекс твоей матушки, к нам пришёл Санта Клаус, так-то. Санта Клаус сидит прямо во главе стола, где обычно твой змея вонючка скунс отец сраные штаны протирает. Право слово. То есть ещё только три часа дня, а она уже хороша. Так и сказала, слово в слово. Санта Клаус. А я: конечно, мам, а где Иисус? А она: для тебя, юноша, это господин Иисус Христос, и ты должен знать, что г-н Иисус Христос заботится о рыбных блюдах. Ну что я мог сказать: ладно, мам, привет джентльменам, счастливо". А рядом с мужским голосом раздался резкий, потрясённый женский хохот. ХА-ха-ха-ХА.

На этом месте в фильме Вуди Аллена (эпизод в " Мужьях и жёнах" снимался в квартире, занимаемой Соланкой) зрители вступали бы в разговор, поддерживали ту или иную сторону, рассказывали собственные анекдоты в противовес услышанному, искали прецеденты монолога злой, сумасшедшей матери у позднего Бергмана, у Озу, у Сирка. В фильме Вуди Аллена Ноам Хомски или Маршал Маклюэн, хотя сегодня это могли быть Гурумайи или Дипак Чопра, вышли бы из-за пальмы в кадке и в двух словах блестяще прокомментировали происшедшее. Материнское помешательство стало бы предметом безумных размышлений Вуди – бредит ли она постоянно или только во время еды? Какое лекарство она принимает, и правильно ли указаны на склянке побочные действия? Что означает её готовность изменить мужу не с одним, но с целыми двумя важными персонажами? Что бы сказал Фрейд о столь необычном любовном треугольнике? Что говорит нам об этой женщине её равная тяга к подарочно упакованной собственности и спасению бессмертной души? Что это говорит нам об Америке?

И потом, если в комнате с ней живые мужчины, кто они? Может, беглые убийцы, скрывающиеся в кухне пропитанной бурбоном бедной женщины? Действительно ли она в опасности? И не должны ли мы, как свободомыслящие люди, допустить возможность, пусть чисто теоретическую, происшедшего двойного чуда? И в этом случае, какой рождественский подарок попросит у Санты Иисус? И потом, хорошо, Сын Человеческий отвечает за тунца, но хватит ли на всех мяса?

Всему этому Мэриэл Хемингуэй уделила бы внимание, но вскользь; и столь же быстро всё бы забыла. В фильме Вуди Аллена эпизод был бы снят в чёрно-белом, самом нереальном виде, который олицетворяет реализм, честность и искусство. Но мир-то цветной, и его сценарий написан гораздо хуже кинематографического. Малик Соланка резко обернулся, открыл свой рот для протеста и обнаружил, что смотрит на Милу и её центуриона-защитника. Подумав о ней, он вызвал их к жизни. А за ними стояла – нагнувшись, пихаясь, на корточках, в картинных позах – остальная праздная стая.

Они прекрасно смотрятся, признал Соланка; под сброшенной дневной униформой от Хильфигера оказался совершенно другой стиль – стиль выпускников, основанный на классической бело-коричневой летней одежде от Калвина; и все в тёмных очках, несмотря на поздний час. В одном рекламном ролике группа модно одетых вампиров – благодаря телевизионному Баффи вампиры пользовались популярностью – в узких тёмных очках сидела на дюне и ждала рассвета. Один, забывший очки, изжарился под первыми лучами солнца, и товарищи хохотали над его взрывом, обнажая клыки. ХА-ха-ха-ХА. Возможно, подумал профессор Соланка, Мила и компания – вампиры, а он – беззащитный глупец. Правда, это значило бы, что он тоже вампир, беглец от смерти, готовый бросить вызов законам времени… Мила сняла очки и вызывающе посмотрела ему в глаза, и он сразу вспомнил, кого она напоминает.

" Ты что, это же г-н Гарбо, он хочет быть один", – противно шипел белый центурион, показывая, что готов к любым препонам, которые может чинить ему старый скрипучий профессор Соланка. Но взгляд Милы приковал Малика. " О, боже, – пробормотал он. – О, боже, простите, это же Бестолковка. Извините, но это моя кукла". Гигантский центурион счёл это заявление непонятным, а потому неприятным; и правда, в манере Соланки появилось что-то большее удивления: желчное, почти враждебное, возможно, отвращение. " Спокойно, Грета", – сказал крупный юноша, положив ладонь огромной руки на грудь Соланки и сильно надавив; Соланка отлетел назад и ударился о стену.

Но девушка окликнула своего цепного пса. " Всё в порядке, Эд. Эдди, правда, всё хорошо". К счастью, в этот момент очередь двинулась быстрее. Малик Соланка ворвался в аудиторию и сел подальше от группы вампиров. Когда свет погас, он увидел, как через набитый зал на него пристально смотрят пронзительные зелёные глаза.

– 4 –

Он оставался на улице всю ночь, но не находил покоя, ни гуляя в глухой ночи, ни тем более в час начинающейся суеты после рассвета. Глухой ночи не было. Он не помнил точного пути, – ему казалось, что он обошёл весь город или как минимум Бродвей, – но помнил чистый объём белого и цветного шума. Он помнил абстрактные формы шума, плясавшие перед его красными глазами. Полотняный пиджак тяжёлой влагой давил на плечи, но во имя правильности, ради того, как должно быть, он не снимал его; как и соломенную шляпу. Шум города рос с каждым днём, или, может, росла его чувствительность к шуму, дошедшая до точки крика. Гигантскими тараканами по городу с рёвом ползли мусоровозы. Он ни разу не покинул пределов слышимости сирен, сигнализации, писков задней передачи грузовиков, биения какой-то невыносимой музыки.

Проходили часы. Персонажи Кеслевского оставались с ним. Где корни их поступков? Двоих братьев, живущих отдельно друг от друга и от покойного отца, чуть не свела с ума власть его бесценной коллекции марок. Мужчина, которому сказали, что он импотент, обнаружил невыносимость мысли о сексуальном будущем любимой жены без него. Тайны правят нами. Мы на миг замечаем их лица под вуалью, а их сила толкает нас вперёд, во тьму. Или на свет.

Когда он повернул на свою улицу, даже дома заговорили с ним зычным тоном абсолютно уверенных в себе властителей мира. Школа Святого Причастия проповедовала на вырезанной в камне латыни. PARENTES CATHOLICOS HORTAMUR UT DILECTAE PROLI SUAE EDUCATIONEM CHRISTIANAM ET CATHOLICAM PROCURANT. Сентенция не задела чувствительных струн в Соланке. Рядом золотые буквы складывались в афоризм над могучим фронтоном в ассирийском стиле Де Милля. ЕСЛИ БРАТСКАЯ ЛЮБОВЬ СВЯЖЕТ ВСЕХ МУЖЧИН, СКОЛЬ ПРЕКРАСЕН БУДЕТ МИР. Три четверти века назад это здание, ослепительно красивое в самой наглой городской манере, было посвящено – на угловом камне – " пифианизму": столкновение греческой и месопотамской метафор никого не смущало. Подобное разграбление и смешивание сокровищ вчерашних империй, плавильный тигель былого могущества – подлинный показатель нынешней мощи.

Пифо – старинное имя Дельф, родины Пифона, боровшегося с Аполлоном; и более знаменитого Дельфийского оракула, где служила жрицей-пророчицей Пифия, существо бешеное и экстатическое. Соланка не мог представить, чтобы строители подразумевали под " пифийским" именно это: посвящение конвульсиям и эпилепсии. Не мог столь величественный дом предназначаться и скромному – грандиозно, могущественно скромному – ремеслу поэзии. (Пифийские стихи писались дактилическим гекзаметром. ) Возможно, имелась в виду некая общая ссылка на Аполлона: как в музыкальном, так и в атлетическом воплощении. С шестого века до нашей эры Пифийские игры, принадлежавшие к великой четвёрке панэллинских фестивалей, проводились на третьем году Олимпийского цикла. Кроме спортсменов состязались музыканты, воссоздавалась и великая битва бога со змеем. Возможно, отголоски этого долетели до строителей святилища полузнания, храма, посвящённого вере в то, что хорошо оплачиваемое невежество становится мудростью. Храма Аполлона Олуха.

К чёрту классическую мешанину, молча воскликнул профессор Соланка. Ибо повсюду вокруг – большее божество: Америка в высший час гибридного, всеядного могущества. Америка, куда он приехал стереть себя. Освободиться от привязанности, от гнева, страха и боли. Съешь меня, безмолвно молился профессор Соланка. Съешь меня, Америка, и даруй мне покой.

Через дорогу от поддельного ассирийского дворца Пифии только что открылась лучшая в городе имитация венского Kaffeehaus. Здесь можно найти просунутые в деревянный забор " Таймс" и " Геральд трибюн". Соланка вошёл, выпил крепкого кофе и позволил себе присоединиться к самой мимолётной из вечных городских игр – имитации. В потрёпанном полотняном костюме и соломенной шляпе можно сойти за завсегдатая кафе " Гавелка" на Доротеергассе. В Нью-Йорке никто не смотрит очень внимательно, и редкие глаза распознают старые европейские тонкости. Некрахмаленный воротник мокрой от пота белой рубашки из Банановой республики, пыльные коричневые сандалии, всклокоченная борода (не удостоившаяся ни подравнивающих ножниц, ни мягкой помады) не режут никому глаз. Даже имя, если приходится его называть, отдаёт Центральной Европой. Что за место, подумал он. Город полуправды и эхо, почему-то господствующий над землёй. С изумрудными глазами, глядящими прямо в душу.

У стойки с выставленными в витрине-холодильнике лучшими австрийскими пирожными он прошёл мимо превосходного сахарного gateau и попросил вместо него кусочек линцерторта, но, встретив абсолютно непонимающий латиноамериканский взгляд, был вынужден сердито ткнуть пальцем. После этого наконец-то удалось перекусить и почитать.

Утренние газеты наперебой излагали доклад о геноме человека. Его называли лучшей версией " ослепительной книги жизни" (фразой, которой частенько описывали Библию или Роман), несмотря на то, что новое ослепительное открытие было не книгой, а лишь электронным посланием в Интернете, кодом, записанным в четырёх аминокислотах, а профессор Соланка пасовал перед кодами, не сумев освоить даже вульгарную латынь, не говоря о сигнальных флагах или покойной азбуке Морзе, кроме общеизвестного. Пип пип пип паап паап паап пип пип пип. " Спасите". Или, на вульгарном, сити-пас. Все рассуждали о чудесах, что последуют за триумфальным открытием генома, о лишних руках, которые мы сможем отрастить для решения проблемы фуршетов – как есть, одновременно держа бокал и тарелку; но Малику представлялись очевидными лишь две вещи: во-первых, любые возможные открытия будут сделаны слишком поздно, чтобы иметь хоть какое-то значение для него, и, во-вторых, эту книгу – меняющую всё, преобразующую философскую природу бытия, несущую столь огромные количественные изменения нашего знания о себе, что они могут перейти в качественные – он никогда не сможет прочитать.

Человеческие существа, которым недоступна высшая ступень понимания, могут утешиться тем, что сидят в трясине невежества вместе. Теперь, зная, что кто-то где-то знает то, чего он сам не узнает никогда, к тому же сознавая жизненную важность данного знания, Соланка чувствовал тупое раздражение, вялый гнев глупца. Он ощущал себя трутнем или рабочим муравьём. Он ощущал себя частью шаркающих тысяч в старых фильмах Чаплина и Фрица Ланга, одним из безликих индивидов, приговорённых ломать свои кости под колесом общества, пока знание властвует над ними с высоты. У нового века – новые императоры, а он станет их рабом.

" Сэр. Сэр! – Над ним, в неловкой близости, стояла девушка в тонкой тёмно-синей юбке до колен и изящной белой блузке. Её светлые волосы были аккуратно перехвачены сзади. – Я должна попросить Вас уйти, сэр". Латиноамериканский персонал за стойкой напрягся, готовый вмешаться. Профессор Соланка ошеломлённо пробормотал: " Кажется, какие-то проблемы, мисс? "

" Проблема, сэр, не " кажется", проблема в том, что Вы сквернословите, говорите непристойности, да ещё так громко. Вы произносите непроизносимое. Просто кричите. И ещё изволите спрашивать, в чём проблема. Проблема – это Вы, сэр. Уходите немедленно, пожалуйста". Наконец-то, подумал он, получая словесную пощёчину: момент истины. Хотя бы один австриец здесь есть. Он встал, натянул мешковатую куртку и вышел, постучав по своей, а не по её, шляпе. Странной речи женщины не было объяснений. Когда он ещё спал с Элеонорой, та обвиняла его в храпе. Она толкала его, застрявшего на полпути между явью и сном, и говорила: " Повернись на бок". Но я в полном сознании, хотелось ему сказать, я слышу, как ты говоришь, значит, если бы я шумел сам, я бы слышал. Через некоторое время она прекращала его донимать, и он крепко засыпал. Пока однажды всё не повторилось. Нет, не то, не сейчас. Не сейчас, когда он снова в полном сознании, и его уши наполняет разнообразный шум.

Подходя к дому, он увидел рядом со своим окном рабочего в люльке, который чинил наружную отделку здания и на громком, раскатистом пенджаби выкрикивал указания и грязные шутки товарищу, курившему самокрутку на тротуаре внизу. Малик Соланка тут же позвонил хозяевам, Джеям, состоятельным фермерам, проводившим лето за городом наедине с фруктами и овощами, и выразил решительный протест. Дикий грохот невыносим. В условиях аренды чётко сказано, что работы будут не просто наружными, но тихими. И туалет плохо работает; кусочки кала всплывают после спуска воды. При его нынешнем настроении это вызывало страдания, несоразмерные проблеме, и он страстно делился своими чувствами с поражённым г-ном Саймоном Джеем, вежливым хозяином квартиры, который счастливо жил здесь тридцать лет с женой Адой, вырастил детей, научил их пользоваться этим самым туалетом и считал каждый прожитый тут день чистым и безусловным наслаждением. Соланку это не интересовало. Он признавал, что повторный спуск всегда решает проблему, но считал подобное неприемлемым. Срочно нужен водопроводчик.

Но водопроводчик, восьмидесятилетний Йозеф Шлинк, оказался болтуном вроде пенджабских строителей. Прямой, жилистый, с белой гривой Альберта Эйнштейна и передними зубами Багза Банни, он протиснулся в дверь, движимый какой-то защитной гордостью, побуждавшей выложить свои упрёки первым. " Мне не сказали, э? Мошет, думаете, я слишком стар, мошет, нет, имейте в виду, я не претендую, но лучшего водопроводчика в районе Вы не найдёте, к тому ше в прекрасной форме, не будь я Шлинк. – Сильный, неисправимый акцент перемещённого немецкого еврея. – Моё имя Вас забавляет? Так смейтесь. Тшентльмен, господин Саймон, зовёт меня Кухонный Шлинк, для его госпоши я к тому ше Ванный Шлинк, пусть зовут меня хоть Шлинк Бисмарк, мне всё равно, тут свободная страна, но в моей работе мне не требуется юмор. По-латыни humor – это влага из глаз. Цитата из Генриха Бёлля, Нобелевская премия тысяча девятьсот семьдесят второго года. В его работе он утверштает что это помогает, но в моей работе это ведёт к ошибкам. Никакой влаги на моих глазах, э? И никаких шуток в моём мешке с инструментами. Просто я долшен сделать работу быстро, получить плату тоше быстро, Вы меня понимаете. Как говорит shvartzer в кино, покашите мне деньги. После войны, когда я пломбировал течи в нацистских подлодках, думаете, не починю Вашу мелочь? "

Образованный водопроводчик с историей наготове, с ужасом осознал Соланка (устояв перед напрашивавшейся " Шлинксторией" ). Когда я еле держусь на ногах. Город преподаёт мне урок. От навязчивости, от шума никуда не скроешься. Я пересёк океан, чтобы отделить свою жизнь от жизни. Приехал в поисках тишины, а нашёл громкость больше той, которую бросил. Теперь шум проник внутрь меня. Я боюсь идти в комнату с куклами. Может, они тоже заговорят. Может, они оживут и начнут болтать и сплетничать и хихикать, пока мне не придётся заткнуть им рты навсегда, пока вездесущность жизни, и её упрямый отказ отступить, и страшный проклятый невыносимый разрывающий голову грохот третьего тысячелетия не заставят меня оторвать к чёртовой матери их бестолковые головы.

Дышать. Он сделал медленное дыхательное упражнение. Отлично. Я приму говорливость водопроводчика как епитимью. Как упражнение в смирении и самоконтроле. Водопроводчик-еврей, избежавший лагерей смерти, уйдя под воду. Профессиональные навыки обеспечили ему защиту команды, зависевшей от него до дня капитуляции, когда он освободился и отправился в Америку, оставив за спиной или, скорее, захватив с собой своих призраков.

Шлинк уже рассказывал свою историю тысячу раз, тысячу тысяч. Она текла ровными фразами и модуляциями. " Вы только представьте. Водопроводчик в подводной лодке уше немного смешон, но сверх того тут ещё ирония, psychologische запутанность. Незачем об этом говорить. Но я стою перед Вами. Я прошил свою шизнь. Я выполнил, э? своё предназначение".

Литературная жизнь, признал Соланка. Жизнь для кино. Сюжет успешного фильма со средним бюджетом. Дастин Хофман – водопроводчик, а кто капитан подлодки? Клаус Мария Брандауэр, Рутгер Хауэр. Но обе роли могут достаться молодым актёрам с неизвестными Малику именами. Даже это тускнеет с годами, знание кино, давний предмет гордости. " Вам нужно всё записать и запатентовать, – посоветовал он Шлинку слишком громким голосом. – Это, как говорится, концептуально. Смесь " Ю-571" со " Списком Шиндлера". Может получиться гротескная комедия, как у Бениньи. Нет, сильнее, чем у Бениньи. Назовите её " Еврейская лодка". Шлинк застыл; и прежде чем полностью обратить оскорблённое внимание на туалет, бросил на Соланку печальный, полный отвращения взгляд. " Никакого юмора, – прошипел он. – Как я Вам уше говорил. Вынуштен с огорчением заметить, что Вы невешливый человек".

А на кухне внизу появилась уборщица, полячка Вислава. Она ему досталась вместе с арендой, оставляла в углах нетронутую паутину, а в пыли на каминной полке после её ухода можно было рисовать. Её положительными чертами были приятный характер и широкая резиновая улыбка. Но если дать ей шанс, и даже если не давать, она тоже пускалась в повествования. Опасная, необоримая сила сплетни. Вислава, набожная католичка, испытала глубокое потрясение после якобы правдивой историй, рассказанной мужем, услышавшим её от дяди, который слышал её от надёжного друга, знавшего её героя, некоего Рышарда, много лет служившего личным водителем Папы, конечно, до его избрания на Святейший престол. Когда пришла пора выборов, шофёр Рышард провёз будущего папу через всю Европу, Европу, замершую на поворотном пункте истории, на пике великих перемен. Ах, товарищество двух мужчин, простые человеческие удовольствия и неприятности столь долгого путешествия! По прибытии в Святой город духовное лицо заперли с коллегами, а водитель остался ждать. Наконец, показался белый дым, раздались крики " habemus papam", появился кардинал в красном, спустился по огромным широким пролётам ступеней жёлтого камня медленно, будто краб, напоминая героев Феллини, а у самого подножия лестницы ждала маленькая газовавшая машина с возбуждённым водителем. Кардинал отёр пот со лба и чинно подошёл к окошку водителя, которое Рышард опустил, нетерпеливо ожидая новостей. И кардинал смог передать ему личное послание нового, польского Папы:

" Вы уволены".

Соланка, не католик, неверующий, не особенно заинтересованный историей, будь она даже правдой, ни капли не убеждённый в её правдивости, не горящий желанием судить поединок уборщицы с червём сомнения, вцепившимся мёртвой хваткой в её бессмертную душу, предпочёл бы вообще не говорить с Виславой, хотел бы, чтобы она тенью скользила по квартире, делая её чистой и пригодной для жилья, с постиранным, поглаженным и сложенным бельём. Но, несмотря на восемь с лишним тысяч долларов в месяц за аренду, включая уборщицу, судьба сдала ему абсолютно проигрышные карты. Вопрос о том, подвергается ли опасности забронированное Виславой место в раю, он бы не хотел комментировать; но она постоянно возвращалась к теме. " Как можно целовать кольцо такого Святого отца, он же мой земляк, но Боже, послать кардинала, и просто так, так легко, выгнать. А если не Святой отец, то как же священники, а если не священники, то как же исповедь и отпущение, и вот под моими ногами открываются чугунные врата Ада".

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒