Салман Рушди. Ярость 1 страница

Прозару

авторы / произведения / рецензии / поиск / вход для авторов / регистрация / о сервере сделать стартовой / добавить в закладки

Салман Рушди. Ярость

Александр Андреев

Salman Rushdie. Fury
© Salman Rushdie, 2001
© Александр Андреев, перевод, 2009

Падме

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

– 1 –

Профессор Малик Соланка, отставной историк идей, раздражительный кукольник, с недавнего пятьдесят пятого дня рождения приговоривший себя к безбрачию и одиночеству (и раскритикованный за это), обнаружил в свои серебряные годы, что живёт в золотом веке. За окном пеклось и потело долгое влажное лето, первый жаркий сезон третьего тысячелетия. Город кипел деньгами. Цены на собственность и аренду взлетели на небывалую высоту, а в разговорах об одежде все сходились на том, что мода никогда не была столь модной. Каждый час открывались новые рестораны. Магазины, агентства, галереи отчаянно пытались удовлетворить рвавшийся в небо спрос на всё более изысканную продукцию: выпущенное ограниченным тиражом оливковое масло, трёхсотдолларовые штопоры, заказные " хаммеры", свежайшее антивирусное программное обеспечение, службы сопровождения с акробатами и близнецами в главных ролях, видеоустановки, искусство дилетантов, легчайшие как перо платки из пуха вымерших горных козлов. Отделкой квартир занималось столько народу, что поставки высококачественных материалов и мебели шли мощным потоком. Люди записывались в очереди на ванны, дверные ручки, импортную твёрдую древесину, камины под старину, биде, мраморные плиты. Несмотря на недавнее падение индекса Насдак и амазонских акций, новая технология застала город врасплох: говорили о начале новых проектов, интернете, интерактивности: невообразимом будущем, уже наступавшем. Будущее как казино: все делали ставки, и каждый надеялся выиграть.

По улице профессора Соланки шлялись белые юнцы в мешковатых одёжках на радостно ссутуленных спинах, стильно имитируя нужду в ожидании готовых свалиться на них миллионных состояний. Особенно привлекала его исповедующий половое воздержание, но всё ещё ищущий взгляд высокая зеленоглазая девушка с выпирающими восточноевропейскими скулами. Её колючие розовые клоунские волосы торчали из-под чёрной бейсболки, пухлые губы сардонически усмехались, и она грубо хихикала в небрежно прикрывавшую рот ладошку, когда старомодный денди Солли Соланка с тросточкой, в соломенной шляпе и кремовом полотняном костюме проходил мимо во время послеобеденного моциона. Солли: никогда не нравившееся ему прозвище из колледжа, от которого он так и не смог избавиться.

" Эй, сэр? Сэр, простите? – Блондинка окликнула его: повелительным, требовавшим ответа тоном. Её сатрапы насторожились, словно преторианская гвардия. Она нарушала правила жизни большого города, нарушала нагло, уверенная в своей власти, в своей сфере влияния и телохранителях, ничего не боясь. Обычное нахальство красотки; невеликое дело. Профессор Соланка остановился и повернулся к бродячей богине порогов, которая продолжала говорить, нервируя его. – Вы много ходите. Каждый день Вас вижу, раз пять или шесть, Вы вечно куда-то идёте. Сижу тут, вижу, как Вы приходите, вижу, как Вы проходите, но у Вас нет собаки, и непохоже, чтобы Вы возвращались с подружками или с продуктами. Да и время странное, не может быть, чтобы Вы ходили на работу. И я спрашиваю себя: почему он всё время гуляет один? На другом конце города какой-то парень лупит женщин по головам бетонной глыбой, может, Вы слышали, но если бы я считала Вас садистом, то говорить бы с Вами не стала. А ещё у Вас британский акцент, тоже забавно. Несколько раз мы даже шли за Вами, но Вы никуда не направлялись, просто болтались, землю мерили. Мне показалось, Вы что-то ищете, и пришло в голову спросить, что. Просто по-дружески, сэр, по-соседски. Вы – какая-то тайна. По крайней мере, для меня".

Неожиданно в нём закипела ярость. " Чего я ищу, – гавкнул он, – так это чтоб меня оставили в покое". Голос дрожал от гнева: гораздо большего, чем заслуживала её навязчивость, гнева, шокировавшего его, затопившего бурным потоком нервную систему. Услышав в ответе горячность, девушка отпрянула, укрывшись за стеной молчания.

" Мужик, – подал голос самый большой, главный охранник из преторианцев, несомненно, её любовник, белый от перекиси центурион, – для апостола мира ты слишком буйный".

Она ему кого-то напомнила, но он не мог вспомнить кого, и маленький " старческий" провал в памяти привёл его в ярость. К счастью, когда он вернулся с карибского карнавала промокшим насквозь, в пропитавшейся влагой шляпе, застигнутый шквалом тяжёлого горячего дождя, её не было рядом – никого не было. Проходя мимо Конгрегации Шириц Исраэль в западной части Центрального парка (белый кит с треугольным фронтоном, подпираемым четырьмя массивными коринфскими колоннами), удиравший от ливня профессор Соланка вспомнил увиденную через боковую дверь тринадцатилетнюю девочку, только-только после бар-мицвы, ждавшую с ножом в руке церемонии благословения хлеба. Ни одна религия не предлагает церемонии Исчисления Благословений, посетовал профессор Соланка: в конце концов, англиканцы могли бы сподобиться. Лицо девочки светилось в сгущавшейся мгле, юные округлые черты несли отпечаток совершенной уверенности в том, что высочайшие ожидания сбудутся. Да, благословенное время, если Вы употребляете слова типа " благословенное"; которые скептик Соланка не употреблял.

На соседней Амстердам-авеню летний уличный рынок делал хорошие деньги, несмотря на ливень. Профессор Соланка подозревал, что на большей части планеты вещи, наваленные кучами на подобных распродажах, украшали бы витрины и полки изысканных бутиков и универмагов для высшего света. В Индии, Китае, Африке, почти всей Южной Америке обладатели досуга и кошелька, достаточных для покупки модных (или, на более бедных широтах, просто сносных) вещей, с лёгкостью пошли бы на убийство ради развалов Манхэттена, ради выброшенных шмоток и мягкой мебели доходных экономных магазинов, ради бракованного фарфора и дешёвок с фирменными ярлычками со складов уценённых товаров в деловом центре города. Встречая подобные дары легкомысленным пожатием плеч с высоты неправедного богатства, Америка оскорбляет остальной мир, старомодно думал Малик Соланка. Но в лето изобилия Нью-Йорк стал объектом и целью мирового вожделения и похоти, и " оскорбление" лишь разжигало жажду остального мира. По западной части Центрального парка туда-сюда катили конные повозки. Колокольчики на сбруях звенели, как монеты в кулаке.

Кинохит сезона изображал упадок имперского Рима времён Цезаря Хоакина Феникса, где честь и достоинство, не говоря о действиях и бездействии ценою в жизнь, встречались только на компьютерной иллюзии огромной гладиаторской арены – амфитеатра Флавия, или Колосса. В Нью-Йорке к хлебу также прилагались зрелища: мюзикл о милых львятах, мотогонки на Пятой, Спрингстин в Гардене с песней об убийстве невинного Амаду Диалло сорока одним полицейским выстрелом, угроза полицейского профсоюза бойкотировать концерт Босса, Хиллари против Руди, похороны кардинала, кино о милых динозаврах, кортежи двух вполне взаимозаменяемых и определённо немилых кандидатов в президенты (Гуш, Бор), Хиллари против Рика, поразившие концерт Спрингстина и стадион Ши молнии, возведение кардинала в сан, мультик о милых британских цыплятах, и даже литературный фестиваль; плюс серия " неукротимых" парадов во славу многочисленных этнических, национальных и сексуальных субкультур города, заканчивавшихся (иногда) поножовщиной и нападениями на (обычно) женщин. В дни парадов профессор Соланка, считавший себя урождённым поборником равноправия и горожанином с убеждениями " сельская местность – для коров", возбуждённо шагал локоть к локтю с согражданами. В одно воскресенье он тёрся плечами о субтильных " голубых" попрыгунчиков, в следующие выходные трясся рядом с большезадой молодой пуэрториканкой, носившей национальный флаг вместо лифчика. Он не чувствовал вторжения масс в свою жизнь; наоборот. В толпе ощущалась приятная анонимность, отсутствие вторжения. Никого тут не интересовали его тайны. Сюда шли, чтобы затеряться. Таково молчаливое волшебство масс, и в те дни потеря себя стала для профессора Соланки едва ли не единственной целью жизни. В эти особенно дождливые выходные в воздухе носились ритмы калипсо, и не просто прощания с Ямайкой Гарри Белафонте и ослиные песенки из отягощённых виной сентиментальных воспоминаний Соланки (" А теперь я вам правду скажу / За осла вы меня не держите / А не то поскачу закричу / За осла вы меня не держите! " ), но настоящая сатира ямайских трубадуров-полемистов – Бананы Бёрда, Кула Раннингса, Йеллоубелли: она жила в Брайант-парке и наплечных шарманках вверх и вниз по Бродвею.

Но вернувшегося домой с парада профессора Соланку настигла меланхолия, тайная печаль, которую он пытался сублимировать в общественную жизнь. В мире что-то разладилось. Покинутый юношеской оптимистической философией мира и любви, он больше не мог примириться со всё более поддельной (в этом контексте он отвергал в остальном чудесное слово " виртуальная" ) реальностью. Его терзали вопросы о власти. Пока перегревшиеся граждане жуют разные сорта травы забвения, кто знает, что уносят в клюве правители города – не Джулиани и Сафиры, с таким презрением отвечающие на жалобы подвергшихся насилию женщин, пока в вечерних новостях не покажут любительские видеосъёмки инцидентов, не эти топорные марионетки, но высшие властители, которые всегда здесь, вечно насыщают свои ненасытные желания, разыскивая новизну, разрушая красоту и всегда, всегда требуя большего? Незримые, но вечно сущие цари мира, – безбожник Малик Соланка избегал соблазна создавать человеческие фантомы с даром вездесущности, – раздражительные, смертоносные Цезари, как сказал бы его друг Райнхарт, Болингброки с холодной душой, трибуны с руками мэра, Кориоланы полицейских комиссариатов… От последнего образа профессор Соланка вздрогнул. Он достаточно хорошо знал себя, чтобы различить в своём характере толстую алую жилу вульгарности; но пришедший в голову грубый каламбур его шокировал.

Кукольники заставляют нас скакать и кричать, поддался раздражению Малик Соланка. Кто же дёргает за нитки, когда мы, марионетки, пляшем?

Когда он открыл входную дверь, телефон звонил, а дождь всё капал с полей шляпы. Он резко сдёрнул беспроводной аппарат с базы в прихожей. " Да, слушаю? " Голос жены проник в ухо через кабель на дне Атлантики, или, может, через спутник высоко над океаном, всё меняется, ни в чём нельзя быть уверенным. Теперь, когда век пульса уступает место веку тона. Когда эпоха аналогов (и богатство языка, аналогии) уступает место цифровой эре: окончательная победа счёта над письмом. Он всегда любил её голос. Пятнадцать лет назад в Лондоне он позвонил Моргену Францу, другу в издательстве, тот случайно отошёл от стола, и проходившая мимо Элеонора Мастерс схватила трубку возмущавшегося аппарата; они никогда не встречались, но в итоге проговорили час. Через неделю они ужинали у неё, и никто из них не сетовал на столь неподходящее для первого свидания место. В результате – полтора десятилетия вместе. Итак, прежде всего он полюбил в ней голос. Именно эту историю они больше всего любили рассказывать друг о друге; теперь, в жестокое время после любви, когда память воссоздавалась как боль, когда у них остались лишь телефонные голоса, она стала одной из печальнейших. Профессор Соланка прислушивался к голосу Элеоноры и с каким-то отвращением представлял, как он разбивается на кусочки цифровой информации, любимый низкий голос, сначала глотаемый, а затем выплёвываемый компьютером где-нибудь в Хайдарабаде. Интересно, каков численный эквивалент прекрасного? Какими цифрами шифруется красота, какие числа её окружают, трансформируют, передают, декодируют и по дороге ухитряются как-то пропустить самую её душу? Не благодаря, но вопреки новым технологиям красота, этот призрак, это сокровище, проходит через новые машины без потерь.

" Малик. Солли. – Чтобы позлить. – Ты не слушаешь. Опять у тебя в голове один джаз, и простой факт, что твой сын болен, нигде не отложился. Простой факт, что мне каждое утро приходится просыпаться и слушать его вопрос, невыносимый вопрос, почему папы нет, нигде не отложился. Не говоря о простейшем факте, а именно, что без единой крупицы разума и мало-мальски правдоподобного объяснения ты сбежал от нас, убежал за океан и предал всех, кому ты больше всего нужен, кто тебя больше всего любит, до сих пор, будь ты проклят, несмотря ни на что". Всего лишь кашель, жизни мальчика ничего не угрожает, но она права; профессор Соланка ушёл в себя. Ушёл от маленького телефонного эпизода, как от большой жизни – когда-то вместе, теперь врозь, их брак когда-то считался нерушимым, лучшее партнёрство, когда-либо виденное всеми друзьями; как ушёл от общих родительских чувств к Асмаану Соланке, ныне невероятно красивому и добродушному трёхлетнему мальчугану, чудесному желтоволосому произведению темноволосых родителей, которого они назвали столь небесным именем (Асмаан, сущ., м., букв. небо, но также перен. рай) потому, что он был единственным раем, в который оба безоглядно верили всем сердцем.

Профессор Соланка извинился перед женой за рассеянность, в ответ она разрыдалась; громкий надрывный звук сжимал его сердце, ведь бессердечным человеком он уж точно не был. Он молча подождал, когда она успокоится. Потом заговорил официальным тоном, не позволяя себе – не позволяя ей – ни малейшей эмоции. " Я понимаю, что сделанное мной кажется тебе необъяснимым. Однако я помню, как ты сама читала мне лекцию о важности необъяснимого, – тут она повесила трубку, но он всё равно договорил, – у, э, Шекспира". Недослушанное окончание вызвало в памяти образ обнажённой жены, Элеоноры Мастерс пятнадцать лет назад, двадцатипятилетней прелестницы, лежавшей голой, голова на его коленях, потёртое " Полное собрание", переплетённое в синюю кожу, текстом вниз на её кустиках. Таким было неблагопристойное, но восхитительно быстрое завершение того первого ужина. Он принёс вино: три бутылки дорогого тиньянелло антинори (три! перестраховка соблазнителя); а она зажарила для него голень ягнёнка и подала к пахнущему тмином мясу салат из свежих цветов. В коротком чёрном платье она легко двигалась босиком по квартире, явно вдохновлённой дизайнерскими идеями группы Блумсбери, и хвасталась попугаем в клетке, имитировавшим её смех: слишком громкий для столь утончённой женщины. Первая и последняя незнакомка, с которой он когда-либо назначал свидание, она оказалась достойна своего голоса: красивая и умная, одновременно самоуверенная и ранимая, и прекрасная кухарка. Наевшись настурций и изрядно отведав его красного тосканского, она начала излагать тезисы своей докторской (они уже сидели на полу в её комнате, расположившись на домотканом ковре работы Крессиды Белл), но её прервали поцелуи, ибо профессор Соланка влюбился: нежно, как ягнёнок. В свои счастливые времена они с наслаждением спорили, кто сделал первый ход, она всегда горячо (но с блестящими глазами) отрицала, что могла зайти так далеко, он настаивал, – зная, что лукавит, – что она " бросилась на него".

" Тебе интересно слушать эту ерунду? " Да, кивнул он, рукой лаская маленькую, дивно отточенную грудь. Прикрыв его руку своей, она пустилась в объяснения. Она утверждала, что в сердце каждой великой трагедии лежат безответные вопросы любви, и чтобы понять смысл пьес, мы должны самостоятельно объяснить необъяснимое. Почему Гамлет, любящий покойного отца, бесконечно откладывает мщение, но разрушает любящую его Офелию? Почему Лир, любящий Корделию больше других дочерей, не слышит любви в её честности в первом действии и становится жертвой нелюбви её сестёр; и почему Макбет, мужчина из мужчин, любящий своего короля и свою страну, с такой лёгкостью идёт за эротичной, но лишённой любви Леди М. к трону из крови и зла? Профессор Соланка в Нью-Йорке, рассеянно сжимая в руке беспроводной телефон, с трепетом вспоминал уплотнившийся под его пальцами сосок Элеоноры; и её необычное объяснение проблемы Отелло, которая, по её мнению, заключалась не в " немотивированной злобе" Яго, а скорее в отсутствии у Мавра эмоциональной прозорливости, " невероятной тупости Отелло в любви, идиотской ревности, заставляющей его убить якобы любимую жену на основании абсолютно неубедительного свидетельства. – Вывод Элеоноры: – Отелло не любит Дездемону. В один прекрасный день меня просто осенило. Как настоящее просветление. Он говорит, что любит, но это не так. Потому что если он её любит, убийство бессмысленно. По-моему, Дездемона для Отелло – жена-трофей, самая ценная собственность, утверждающая его статус, физически доказывая его высокое положение в мире белых людей. Понимаешь? Он любит это в ней, но не её. Сам Отелло, очевидно, не чёрный, а " Мавр": араб, мусульманин, его имя – видимо, латинизация арабского " Аталла" или " Атаулла". Так что он – создание не христианского мира греха и искупления, а скорее исламской моральной вселенной, где полюса – честь и позор. Смерть Дездемоны – " убийство ради чести". Ей не нужно быть виновной. Достаточно обвинения. Нападки на её добродетель несовместимы с честью Отелло. Поэтому он не слушает её, не толкует сомнения в её пользу, не прощает её, не делает ничего, что может сделать любящий мужчина. Отелло любит только себя, себя как любовника и лидера; Расин, более напыщенный писатель, назвал бы это его flamme, его gloire. Она для него даже не личность. Он её материализовал. Она – его статуэтка: Оскар, Барби. Его кукла. По крайней мере, я это аргументировала, и они дали мне доктора, может, просто в награду за моё бесстыдство, за жуткую наглость". Она хорошенько глотнула тиньянелло, выгнула спину аркой, обняла его за плечи обеими руками и притянула к себе. Трагедия испарилась из их мыслей.

Столько лет спустя профессор Соланка стоял под горячим душем, отогревался после промозглой прогулки с распевавшими калипсо бродягами и чувствовал себя чванным идиотом. Цитировать против Элеоноры её собственный тезис: он легко мог избавить её от такой жестокости. О чём он думал, давая себе и своим жалким делишкам столь высокое шекспировское объяснение? Неужели он и впрямь осмелился поставить себя рядом с Венецианским мавром и королём Лиром, уподобить свои жалкие тайны их загадкам? Подобное тщеславие – более чем достаточное основание для развода. Надо перезвонить и сказать ей это в порядке извинения. Но и это стало бы фальшивой нотой. Элеонора не хотела развода. Даже сейчас она желала его вернуть. " Ты прекрасно знаешь, – не раз говорила она, – что если ты решишь выкинуть эту дурь из головы, всё будет замечательно. Просто замечательно. Если ты не передумаешь, я этого не переживу".

И такую жену он бросил! Если у неё и был недостаток, так это отказ сосать. (Его собственная эксцентричность заключалась в том, что он ненавидел прикосновения к своей макушке во время акта любви. ) Если у неё и был недостаток, так это столь острое обоняние, что она заставляла его чувствовать себя вонючкой. (Однако в результате он стал чаще мыться. ) Если у неё и был недостаток, так это привычка покупать, не спрашивая о цене: необычная черта у женщины, не родившейся в золотой колыбели. Если у неё и был недостаток, так это принятие как должного того, что её содержат, и способность потратить на Рождество больше, чем половина населения зарабатывает за год. Если у неё и был недостаток, так это материнская любовь, закрывшая ей глаза на все прочие человеческие страсти, включая, откровенно говоря, профессора Соланку. Если у неё и был недостаток, так это желание иметь ещё детей. И то, что больше она не хотела ничего. Даже всего золота мира.

Нет, она была безупречна: нежнейшая, внимательнейшая любовница, прекраснейшая мать, с сильным характером и богатым воображением, легчайший и полезнейший собеседник, не слишком разговорчивый, но хороший (см. тот первый телефонный разговор), и знаток не только блюд и напитков, но и человеческих душ. Если Вам улыбалась Элеонора Мастерс Соланка, Вы чувствовали мягкий, приятный комплимент. Её дружба – как похлопывание по спине. А если она тратила, не задумываясь, так что же? Дела у семейства Соланка шли неожиданно хорошо благодаря почти шокирующей всемирной популярности куклы со ртом до ушей и нахальной безмятежностью, которую как раз начали называть " позицией"; Асмаан Соланка, рождённый восемь лет спустя, казался её невероятной копией – светловолосым, темноглазым, добродушным воплощением. И хотя его занимали вполне мальчишеские интересы – земляные осы, паровые катки, ракеты и железнодорожные двигатели – и очаровывала решимость Кейси Джонса, упрямого маленького двигателя циркового локомотива из " Дамбо", – " думаю, я смогу, думаю, я смогу, думал, я смогу, думал, я смогу", – Асмаана постоянно (что его безумно злило) принимали за девочку, может, из-за красивых длинных ресниц, но, может, и потому, что он напоминал более раннее творение своего отца. Куклу звали Леди Бестолковка.

– 2 –

К концу 1980-х профессор Соланка пришёл в отчаяние от академической жизни, от её ограниченности, мелких распрей и жуткого провинциализма. " Могила разверзнется для всех нас, но перед донами колледжа она зевнёт от скуки, – заявлял он Элеоноре, добавляя, как оказалось, напрасно: – Готовься к нищете". Затем к ужасу коллег, но с полного одобрения жены он оставил штатную должность в Королевском колледже, Кембридж, – где исследовал развитие идеи ответственности государства за граждан и перед ними, а также параллельной и часто противоположной идеи суверенной личности, – и переехал в Лондон (на Хайбери-хилл, куда долетали крики со стадиона " Арсенал" ). Вскоре его затянуло телевидение, вызвав предсказуемые завистливые насмешки, особенно когда Би-би-си поручила ему подготовку серии ночных популярных передач по истории философии, действующими лицами которых должны были стать огромные яйцеголовые куклы из знаменитой коллекции профессора Соланки, изготовленные им собственноручно.

Это было уже слишком. Терпимое чудачество уважаемого коллеги стало нетерпимой глупостью трусливого перебежчика; " Приключения Леди Бестолковки" ещё до выхода на экран подверглись единодушному осмеянию великими и малыми " интелями". Потом они вышли в эфир и за сезон, к удивлению и досаде критиканов, выросли из тайной радости группки ценителей в культовую классику с приятно молодым и быстро расширяющимся кругом поклонников, удостоившись в итоге желанного постоянного места сразу после вечерних новостей. Там они расцвели в полнокровный хит.

В Королевском колледже хорошо знали, что в Амстердаме двадцатипятилетний Малик Соланка (приехавший в город для участия в дискуссии о религии и политике в содержавшемся на деньги Фаберже институте с левой репутацией) посетил Рийксмузей и был очарован выставкой сокровищ – тщательно меблированных кукольных домиков: уникальных изображений внутреннего устройства быта старой Голландии. Они были открыты спереди, словно бомбы снесли фасады; или напоминали маленькие театры, которые он завершал своим присутствием. Он был их четвёртой стеной. Всё в Амстердаме стало казаться миниатюрным: собственная гостиница на Херенграхт, дом Анны Франк, невероятно красивые суринамки. Шутка ума: видеть человеческую жизнь мелкой, уменьшенной до кукольных размеров. Молодому Соланке понравился результат. Оставалось пожелать минимальной честности в том, что касается масштаба человеческих стремлений. Если Вы уже щёлкнули этим переключателем в голове, трудно вернуться к прежнему восприятию. Маленькое прекрасно, как именно тогда начал доказывать Шумахер.

День за днём Малик навещал кукольные домики Рийксмузея. Прежде ему и в голову не приходило что-то мастерить. Теперь его мысли заполняли стамески и клей, лоскуты и иглы, ножницы и глина. Он воображал себе обои и мягкую мебель, мечтал о простынях, придумывал крепежи для ванной. Но после нескольких посещений стало ясно, что одних домиков мало. Его воображаемая среда обитания должна быть населена. Без людей всё бессмысленно. Голландские кукольные домики, при всей сложности и красоте, и несмотря на способность обустроить и украсить воображение, в конечном счёте навели его на мысль о конце света, о странном катаклизме, в котором собственность не пострадает, но всё дышащее умрёт. (Оставалось несколько лет до изобретения средства окончательного отмщения неодушевлённого живому: нейтронной бомбы. ) Появление такой идеи вызвало у него отвращение к этому месту. Воображение начало рисовать гигантские груды миниатюрных трупов в задних комнатах музея: птиц, зверей, детей, слуг, актёров, знатных дам, лордов. Однажды он вышел из великого музея и больше никогда не появлялся в Амстердаме.

Вернувшись в Кембридж, он немедленно занялся созданием личного микрокосма. С самого начала его кукольные домики стали продуктом уникального персонального видения. Поначалу они были причудливыми, даже сказочными; научная фантастика вспоминала о будущем вместо прошлого, уже непревзойдённо схваченного миниатюристами Нидерландов. Фаза НФ длилась недолго. Соланка, подобно великим матадорам, быстро постиг ценность работы ближе к быку; то есть использования материалов собственной жизни и ближайшего окружения и придания им – алхимией искусства – странности. Его проникновение в суть, которое Элеонора назвала бы " просветлением", в итоге привело к серии кукол " Великие Умы", часто помещённых в маленькие сценки – Бертран Рассел под полицейской дубинкой на пацифистском ралли во время войны, Кьеркегор, идущий в оперу на антракт, чтобы друзья не считали его слишком рьяно работающим, Макиавелли, жестоко пытаемый на дыбе, Сократ, пьющий неизбежную цикуту; и любимец Соланки, Галилео с двумя лицами и четырьмя руками: одно лицо шепчет правду, и одна пара рук прячет под складками одежды маленькую модель Земли, вращающейся вокруг Солнца; другое лицо, опущенное долу и кающееся под суровыми взглядами людей в красных рясах, публично отрекается от истины, и вторая пара рук плотно, набожно вцепилась в Библию. Годы спустя, после ухода Соланки из академических кругов, куклы послужат ему. И эти, и любопытный искатель знания, которого он создал для роли их телевизионного интервьюера, и суррогат аудитории, кукла-путешественница во времени Бестолковка, ставшая позже звездой, идущей нарасхват во всём мире. Бестолковка, его сообразительный, следящий за модой, но всё же идеалистический Кандид, его Борец За Правду в одежде городских партизан, его девушка-Басё с колючими волосами, странствующая с нищенской чашей в руке по глубокому северу Японии.

Леди Бестолковка: сообразительная, бойкая, искренне тянущаяся к глубоким знаниям, к мудрости высшего качества; не столько ученица, сколько агент-провокатор на машине времени, толкающая великие умы прошлого к удивительным откровениям. Так, любимым беллетристом еретика семнадцатого века Баруха Спинозы оказался П. Г. Вудхауз: потрясающее совпадение, учитывая, что любимым философом бессмертного танцующего слуги Реджинальда Дживза был Спиноза. (Спиноза, перерезавший ниточки, отпустивший Бога в отставку с поста верховного кукловода и веривший, что откровение произошло не над человеческой историей, но в ней самой. Спиноза, никогда не носивший неподходящих рубашек и галстуков. ) Великие Умы в " Приключениях Бестолковки" тоже могли прыгать по временам. Иберийский арабский мыслитель Аверроэс и его иудейский коллега Маймонид оказались горячими фанатами " Янки".

Лишь однажды Бестолковка зашла чересчур далеко. В беседе с Галилео Галилеем она в развязной манере накачавшейся пивом современной молодёжи предложила великому человеку свою точку зрения на его проблемы. " Мужик, я бы такое дерьмо не потерпела, – пылко сказала она, наклонившись к нему. – Если бы какой-нибудь папа заставлял меня врать, я бы затеяла грёбанную революцию. Я бы его дом подожгла. Я бы весь его сраный город спалила". Конечно, непристойности смягчили на ранних стадиях производства, но проблема была не в этом. Поджог Ватикана боссы телеканала потерпеть не могли, и Леди Бестолковка впервые испытала унижение цензорских ножниц. И ничего не могла сделать, разве что, может, шептать правду вместе с Галилео: а всё-таки она вертится. И всё-таки гори оно синим пламенем…

Перемотка в Кембридж. Уже первые попытки " Солли" Соланки – космические станции и напоминавшие стручки конструкции для сборки на Луне – дышали оригинальностью и воображением, качествами, которые, по громкому застольному утверждению занимавшегося Вольтером специалиста по французской литературе, " освежающе отсутствовали" в его научных трудах. Острота вызвала взрыв хохота всех слышавших.

" Освежающе отсутствовали". Оксбриджский стиль: лёгкие, подтрунивающие оскорбления, одновременно шутливые и смертельно серьёзные. Профессор Соланка так и не привык к колкостям, частенько получал жестокие раны, всегда делал вид, что понимает смешную сторону, хотя никогда не понимал. Как ни странно, это сблизило его с атаковавшим его вольтерьянцем с устрашающим именем Кшиштоф Уотерфорд-Вайда, известным как Дубдуб: у них возникла абсолютно невероятная дружба. Уотерфорд-Вайда, подобно Соланке, под давлением беспощадных коллег принял общую манеру общения, но так же страдал от дискомфорта. Соланка это знал и не держал на него зла за " освежающее отсутствие". Но смеха слушателей не забыл никогда.

Дубдуб: общительный воспитанник Итона старой закалки, при деньгах, наполовину светский лев клуба Хэрлингем, наполовину польский бука, сын нувориша, коренастого иммигранта-стекольщика, который выглядел, говорил и пил как шпана из подворотен, сделал капитал на двойном остеклении и поразительно удачно женился, к ужасу сельских соседей (" Софи Уотерфорд вышла за поляка! " ). У Дубдуба были мягкие волосы и приятная внешность Руперта Брука, подпорченная выдающейся челюстью, полный шкаф ярких твидовых жилетов, ударная установка, быстрая машина, ни одной подруги. На балу новичков в первом семестре эмансипированные девчонки шестидесятых отвергали все его приглашения на танец, заставив под конец взвыть: " Ну почему все девушки Кембриджа такие грубые? " На что какая-то бессердечная Андрэ или Шэрон ответила: " Потому что все парни похожи на тебя". В очереди к ужину он игриво предложил ещё одной красотке свою сосиску. На что та, невозмутимая Сабрина, привыкшая отшивать нежеланных ухажёров, не поворачивая головы, сладким голосом резко ответила: " Ох, некоторых животных я просто никогда не ем".

12 3 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒