Салман Рушди. Ярость 2 страница

Надо сказать, Соланка и сам не раз подкалывал Дубдуба. В день совместного выпуска летом 1966-го, когда, облачённые в мантии, ликующие, окружённые родителями на лужайке перед колледжем, они позволили себе помечтать о будущем, невинный Дубдуб неожиданно заявил о намерении стать романистом. " Может, как Кафка, – размышлял он, улыбаясь унаследованной от матери аристократической улыбкой хоккейного капитана, которую не омрачала никакая тень боли, бедности или сомнений, и которая смотрелась так неуклюже под отцовским наследством – тёмными кустистыми бровями, напоминавшими о непередаваемой нужде предков в бесславном городе Лодзь. – " В крысиной норе". " Создание бесцельной машины". " Ярость". Что-нибудь такое".

Соланка сдержал веселье, терпеливо сказав себе, что в конфликте между улыбкой и бровями, между английской серебряной ложечкой и польской оловянной кружкой, между матерью, похожей на сияющее, почти двухметровое блюдо Круэлы де Виль, и отцом, напоминавшим приземистый плосколицый бачок, действительно может найтись место, где появится и расцветёт писатель. Кто знает? Может, именно такие условия нужны для выведения немыслимого гибрида, английского Кафки.

" Или наоборот, – взвешивал Дубдуб, – поискать что-то коммерческое. " Долина райских птичек". Или найти золотую середину, на полпути от высоколобых к плебеям. Большинство составляют средние, Солли, не спорь. Им нужно возбуждение, но не слишком много. И, чёрт возьми, не слишком долго. Им не нужны твои великие кирпичи, твой Толстой, твой Пруст. Короткие книжки, от которых не болит голова. Великие классики, пересказанные – вкратце – как криминальное чтиво. " Отелло", осовремененный до " Мавра-убийцы". Что скажешь? "

И он сказал. Набравшись марочного шампанского от Уотерфорд-Вайд, – родители Малика не смогли приехать из Бомбея на выпуск, и Дубдуб щедро и часто наполнял его бокал, – Соланка разразился страстным протестом против абсурдных предложений Кшиштофа, всерьёз моля избавить мир от литературных излияний автора по имени Уотерфорд-Вайда. " Пожалуйста, не надо тёмных угрожающих сельских саг: " Голова невесты" в стиле " Замка". " Метаморфозы в Блэндингсе". О, помилосердствуй. И потом, не увлекайся описанием любовных игр. Ты скорее Алекс Портной, чем Джеки Сьюзен, которая заметила, помнишь, что восхищается талантом г-на Рота, но не стала бы пожимать ему руку. Прежде всего, воздержись от своих кассовых классиков. " Загадка Корделии"? " Неопределённость в Эльсиноре"? Ох, ох, ох".

После нескольких минут дружески враждебных подшучиваний Дубдуб добродушно уступил: " Ладно, может, я лучше стану кинорежиссёром. Мы как раз собираемся на юг Франции. Возможно, там нужны режиссёры".

Малик Соланка всегда питал слабость к бестолковому Дубдубу, частично из-за его способности говорить подобные вещи, но ещё из-за доброго и открытого сердца, скрытого под слышным отовсюду гоготом. Кроме того, он был перед ним в долгу. В общежитии Королевского колледжа Маркет-хилл холодной ночью 1963-го восемнадцатилетнего Соланку впору было спасать. Весь первый день в колледже он провёл в состоянии дикого, безумного ужаса, неспособный вылезти из постели, всюду видя демонов. Будущее казалось открытым ртом, ждущим его, чтобы проглотить, как Кронос глотал своих детей, а прошлое – связи Соланки с семьёй сильно ослабли – было разбитым корытом. Осталось невыносимое настоящее, в котором он совершенно не мог действовать. Куда проще оставаться в постели, натянув одеяла. В безликой современной комнате (норвежское дерево, окна в стальных рамах) он забаррикадировался от всего, что может его ждать. Из-за двери звали; он не отвечал. Шаги приближались и удалялись. Но в семь вечера раздался голос, непохожий на другие – громче, звучнее и абсолютно уверенный в ответе: " Эй, тут кто-нибудь потерял чертовски громадный чемодан со смешным именем на бирке? " И Соланка, к собственному удивлению, ответил. Так закончился день страха и бесчувствия, и начались университетские годы. Жуткий голос Дубдуба, словно поцелуй принцессы, снял заклятие.

Пожитки Соланки по ошибке доставили в общежитие колледжа на Пиз-хилл. Крис – ещё не ставший Дубдубом – нашёл тележку, помог Соланке погрузить на неё чемодан и отвезти к нужному дому, а потом затащил несчастного владельца чемодана поужинать и выпить пива в зале колледжа. Позже они сидели рядом в этом зале и слушали ослепительного ректора Королевского колледжа, говорившего, что они находятся в Кембридже " ради трёх вещей – ума! ума! ума! " И что в предстоящие годы они получат больше всего – больше, чем на любых занятиях и лекциях – во время, проведённое " в комнатах друг друга, оплодотворяя друг друга". Неудержимый гогот Уотерфорд-Вайды – " ХА-ха-ха-ХА" – разорвал наступившую после этой фразы оглушительную тишину. Соланка полюбил его за тот дерзкий хохот.

Дубдуб не стал ни романистом, ни кинорежиссёром. Он написал диссертацию, получил докторскую степень, ему предложили должность, и он кинулся на неё с таким благодарным видом, будто только что решил вопрос о смысле всей оставшейся жизни. В этом выражении Соланка разглядел за маской золотого мальчика юношу, отчаянно рвущегося из мира привилегий, в котором родился. Пытаясь объяснить это, Соланка изобретал для него мать (пустую светскую даму) и отца (невежественное животное), но воображение подвело; родители, которых он встретил в действительности, оказались очень милыми и искренне любящими сына. Но Уотерфорд-Вайда и впрямь отчаянно рвался, и даже называл (в подпитии) должность в Королевском колледже " чёртовой дорогой жизни, кроме которой у меня нет ничего". Тогда как по любым обычным стандартам у него было всё. Быстрая машина, ударная установка, семья в Роухэмптоне, доверительная собственность, связи с персонажами " Татлера". Соланка, которому не хватило сочувствия, о чём он позже сильно сожалел, посоветовал Дубдубу не валяться в луже жалости к себе. Дубдуб замер, кивнул, гоготнул – " ХА-ха-ха-ХА" – и больше не заговаривал на личные темы много лет.

Вопрос интеллекта Дубдуба для многих коллег остался без ответа: Загадка Дубдуба. Он частенько казался глупцом, – кличка Пух, в честь бессмертного Бестолкового Медведя С Опилками В Голове, не прижилась как слишком обидная даже для Кембриджа, – но академические успехи обеспечили ему продвижение. Тезисы о Вольтере, обеспечившие ему докторантуру и стартовую площадку для последующей славы, звучали апологией Панглоса – как из-за первоначального чрезмерного (лейбницевского) оптимизма этого вымышленного героя, так и из-за последующего перехода к полному квиетизму. Они настолько глубоко противоречили антиутопическому, коллективистскому, политически ангажированному духу времени их написания, что стали для Соланки, как и для других, серьёзным шоком. Дубдуб ежегодно читал лекции под девизом " Возделывайте свой сад". Считанные лекции в Кембридже – Певзнера, Левиса, вот и всё – собирали сопоставимые толпы. Молодёжь (или, точнее, более молодые, ибо при всей старомодности нарядов Дубдуб ни в коей мере не распрощался с молодостью) приходила забрасывать лектора каверзными вопросами и освистывать, а уходила притихшая и задумчивая, покорённая глубокой свежестью его натуры, той же голубоглазой невинностью и уверенностью в том, что будет услышан, которая когда-то освободила Малика Соланку от ужаса первого дня.

Времена меняются. Однажды утром в середине семидесятых Соланка проскользнул в зал, где друг читал лекцию. Его впечатлила жёсткость того, что говорил Дубдуб, и сильный контраст слов с почти пифийской одержимостью. С виду – затрапезный фат, безнадёжно отставший от духа времени. Но слушатель обнаруживал совсем другое: давящую беккетовскую мрачность. " Не ждите ничего, – говорил Дубдуб левым радикалам и длинноволосым бородачам, размахивая разваливающейся копией " Кандида". – Об этом говорят хорошие книги. Жизнь не станет совершеннее. Плохие новости, знаю, но уж какие есть. Лучше не бывает. Можно сказать, что способность человека к совершенствованию – просто неудачная шутка Господа".

Десятью годами ранее, когда утопии (марксистов, хиппи) ждали за углом, когда экономическое процветание и полная занятость потакали блестящим, идиотским фантазиям образованной молодёжи об уходе от мира или о иерихонских трубах революции, его бы линчевали или минимум заткнули рот. Но эта Англия уже пережила забастовку горняков и трёхдневную рабочую неделю: надломленная Англия в образе большого монолога Лаки в " Годо", где человек за несколько слов съёживается и усыхает; и золотой миг оптимизма, когда лучший из миров казался уже за поворотом, быстро тускнел. Стоическая трактовка Панглоса Дубдубом – возрадуйтесь в мире, как он есть, ибо это всё, что вам дано, а радость и отчаяние суть взаимозаменяемые понятия – быстро находила отклик.

Она впечатлила и Соланку. Пытаясь сформулировать свои взгляды на вечную проблему власти и личности, он иногда слышал подзуживающий голос Дубдуба. Пришло время статистов, и во многом именно Уотерфорд-Вайда помог ему не бежать за толпой. Государство не даст тебе счастья, нашёптывал Дубдуб, оно не сделает тебя добрым и не вылечит разбитое сердце. Государство содержит школы, но может ли оно научить детей любить чтение, или это твоя работа? Существует Национальная служба здравоохранения, но что она может сделать с огромным количеством людей, идущих к врачу без необходимости? Государство строит дома, но добрососедство – не правительственная забота. Первую книгу Соланки, маленький томик, названный " Что нам нужно", о переменчивом отношении к проблеме государства и личности в европейской истории, атаковали с обоих краёв политического спектра, а позже сочли одним из " пре/текстов" явления, названного тэтчеризмом. Профессор Соланка, противник Маргарет Тэтчер, виновато признавал долю правды в утверждении, воспринятом как обвинение. Консерватизм по Тэтчер оказался диссидентской культурой, пошедшей по неверному пути: он разделял недоверие своего поколения к институтам власти и использовал язык оппозиции для разрушения старых центров силы – чтобы отдать власть не народу, что бы это ни значило, а кучке жирных котов. Это была экономика капельницы – грех шестидесятых. Подобные размышления существенно повлияли на решение профессора Соланки покинуть мир мысли.

К концу 1970-х Кшиштоф Уотерфорд-Вайда стал звездой. Академики приобрели харизму. Триумф науки, кода физика станет новой метафизикой, а вечным вопросом " что значит быть человеком" вместо философии займётся микробиология, ждал впереди; литературная критика очаровывала, и её титаны в сапогах-скороходах мерили семимильными шагами континенты на огромной всемирной сцене. Передвижения Дубдуба по планете сопровождал личный ветер, топорщивший взъерошенные, преждевременно поседевшие локоны даже в помещении, как у Питера Селлерса в " Волшебнике-Христианине". Иногда рьяные делегаты принимали его за могучего француза Жака Деррида, но эту честь он отметал со скромной английской улыбкой, а польские брови хмурились от обиды.

В те годы рождались две великие индустрии будущего. Индустрия культуры шла в наступающие десятилетия на смену индустрии идеологии, становясь " первичной", как раньше была экономика, и порождая новую " номенклатуру" комиссаров от культуры, новую породу аппаратчиков, занятых в огромных ведомствах определений, исключений, ревизий и гонений, и диалектику, основанную на новом дуализме защиты и нападения. И если культура становилась новым мировым атеизмом, то новой религией становилась слава, и индустрия – или, скорее, культ – знаменитости давала новому " духовенству" чёткую цель, прозелитскую миссию завоевания новых границ, создавала для него блестящие целлулоидные средства распространения и ракеты на катодных лучах, вырабатывала топливо из слухов, запускала Избранных к звёздам. А тёмным потребностям новой веры служили редкие человеческие жертвоприношения и крутые падения с опалёнными крыльями.

Дубдуб стал одним из первых Икаров. В его золотые годы они с Соланкой виделись редко. Жизнь разделяет нас вроде бы случайно, и когда однажды мы трясём головой, словно очнувшись от грёз, наши друзья уже чужие, и их не вернуть: " Знает ли кто здесь бедного Рипа вин Винкля? " – спрашиваем мы жалобно, и никто не знает, вот и всё. Так случилось и с двумя старыми приятелями по колледжу. Дубдуб обосновался в Америке, для него открыли кафедру в Принстоне; телефонные звонки сменились сперва открытками на Рождество и день рождения, затем молчанием. Пока одним ароматным кембриджским вечером летом 1984-го, когда всё вокруг идеально соответствовало старым описаниям, в дубовую дверь квартиры профессора Соланки (где ранее жил Э. М. Форстер) на лестнице А, над студенческим баром, не постучала американка. Её звали Перри Пинкус; мелкокостная, темноволосая, с большой грудью, сексуальная, молодая, но, к счастью, не настолько молодая, чтобы быть студенткой. Всё это быстро подняло меланхоличное настроение Соланки. Он приходил в себя после первого, бездетного брака, а Элеонора Мастерс была впереди. " Мы с Кшиштофом вчера приехали в Кембридж, – сообщила Перри Пинкус. – Мы в Гарден-хаузе. Точнее, я в Гарден-хаузе. Он в Адденбруке. Прошлой ночью он перерезал себе вены. Ему было очень плохо. Он спрашивал Вас. Можно выпить? "

Она вошла и оценивающе оглядела обстановку. Домики, маленькие и большие, сидящие всюду человеческие фигурки, мелкие фигурки в домиках, да, но и другие, на мебели профессора Соланки, в углах комнат, мягкие и твёрдые, мужчины и женщины, большие и маленькие. Перри Пинкус: тщательно – хоть и чересчур – накрашена, веки опущены под тяжестью чёрных накладных ресниц; полный боевой наряд секс-кошечки, короткое облегающее платье, туфли на шпильках. Необычный вид для женщины, чей любовник только что предпринял попытку самоубийства, но она не смущалась. Перри Пинкус, молодая специалистка по английской литературе, любила трахаться со звёздами своего всё более открытого мира. Её, приверженку случайных встреч, не волновали последствия (жёны, самоубийства). Но она была привлекательной, энергичной, и, как все мы, считала себя желанной и, возможно, даже хорошей. После первой рюмки водки (профессор Соланка всегда держал бутылку в морозилке) она буднично сказала: " Клиническая депрессия. Не знаю, что делать. Он славный, но я не умею поддерживать людей в беде. Я не нянька. Я люблю ответственных ребят. – После второй: – Думаю, когда мы встретились, он был девственником. Такое может быть? Конечно, он не признавался. Мол, дома был хватом. С финансовой точки зрения это правда, но я не стяжательница. – После третьей: – Всё, что он хотел, это чтобы я сосала, или трахать меня в жопу. Ладно, знаешь, это нормально. Я привыкла. Один из моих образов: парень с сиськами. Это помогает с сексуально стеснительными. Положись в этом на меня. Я знаю. – После четвёртой: – Кстати, о сексуально стеснительных, профессор: классные куклы".

Он решил, что голоден, но не настолько, и мягко увёл её: по лестнице вниз, на Кингз-парад и в такси. Она озадаченно таращилась на него в окно мутными глазами, потом отклонилась, закрыла глаза, пожала плечами. " Ладно". Позже он узнал, что Перри Розовая Попка – своего рода знаменитость в международных литературных кругах. Теперь знаменитостью можно стать за любые заслуги, и она стала.

Наутро он навестил Дубдуба: не в главном госпитале, а в приятном старом кирпичном здании, расположенном в зелёном, укрытом листвой квартале недалеко вниз по Трампингтон-роуд: словно сельский дом для безнадёжных. Дубдуб курил, стоя у окна: поверх жёсткой пижамы в широкую полоску – старая школьная одежда, потёртая, покрытая пятнами, играющая, возможно, роль знакомого одеяльца. Запястья забинтованы. Он выглядел тяжелее, старше, но проклятая светская улыбка всё жила, играла. Профессор Соланка подумал, что если бы собственные гены пожизненно приговорили его ежедневно носить такую маску, он бы давным-давно оказался здесь с забинтованными запястьями.

" Голландская болезнь вязов, – сказал Дубдуб, указав на пни. – Страшное дело. Вязы старой Англии: пропали навсегда. – " Пропаули навсегдау". Профессор Соланка промолчал. Он пришёл говорить не о деревьях. Дубдуб повернулся к нему, перешёл к теме. – Не ждите ничего, и не будете разочарованы, эх, – пробормотал он с мальчишески стыдливым видом. – Мне бы слушать собственные лекции. – Соланка по-прежнему молчал. Потом, впервые за многие годы, Дубдуб снял маску Старого Итонца. – Всё дело в страдании, – с тоской произнёс он. – Почему все мы так страдаем. Почему его так много. Почему его не остановить. Можно строить плотины, но оно всё равно просочится, и однажды плотину просто смоет. И не только у меня. То есть, конечно, у меня, но и у всех остальных. У тебя тоже. Почему это продолжается? Это убивает нас. То есть меня. Это меня убивает".

" Звучит несколько абстрактно", – осмелился мягко заметить профессор Соланка.

" Ну да. – Громкий щелчок. Щиты снова на месте. – Прости, что не решился. Трудно быть Бестолковым Медведем С Опилками В Голове".

" Пожалуйста, – попросил профессор Соланка. – Просто расскажи".

" Вот что хуже всего, – ответил Дубдуб. – Рассказывать нечего. Ни прямых, ни косвенных причин. Просто однажды просыпаешься и не являешься частью своей жизни. Ты знаешь. Твоя жизнь тебе не принадлежит. Твоё тело – не знаю, как заставить тебя почувствовать силу этого – не твоё. Просто жизнь, жизнь как таковая. У тебя её нет. С этим ничего не поделаешь. Вот и всё. Звучит не очень внятно, но поверь мне. Как будто гипнотизируешь кого-то, убеждаешь, что под окном сложена высокая куча матрасов. Он больше не видит причин не прыгать".

" Я помню, у меня было чуть мягче, – согласился профессор Соланка, думая о давней ночи в Маркет-хилл. – Именно ты вытащил меня тогда. Теперь я должен отдать тебе долг". Тот покачал головой. " Боюсь, вытаскивать-то неоткуда". Обрушившееся внимание, статус знаменитости сильно усугубили экзистенциальный кризис Дубдуба. Чем больше он становился Личностью, тем меньше чувствовал себя личностью. В конце концов он решил уйти в монастырь классической академии. Никаких " Волшебников-Христиан" Дерридады! Никаких " представлений". Питаемый новой решимостью, он прилетел обратно в Кембридж с поклонницей литературных знаменитостей Перри Пинкус, бесстыдной сексуальной бабочкой, всерьёз веря в возможность создать с ней семью и обустроить стабильную жизнь. Вот как далеко он зашёл.

Кшиштоф Уотерфорд-Вайда пережил ещё три попытки самоубийства. Потом, ровно за месяц до того, как профессор Соланка метафорически лишил себя жизни, попрощавшись со всем дорогим в своей жизни и удрав в Америку, держа в руках куклу с колючими волосами, – специальное, раннее ограниченное издание Бестолковки в жутком состоянии, одежда клочьями, тело повреждено, – Дубдуб умер. Три артерии забились. Простое шунтирование спасло бы его, но он отказался и, как английский вяз, пал. Став, возможно, если искать подобных объяснений, одним из побудительных мотивов метаморфоз профессора Соланки. Профессор Соланка, вспоминая в Нью-Йорке мёртвого друга, понял, что во многом последовал за Дубдубом: и в некоторых мыслях, и по пути в le monde mediatique, в Америку, в кризис.

Перри Пинкус одной из первых почуяла связывающую их нить. Она вернулась в родной Сан-Диего и преподавала в местном колледже труды некоторых критиков и писателей, с которыми состояла в интимных отношениях. Пинкус 101, назвала она это, бесстыдно по обыкновению, в одном из ежегодных пожеланий хорошего отдыха профессору Соланке. " Это моя коллекция лучших хитов, моя Горячая двадцатка, – писала она, продолжая лёгкой колкостью: – Вас в ней нет, профессор. Я не могу исследовать труды человека, не зная, какой вход он предпочитает". К её сезонным приветствиям неизменно прилагались, непонятно почему, мягкие игрушки – утконос, морж, белый медведь. Элеонору всегда очень забавляли ежегодные бандероли из Калифорнии. " Поскольку ты её не трахнул, – сообщила профессору Соланке жена, – она не может думать о тебе как о любовнике. Поэтому пытается стать тебе матерью. Каково быть малышом Перри Розовой Попки? "

– 3 –

В уютной двухэтажной квартире, снимаемой в Верхнем Вест-сайде, с величественной дубовой обшивкой и библиотекой, делающей честь хозяевам, профессор Малик Соланка сжимал в руках бокал красного гейзервиля и горевал. Решение уйти он принял сам; и всё же печалился о прошлой жизни. Что бы ни говорила Элеонора по телефону, разрыв практически наверняка непоправим. Соланка никогда не считал себя беглецом или трусом, но сбросил уже больше шкур, чем змея. За спиной остались страна, семья и не одна, а две жены. А теперь ещё и ребёнок. Может, неправильно считать последний уход необычным. Грубая реальность в том, что, возможно, он действует не вопреки природе, а под её диктовку. Стоя обнажённым перед неприкрашенным зеркалом правды, он видел перед собой именно это.

Но, подобно Перри Пинкус, он считал себя хорошим. И женщины в это верили. Чувствуя в нём свирепую решительность, столь редкую в современном мужчине, женщины часто позволяли себе влюбиться в него, – умудрённые, осмотрительные женщины! – удивляя себя скоростью, с которой бросались в глубокую воду эмоций. И он не давал им утонуть. Добрый, понимающий, щедрый, умный, весёлый, взрослый; и секс был хорош, всегда хорош. Это навсегда, думали они, видя, что он думает так же; они чувствовали себя любимыми, ценимыми, защищёнными. Он говорил им, – каждой по очереди, – что дружба заменяет ему семейные узы, а ещё больше дружбы – любовь. Это звучало правильно. И они опускали щиты и расслаблялись в тепле, и никогда не видели в нём скрытой волны, смертельного резонанса сомнений, пока однажды не раздавался треск, и из него не выскакивал чужак, скаля мощные ряды зубов. Они никогда не видели приближения конца, пока он их не оглоушивал. Его первая жена Сара, умевшая наглядно выражаться, сформулировала: " Как топором по башке".

" Проблема в том, – страстно заявила Сара под конец последней ссоры, – что на самом деле ты любишь только своих сраных кукол. Мёртвый миниатюрный мир – всё, с чем ты можешь иметь дело. Мир, который ты можешь создавать, разрушать, манипулировать им, мир, наполненный женщинами, не отвечающими ударом на удар, женщинами, которых не нужно трахать. Или теперь ты их делаешь с дырками, деревянными дырками, резиновыми дырками, грёбанными надувными дырками, скрипящими, как воздушные шары, когда ты двигаешься туда-сюда; может, у тебя где-то спрятан гарем чёртовых кукол в натуральную величину, может, именно это найдут, когда тебя придут арестовывать, когда ты изнасилуешь и порубишь в капусту какую-нибудь златовласую восьмилеточку, какую-нибудь, мать твою, живую куклу, с которой поиграешь и выкинешь? Её туфельку найдут в кустах, по ящику зачитают описание фургончика, и я буду смотреть, а тебя не будет дома, и я подумаю, боже, я знаю этот фургон, тот самый, в котором он возит свои сраные игрушки, отправляясь на сборища извращенцев: " я покажу тебе свою куколку, если ты покажешь мне свою". Я буду ничего не знающей женой. Меня покажут по ящику, как корову, вынужденную защищать тебя, чтобы защитить себя, собственную невообразимую тупость, ведь я же, в конце концов, выбрала тебя".

Жизнь есть ярость, подумал он. Ярость – сексуальная, Эдипова, политическая, волшебная, зверская – возносит нас на высочайшие вершины и кидает в кромешные пропасти. Ярость, " фурия", порождает созидание, вдохновение, оригинальность, страсть, но и насилие, боль, абсолютно бесстрашное разрушение, удары, от которых мы не можем оправиться. Фурии преследуют нас; Шива танцует свой яростный танец для созидания, но и для разрушения. Да что говорить о богах! Оравшая на него Сара воплощала человеческий дух в чистейшей, наименее общественной форме. Вот каковы мы, вот что мы прячем под воспитанием – устрашающее животное внутри нас, возбуждённого, запредельного, саморазрушающего, неограниченного бога созидания. Мы возносим друг друга на высоты радости. Мы отрываем друг другу руки и ноги.

Урождённая Лир, Сара Джейн Лир, дальняя родственница писателя и акварелиста, не сохранила и следа от бессмертного нонсенса старины Эдварда. " Как мило дружить с Сарой Лир, читающей ночью и днём! Чудачкой зовёт её мир, а нам очень славно вдвоём". Перефразированные стихи не вызвали ни тени улыбки. " Представь, как часто мне цитируют именно эти строки, и ты простишь мне отсутствие реакции". Старше его примерно на год, она писала диссертацию о Джойсе и французском nouveau roman. В её квартире на третьем этаже дома на Честертон-роуд " любовь" – задним числом казавшаяся скорее страхом, цеплянием друг за друга, словно за спасательные круги, чтобы не утонуть в одиночестве двадцатилетних – заставила его дважды пропахать " Поминки по Финнегану". А также чеканные страницы Саррот, Роб-Грийе и Бютора. Тоскливо глядя из-под глыб тягучих, тёмных фраз, он видел, как она смотрит на него из другого кресла, повернув к нему костистую дьявольскую маску лица, красивого, но лукавого. Хитроглазая Леди Болот. Он не мог прочитать выражение лица. Возможно, это было презрение.

Они поженились слишком быстро, необдуманно, и почти сразу оказались заложниками ошибки. Однако провели вместе несколько несчастных лет. Позже, рассказывая историю своей жизни Элеоноре Мастерс, Соланка причислил первую жену к разряду игроков со стратегией выхода – склонных сдаваться. " Она быстро отказывалась от всего, чего желала наиболее страстно. Прежде чем обнаружить, что недостойна". Сара, выдающаяся университетская актриса своего поколения, оставила сцену, навсегда бросив грим и публику без слова сожаления. Позже она так же забросила диссертацию и пошла работать в рекламу, выскользнув из куколки синего чулка и расправив великолепные крылья бабочки.

Это произошло вскоре после их развода. Узнав об этом, Соланка испытал прилив ярости. Все силы, отданные чтению, – под хвост коту! И не только чтению. " Из-за неё, – бушевал он перед Элеонорой, – я посмотрел " Прошлое лето в Мариенбаде" трижды за день. Мы целые выходные просидели за проклятой игрой, в которую они там играют. " Знаешь, ты не выиграешь" – " Если проиграть невозможно, это уже не игра" – " Ох, можно, но я никогда не проигрываю". Чёртова игра: до сих пор торчит из-за неё у меня в голове, а она смылась во вселенную " если есть, покажи". Я тут торчу в проклятых кулуарах французской прозы, а она в роскошной студии Джил Сендер в угловом офисе на сорок девятом этаже на Шестой авеню заколачивает, несомненно, куда больше бабок".

" Да, но официально ты бросил её, – заметила Элеонора. – Нашёл что-то новое и отдал Сару в счёт уплаты: оставил её на мели. Очевидно, тебе вообще не стоило на ней жениться: это твоё единственное оправдание. Вот огромный безответный вопрос про любовь, поставленный твоей Королевой Лир: о чём ты думал? И потом, ты получил своё, когда следующая, вагнеровская Валькирия с Харлеем, кинула тебя ради композитора, как там его? " – Она прекрасно знала ответ, но история нравилась обоим. " Грёбанный Румменигге. – Соланка ухмыльнулся, успокаиваясь. – Она работала ассистенткой на одном из этих празднеств с тремя оркестрами и танком " Шерман", а потом он послал ей телеграмму. " Будь добра воздержаться от половой жизни, пока мы не изучим глубину связей, очевидно, установившихся между нами". А на следующий день – билет в один конец до Мюнхена, и она исчезла в Чёрном Лесу на годы. Впрочем, она не стала счастливой, – добавил он. – Понимаешь, не смогла понять своей выгоды". Когда Соланка покинул Элеонору, она добавила к этим рассуждениям горький постскриптум. " Хотела бы я послушать эти истории в их изложении, – заявила она в одном тяжёлом телефонном разговоре. – Может, ты с самого начала был бессердечным сукиным сыном".

* * *

Малик Соланка, идя в одиночку на поздний сдвоенный показ Кеслевского на Линкольн-плаза, пытался представить собственную жизнь как часть " Декалога". Короткометражный Фильм Об Уходе. К каким Заповедям его история может стать иллюстрацией или, как сказал бы ученик Кеслевского, представлявший серии на прошлой неделе, поставить вопросы? Есть много Заповедей против грехов недостойного поведения. Скупость, измена, похоть: всё это предано анафеме. Но есть ли законы против грехов недостойного отсутствия поведения? Да Не Будь Отсутствующим Отцом. Да Подумай Об Этом, Негодяй, Да Не Смеешь Ты Уйти Из Жизни Своей Без Чертовски Весомой Причины, А То, Что Ты Называешь Таковой, Даже Близко Не Лежало. Что Ты Думаешь? Что Можешь Делать Всё, Что Тебе Нравится? Кто Ты, Мать Твою, Такой: Хью Хефнер? Далай-Лама? Дональд Трамп? В Каком Чёртовом Представлении Ты Играешь? А, парниша? А???

Он неожиданно подумал, что Сара Лир может быть здесь, в городе. Ей уже под шестьдесят, большая шишка с растущим портфолио, тайными бронированиями мест на пастис и нобу и воскресным домиком к югу от шоссе в, э, Амагансетте. Слава Богу, не нужно её разыскивать, навещать, поздравлять с удачным жизненным выбором. Как бы она злорадствовала! Ибо они прожили достаточно долго, чтобы наблюдать полную победу рекламы. В семидесятые, когда Сара оставила серьёзную жизнь ради легкомысленной, работа в рекламе считалась слегка постыдной. В этом признавались друзьям тихим голосом, опустив глаза. Реклама была злоупотреблением доверием, мошенничеством, надувательством. Она была – страшная мысль в ту эру – откровенно капиталистической. Продавать считалось низким. Теперь сюда рвутся все – видные писатели, великие живописцы, архитекторы, политики. Излечившиеся алкоголики рекламируют спиртное. Все и вся выставлены на продажу. Рекламные блоки стали колоссами, поддерживающими стены здания. Больше того, их полюбили. Соланка по-прежнему приглушал звук во время рекламных пауз на телевидении, но был уверен, что все остальные прибавляют. Девушки из рекламы – Эстер, Бриджит, Элизабет, Халле, Жизель, Тайра, Изида, Афродита, Кейт – стали желаннее актрис из основных шоу; чёрт возьми, парни из рекламы – Марк Вандерлоо, Маркус Шенкенберг, Марк Аврелий, Марк Антоний, Марки Марк – желаннее актрис из шоу. И реклама не только демонстрирует идеальную Америку, где все женщины – красотки, а все мужчины – Марки; не только продаёт пиццу и СВЧ и легчайшее масло; не только управляет денежными потоками и стратегией интернет-компаний: реклама лечит американскую боль – головную боль, желудочную боль, сердечную боль, боль американского одиночества, боль младенчества и старости, боль родителей и боль детей, боль мужчин и женскую боль, боль успеха и провала, хорошую боль атлета и плохую боль преступника, муки одиночества и невежества, острую, как иглы, пытку городов и тягучую, тупую боль прерий, боль желания неизвестно чего, агонию воющей пустоты внутри каждой наблюдающей, полубессознательной личности. Неудивительно, что реклама стала популярна. Она изменяет мир к лучшему. Она показывает тебе путь. Она не является частью проблемы. Она её решает.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒