УДК 159.9(075.8) ББК88 20 страница

Представляется, если следовать самой логике развертки идей активности, опосредствованности и интериоризации социальных отношений, что личность (в данном случае, разумеется, для нас, а не для Выготского) выступает в качестве своеобразного синтеза собственных качеств данного индивида и интериоризированных субъектно-интенциональных качеств других индивидов. К этому выводу мы неизбежно приходим, если брать понятие интериоризации в полном объеме, а не только утилитарно практическом. Личность тогда оказывается невозможной без интериоризированных в данного индивида других индивидов, формирующих свое " представительство" в первом, ибо, как было уже отмечено, " через других мы становимся самими собой" (Выготский). Личность индивида должна быть раскрыта также и со стороны бытия данного индивида в других индивидах и для других индивидов. И тогда оказывается, что конкретно охарактеризовать личность — значит ответить не только на вопрос о том, кто из других людей и каким образом представлен (интериоризирован) во мне, но и как я сам и в ком именно состою в качестве " другого", как бы изнутри определяя чье-либо сознание и поведение.

Здесь, следовательно, открывается и новая проблема: каким образом индивид обусловливает свое " присутствие" вдругих индивидах. Выясняя, что представляет собой данный индивид " для других" и " в других", как и то, что они представляют " для него" и " в нем", мы в первую очередь сталкиваемся с эффектом " зеркала", когда некто как бы отражается в восприятии, суждении и оценках окружающих его индивидов. Эта линия исследования представлена во множестве психологических работ по социальной перцепции (Г. М. Андреевой и др. ).

Другой путь, практически лишь намеченный, ориентирует исследователя на анализ феноменов и механизмов реальной представлен-ности данного индивида как субъекта активности в жизнедеятельности других людей. На этом пути " для других" бытие индивида выступает как относительно автономное (" отщепленное", " независимое" ) от него самого. По существу, перед нами проблема " идеального бытия" индивида.

И наконец, четвертая идея, только пунктирно намеченная Выготским: становление личности заключается в переходах между состояниями " в-себе", " для-других", " для-себя-бытия". Эта идея была им проиллюстрирована на примере всего развития высших психических функций: " Личность становится для себя тем, что она есть в себе, через то, что она предъявляет для других. Это и есть процесс становления личности" [113].

С этим положением Выготского нельзя не согласиться, но нужно задать вопрос: а что именно личность " предъявляет для других? " Действие? Поступок? Или, может быть, что-то еще?

В ранней работе " Педагогическая психология" Выготский весьма близко подошел к рассмотрению этой проблемы. Надо сказать, что наиболее интересные страницы этой книги касаются эстетического восприятия и переживания, художественного воспитания ребенка. Л. С. Выготский уделяет особое внимание изучению волновавшей его проблемы " морального последействия искусства", в котором действие перетекает в его результат, не предусмотренный намеренно. " Моральное последействие искусства, несомненно, существует и обнаруживается не в чем другом, как в некоторой внутренней проясненности душевного мира, в некотором изживании интимных конфликтов и, следовательно, в освобождении некоторых скованных и оттесненных сил, в частности сил морального поведения»[114].

Что же превращает " моральное последействие искусства" в своеобразное деяние? Чтобы проиллюстрировать свою мысль, Выготский приводит ряд примеров из художественной литературы. Так, он вспоминает рассказ А. П. Чехова " Дома", где повествуется о неудачной попытке отца путем сухих нравоучений объяснить семилетнему мальчику предосудительность курения. И только рассказав наивную сказочку о старом короле и его маленьком сыне, который от курения заболел и умер, отец достигает эффекта, для него самого неожиданного, - сын упавшим голосом говорит, что курить больше не будет. Сказка обеспечила " моральное последействие искусства". " Самое действие сказки возбудило и прояснило в психике ребенка такие новые силы, дало ему возможность почувствовать и боязнь и заинтересованность отца в его здоровье с такой новой силой, что моральное последействие ее, подталкиваемое предварительной настойчивостью отца, неожиданно сказалось в том эффекте, которого тщетно добивался отец раньше[115].

К такого рода примерам Выготский обращается не раз. Складывается впечатление, что его вообще интересовали эффекты несовпадения намерений субъекта и произведенного результата, иными словами, его занимала проблема личностных, смысловых преобразований другого человека как аспект соотнесения " в-себе", " для-других" и " для-себя-бытия" индивида. Он пытается интерпретировать психические акты в свете представлений об " активности эстетического переживания", выдвигая гипотезу о существовании особой деятельности, составляющей природу эстетического переживания. " Мы еще не можем сказать точно, - пишет Л. С. Выготский, — в чем она заключается, так как психологический анализ не сказал еще последнего слова о ее составе, но уже и сейчас мы знаем, что здесь идет сложнейшая конструктивная деятельность, осуществляемая слушателем или зрителем и заключающаяся в том, что из предъявляемых внешних впечатлений воспринимающий сам строит и создает эстетический объект, к которому уже и относятся все его последующие реакции" [116].

Эту деятельность Выготский обозначает как " вторичный творческий синтез".

В этой связи личность как система обнаруживает себя дважды: в первый раз — в актах социально ориентированной активности, в действиях и поступках, второй раз - в завершающих поступок актах " вторичного творческого синтеза", основанного на встречной активности другого лица.

Взгляды Выготского вплотную подводят к пониманию личности как особой формы организации взаимной активности данного индивида и других индивидов, где реальное бытие индивида органически связано с идеальным бытием других индивидов в нем (аспект индивидуальности) и где в то же время индивид идеально представлен в реальном бытии других людей (аспект персонализации).

Идеи Выготского, складывающиеся главным образом в психологии познавательных процессов и в возрастной и педагогической психологии, успешно экстраполированы в область психологии личности и оказываются там существенно важными для разработки ряда теоретических принципов. Так, можно предположить, что на определенном этапе общественного развития личностное как системное качество индивида начинает выступать в виде особой социальной ценности, своеобразного образца для освоения и реализации в индивидуальной деятельности людей.

" Диалогическая" модель понимания личности: достоинства и ограничения

В последнее время явственно обозначилась тенденция трактовать сознание личности в качестве " диалогической" системы и, более того, саму личность как, по существу, диалог (точнее — полилог) всевозможных " Я" (тех, что присущи самому индивиду, а также его реальным или воображаемым партнерам). Провозглашаемая " диалогич-ность" природы личности побуждает исследователей кутверждению, что личностное, " человеческое в человеке", постижимо главным образом диалогически и что любой другой метод познания в данном случае был бы неадекватен предмету. Определяющий вклад в разработку этой идеи внес М. М. Бахтин.

Для многих современных психологов обращение к трудам выдающегося советского литературоведа М. М. Бахтина и к его идеям о диалогическом строении самосознания личности, ссылки на его авторитет стали своего рода признаком " хорошего тона". В этом, разумеется, нет ничего дурного, но некоторые издержки этого вполне понятного и разделяемого нами увлечения заслуживают, на наш взгляд, обсуждения.

В своей книге " Проблемы поэтики Достоевского" Бахтин осуществляет тончайший и точнейший анализ творчества Ф. М. Достоевского и убедительно показывает, что художественной доминантой построения образа героя для Достоевского служит " самосознание". Герой Достоевского " смотрится как бы во все зеркала чужих сознаний, знает все возможные преломления в них своего образа; он знает и свое объективное определение, нейтральное как к чужому сознанию, так и к его собственному самосознанию, учитывает точку зрения " третьего". Однако он " знает, что последнее слово за ним". Все герои " Преступления и наказания" уже на второй день действия романа " отразились в сознании Раскольникова, вошли в его сплошь ди-алогизированный монолог, вошли со своими " правдами", со своими позициями в жизни, и он вступил с ними в напряженный и принципиальный внутренний диалог, диалог последних вопросов и последних жизненных решений. Он уже с самого начала все знает, все учитывает и предвосхищает. Он уже вступил в диалогическое соприкосновение со всей окружающей жизнью" [117]. У нас нет сомнений в глубине и достоверности анализа творчества Достоевского, проведенного М. М. Бахтиным (хотя мы и не чувствуем себя вправе давать оценки в сторонней для нас области — истории литературы и литературоведении).

Но возникает вопрос: в какую систему психологии как науки вписываются литературно-критические построения Бахтина?

М. М. Бахтин фиксирует парадоксальный факт (хотя и пытается его слегка завуалировать): величайший писатель-психолог, каким был Достоевский, занимал откровенно антипсихологическую позицию, понимая и принимая убеждение своих героев о " недопустимости чужого проникновения (курсив Бахтина. — А. П. ) в глубины личности". " По художественной мысли Достоевского, — пишет Бахтин, никак не отрицая эту мысль и не выражая даже отдаленно сомнения в ее истинности, - подлинная жизнь личности совершается как бы в точке этого несовпадения человека с самим собой, в точке выхода его за пределы всего, что он есть как вещное бытие, которое можно подсмотреть, определить и предсказать помимо его воли, " заочно". Подлинная жизнь личности доступна только диалогическому проникновению в нее, которому она сама ответно и свободно раскрывает себя. Правда о человеке в чужих устах, необращенная к нему диалогически, то есть заочная правда, становится уничтожающей и умертвляющей его ложью, если касается его " святая святых", то есть человека в человеке" [118]. Мысль Достоевского передана предельно точно, нетрудно найти другое столь сильно и лаконично выраженное обвинительное заключение, предъявленное детерминистической психологии, которая в своей экспериментальной практике, минуя интроспекцию, пытается получить (подсмотреть, подсказать, определить) эту заочную правду о личности другого человека, исследуя как раз то ее " вещное бытие", которое Бахтин, в качестве толкователя текстов Достоевского, объявляет " уничтожающей и умертвляющей ложью". Если обратиться к истории русской психологии на рубеже нынешнего и предшествующего столетия, то идея о непроницаемости чужой души (личности, человека в человеке) для постижения, иначе как путем углубленного самонаблюдения, переносится из одного философско-психологического сочи нения в другое, начиная с С. Аскольдова, упомянутого Бахтиным рядом с Ф. М. Достоевским, и кончая А. И. Введенским.

Понимая шокирующий характер антипсихологизма Достоевского, Бахтин подчеркивает, что писатель " относился отрицательно" " к современной ему психологии", критиковал " постоянно и резко" механистическую психологию, " осмеивал ее и в романах" [119]. Все это так и есть. И действительно, другой психологии, кроме " современной ему", Достоевский не знал и не мог знать. Но дело в том, что М. М. Бахтин обходит молчанием тот факт, что Достоевский ведет критику " механистической психологии" с позиций значительно менее совершенной — даже для того времени — интроспективной психологии, утверждает ее правоту.

Оправдан ли такой подход? Любому школьнику известно различие между словами " необходимое" и " достаточное"... Об этом различии важно помнить как тогда, когда перед глазами текст Бахтина, так и тогда, когда изучаешь тексты его последователей. Нельзя не согласиться с Бахтиным в том, что без обращения к голосу самой личности никакое знание о ней не может считаться " завершенным": даже знание о том, что есть человек в " объективном свете" (вспомним сказанное об " объективном определении", нейтральном как к чужому сознанию, так и к собственному самосознанию), ни в коей мере не достаточно лля понимания человека. Достоевский выявил этот факт (устами своих героев), а Бахтин, анализируя текст Достоевского, нашел для этого факта должную теоретическую форму. Акцент был поставлен твердо — подлинное в человеке определяется его собственным голосом, противостоящим каким бы то ни было " овнешняющим" и " овеществляющим" заявлениям науки, ибо только " своим голосом" жизнь личности " ответно и свободно раскрывает себя". Но можно ли - и в этом вопрос! - " с голоса" самой личности постичь ее в главном, минуя ступень объективного знания; и так ли уж " нейтрально" это объективное знание в глазах " третьего", что личность, как было сказано об этом знании, лишь " учитывает" его (а, например, не превращает в свой предмет)", определяясь в своей подлинной жизни? Иными словами, можно ли ограничиться одним только этим акцентом, пытаясь понять " личностное" в человеке, полагая подобный акцент по сути достаточным (а не только необходимым) условием понимания личности?

Создается впечатление, что идущие за Бахтиным исследователи отмалчиваются, предпочитая не обсуждать вплотную этот вопрос. Над ними как бы нависает тень отца-основателя диалогического подхода к личности. Будто личность и есть диалог сознаний, исключительно диалог сознаний, а эмпирическое, основанное на объективных техниках исследование личности способно лишь унизить личность и, больше того, скомпрометировать самого исследователя. Между тем даже тогда, когда в поле нашего зрения глубинный аспект самосознания личности: звучащий " внутри" самой личности и к ней самой обращенный голос " Я", - даже в этом особом случае анализ способен открыть то, что самой личности не явлено как феномен. А именно — присутствие в человеке отраженной субъектности значимого другого («эффект претворенного " Я" »). Собственное " Я" человека здесь неотделимо от " Я" другого; голоса настолько-сливаются, настолько звучат в унисон, что в самой изощренной интроспекции они не могут быть различимы; требуются специальные средства различения голосов; так, например, посредством призмы можно " разложить" свет на неразличимые иным образом составляющие[120].

Поддерживаемая или, во всяком случае, неопровергаемая Бахтиным идея Достоевского направлена отнюдь не против одной лишь механистической психологии, а против всякого " овнешняющего заочного определения" души и личности человека, другими словами, про-тивлюбой объективной психологии, против любых попыток проникнуть в " святая святых" личности через ее " вещное бытие" (мы бы сказали - через различные формы ее " опредмечивания" ). Но при ближайшем рассмотрении выясняется, что даже герои Достоевского, не говоря уж о реальных людях, постигая психологию другого человека, никак не минуют его " вещное бытие" и, только принимая во внимание его реалии, могут осуществить " диалогическое проникновение" в глубины личности, увидеть " диалогическую" структуру его самосознания. Обращаясь к критике Достоевским " судебно-следственной психологии, которая в лучшем случае " палка о двух концах", то есть с одинаковой вероятностью допускает принятие взаимно исключающих решений, в худшем же случае — принижающая человека ложь", М. М. Бахтин пишет: " В " Преступлении и наказании" замечательный следователь Порфирий Петрович — он-то и назвал психологию " палкой о двух концах" — руководствуется не ею, то есть не судебно-следственной психологией, а особой диалогической интуицией, которая и позволяет ему проникнуть в незавершенную и нерешенную душу Раскольникова" [121]. Возникает вопрос, что дала бы действительно замечательному следователю Порфирию Петровичу " диалогическая интуиция", если бы он не располагал такими реалиями " вещного бытия" Раскольникова, как " человека в человеке", какой была статейка Родиона Романовича, в которой излагалась идейная программа права на преступление. Именно непреложный факт необходимости обращаться к " овеществленным душам" людей, которую Достоевский на словах отрицает, а на деле использует, и позволяет ему развернуть богатейшие возможности " диалогической" интуиции и проникновения в эти " незавершенные и нерешенные" души. И в конечном счете " диалогическая интуиция" Порфирия Петровича оказывается не чем иным, как эксплицированной рефлексией следователя-психолога, который для построения своего неопровержимого обвинительного заключения (" Как кто убил? ... да вы убили, Родион Романыч! Вы и убили-с!.. " ) осуществляет блистательную, всестороннюю обработку имеющейся у него информации по всем законам объективной судебно-следственной психологии, которая углубляет и проясняет " диалогическое проникновение", " диалогическую интуицию".

Совершенно необходимо различать позицию писателя как демиурга личности, в сознании которого развертывается " диалогизирован-ный внутренний монолог" литературных героев, данных ему непосредственно как чувственные образы, созданные его творческим воображением, звучит " спор двух голосов", возникший и разрешаемый в пределах его внутреннего " Я", и позицию психолога как исследователя личности, опосредствованно познающего " человека в человеке", проникающего в суть " внутреннего диалога" реальной личности путем обращения к его " овнешняющему заочному определению", к его " вещному бытию". Во втором случае " диалогическое проникновение" не более как фраза, рудимент интроспективной психологии, а утверждение, что самосознание личности имеет " диалогический характер", достаточно тривиально для психолога, если принять во внимание многократно описанные и экспериментально изученные рефлексивные столкновения разнообразных " Я-образов" во внутреннем пространстве личности.

Свободное перемещение категорий из одной отрасли знания вдру-гую - в данном случае из поэтики в психологию — чревато серьезными методологическими недоразумениями, даже если источником переноса является такой замечательный исследователь, каким был М. М. Бахтин.

В кратком предисловии к публикации текста Бахтина было сказано: " Глубоко гуманистичен в показе Бахтина протест Достоевского против " овнешняющего" и " завершающего" определения личности". Гуманизм Достоевского бесспорен, но можно ли обойтись без комментария психолога, когда речь идет о проблеме детерминизма в психологии личности?

Потребность «быть личностью»

Запечатлевая, продолжая себя в других членах общества, человек упрочивает свое существование. Обеспечивая посредством активного участия в деятельности свое " инобытие" в других людях, индивид объективно формирует содержание своей потребности в пер-сонализации. Субъективно последняя может выступать в мотивации достижения', притязаний на внимание, славу, дружбу, уважение, положение лидера и может быть или не быть рефлектирована, осознана. Потребность индивида быть личностью становится условием формирования у других людей способности видеть в нем личность, жизненно необходимую для поддержания единства, общности, преемственности, передачи способов и результатов деятельности и, что особенно важно, установления доверия друг к другу, без чего трудно надеяться на успех общего дела.

Таким образом, выделяя себя как индивидуальность, добиваясь дифференциальной оценки себя как личности, человек полагает себя в общности как необходимое условие ее существования, поскольку он производит всеобщий результат, что позволяет сохранять эту общность как целое. Общественная необходимость персонализации очевидна. В противном случае исчезает и становится немыслимой доверительная, интимная связь между людьми, связь между поколениями, где воспитуемый впитывает в себя не только знания, которые ему передаются, но и личность передающего. На определенном этапе жизни общества эта необходимость выступает в виде ценностно закрепленных форм социальной потребности.

Процесс, благодетельный для общества в целом, не менее благодетелен для каждого индивида. Прибегая к метафоре, можно сказать, что в обществе изначально складывается своеобразная система " социального страхования" индивида. Осуществляя посредством деятельности позитивные вклады в других людей, щедро делясь с ними своим бытием, индивид обеспечивает себе внимание, заботу, любовь, уважение. Не следует понимать это узко прагматически. Продолжая свое бытие в других людях, человек не обязательно предвкушает бу-

дущие дивиденды; он действует, имея в виду конкретные цели деятельности, ее предметное содержание, а вовсе не то, чем для других индивидов оборачиваются его деяния (хотя не исключена и осознанная потребность в персонализации).

Итак, гипотетическая " социогенная потребность" быть личностью, очевидно, реализуется в стремлении субъекта быть идеально представленным в других людях, жить в них, что предполагает поиск деятель-ностных средств продолжения себя в другом человеке. Подобно тому как индивид стремится продолжить себя в другом человеке физически (продолжить род, произвести потомство), личность индивида стремится продолжить себя, обеспечив идеальную представленность, свое " инобытие" в других людях. Это позволит понять сущность общения, которое невозможно свести только к обмену информацией, к актам коммуникации; оно представляет собой процесс, где человек делится своим бытием с другими людьми, запечатлевает, продолжает себя в них и благодаря этому выступает для них как личность.

Потребность " быть личностью", потребность в персонализации обеспечивает активность включения индивида в систему социальных связей, в практику и вместе с тем оказывается детерминированной этими социальными связями: Стремясь включить свое " Я" в сознание, чувства и волю других посредством активного участия в совместной деятельности, приобщая их к своим интересам и желаниям, человек, получив в порядке обратной связи информацию об успехе, удовлетворяет тем самым потребность персонализации. Однако удовлетворение потребности, как известно, порождает новую потребность более высокого порядка. Этот процесс не является конечным. Он продолжается либо в расширении объектов персонализации, в появлении новых и новых индивидов, в которых запечатлевается данный субъект, либо в углублении самого процесса, то есть в усилении его присутствия в жизни и деятельности других людей.

Реализуя потребность " быть личностью" и перенося себя в другого, индивид осуществляет эту " транспортировку" отнюдь не в безвоздушной среде " общения душ", а в конкретной деятельности, производимой в конкретных социальных общностях. Экспериментальные исследования подтвердили гипотезу, что оптимальные условия для персонализации индивида существуют в группе высшего уровня развития, где персонализация каждого выступает в качестве условия персонализации всех. В группах корпоративного типа, напротив, каждый стремится быть персонализирован за счет деперсонализации других. Этот психологический факт фиксирует концепция деятельност-ного опосредствования межличностных отношений.

Потребность в персонализации и мотивы поведения индивида

В том случае, когда потребность индивида осуществить себя в качестве личности дана имплицитно как скрытая мотивация его поступков и деяний (а чаще всего так происходит), она выступает в качестве существенной характеристики, представленной в многочисленных и хорошо изученных в психологии явлениях — мотивации достижения, притязаниях, аффилиации, склонности к риску, эмпатии и т. д. Для многих исследователей личности типичны попытки или выводить эти феномены друг из друга, или сводить один к другому, или находить их основания то в прагматической нацеленности человеческой мотивации, то в имманентном стремлении к " самореализации" и " самоактуализации".

Идея потребности индивида в персонализации, как можно надеяться, позволит понять, реинтерпретировать эти феномены, увидеть за конкретными психологическими явлениями их внутреннюю сущность.

Можно рассмотреть возможность подобной реинтерпретации применительно к каталогу мотивов, предложенному оксфордским профессором психологии М. Аргайлом, — не потому, что этот перечень как-то особенно интересен или оригинален, а как раз наоборот: вследствие его типичности для большинства традиционных концепций личности.

М. Аргайл выделяет семь мотиваций поведения личности: 1) несоциальные потребности, которые могут продуцировать социальное взаимодействие (биологическая нужда в пище и воде, порождающая потребность в деньгах); 2) стремление к зависимости (потребность в протекции, помощи и руководстве, особенно со стороны лиц, находящихся в позиции власти и авторитета); 3) тенденция аффилиации (стремление войти в соприкосновение с другими, добиться определенной степени интимности); 4) тенденция доминирования, лидирования, стремление брать на себя решение, влиять на группу; 5) сексуальные потребности; 6) тенденция к агрессии; 7) потребность в самооценке, связанная со стремлением получить одобрение со стороны окружающих.

Классификация Аргайла не отличается логической строгостью (неясно, что берется за ее основание, исчерпываются ли мотивы этим перечнем и т. д. ). Представляет интерес другая сторона его построений. Что образует основу всех этих мотиваций? О " несоциальных потребностях" нечего и говорить: их происхождение для автора очевидно. Но остальные? " Секс, агрессия и аффилиация также имеют инстинктивную основу", — замечает Аргайл и ссылается на данные X. Харлоу (1962), показавшего, что обезьяны, которые воспитывались без контакта с матерями, впоследствии обнаруживали слабый интерес к противоположному полу. Мотивация зависимости также иллюстрируется известными опытами Харлоу с детенышами обезьян и, следовательно; также интерпретируется как инстинктивная. Не изменяется позиция у автора и при трактовке доминирования — утверждается " инстинктивное происхождение доминирующего поведения". И только последняя мотивация — самооценки, поддержания образа собственного " Я" — как будто считается свободной от биологических корней и параллелей.

Могутли получить иную интерпретацию шесть перечисленных выше социальных мотиваций (если вынести за скобки первую из них как собственно несоциальную), причем такую интерпретацию, которая не сводила бы их на биологические основы, к инстинктивному поведению и вместе с тем не ограничивалась бы простым указанием на социальное происхождение и характер, а давала бы содержательную трактовку? Если принять, что потребность индивида " быть личностью" является фундаментальной социогенной (то есть заведомо не инстинктивной) потребностью, то каждая из перечисленных выше социальных мотиваций может быть понята как ее дериват.

Тогда аффилиация может быть понята как мотив, направленный на снятие барьеров на пути персонализации индивида. Агрессия — как и доминирование — в качестве стремления быть персонализированным в " других" вне зависимости от моральной оценки способа, которым это достигается, буквально " навязать" себя другим. Сексуальная потребность — как амбивалентное стремление продолжить себя в другом дважды: как индивида (потребность в продолжении рода, в чувственном наслаждении) и как личность (обрести " инобытие" в любимом существе, причем таким образом, чтобы вызвать у него ответную потребность в персонализации). Что касается самооценки, то она может быть понята как потребность выяснить успешность или неуспешность персонализации. Однако оценивается индивидом не факт идеальной представленное™ в других людях (это входит в задачи и возможности психологического исследования), а наличие, характер, эффективность тех средств персонализации, которые он обретает в деятельности и общении и через которые он утверждает себя как субъекта деятельности и общения. Особое место, видимо, должна занять мотивация зависимости. Однако существует или не существует эта потребность как фундаментальная " социальная мотивация", утверждать нельзя, так как не исключено, что это всего лишь необоснованная экстраполяция одной из инстинктивных форм поведения животных на поведение человека.

Отношение между потребностью и мотивами не может быть понято как отношение между членами одного ряда. Это отношения между

сущностью и явлениями. Представленная в потребности зависимость личности от общества проявляется в мотивах ее действий, но сами они выступают как форма кажущейся спонтанности индивида. Если в потребности деятельность человека зависима от ее предметно-общественного содержания, то в мотивах эта зависимость проявляется в виде собственной активности субъекта. Поэтому открывающаяся в поведении личности многоликая система мотивов богаче признаками, эластичнее, подвижнее, чем потребность в персонализации, составляющая сущность личности.

⇐ Предыдущая 15 16 17 18 192021 22 23 24 Следующая ⇒