УДК 159.9(075.8) ББК88 13 страница

Интроспективная трактовка образа

Между тем исторически назревшая потребность отграничить предмет психологии от предметов других дисциплин получила отражение в тех научных программах, которые приняли за ее уникальную область феномены или акты сознания, какими они открыты только субъекту, способному их созерцать, а также представить о них свой самоотчет. На этой предпосылке базировалась новая дисциплина.

Расщепить " материю" сознания на " атомы" в виде простейших психических образов, из которых она строится, — таков был исходный план Вундта, автора первой версии экспериментальной психологии. Брентано отверг схему и план Вундта, сохранив верность постулату о том, что у психологии нет никакой иной области исследования, кроме сознания. Но последнее состоит из внутренних актов субъекта, одним из которых является сосуществующий в этом акте предмет. Не восприятие, а воспринимание, не представление, а пред-ставливание — вот что должно занимать психологию во внутреннем опыте. Иначе говоря — акты сознания, его действия или функции, а не элементы.

В этой концепции своеобразно преломилось уже состоявшееся в психофизиологии открытие сопряженности образа с действием, притом также и умственным действием (сравните концепцию " бессознательных умозаключений" Гельмгольца, соединенную Сеченовым со взглядом на мышцу как орган предметного мышления). Но психофизиологи объясняли эту сопряженность сенсомоторным механизмом, скрытым от сознания. Брентано же и его многочисленные последователи утвердили ее в пределах сознания, впрочем отличая свое понимание сознания от " непосредственного опыта" в том толковании, которое придала ему вундтовская школа.

Структурной интерпретации психического образа была противопоставлена функциональная. Но истинная функция образа обнажается не иначе как при обращении к реальному предметному действию, которое строится исходя из диктуемого психическим образом " диагноза" о состоянии внешней среды. В теории же Брентано вся психическая активность замыкалась в кругу внутреннего мира субъекта.

Вместе с тем, отвергая вундтовскую версию о структуре сознания как чувственной ткани, нити которой призван разъять эксперимент, Брентано считал необходимым подвергнуть опытному изучению, вслед за сенсорикой, процессы мышления.

Как уже говорилось, первым наметил такую перспективу ближайший ученик Вундта О. Кюльпе. По его плану группа молодых психологов из Вюрцбургского университета, сплоченная новой исследовательской программой, занялась экспериментальным анализом того, как субъект выполняет задания, требующие работы мысли. Методика исследования включала изощренное самонаблюдение (интроспекцию), призванное проследить шаг за шагом, что же происходит в сознании в процессе решения. Оказалось, что чувственная ткань (образы) не играют сколько-нибудь значимой роли. Испытуемые фиксировали некие состояния, которые можно было просто назвать мыслями как таковыми, лишенными сенсорной " примеси".

К сходным выводам и независимо от " кюльпевцев" пришли другие психологи - француз А. Бине, американец Р. Вудвортс.

Свободные от сенсорных компонентов мысли напоминали сверхчувственные идеи Платона. Сознание, в котором самая изощренная и натренированная интроспекция была бессильна узреть нечто чувственно " осязаемое", становилось призрачной " материей". Действительный смысл этих исканий запечатлело их столкновение с особой психической реальностью, а именно — умственным образом предмета. Конечно, не единичного.

Следует в этой связи подчеркнуть, что во всех случаях, когда говорится об образе, необходимо соединить этот термин с картиной предметного мира, из которой отдельный штрих (в виде изолированного объекта) может быть выделен только в целях научно ориентированной абстракции. (Например, в условиях лабораторного эксперимента. )

Целостность образа

Умственные образы издавна обозначались непсихологическими терминами — такими, как понятие (в логике), значение слова (в филологии) и т. д. В качестве компонента психической реальности они стали выделяться благодаря тому, что в системе психологического мышления утвердился вывод об их несводимости к чувственным образам, об их особой представленности в сознании, их неидентичности тому, как осознается его — сознания — сенсорная ткань. Тем не менее умственные образы являются важнейшим компонентом всего строя психической жизни и тем самым системы научно-психологического знания, а не только логической или филологической системы. Что же касается их особого, несводимого к другим представительства в этом строе, то именно оно определило их роль в дальнейшем развитии психологической категории образа. На сей раз — умственного образа, который совместно с чувственным создает один из целостных блоков категориального аппарата психологической науки.

Важный вклад в его разработку внесла гештальттеория. Она формировалась в противовес обоим направлениям психологии сознания — как структурализму, так и функционализму. Структурализм ориентировался, следуя стратегии физики или химии, на поиск элементов — " атомов" психики, функционализм — на изучение функций, подобных биологическим.

Образ мысли гештальтистов складывается под впечатлением новых направлений за пределами психологии. Не идеалы механики и не эволюционная биология, а революционные события в физике вдохновили их на изобретение своего плана реформы психологии.

Открытие рентгеновских лучей и радиоактивности, открытие Планком (у которого учился один из лидеров гештальтизма В. Келер)

квантадействия, теория относительности и нараставший удельный вес категории физического поля повлияли на умы группы психологов, девизом которых стал термин " гештальт" (особая организованная целостность). Его прообразом служило физическое понятие о поле.

Смысл любой теоретической конструкции выявляет не только то, что она утверждает, но и то, что она отвергает. Гештальтизм отверг " атомизм" структурной школы, ее версию о первоэлементах сознания. Функционализм же был отвергнут гештальттеорией по причине трактовки им психических функций как действий или процессов, совершаемых " Я" ради заранее поставленной цели. Вместе с тем, отвергнув теории сознания, гештальтизм выступил также против бихевиористской теории поведения, которая требовала изгнать из психологии само понятие о сознании как загадочном агенте, изнутри правящем телесными реакциями организма.

Просчеты этих направлений были предопределены тем категориальным аппаратом, посредством которого они " высвечивали" психическую реальность, и прежде всего слабостью категории образа. У структуралистов она сводилась к элементам, для воссоединения которых они апеллировали либо к ассоциациям, либо к загадочной внутренней силе —апперцепции. У функционалистов ощущения, восприятия, представления объяснялись не столько причинными факторами (в виде внешних влияний на органы чувств), сколько целями, заданными сознанием субъекта. Это придавало функционалистским концепциям телеологический характер. Но разве научное знание вправе приписывать объективным процессам (например, излучению) направленность на цель?

Что же касается бихевиоризма, то он под гипнозом древней версии о сознании перечеркнул само понятие о сознании как регуляторе поведения.

В понятии гештальта светила перспектива вывести психологическую науку на новый путь. Гештальт — это целостность, которая определяет происходящее с ее компонентами. Первичны целостные восприятия, а не отдельные ощущения, свойства которых этими целост-ностями и определяются.

Гештальт изменяется по собственным, имманентным ему законам, не нуждаясь в направляющей его извне цели. Гештальт организует поведение организма, которое без него оборачивается серией слепых реакций, случайных проб и ошибок. Во всех случаях за термином " гештальт" стояла категория психического образа. В ее обогащении - главная историческая миссия, достойно исполненная гештальтизмом.

Стремясь покончить с довлевшей над психологией верой в то, что ее суверенность можно отстоять только в противовес более " твердым"

наукам (физике, химии, биологии), гештальтисты придали глобальный характер воплощенному в гештальте принципу системной организации. " Гештальтированы" все объекты. Субстрат психики - система мозга в такой же степени, как и коррелирующая с ней система сознания. Отношение же между веществом мозга и психическим миром следует мыслить не по типу механического взаимодействия между ними, но по типу изоморфизма (соответствия одной структуры другой подобно тому, как топографическая карта соответствует в основных элементах отображенной на ней местности).

Не порождаясь материальными структурами, а лишь соответствуя им, психические образы выступали как причина самих себя. Гештальтизм изменял стиль психологического мышления, утверждал в нем системную ориентацию, что позволило существенно обогатить эмпирическую основу представлений о сознании и его образном строе. Особым ответвлением этой научной школы стали работы К. Левина и его учеников, центрированные на проблеме мотивации поведения, о чем будет сказано в связи с рассмотрением категории мотива.

Резонанс гештальтистских идей зазвучал в других исследовательских направлениях, в частности в необихевиоризме Толмена, предложившего считать регулятором поведения крыс в лабиринте " когнитивную карту", что внесло в классический бихевиоризм категорию психического образа.

Возможно, что введение И. П. Павловым в учение о высшей нервной деятельности понятия о динамическом стереотипе также отразило потребность в преодолении " атомизма", который гештальтисты инкриминировали этому учению.

Категория образа (стоявшая за неологизмом " гештальт" ) охватывала все уровни когнитивной организации психики - как сенсорный (чувственно-образный), так и интеллектуальный. Само понятие об интеллекте было изменено после классических опытов Келера над человекообразными обезьянами, справлявшимися с новыми задачами, для решения которых недостаточно было прежних навыков (условных рефлексов). Келер объяснил наблюдаемое поведение, оперируя представлением о сенсорном поле и его реорганизации в случае решения.

Другой лидер гештальтизма М. Вертгеймер перешел от животного интеллекта к человеческому. Притом интеллекту высшего, какой только может быть, уровня, поскольку одним из его испытуемых был А. Эйнштейн.

В работах, посвященных этой высшей форме мышления (Вертгеймер назвал его продуктивным), в качестве объяснительных принципов использовались все те же понятия " реорганизация", " центриров-

ка", " группирование", которые считались всеобщими для способов построения и преобразования гештальта. Но именнотакой подход обнажал слабость гештальтистской схемы, считавшейся пригодной для всех случаев жизни, в том числе и жизни психической, обретающей различные формы на различных уровнях развития.

Отсутствие историзма и ориентация нате феномены, которые действительны для ситуаций " здесь и теперь", препятствовали разработке категории психического образа в его лонгитюдной динамике, в различных генетических срезах. Между тем прошлое и будущее психического образа органично представлено в его " работе" в качестве детерминанты актуального поведения.

Это слабое звено гештальтизма сказалось в игнорировании того, что в " ткани" образа имеются различные уровни организации. Категориальное знание о них запечатлено в разграничении чувственного и умственного образов. Умственный образ отличается в качестве психической реалии своей когнитивно-коммуникативной природой. Он возникает в человеческом социуме, решая задачи, инспирированные деятельностью по освоению предметного мира.

Умственный образ и слово

Значение живет собственной жизнью в независимой от отдельных субъектов " матрице" языка. Но становясь их " собственностью", оно оборачивается психическим образом особого порядка. Этот — теперь уже умственный — образ столь не неотчуждаем от ткани сознания, как и чувственный. Здесь он работает нераздельно с другими компонентами этой ткани. И лишь в интересах категориального анализа его внутренняя интимная сочетанность с ними выносится за скобки с тем, чтобы поставить диагноз, касающийся его собственной природы. Но именно эта же цель вынуждает, раскрывая скобки, обернуться на контекст, где просвечивает его изначальная включенность в систему взаимосвязей с действием, мотивом, отношением, переживанием.

Вместе с тем его психическая " плоть" кровно сомкнута с языком. Умственный образ рождается на переходе от природы к культуре в чреве этой культуры. Среди производящих его факторов решающая роль принадлежит знаковым системам. Важнейшая из них —язык. Его компоненты слова (как знаки - носители значений) служат орудиями преобразований чувственных образов в умственные, определяя их психическую ипостась.

Общий постулат о зависимости мысли (как эквивалента умственного образа, но не только его) от слова веками принимался множеством философско-психологических теорий. С возникновением психологии в качестве самостоятельной науки вопрос о роли языка как

" органа, формирующего мысль" (формула В. Гумбольдта), стимулировал несколько направлений поисков решений, открытых для конкретно-эмпирического изучения этой роли. Сначала в Германии у группы приверженцев психологии Гербарта (Штейталь, Лацарус), а затем в России, где сложилось новаторское направление, созданное А. А. Потебней. В богатстве оставленных этим великим филологом идей выделю две, особо значимые, по моему мнению, для психологии: понятие об апперцепции, связанной со словом, и о внутренней форме слова.

Термин " апперцепция" со времен Лейбница широко применялся в философско-психологической лексике в смысле зависимости воспринимаемого (перцепции) объекта от былого опыта индивида (памяти), его направленности на этот объект (внимания) и других присоединяемых к восприятию психических влияний. Во всех случаях как сами эти влияния, так и воспринимаемый под их действием образ представлялись феноменами бессловесного сознания. У Потебни в качестве могущественного фактора апперцепции выступило слово как элемент народной мысли.

Тем самым орган этой мысли — язык выступил в роли главной призмы видения мира, каким он, явлен индивиду с момента овладения речью. Очевидно, что тем самым сразу же утверждалась изначальная социальность сознания. " Внутренняя жизнь, - писал Потебня, - имеет для человека непосредственную цену, но осознается и уясняется только исподволь и посредственно", что означало соединение социальности с историзмом. Он видел в языке не сотворенный, а непрерывно творимый народом орган. Из этого следовало, что индивидуальное сознание контролируется (благодаря апперцепции в слове) определенным уровнем развития опыта народа, его ментальностью. Отсюда и бескомпромиссная критика Потебней, опиравшимся на факты исторического развития языка, априоризма, прежде всего столь популярной в его времени версии о врожденности категорий пространства и времени.

В дальнейшем ученики и последователи потебнианской трактовки внутренней формы слова (в частности, Д. Н. Овсянико-Куликов-ский, ранний Л. С. Выготский и др. ) полагали, что под этой формой (в отличие от внешней, грамматической) следует понимать образный этимон слова (его этимологическое значение, например " щит" в слове " защита" ). Этот этимон забывается, стирается, и тогда взамен триады (звук — внутренняя форма — значение, которое идентично понятию) остается диада (звук — обозначенный объект). Тем самым внутренняя форма выступала в качестве элемента изобразительного ряда, соединяя языковой знак с прямым восприятием его денотата.

На первых порах в работах Потебни внутренняя форма представлялась прототипом чувственного образа. Однако в дальнейшем она выступила как особый образ (который мы вправе назвать умственным, поскольку он сохранял инвариантность безотносительно к чувственной " иллюстративности" различаемого знаком значения). Народность в смысле представленности в значении слова умственного склада народа (" единого философа, единого мыслителя" ) и историзм - таковы признаки, которыми Потебня обогатил трактовку психологической категории образа.

Новую главу в историю концепций, объясняющих родство отношений между языком и мыслью, вписали школа Пиаже — на Западе и школа Выготского - в России. Обе школы прославились укорененными в эмпирии теоретическими концепциями развития психики в онтогенезе на материале речевого общения между детьми. С различных позиций они доказали стадиальность преобразований умственного образа в сложной динамике переходов от уровня, на котором доминирует сенсорная основа интеллектуальной активности, к логическим операциям, посредством которых состав и строй этой активности определяют понятия.

Оба психолога, как сказано, операционализировали свои теоретические гипотезы на материале решения ребенком интеллектуальных задач. В научном сообществе и за его пределами широкую известность им принесли результаты, воссоздающие своеобразие поведения и общения ребенка. Однако для них самих их исследования, подарившие психологии эти результаты, имели особый мотивационный смысл, уводивший далеко за пределы детской психологии к темам, родственным теоретической психологии. Научный механизм, от устройства и работы которого зависят успех и неуспех, возможности и границы познания, был очень давним объектом философской рефлексии. Но это направление поиска являлось умозрительным. Выготскому же и Пиаже требовалась опора на реалии, открытые для эмпирического и даже экспериментального анализа. Иначе говоря, они испытывали потребность в рефлексии о научном познании, обеспеченной средствами не умозрительной философии, а самой науки. Что касается Выготского, то его интеллектуальная биография побудила выделить применительно к кризису психологии проблему языка науки. Обращу внимание на то, что именно его выдающийся трактат об этом кризисе, где детально освещались природа и роль слова в научно-теоретическом познании, предшествовал ставшей в дальнейшем знаменитой книге " Мышление и речь". Сохранились свидетельства, что книга Потебни " Мысль и язык" была первой среди познакомивших Выготского с психологией. Не своего ли великого предшественника он имел в виду, детально развивая тезис о том, " что слово как солнце в капле малой воды, целиком отражает процессы и тенденции в развитии науки" и " отсюда мы получаем более высокое представление о характере научного знания"?

Прежде чем сделать своим объектом мышление и речь ребенка, Выготский рассмотрел плоды умственной деятельности людей в ее высшем выражении, каковым является построение посредством слова научного понятия.

Выясненное на макроуровне ведет к объяснению развития понятий у детей. В ребенке он увидал маленького исследователя, использующего, подобно взрослому, слова как орудие освоения мира и построения его внутреннего образа. Сходным, хотя и ведущим в другом направлении, был проект Пиаже.

" На протяжении 60 лет (1920—1980) он изучал психологию развития ребенка не для того, чтобы снабдить родителей схемами руководства его образованием или контроля за ним, а чтобы овладеть механизмом построения знания" [60].

Основной постулат заключался в версии, согласно которой механизм перехода детей от наивных знаний о феноменах природы к высшему уровню их объяснения — это тот механизм, который обеспечивает научный прогресс. За исходное принималось понятие о схемах, организм же либо накладывает схемы, которыми он располагает, на объекты (ассимиляция), либо приспосабливает к ним свои схемы (аккомодация).

Развитие усматривалось в реорганизации этих схем. О ней исследователь судил по детским высказываниям, тысячи и тысячи которых он собрал посредством метода клинической беседы. В дальнейшем Пиаже сосредоточился на анализе довербальных схем, в которых представлен уровень сенсомоторного интеллекта. Тончайший исследователь, ориентированный на натуралистический стиль мышления, Пиаже не мог не вовлечь в круг своих интересов наряду со схемами интеллекта детскую речь. Общение между детьми, ихдиалоги и в особенности споры между собой выделялись как фактор децентрации (преодоления эгоцентризма как прикованности индивида к собственной познавательной позиции и неспособности понять того, что ей противоречит или с ней несовместимо). Именно этот фактор, предполагающий речевое общение, побуждает субъекта изменить свои представления, обеспечивая тем самым когнитивное (и нравственное) развитие.

Однако феномен общения сводился к социализации личности. Роль его смысловых (семантических) параметров, преобразование которых определяет уровни интеллектуального развития, из " повестки дня" изучения этого развития выпадало. Поэтому рассматриваемые в категориальном контексте понятия об общении, сотрудничестве, социализации исчерпывались категорией отношения. Применительно же к категории образа его психическое развитие (обеспечиваемое включенностью субъекта в систему языка) в новаторской теоретической концепции Пиаже во внимание не принималось.

Но именно язык как исторически изменчивый орган своими общенародными структурами изначально обеспечивает активное формирование индивидуального сознания. Тем самым и ключевая проблема стадий развития этого сознания, в которой никому в психологии не удалось столь продуктивно продвинуться, как Пиаже и Выготскому, неотвратимо побудит того, кто отважится выйти на путь, который они стали прокладывать, подойти к умственному образу как к неотчуждаемой от субъекта психической реальности, созидаемой в коллизиях оперирования системой языка.

" Сердцем" коллизий, как доказал М. М. Бахтин, выступает диалог. Образ мысли, строящей умственный образ, изначально диалогичен не в общении как обмене знаками, а благодаря задаваемой языком семантике. Поэтому и проблема стадий умственного развития требует адекватных внутренней форме слова разработок.

Любое высказывание возникает и строится с учетом познавательной позиции других, которая зримо или незримо воздействует на его смысловую ткань.

В традиции, заданной русской мыслью, принцип диалогизма обогатился важными признаками в работах Потебни, Выготского, Бахтина, Ухтомского. Эти признаки: а) народность, требующая выйти к системе смыслов и ценностей, присущих не социуму " вообще", а данному народу с его неповторимой судьбой; б) культура как отличная от природы по началам и законам своего бытия духовная сфера; в) историзм, для которого служащий средством общения язык не застывшая знаковая структура, но непрерывно творимый народом орган; г) личность. Ухтомский предложил обозначить общение словом " собеседование" с тем, чтобы выделить в качестве его решающего признака " доминанту на лицо другого". Это означало нечто принципиально иное, чем децентрация, благодаря которой индивид адаптируется к социальному окружению (Пиаже). Имелось в виду раскрытие в процессе общения — и только благодаря ему — уникальности одним из его участников другой личности, ее неповторимого духовного облика, ее единственности во всем великом многообразии человеческих лиц.

Тем самым идеями русских мыслителей были намечены особые контуры разработки категории умственного образа как важнейшего

компонента психической жизни, изначально соотнесенного не только с воспроизводимыми в нем внешними объектами (как это обычно акцентировалось в контексте теории отражения).

Образ и информация

В середине XX столетия развитие категории образа (как и других психологических категорий) испытало влияние тех общих сдвигов в мировой цивилизации, которые связаны с мощным научно-техническим направлением, созданным кибернетикой и разработкой информационных систем. Структурной единицей информации является сигнал. Будучи воплощен в физическом " теле" своего носителя, он в то же время может служить моделью объекта — источника.

В кибернетике сигнальные отношения были отчленены и от энергетических, физико-химических превращений, и от феноменов сознания. Подобно первым, они существуют объективно, подобно вторым — воспроизводят внешний источник, являются его моделью. Тем самым непостижимый, с точки зрения всех, кто считал чувственный (или умственный) образ лишь бесплотной сущностью, вопрос о том, как эта сущность может приводить в действие телесный механизм и непрерывно им управлять, получал новое решение. Притом решение не умозрительное, а наглядно демонстрируемое на электронных вычислительных машинах. Не энергия выступала в качестве фактора управления и не феномены сознания субъекта, а информация.

Нераздельность управления и информации побудила Н. Винера трактовать теорию управления " в человеческой, животной или механической технике" [61] как часть теории информации.

Будучи математической дисциплиной, теория информации абстрагируется от содержания сообщений и их значения для субъекта. Она определяет количество, и только количество, информации, содержащейся в сигнале. Теория информации сложилась в связи с запросами техники связи. Благодаря же своему формализованному аппарату, позволяющему измерять, сколько альтернативных сообщений (в битах информации) способен передать в единицу времени любой канал связи в любой информационной системе, она была принята на вооружение не только инженерами, но и психологами. Этого не произошло бы, если бы традиционные психологические объекты не содержали информационного аспекта, новые перспективы количественного анализа которого и открыла теория информации.

Схема опытов по определению времени реакции, например, предусматривала, что субъект, прежде чем произвести реакцию (двигательную или речевую), опознает, различает, выбирает раздражитель.

С усложнением задачи возрастает время реакции. Сходным образом в опытах по определению объема внимания выяснялось, сколько объектов (букв, рисунков, фигур) может " схватить" испытуемый в единицу времени, в опытах по изучению процессов памяти — какова длина списка слов (или слогов), запечатлеваемых без повторения, и т. д. Во всех подобных случаях психологи, не пользуясь термином " информация", по существу исследовали информационные процессы. Это не значит, что проникновение теории информации в психологию оказалось всего лишь терминологическим новшеством. Если прежде (при изучении времени реакции, объема внимания, памяти и т. д. ) измерялось количество раздражителей (вспышек света, изображений, букв и др. ), то теперь измерению подлежало количество информации, содержащейся в сигнале. Когда испытуемый видит, например, букву " а", то она для него не один объект (как представлялось раньше), а сигнал, в котором заключено определенное количество информации. Пытаясь определить это количество, психологи столкнулись с огромными трудностями. И тем не менее решающий шаг в сторону пересмотра традиционного взгляда на раздражитель был совершен.

Использование теоретико-информационных понятий и формул не следует отождествлять, как мы дальше отметим, с информационным подходом в целом. Количество информации — не единственная ее характеристика. Вместе с тем влияние теории информации на психологические исследования не ограничивалось попытками внедрения новых измерительных процедур. Значительно более существенными, хотя и неприметными, явились категориальные сдвиги. Они затрагивали прежде всего категорию образа, обогащенную благодаря информационной трактовке новым содержанием. С теорией информации укрепились представления о том, что образ строится в объективной системе отношений между источником информации и ее носителем, иначе говоря, независимо от самонаблюдения субъекта.

Поскольку информационные процессы носят вероятностный характер и служат фактором управления, переход к информационной трактовке образа побудил включить в его характеристику в качестве непременных два момента: а) его роль в регуляции двигательных актов; б) его прогностическую функцию, предполагающую отнесенность не только к прошлому (образы памяти) и настоящему (образы восприятия), но и к будущему. Очевидно, что обе функции, как управления действием, так и вероятностного прогноза, реализуются " автоматически", независимо от способности индивида к самоотчету об образном содержании своего сознания.

С точки зрения теории информации невозможно рассматривать образ как " элемент", " феномен", " структуру" или " процесс" сознания, если представлять последнее в виде " внутреннего пространства", обозреваемого субъектом. Теория информации тем самым сделала еще более острой необходимость объективного подхода к внутренним психическим явлениям, подхода, который как интроспекционисты, так и " классические" бихевиористы считали недостижимым в принципе. Потребность в том, чтобы исследовать внутренние психические явления с такой же степенью объективности, с какой анализируются внешние телесные реакции, зародилась в психологии задолго до кибернетики и теории информации. Мы знаем также о суррогатах, посредством которых стремились удовлетворить эту потребность нео-бихевиористы, попытавшиеся заполнить " пробел" между объективно наблюдаемыми стимулами и реакциями умозрительными " гипотетическими конструктами" (" промежуточными переменными" ).

Развитие кибернетики показало, что получить на " выходе" системы эффекты, сходные с эффектами интеллектуальных операций живого человеческого мозга, можно лишь тогда, когда в " пространстве", где необихевиористы локализовали " промежуточные переменные", развертываются реальные информационные процессы. С введением этих процессов регуляция исполнительных эффектов ставилась в зависимость от представленное™ в системе организма определенных параметров тех объектов и ситуаций, в приспособлении к которым состоит весь смысл поведения.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒