Robin Skynner John Cleese 26 страница

как заставляет нас избегать смотреть в лицо реальности, а вместо этого жить в иллюзорном мире. Но оба этих процесса взаимодействуют при воспроизведении тех психологических проблем, о которых мы сейчас разговариваем. Вот как. Если семья отвергает что-то, то любой ее член, выражающий это, будет наказан; те, кто избегают этого, будут вознаграждены. То есть после того как этот шаблон принят, от него уже нет спасения — без помощи извне, — потому что даже понимание того, что люди отвергают реальность, будет отвергаться и наказываться. Похоже на свихнувшуюся школу — тебя поощряют за неверный ответ и наказывают, когда ты прав. Но позволь мне привести пример обоих этих процессов в действии, а также их взаимодействия — на основе личного опыта. Своего весьма личного опыта, надо сказать, поскольку ребенком был я!

Джон. Сначала с твоей точки зрения или с родительской?

Робин. Сначала давай рассмотрим оба этих аспекта — отречение и Собачью Подачку — с точки зрения моей матери. Она перенесла самую болезненную утрату, пережив смерть матери в возрасте четырех лет, и в то время не получила достаточного утешения в своем горе. Поэтому ей так и не удалось должным образом оплакать свою мать, но она научилась прятать и в конце концов отвергать свои горестные чувства. В результате она стала чрезмерно чувствительной к этим эмоциям у других и преувеличенно отзывалась на чужое несчастье. Она была склонна видеть гораздо больше страданий, чем было на самом деле, реагировала слишком сильно и сострадание ее было чересчур интенсивным.

Джон. Давая другим то, в чем на самом деле нуждалась сама.

Робин. Теперь посмотрим на ситуацию с моей точки зрения. Я был старшим в семье и, таким образом, «единственным ребенком» до рождения моего брата, когда мне исполнилось четыре года (возраст, в котором осиротела моя мать). Я, естественно, был расстроен его появлением — ревновал, чувствовал себя несчастным и вел себя безобразно. Но вместо того, чтобы просто обеспечить меня достаточной поддержкой и эмоциональным комфортом, одновременно позволяя мне самостоятельно пережить боль, чтобы преодолеть ее, мать слишком сильно старалась облегчить мои страдания. Поэтому нормальная реакция недовольства, которую все дети в таком возрасте испытывают в ответ на рождение другого ребенка, в моем случае получила чрезмерное вознаграждение; а это значило, что я увяз в склонности дуться и жалеть самого себя.

Джон. Потому что она скормила тебе слишком много Собачьих Подачек.

Робин. Слишком много и в течение слишком долгого времени...

Джон. Тогда как появилось отречение, с твоей точки зрения?

Робин. Ну, чрезмерная снисходительность матери ко мне была следствием ее отрицания собственной скорби из-за смерти ее матери, когда она была ребенком. Она убрала это чувство «за ширму», и когда я проявлял похожее — пусть менее интенсивное — горе по поводу утраты своих исключительных прав на нее в связи с рождением моего брата, это угрожало пробудить ее собственную, глубоко спрятанную печаль — может быть, даже сильнее, так как

я был в том же возрасте, что и она, когда потеряла мать. Поэтому она старалась не покладая рук противодействовать моему недовольству, давая мне огромные и особенно вкусные Собачьи Подачки всякий раз, когда я выглядел расстроенным, чтобы я перестал демонстрировать это чувство.

Джон. Вместо того чтобы позволить тебе чувствовать свое горе, являвшееся подобающей реакцией на утрату своей исключительности, и поддержать тебя в его переживании.

Робин. Да. Я был избавлен от переживания этого естественного чувства таким образом, который позволил бы мне справиться с этой потерей. Но обрати внимание, что у этого обстоятельства были два почти противоположных последствия. Я получал вознаграждение в виде повышенной материнской заботы всякий раз, когда чувствовал себя несчастным, что поощряло такое поведение. И в то же время мать подталкивала меня к тому, чтобы скрывать и отвергать подобные чувства, потому что они так сильно ее огорчали. Поэтому я приучился убирать эти горестные чувства «за ширму», как и она.

Джон. А! И по прошествии некоторого времени ты уже не вполне осознавал, чего хочешь?

Робин. Да. А утратив это осознание, я увяз в своем поведенческом шаблоне. Я действительно не мог сам увидеть это, поэтому если другие пытались мне указать, то я искренне отрицал, что сознательно делаю нечто подобное.

Джон. Все это вдруг кажется таким запутанным...

Робин. Боюсь, что это так и есть — некая разновидность «двоемыслия». Вот в чем беда. Научившись отделять себя от своих переживаний, а затем отвергать их подобным образом, мы создаем огромные трудности. Жизнь становится похожа на фарс, в котором, мне нет нужды рассказывать тебе об этом, обычно кто-то пытается что-то скрыть от всех остальных, чем еще больше все осложняет.

Джон. Здесь хуже. В фарсе тебе не нужно прятать это от самого себя. Итак... какое же действие в долгосрочной перспективе оказали на тебя твои попытки манипулировать матерью с помощью жалости к самому себе, в то же время притворяясь — в конечном счете для себя, — что ты ничего подобного не делаешь?

Робин. В дальнейшей жизни это привело к проявлению у меня склонности впадать в депрессию, когда я мог настоять на своем; а это, естественно, создавало проблемы в отношениях по непонятным для меня причинам. Потребовалось много времени — годы после того, как я вырос и начал разбираться в собственных проблемах, — пока эта скрытая горечь не стала яснее для меня и я смог начать ее преодолевать.

Джон. Как произошло это прояснение?

Робин. Это был очень долгий и медленный процесс. Но я помню момент, когда это стало пугающе ясно и когда произошла самая значительная перемена. Моя покойная жена Прю выросла в семье, похожей на мою, где угрюмый вид был излюбленным средством управления остальными. И мы оба использовали это средство друг на друге. Так вот, пока это срабатывало, мы не могли по-настоящему понять происходящее, потому что подчинялись

манипулированию друг друга еще до того, как сигналы недовольства, посылаемые нами, становились достаточно сильны, чтобы их можно было распознать как просто желание дуться. Но Прю ясно разглядела этот шаблон прежде меня, и однажды, когда я был недоволен чем-то, что она сделала, и выражал это отчужденностью и неразговорчивостью, она проигнорировала мое недовольство и продолжала вести себя дружелюбно и жизнерадостно. Дальше я заметил, что еще больше надулся и начал вести себя все более и более раздраженно — вполне скандально и нелепо!

Джон. Ты имеешь в виду, что когда обычные, еле слышные сигналы недовольства не сработали, ты увеличил громкость?

Робин. Громче и громче! Это было совершенно запредельно...

Джон. Потому что они не срабатывали.

Робин. Да. Именно это и происходит, когда другой человек не поддается манипулированию, а просто продолжает вести себя как ни в чем не бывало. Это происходит автоматически. Интенсивность твоих попыток манипулирования постепенно нарастает, пока ты сам уже не можешь не замечать, что ты делаешь. В итоге ты чувствуешь себя как рыба на крючке. В данном случае я вполне ясно разглядел, что веду себя как до нелепости капризный ребенок. А как только я четко увидел, что делаю, я уже не мог смириться с продолжением такого поведениями оно начало быстро изменяться.

Джон. То есть мы не можем разглядеть свой манипулирующий поведенческий шаблон, пока другие находятся в его власти. Пока они дают нам Собачью Подачку, мы не видим, как мы ее выпрашиваем.

Робин. Потому что они подчиняются нашим невербальным сигналам на той стадии, когда они настолько слабы, что мы не замечаем, что посылаем их, — или, по крайней мере, не можем распознать их истинную сущность. И только когда другой человек на

них не реагирует и наши сигналы автоматически усиливаются, только тогда мы можем заметить, что в действительности делаем.

Джон. Хорошо, ты рассказал нам об отречении и Собачьей Подачке и о том, как они взаимодействуют. Но ведь все небезупречны. Поэтому я склонен предполагать, что все мы слегка увязли в ребяческом и неподобающем поведении, даже если оно в основном проявляется в ситуациях сильного стресса. Так что же мы можем сделать, чтобы стать менее увязшими?

Робин. Ну, возвращаясь к моему утверждению, все, что нам нужно, — это просто полнее открыться влиянию внешнего мира и воспринимать исходящую от него обратную связь.

Джон. Потому что это неизбежно подтолкнет нас к необходимости взглянуть в лицо эмоциям, которых мы стремимся избежать?

Робин. Именно. Везде — в школе, на работе, в играх, в газетах и телепередачах — мы можем встречать других людей, которых не волнует та самая эмоция, которая была под запретом в нашей семье. Вместо этого они будут выражать ее и говорить о вещах, которые ее вызывают. Поэтому, если мы не отгораживаемся от контактов с людьми и от беспокоящих нас воздействий, то спрятанная «за ширму» эмоция будет постоянно выманиваться наружу. От нас требуются немалые усилия, чтобы прочно держать ее за пределами нашего осознания, избегая ситуаций, когда она могла бы пробиться на поверхность.

Джон. А так как большинство людей не очень-то восприимчивы к нашим сигналам и тем более не склонны относиться к ним с чрезмерным сочувствием, они не будут вознаграждать наши попытки манипулирования Собачьими Подачками.

Робин. Здесь вот какая ситуация. Пока мы находимся в кругу семьи, запретные чувства убираются «за ширму». Аналогично, когда мы выбираем себе друзей, политические взгляды и религиозные убеждения, также согласующиеся с семейным табу, они в свою очередь помогают держать запретные эмоции под спудом. Однако все это время мир, находящийся вне нашего круга общения, шлет нам информацию, которая может освободить нас.

Джон. То есть имеются две силы, тянущие нас в противоположных направлениях: внешний мир, вытаскивающий наши запретные эмоции из-за «ширмы», и наша семья и друзья, пытающиеся запихнуть их обратно.

Робин. Точно. И поэтому я продолжаю твердить, что даже общение с достаточно широким кругом людей в повседневной жизни обычно само по себе является достаточной помощью для любого человека, нуждающегося в ней.

Джон. Но очевидно, что многие люди не практикуют эту здоровую процедуру. Почему?

Робин. Проблема вот в чем: вытаскивание запретных с точки зрения семьи эмоций из-за «ширмы» может быть в лучшем случае связано с некоторым неудобством, а в худшем может причинить довольно сильную боль.

Джон. По «Семье» я помню, что этот процесс может протекать трудно, потому что, во-первых, может потребоваться вспомнить о вещах, которые сами по себе были причиной сильных страданий

и расстройств; и, во-вторых, даже если осознаваемое не является неприятным по сути, то наша семья учила нас верить в то, что оно таково — «плохое» и «пагубное».

Робин. Верно. Поэтому, когда оно всплывает в сознании, мы заново переживаем ощущение неодобрения со стороны семьи — даже если находимся вдали от нее. Кроме того, когда все эти эмоции начинают выходить из-за ширмы, мы страдаем от осознания того, что всегда были склонны к злобе, или насилию, или зависти, или жалости к себе, или к чему-то еще... тогда как до этого мы всегда верили в свою безгрешность и редкую неподверженность подобным чувствам. И это может заставить нас почувствовать себя довольно глупыми из-за того, что мы оказались менее взрослыми, чем склонны были считать; и, естественно, чем мы старше, тем более глупыми мы себя чувствуем. А затем мы обнаруживаем, что не можем немедленно изменить эти глубоко укоренившиеся стереотипы. Мы понимаем, что это весьма долгая схватка, и от этого нам становится еще больнее.

Джон. То есть, как ты часто указывал мне на занятиях в группе... когда, начиная процесс движения к большему здоровью, на время мы можем почувствовать себя хуже.

Робин. Да, отказавшись от безопасного состояния своей прежней настройки, но еще не перейдя к более совершенной, ты переживаешь трудное и полное сомнений время. В немалой степени потому, что в этот незнакомый переходный период ты яснее видишь то, что можешь потерять, нежели те выгоды, которые в конце концов приобретешь.

Джон. Стало быть, ответ на вопрос о том, достанет ли нам смелости открыться внешнему миру, зависит от того, насколько трудно нам будет это сделать: будет ли это просто неприятно, но терпимо, или это принесет нам страданий больше, чем мы можем перенести.

Робин. Другими словами, это зависит от того, насколько мы здоровы, что, в свою очередь, является отражением того, насколько здоровой была наша семья. Конечно, ни одна семья не является идеальной, и, возможно, все они избегают некоторых тем или, по крайней мере, не обсуждают их откровенно. Но, как я уже объяснял в начале этой книги, имеется неисчислимое многообразие способов, к которым прибегают семьи, избегая смотреть в лицо реальности.

Джон. Люди в верхней части шкалы душевного здоровья в любом случае не так уж много прячут «за ширмой», счастливчики.

Робин. Вот почему им не так сложно понемногу это приоткрывать, выходя в большой мир — как это делают остальные члены их семьи.

Джон. В то же время, чем ниже по шкале ты располагаешься, тем больше всего припрятано у тебя «за ширмой» и тем больнее вытаскивать все это. И если ты еще не выпихнул себя во внешний мир, то эта колоссальная неуменьшающаяся груда, сидящая за твоей «ширмой», пялится на тебя, делая все попытки приступить к ее разгребанию неимоверно пугающими. Это опять Ло-вушка-22, не так ли? Если ты здоров, ты становишься здоровее. Если нет, ты катишься по наклонной плоскости.

Робин. Ну, в твоих словах есть доля правды, хотя ты преувеличиваешь. Я бы скорее сказал, что чем ниже человек находится на шкале здоровья, тем сильнее его семья будет противостоять попыткам любого из своих членов освободиться от семейного табу.

Джон. То есть если ты начинаешь понемногу прозревать на этот счет благодаря общению с людьми вне семейного круга, то можешь встретить сопротивление внутри него.

Робин. Да. Если ты начинаешь говорить о том, что узнал, или даже проявлять запретную эмоцию, то невербальные сигналы от остальных членов семьи, которые обычно предотвращали подобное развитие событий, будут становиться все сильнее и сильнее. Ты столкнешься с резким неодобрением. Конечно, если несмотря на это ты сможешь продолжить процесс своего изменения в сторону большей открытости и честности, то остальная семья окажется перед выбором: или им самим придется яснее увидеть себя, или они должны будут отдалиться от тебя, чтобы избежать этого влияния и в конечном счете изменения вместе с тобой.

Джон. Факт твоего изменения вызовет кризис.

Робин. Да, это действительно получится лис в курятнике. Все будут чувствовать угрозу для себя, будут ссоры, эмоциональное давление, даже разрывы и так далее. И все это, естественно, затруднит жизнь человеку, решившемуся на изменение.

Джон. Сильно затруднит. Я хочу сказать, то, что он пытается сделать, само по себе достаточно болезненно, даже без неодобрения и сопротивления со стороны семьи.

Робин. Поэтому в результате ему зачастую приходится делать несколько попыток и терпеть несколько неудач, прежде чем он наберется смелости бросить вызов семейной «маскировке». И для достижения успеха ему может понадобиться помощь извне, от кого-то, кто сможет оказать поддержку в противостоянии интенсивному давлению семьи.

Джон. Не здесь ли на сцену выходит психотерапия? В конце концов, мы уже кучу времени треплемся о том, как стать здоровее, а слово «психотерапевт» еще ни разу не слетело с твоих губ.

Робин. Гораздо чаще поддержка такого рода исходит от друзей или учителя, наставника или духовного пастыря. Но когда семейное табу и давление семьи, препятствующее его обнажению, очень сильны, могут пригодиться специальные навыки психотерапевта.

Джон. Прекрасно. Предположим, что у кого-то имеется проблема и он не может решить ее при помощи рекомендуемого тобой общения с другими людьми в повседневной жизни. Поэтому он идет на прием к психотерапевту. Как ты опишешь то основное, что терапевт пытается сделать?

Робин. Изначально подготовка терапевта направлена на то, чтобы помочь пациенту воссоединиться с теми частями своего эмоционального существа, которые он избегает и отвергает — другими словами, с теми, которые он убрал «за ширму».

Джон. Как же терапевт подталкивает пациента к тому, чтобы тот вытащил все эти пугающие запретные эмоции для осознания?

Робин. Если ты задашь этот вопрос разным терапевтам, то, возможно, получишь разные и довольно путаные ответы об их

технике, соответственно полученной ими подготовке. Но, может быть, самым важным является то, что у них общее: обеспечение для пациента особенно безопасной и поддерживающей обстановки. Это само по себе поощряет человека открыться и начать исследовать проблему глубже, чем в повседневной суете или в обществе равнодушных людей. Затем, так как терапевты слышали все это от других пациентов, а в идеальном случае сами вытаскивали собственные запретные эмоции из-за «ширмы» во время терапевтических сеансов в ходе своего обучения, они не склонны тревожиться или огорчаться из-за чего бы то ни было, что пациент может сказать или сделать. Таким образом, пациент понемногу привыкает к мысли, что терапевт вполне спокойно относится к эмоциям вообще — и, в частности, совершенно не переживает по поводу эмоции, запретной в семье пациента. То есть спокойное отношение терапевта к запретным чувствам действует как сильный аргумент в пользу того, что для пациента вполне безопасно и самому взглянуть в лицо этим эмоциям. Так постепенно он начинает их открыто исследовать и благодаря этому в конце концов воссоединяет их с остальными частями своей индивидуальности.

Джон. То есть при первых признаках того, что запретная эмоция начинает проявляться, терапевт остается полностью расслабленным и не посылает пациенту сигналов наподобие «задави эту гадкую эмоцию», принятых в его семье.

Робин. Совершенно верно. Представим себе, что запретными эмоциями являются гнев и тяга к насилию и разрушению. Однажды пациент рассказывает свой сон, в котором, например, он переехал на автомобиле директора своей школы. Вместо обычной реакции ужаса и шока от самой мысли о подобном насилии, которую пациент всегда получал в семье, терапевт рассеянно кивает и может даже с ухмылкой сказать: «Похоже, что вы были не прочь и еще кого-нибудь задавить — может быть, меня? » Тот факт, что терапевт

20—1222 305

совершенно не беспокоится по поводу проявления запретной эмоции, ведет к тому, что пациент понемногу привыкает к мысли о допустимости подобных чувств и о том, что потолок не обрушится ему на голову, если он решится их продемонстрировать.

Джон. В твоем примере терапевт указывает на запретную эмоцию. Это не может встревожить пациента?

Робин. Ну, затрагивание запретной эмоции всегда тревожит пациента, но если ему помогают держаться и заглянуть своему страху в глаза, вместо того чтобы избегать его и опять упрятывать «за ширму», то страх тает, а пациент набирается смелости и уверенности в себе. Но умение уловить, насколько готов пациент встретить свои страхи открыто и как помочь ему перенести этот болезненный процесс, является наиболее важным навыком, которым обязан овладеть терапевт.

Джон. То есть ты утверждаешь, что основным фактором, помогающим пациенту осознать свои запретные эмоции и воссоединить их с остальной частью своего эмоционального существа, является атмосфера расслабленности и понимания, которую обеспечивает терапевт.

Робин. Я считаю, это главное, что помогает людям изменяться. С моей точки зрения, все изощренные «приемы» вторичны по отношению к этому.

Джон. Как насчет медитации? Многие люди, и я в их числе, считают, что она не только успокаивает эмоции, но и позволяет нам чувствовать себя более «цельными».

Робин. Я уверен, что это так. При медитации мы расслабляемся и открываемся для возникающих мыслей и эмоций, отказавшись от своей обычной склонности к самоцензуре, не подавляя отрицательные эмоции так, как мы это делаем в обычном состоянии. Чем глубже мы погружаемся в это спокойное и расслабленное состояние и осознаем свои мысли и чувства, позволяя им струиться неискаженными, тем более эти ощущения становятся похожими на то, что происходит при хорошей психотерапии.

Джон. Молитва может оказывать такое же воздействие?

Робин. Уверен, что оказывает, если мы говорим о молитве, в которой человек старается достичь внутреннего покоя и умиротворенности. Но поддержка другого человека может оказаться существенной, когда нас сильно тревожит перспектива впервые допустить в сознание эти неприятные и болезненные эмоции. Как я уже сказал, это не обязательно должен быть психотерапевт — просто кто-то, с кем у пациента установились хорошие отношения и кто свободен от семейного табу, не проявляя обычную семейную реакцию «потрясения и ужаса».

Джон. Тогда какая подготовка позволяет психотерапевтам успешно избегать проявления «реакции потрясения и ужаса»?

Робин. Им необходимо быть в ладу со своими собственными чувствами, чтобы не только свободно вести себя со всеми эмоциями, приносимыми пациентом, но также иметь твердую убежденность, основанную на реальном опыте, в том, что правда в конечном счете лечит. Поэтому они сами должны быть достаточно здоровы. Некоторые из них могут иметь счастье происходить

из необычно здоровых семей, менее удачливым требуется терапия, чтобы для начала привести в порядок себя.

Джон. Какие другие навыки необходимы психотерапевту? Робин. Хороший терапевт обладает особым умением обнаруживать запретные эмоции и может добиться успеха при их извлечении на свет там, где другие методы не сработали. Кроме того, он должен хорошо уметь не раздавать Собачьи Подачки!

Джон. Не поддаваясь манипулированию пациента, как поддается его семья?

Робин. Да. Потому что, естественно, пациент будет пытаться управлять терапевтом, передавая те же сигналы, которые использует для управления собственной семьей и которые использовала семья, для того чтобы управлять им. Поверь мне, многие из этих манипуляций настолько неуловимы и убедительны, что на них легко поддаться и начать вести себя желательным для пациента образом, что, конечно же, означает давать пациенту ту же самую Собачью Подачку, из-за которой он и продолжает увязать.

Джон. То есть терапевт должен избегать вовлечения в манипулирование.

Робин. Совершенно верно. Умение заключается в том, чтобы распознать манипулирующие сигналы, не поддаваясь им, но и не порицая. Просто изучать их.

Джон. Стало быть, «не давать Собачью Подачку» означает, что неподобающий стереотип поведения пациента не вознаграждается, что и помогает от него избавиться?

Робин. В конечном счете да. Это часть процесса. Но немедленным результатом является то, что пациент усиливает свое манипулирование.

Джон. А-а, как рыба мечется на конце лески, ты уже говорил. Робин. А это помогает обнажить отвергаемую эмоцию, для сокрытия которой и предназначено манипулирование.

Джон. Это помогает пациенту увидеть, что происходит. Робин. Да.

Джон. Но когда пациент понимает, что запретная эмоция всплывает на поверхность, он может испугаться. Вряд ли ему понравится этот момент...

Робин. И здесь мы подходим к основной трудности в психотерапии. С одной стороны, терапевт обеспечивает обстановку поддержки, дружелюбия и понимания. С другой — он подводит пациента к противостоянию с пугающей запретной эмоцией.

Джон. Милейший малый, который вдруг впускает в комнату ужас... Так в чем же фокус?

Робин. Сохранение равновесия между поддержкой и противостоянием — таким образом, чтобы пациент подвергался страху ровно настолько, насколько может выдержать. Если ты слишком мягок и исполнен сочувствия, то пациент никогда не взглянет страху в глаза и не сможет его преодолеть. Но нельзя и переходить ту грань, за которой страх становится непереносимым и пациент вынужден разорвать контакт. При малейшем сомнении действовать всегда следует в направлении меньшего вреда.

20* 307

Джон. Я помню, как ты однажды сказал, что психотерапевт должен понимать две вещи. Первая — через что пациент должен пройти, и вторая, не менее важная, — скорость, с которой он должен это делать.

Робин. Верно. Первая часть — «что делать» — это самое легкое, чему обучаешься при начальной подготовке. Но вторая — «когда делать это, а когда подождать» — это то, чему учишься всю оставшуюся жизнь. И в семейной терапии происходит то же самое, что и в индивидуальной: психотерапевт должен найти способ войти в семейную систему и поддерживать контакт с семьей, но при этом избегать тайного сговора с ней. В общем, избежать того, чтобы быть измененным семьей, принять ее правила, включая самое главное — о том, что запретная эмоция не только не упоминается, но даже и существование ее не признается. Другими словами, трудно привлечь внимание семьи к тому, что их так пугает, — к избегаемым эмоциям, не будучи отвергнутым и изгнанным.

Джон. Наподобие трансплантата, который пересаживают в организм, чтобы спасти его, но который может быть отторгнут, если слишком сильно отличается и, следовательно, воспринимается как враг.

Робин. Да, и как и в случае с трансплантатом, основной причиной неудачи психотерапии является неспособность психотерапевта справиться с этой дилеммой. Ты должен как-то балансировать на этой ниточке, несмотря на то, что семья видит в тебе угрозу своей устойчивости и комфорту.

Джон. И что же помогает?

Робин. На жаргоне это называется «терапевтическое союзничество». Семья или отдельный человек должны чувствовать, что ты на их стороне, даже когда ты критикуешь какие-то стороны их поведения. Самым главным требованием является то, что они должны на самом деле тебе нравиться.

Джон. Звучит весьма обнадеживающе. Расскажи мне об этом требовании насчет «нравиться».

Робин. Я думаю, что ключевым здесь является способность разглядеть в человеке хорошее и стоящее. Если ты смог это увидеть, то люди чувствуют это и такое ощущение помогает им справляться со многими трудностями при осознании правды, причиняющей боль.

Джон. Это всегда возможно?

Робин. Изредка мне приходилось отказываться от работы с людьми, потому что я не мог разглядеть в них ничего, что мог бы уважать. Но когда это случалось, я обычно обнаруживал, что все проблемы, на которые они жалуются, связаны с тем, что они вполне умышленно предпочитают нечестное и разрушительное поведение и что у них отсутствует искреннее желание измениться. Если я чувствую нечто подобное, то высказываю им свое недоверие. Иногда они после этого отказываются от меня, а иногда дают понять, что не собираются вести со мной честную игру, и тогда я сообщаю, что не буду с ними работать. Конечно, они всегда могут обратиться ко мне позже, если их отношение изменится, потому что тогда мы вместе сможем добиться прогресса.

Джон. Как часто это случается?

Робин. Что касается меня, то я довольно редко не нахожу возможности почувствовать хотя бы толику симпатии и сочувствия даже к очень трудным людям, побыв часок в их обществе. К этому времени я обычно могу видеть, какие они глубоко внутри. Потому что в глубине души все мы очень похожи.

Джон. Ладно. Заключительный вопрос об этом терапевтическом подходе. Помогает ли он любому человеку, имеющему заметные эмоциональные проблемы, которые не могут быть решены просто при помощи обращения к внешнему миру с открытой душой?

Робин. Во-первых, нужно отметить, что чем человек здоровее, тем легче он принимает необходимую терапию и тем больше пользы она ему приносит. Это кажется несправедливым, но если признание наших слабостей требует смелости, честности и реализма, то это легче сделать людям, у которых этих качеств уже в достатке. С другой стороны, чем более человек нездоров, тем больше недостатков и слабостей он вынужден признавать, располагая, соответственно, меньшими силами для выполнения этой задачи. В этом случае перспективы представляются более обескураживающими: признание правды о себе может оказаться для него непосильным. Но я должен подчеркнуть, что некоторые люди, очень больные, несущие в себе много неправильного, тем не менее обладают твердой сердцевиной из мужества, честности и способности любить. И в то же время пустой, обманчивый человек, страдающий гораздо меньше, может оказаться безнадежным.

Джон. Ты говоришь об индивидуальной терапии?

Робин. То, что я говорю, до определенной степени применимо ко всем видам терапии. Но мне следует добавить, что значительно больше возможностей открывается при работе со всей семьей. Гораздо больше вариантов, и при этом ты опираешься на здоровые составляющие всех членов семьи. Там, где один из них застрял и сопротивляется, кто-то другой может испытывать больше желания или проявлять больше проницательности в данный момент. Очень редко бывает так, чтобы невозможно было оказать хоть какую-нибудь помощь, если имеешь дело со всей семьей, а часто происходит такое, что, кажется, лишь чуточку не дотягивает до чуда.

Джон. Но что можно сделать для людей, которым не помогает все то, что ты описал?

Робин. Великий французский врач так описал врачебный долг: «Излечивать иногда, облегчать часто, утешать всегда». Даже если семья противится попыткам помочь им понять то, как они создают или пестуют свою проблему, их страдания зачастую можно облегчить с помощью медикаментов; или на время снимая с них ношу благодаря отпуску или госпитализации; или обеспечивая какой-то альтернативный уход и поддержку детям, которые не может обеспечить семья, устроив их в специальные учебные заведения или интернаты. К счастью, некоторым врачам нравятся такие практические подходы, тогда как другие заинтересованы добиваться более глубоких изменений за счет психологического осознания. И я верю, что в итоге пациенты находят для себя такого специалиста,

⇐ Предыдущая 21 22 23 24 252627 28 29 30 Следующая ⇒