Robin Skynner John Cleese 25 страница

вместе с нами. Поэтому нам самим тоже приходится постоянно меняться, непрерывно пересматривая свои знания, отношения и чувства — то, что мы назвали «мысленным планом окружающего мира».

Джон. И как же мы это делаем?

Робин. Вот мое основное утверждение. Готов?

Джон. Готов.

Робин. Если мы живем реальностью и общаемся четко и честно, то жизнь изменит нас автоматически!

Джон. И нам ничего не придется делать сверх этого?

Робин. Да, потому что информация, необходимая нам для того, чтобы знать, как устроить свою жизнь, поступает к нам все время. Поэтому, если мы открыты для нее и позволяем ей на нас воздействовать, то мы изменяемся внутри себя, чтобы соответствовать изменениям вовне, и постоянно приспосабливаемся к окружающей среде.

Джон. Ты хочешь сказать, что, не теряя контакта с реальностью, которая все время меняется, мы будем поддерживать свой уровень душевного здоровья, а не будем плестись в хвосте, безнадежно устаревая?

Робин. Не только «поддерживать». Мы будем его улучшать.

Джон. Почему «улучшать»?

Робин. Помнишь, что я говорил во время наших бесед в «Семье» — что при нормальном ходе вещей проблемы сами изживают себя, если только мы не прикидываемся, что их у нас нет?

Джон. Подожди-ка. Ты говорил, что на каждой ступени развития имеются уроки, которые ребенок должен усвоить: сначала как любить и верить, затем как себя вести, потом как делиться с другими и так далее. И что при нормальном положении вещей

родители помогают ребенку усваивать эти уроки. И что если это не так, то ребенок все же может пройти этот материал позже, найдя для себя «заменяющие эмоциональные переживания» в лице кого-то другого — например, если родной отец умирает, найти недостающую «отцовскую фигуру» в лице доброго, оказывающего поддержку крестного, дяди или учителя.

Робин. И что ребенок будет автоматически искать для себя эти заменяющие переживания, при условии что он не отрицает своей насущной потребности в этом.

Джон. Верно.

Робин. Далее, помнишь ли ты один из результатов Гарвардского исследования — что у наблюдавшихся выпускников к пятидесяти годам любые болезненные проявления, связанные с трудным детством, были трудно различимы?

Джон. То есть ты хочешь сказать, что участники Гарвардского исследования уладили многие проблемы, коренившиеся в детстве, найдя заменяющие переживания?

Робин. До степени, достойной удивления. К пятидесяти годам они, похоже, изыскали достаточно возможностей получить все, чего им могло не хватать, так что они «догнали поезд».

Джон. И нашли эти переживания потому, что были способны признать свою потребность в этом.

Робин. Да, вспомни, что большинство из них отличались недюжинным душевным здоровьем. Поэтому они, возможно, были способнее большинства из нас к признанию собственных ограничений. Вот в чем дело. То есть эти люди являют собой очень наглядный пример того, как жизнь изменяет нас в направлении большего здоровья, если мы открыты для всех переживаний. Поэтому становиться здоровее — это нормально.

Джон. Но это нормально, только если ты достаточно здоров для того, чтобы признать: у себя есть проблемы.

Робин. Давай сформулируем это так: чем мы здоровее, тем нам легче признаться себе, что у нас что-то не в порядке. А чем менее мы здоровы, тем труднее нам взглянуть в лицо правде о собственных недостатках, если только жизнь не давит на нас с такой силой, что нам не остается ничего другого.

Джон. Подведем итог: мы становимся здоровее, усваивая уроки, которые мы не выучили в детстве?

Робин. Опять же я думаю, что здесь следует видеть больше. Видишь ли, по мере взросления мы все время переходим во все более крупные системы. При этом у нас появляется все больше возможностей для восприятия свежей информации, новых взглядов на вещи, отличных от подходов, которыми мы были ограничены в своей семье. Таким образом, при условии, что мы были подготовлены к перемене своим опытом пребывания в меньшей системе и благодаря этому можем справляться с увеличением стресса, каждый переход в более широкие пределы мира несет с собой более широкий кругозор, более объемлющий взгляд на мир и, соответственно, большее здоровье.

Джон. Чем шире кругозор, тем больше здоровья. Это должно быть правильным, не так ли?

Робин. Конечно же, это не значит, что становиться здоровее просто! Ни один человек из здоровой группы в Гарвардском исследовании не смог дожить до пятидесяти, не пройдя через какие-то кризисы и трудные времена. Но — и это основная идея, которую я не устану повторять, — если мы можем оставаться в контакте с действительностью, то правда излечит нас.

Джон. Высказывание, оптимистичное до странности... Что ж, давай подойдем к вопросу с менее здорового конца спектра. Если я не становлюсь здоровее, значит, я каким-то образом должен был утратить контакт с реальностью.

Робин. Верно.

Джон. Как же у меня это получилось?

Робин. Ты увяз в каких-то косных подходах и шаблонах поведения. Именно это мешает информации, поступающей извне — правде, — пробиваться к нам.

Джон. Каким образом я закрыл себя?

Робин. Начнем с парочки каждодневных примеров. В качестве отправной точки выберем изменение, которое нам обоим знакомо. Старение.

Джон. Не хочешь ли ты сказать, что в этой области я могу становиться «здоровее»?

Робин. Да. Потому что из всех усвоенных мной уроков этот наиболее ясен. С уверенностью могу сказать, что для меня жизнь постепенно становилась все лучше, начиная с полутора лет — самого раннего из доступных воспоминаний— и по сию пору, где-то после причитающихся мне по Библии семидесяти. Должен признаться, что я не ожидал подобного улучшения и всякий раз удив-

лялся, замечая его по прошествии очередного десятка лет, однако это так. Конечно, наше прохождение по жизни связано с некоторыми потерями, но мы должны делать приобретения, которые более чем компенсируют эти потери. Например, ты теряешь радость ежевечернего выдувания восьми пинт пива «Карлинг Блэк Лейбл» с последующим извержением его на автостоянке, но вместо этого ты можешь получать больше удовольствия от изысканных вин и более интересного общества. Возможно, тебе уже не хочется секса так же часто, но он должен доставлять тебе гораздо больше наслаждения благодаря большей глубине чувств, которые ты испытываешь, взрослея. Жизнь в целом должна становиться богаче и радостнее, в немалой мере из-за того, что ты должен становиться намного мудрее и приобретать больше контроля над самим собой и своими обстоятельствами. Тебя все меньше и меньше заботит то, что думают о тебе другие. То есть все больше опираясь в жизни на собственные ценности, ты становишься более непосредственным и свободным в выражении своих чувств и завязывании отношений. Конечно, все это зависит от того, остаешься ли ты открытым — в идеале ты должен становиться более открытым — и продолжаешь ли учиться и взрослеть. Другими словами, это зависит от того, можешь ли ты «отцепиться» от прошлого и все время «падать вперед в будущее», как я сформулировал это в нашем разговоре о смерти.

Джон. Но я не уверен, что все с возрастом становятся мудрее и счастливее. Мне кажется, что существует развилка где-то ближе к пятидесяти, и люди либо идут по дороге к мудрости и счастью, либо сворачивают на тропу, ведущую, как кажется, в направлении разочарования, обиды и горечи. Робин. Я думаю, что это так. Джон. Так в чем же разница?

Робин. Ну, мы все в своей жизни совершаем достаточно ошибок. Но нам предоставляется выбор, опять и опять, скрывать ли их и отказываться от них и, таким образом, перекладывать вину на других... или признать их. И если мы действительно способны признать эти ошибки своими и принять на себя личную ответственность за них, то тогда это будто отменяет их — сбрасывает их груз, — так что мы можем начать заново, освободившись от них. В целом ты становишься счастливее...

Джон. Да. Только иногда хруст в твоих суставах отвлекает тебя от старческих радостей.

Робин. Вот почему у всех нас случается кризис среднего возраста. Джон. Еженедельно.

Робин. Видишь ли, кризис среднего возраста — это то, что происходит, когда человек цепляется за мышление, свойственное более молодым годам, и жизни приходится слегка встряхнуть его, чтобы он от него отцепился. После этого он может начать вкушать другие радости.

Джон. Вроде регулярных встреч с друзьями на поминках. Ладно. Таким образом, это один из примеров того, как мы можем закрыть себя для поступающей из мира информации, цепляясь за отжившую манеру мышления.

19—1222 289

Робин. Вот другой пример — с противоположного конца жизни! Как младенец дает понять, что хочет перемены в чем-то?

Джон. Издавая звуки недовольства с нарастающей громкостью.

Робин. Таким образом младенец подает сигналы.

Джон. Сигналы?

Робин. Чтобы известить о своих нуждах. До того, как научится пользоваться словами. Эти звуки являются сигналами: «Я хочу, чтобы что-то изменилось». Это может быть пища, перегрев, новый подгузник, ласка — мать должна это понять. На что может потребоваться время.

Джон. Как все могли видеть во время длительных перелетов. Ну и что?

Робин. Суть в том, что такой способ извещать о своих потребностях является нормальным и допустимым, пока мы не научимся говорить. Он «младенческий». Но младенцу не из чего выбирать.

Джон. Согласен. А когда он? гаучится говорить?

Робин. Тогда он может выражать свои потребности способом, гораздо более понятным для матери. При помощи слов мы можем четко выразить, чего хотим. И если нельзя получить желаемое немедленно, то мы можем путем переговоров добиться для себя максимума возможного, не нуждаясь в дальнейшем распространении сигналов недовольства.

Джон. В этих недовольных звуках больше нет необходимости.

Робин. Они должны бы просто исчезнуть. Но часто этого не происходит, не правда ли?

Джон. Что ты имеешь в виду?

Робин. Хотя некоторые люди могут легко выразить свои потребности, они увязают и продолжают пользоваться младенческими сигналами.

Джон. Ты имеешь в виду взрослых людей, которые все время ноют и сеют вокруг себя скулеж, жалобы, обвинения, пытаясь добиться того, чего хотят?

Робин. Или тех, кто продолжает долго ворчать после того, как не получил желаемого, — кто продолжает рассылать сигналы недовольства, хотя это уже бесполезно. То есть в этом случае демонстрирует преобладание младенческого поведения в слепой, автоматической, совершенно неразумной манере.

Джон. То есть когда мы ноем, то используем способ, которым выражали свои потребности в младенчестве.

Робин. Точно.

Джон. Да, похоже на правду. Ладно. Ты привел два примера цепляния за отжившее и неуместное поведение. Тогда следующий вопрос: почему мы увязаем в нем? Что помешало нам быть открытыми миру таким образом, который изменил бы нас?

Робин. Давай немного расширим этот вопрос. Я утверждаю, что все эмоциональные проблемы вызываются упорным следованием манере поведения, которая была уместна на каком-то этапе нашей жизни, но больше таковой не является. Так вот, ты помнишь, мы много раз говорили о том, как человек может прятать некоторые чувства «за ширму». Ты припоминаешь этот процесс?

Джон. Ну, большинство семей испытывают неудобство или неприятие той или другой эмоции. Поэтому, по мере того, как ребенок в такой семье подрастает, он учится скрывать эту эмоцию, потому что ее проявление вызывает неодобрение семьи. К несчастью, как правило, это в конечном итоге приводит к тому, что он прячет эту эмоцию от самого себя. Другими словами, ребенок учится не замечать проявление этой эмоции; он убрал эту эмоцию

19* 291

«за ширму». После этого он уже не осознает ни саму эмоцию, ни тот факт, что у него присутствует проблема с этой эмоцией.

Робин. Правильно. Так вот, пряча эмоцию от семьи, ребенок поступает совершенно правильно, потому что ни один ребенок не желает вызвать недовольство родителей. Проблема возникает, когда это стремление спрятать эмоцию распространяется на дальнейшую жизнь. Например, ребенок, в семье которого гнев считался недопустимым, убирает эту эмоцию «за ширму», и она оказывается для него недоступной, когда в школе ему понадобится постоять за себя.

Джон. Робин, вопрос «Что заставляет нас увязнуть? » действительно стал шире, в этом нет никаких сомнений. Есть шанс, что ты на него наконец ответишь?

Робин. Существуют две причины, по которым мы «увязаем». Назовем их Отречение и Собачья Подачка.

Джон. Отречение, пожалуйста.

Робин. Ну, как я уже неоднократно говорил, эмоция становится настоящей проблемой только тогда, когда ее прячут «за ширму». Потому что если мы находимся в ситуации, эту эмоцию необходимо проявить, или ее проявляют окружающие, или даже если они только заводят разговор о ней, то мы чувствуем себя весьма неуютно. И это все больше влияет на наше поведение. Мы выбираем друзей и в конечном счете супруга из тех, кто позволяет нам держать болезненную эмоцию запрятанной подальше — из людей, которые не бередят эту область нашей психики, — а это всегда связано с тем, что они и сами отвергли для себя эту эмоцию.

Джон. Ты хочешь сказать, что мы становимся похожими на людей, связанных необходимостью хранить какую-то тайну, к которой, как мы знаем, другие люди отнесутся с неодобрением. Наподобие алкоголиков или наркоманов.

Робин. Да, но только мы не признаемся даже самим себе в том, что эта тайна существует, потому что мы спрятали ее и от себя. Даже если отвергнутая эмоция и проявляется каким-либо образом, то ее называют как-то иначе. Слабость превращают в добродетель.

Джон. Ты теряешь меня.

Робин. Позволь привести пример из собственной жизни. В моей семье часто рассказывали о прапрадедах, которые могли выбросить воскресное жаркое в окно, если оно запаздывало или было не так приготовлено. Эта сказка всегда выслушивалась с всеобщим благоговением и восхищением, как будто они были чудесными, сильными людьми, которые повелевали другими и добивались того, чего желали. Я помню свое ощущение того, что был бы значительно мужественней, если бы тоже мог вести себя подобным образом, однако я не совсем тяну на это. Только много позже я понял, что мои предки вели себя как огромные младенцы.

Джон. Ты имеешь в виду, что семья отрицала инфантильность такого поведения, истолковывая его как признак настоящей мужественности. Так что же произошло бы, если бы кто-нибудь позволил себе уточнить, насколько мужественными в действительности были эти предки?

Робин. Началась бы нарастающая передача сигналов недовольства, пока эту тему не сменили бы на другую. Таким способом контролируется проявление запретной эмоции. Невербальными сигналами, которые члены семьи передают друг другу. Если под запретом находится гнев, то все будут демонстрировать дискомфорт и неудовольствие, как только кто-нибудь начнет проявлять раздражение, кроме случаев, когда оно проявляется в очень ослабленной и примирительной форме. Или если отвергнутой и запретной эмоцией является секс, то любому, кто будет достаточно нескромен, чтобы завести разговор на эту тему, будет передано предупреждение в форме, не требующей для выражения ни единого слова. Мать покраснеет и сменит тему; или отец подожмет губы, его поза станет более напряженной и он начнет громче шуршать газетами; или, если все остальное не поможет, тетушка Агата опрокинет чайный поднос. Дети учатся распознавать эти сигналы так рано, что даже легчайшего признака такого сигнала при самом зарождении эмоции для них оказывается достаточно, чтобы свернуть на какую-нибудь менее неудобную тему. Все это происходит так быстро, так незаметно, что ни члены семьи, передающие эти сигналы, ни тот, кому они адресованы, совершенно не осознают их.

Джон. Все это происходит, как принято говорить, «ниже уровня сознания».

Робин. Совершенно верно. Никто не замечает сигналов, хотя они и оказывают действие. Мы, психотерапевты, тоже их не замечали, пока не начали при встречах с семьями прибегать к помощи других специалистов, которые наблюдали за всеми нами из-за одностороннего зеркала. Наблюдатели всматривались так

пристально, что могли уловить эти мелкие изменения в выражениях лиц и позах, а затем рассказать психотерапевтам, находящимся вместе с семьей, о том, что происходит. Но еще больше нам помогли видеозаписи, потому что мы могли снова и снова просматривать по кусочку семейное поведение в замедленном воспроизведении, пока система сигналов не проявлялась все яснее.

Джон. То есть члены семьи препятствуют друг другу в проявлении запретной эмоции, совершенно этого не осознавая. Они не только избегают этой эмоции; они избегают даже видеть то, как они это делают.

Робин. Таким образом члены семьи оказываются в ловушке. Они посадили эмоцию под замок и выбросили ключ.

Джон. И выбирают супруга и друзей, которые вышвырнули тот же самый, ключ.

Робин. Так что они даже не могут помочь друг другу. Так вот, при такой полностью автоматической системе контроля, если кто-то делает маленький шажок к освобождению от привычного шаблона поведения, то все остальные автоматически усиливают свои невербальные сигналы, чтобы вернуть отступника в свое лоно. До тех пор, конечно, пока он или она вновь не присоединится к всеобщему сокрытию или отрицанию эмоции. Тогда предупреждающие сигналы могут прекратиться, и некомфортная «атмосфера» нормализуется, так что все могут опять чувствовать себя комфортнее. Таким способом система сигналов держит всех привязанными к общему правилу избегания отвергаемой отрицательной эмоции, совсем как термостат в системе центрального отопления поддерживает в доме постоянную температуру.

Джон. Вот так работает Отречение, заставляя нас цепляться за манеру поведения, которая уже не соответствует нам. А что такое Собачья Подачка?

Робин. Это относится к тому, как мы учим собаку просить. Всякий раз, как она делает это, мы даем ей кусочек лакомства. Она повторяет эти действия, потому что они приносят ей подачку. Подобным же образом мы можем цепляться за неподобающее, ребяческое поведение, потому что в прошлом были за него вознаграждены, и даже в настоящем оно все еще приносит какие-то дивиденды. Поэтому мы упорно за него держимся.

Джон. А если это ребяческое поведение не приносит нам никакой выгоды, то это принудит нас измениться?

Робин. Это не принудит нас измениться. Но если мы перестанем получать вознаграждение за эту конкретную реакцию, то по истечении некоторого времени сама реакция просто перестанет проявляться.

Джон. Так же, как и собака перестанет просить, если мы не будем больше давать ей лакомство.

Робин. Да. То есть если в детстве человек научился использовать в обращении с другими эмоциональную манипуляцию, то по мере взросления у него не будет побудительных мотивов для перемены поведения — при условии, что оно продолжает действовать.

Джон. Минуточку. Что ты имеешь в виду под словом «действовать»?

Робин. Я имею в виду, что до тех пор, пока люди поддаются нашему давлению, оказываемому для того, чтобы вынудить их к желательной для нас реакции, наша манипуляция ими оказывается вознагражденной, а мы — застрявшими.

Джон. А как мы «застреваем» в этом поведении в первый раз?

Робин. Очевидно, что мы учимся этому в семье. Во-первых, существуют причины, по которым ребенок начинает вести себя подобным образом; кроме того, у родителей существуют свои причины для того, чтобы продолжать «давать собаке подачку».

Джон. Начни с причин у детей.

Робин. Ну, мы согласились, что передача сигналов неудовольствия — это единственное, на что способен младенец. Но предположим, что, научившись говорить, он обнаруживает, что передача сигналов неудовольствия все еще оказывает действие.

Джон. Ты утверждаешь, что если ребенок обнаружит, что может «обвести вокруг пальца» своих родителей, хитростью вынудить их пойти у него на поводу — закатив истерику, просто заплакав или хотя бы позволив слезам показаться на глазах, то какого черта он должен отказываться от столь сильного козыря?

Робин. Действительно. Ребенку не понять причины, по которой стоило бы отказаться.

Джон. ... Которая заключается?..

Робин. В том, что он научится, как стать несчастным взрослым.

Джон. Еще разок...

Робин. Ну, видишь ли, ребенок не вдруг решил притвориться несчастным, чтобы манипулировать своими родителями. Это была его естественная реакция. Так вот, если и после того, как он научился использовать слова для выражения своих потребностей, родители продолжают оставаться полностью управляемыми его младенческими сигналами недовольства — вместо того чтобы помочь ребенку постепенно привыкать к мысли о том, что не всегда

все делается по его желанию, — то ребенок окажется неспособен изыскать более зрелый способ справляться с раздражением.

Джон. Ты хочешь сказать, что, награждая ребенка эмоциональной подачкой всякий раз, когда он проявляет недовольство, родители на самом деле приучают его продолжать использование негативной реакции такого типа?

Робин. Совершенно верно. Не понимая, конечно, что именно это они и делают. Таким образом, ребенок продолжает верить в то, что нужно быть несчастным, чтобы получить желаемое. И в конце концов это становится глубоко укоренившейся привычкой — основной чертой характера такого человека.

Джон. Ты имеешь в виду, что он становится человеком, у которого подавленность стала привычкой?

Робин. Да.

Джон. Но что теперь получает человек из-за того, что он несчастен? Где Собачья Подачка?

Робин. Ну, по мере взросления такой человек продолжает излучать депрессию. И многие люди — сначала члены семьи, а затем друзья, врачи, сослуживцы и прочие — будут выделять достаточно эмоциональных подачек: сочувствие, беспокойство, забота, чувство вины за недостаток внимания, чтобы поддержать продолжение этой привычки.

Джон. Понимаю.

Робин. Кроме того, происходит еще кое-что. На каком-то глубинном уровне этот поваленный субъект ощущает, что отказ от подобных ребяческих эмоций — например, от жалости к себе из-за дурного обращения или озлобленности на родителей за недостаток любви к нему — равносилен отказу от притязаний на то, что родители ему не предоставили (или, по крайней мере, что ему не предоставили по его ощущениям).

Джон. ... Интересно. Ты хочешь сказать, что это было бы похоже на то, как если бы он разорвал долговые расписки и признал, что родители ему ничего не должны?

Робин. Точно: аннулирование эмоционального долга. То есть перестать быть несчастным равносильно тому, чтобы заявить своим родителям: «Со мной теперь все в порядке, вы можете забыть обо мне; вы можете удалиться и наслаждаться жизнью».

Джон. Поэтому он остается несчастным, чтобы его родители — или кто-то еще — продолжали нести за него ответственность?

Робин. Что-то вроде этого. Конечно, преимущества при отказе от таких притязаний — путем отвержения эмоциональных проблем, оправдывающих эти притязания, — неисчислимо больше надуманных потерь, которые этот человек мог бы понести. Пока ребенок — или взрослый, ведущий себя как ребенок, — вынужден оставаться жалким и несчастным, чтобы принудить других заботиться о себе, он теряет все преимущества свободы и независимости и просто продолжает чувствовать себя отвратительно.

Джон. И та ошибка, которую родители совершили при воспитании ребенка, просто увековечивается?

Робин. Таким образом, если родители действительно были безнадежны, то ребенок проводит остаток своей жизни в тщетных

попытках получить от них то, что они не смогли дать ему с самого начала и вряд ли смогут в будущем. И даже если они изменятся и окажутся в состоянии это сделать, взрослый ребенок, возможно, не распознает этот факт или окажется неспособным этим воспользоваться...

Джон. Потому что он оказывается запертым в этой роли человека, страдающего от того, что у него безнадежные родители.

Робин. Да. Они будут по-прежнему считаться безнадежными, даже если в реальности и исправились.

Джон. А если они изначально не были безнадежны? Робин. То же самое. Такой человек никогда не будет способен принять то, что они могут предложить, потому что подобный поступок подразумевал бы полное изменение его взглядов на жизнь. Оставаясь жалким и несчастным, такой человек может, в сущности, продолжать своим поведением говорить: «Я увяз, и в этом виноваты вы».

Джон. То есть он не может измениться?

Робин. Нет, если только кто-нибудь, не находящийся под влиянием семейного табу (может быть, член семьи, избежавший этого, или кто-то посторонний), не разорвет эти оковы и не подтолкнет перемены.

Джон. Не давая ему Собачьей Подачки?

Робин. Именно. Не бросаясь автоматически на помощь, или не уделяя ему излишнего сочувственного внимания, или не испытывая чувства вины за якобы недостаточную заботу.

Джон. Ладно. Понял. Ну, это была Собачья Подачка с точки зрения ребенка. Ты говорил, что имеется еще и родительская сторона этой медали — почему они дают эту подачку.

Робин. Обычно это связано с какими-то недостатками в их собственном воспитании по отношению к некоторой эмоции, посредством которой ребенок и манипулирует ими.

Джон. А! Возможно, они чувствуют, что, к примеру, им недоставало родительской поддержки в их собственном детстве, так что они с особым сочувствием и беззащитностью относятся к подобному чувству у своего ребенка?

Робин. Обычно так и происходит, хотя родительская реакция скорее представляет собой некую смесь. Если им не досталось необходимой по количеству и качеству любви от их собственных родителей, то это, как правило, имеет несколько последствий. Во-первых, родительское несчастливое детство делает их особенно озабоченными и чувствительными к тому, насколько они сами хороши как родители. Они будут слишком тревожиться о своей родительской состоятельности, чтобы относиться к ребенку с теплотой и без напряженности, и будут уязвимыми для любой критики или сомнений в своих способностях, особенно со стороны ребенка. Во-вторых, для них может оказаться трудным давать своим собственным детям то, чего они никогда сами не испытывали; они могут старательно имитировать, но у них это будет получаться «по-книжному», без настоящего чувства; или они могут полагать, что дают, но отягощать это таким количеством условий, что на самом деле это будет скорее выражением их требования,

чтобы дети любили их и компенсировали им их собственное несчастливое детство. В-третьих, они могут даже уродовать то, что дают, потому что будут завидовать тому, что их детям достается то, чего они были лишены, хотя сами же и отдают это. То есть хотя зачастую они отчаянно стараются быть своим детям лучшими родителями, чем их родители были для них самих, это получается у них не так, как им хотелось бы.

Джон. Таким образом, ребенок использует частицу младенческого поведения, от которой родителю следовало бы его отучать; однако родительская обостренная восприимчивость к этому ведет к тому, что он позволяет собой «манипулировать» подобным образом; то есть поведение ребенка вознаграждается, что закрепляет поведенческий шаблон; и все это происходит более или менее автоматически.

Робин. Да, если суммировать. Конечно, родители чувствуют, что ребенок несчастлив, но не замечают того, что сами этому способствуют.

Джон. Так как то, что родители делают для решения проблемы, на самом деле ее продлевает?

Робин. И это первое, что мы, семейные терапевты, заметили, когда вся семья явилась на прием. Поэтому мы поняли, что ключевым моментом в лечении является не «С чего начались проблемы? », а «Что мешает им изжить эти проблемы естественным образом? » Поэтому мы прежде всего старались выяснить, что в теперешних действиях семьи заставляет их оставаться увязшими в этой проблеме.

Джон. И определив это, вы могли помочь им перестать «помогать» человеку подобным образом.

Робин. Что обычно означало необходимость убедить их «перестать давать собаке подачки».

Джон. Суммируем. Ты рассказал мне о двух причинах, по которым мы остаемся увязшими в детских шаблонах поведения. Одной из них является процесс отречения, когда наша семья приучает нас убирать определенные запретные эмоции «за ширму». А второй — процесс Собачьих Подачек, когда мы остаемся верны своему неподобающему поведению из-за того, что оно получает вознаграждение. Так?

Робин. Так.

Джон. Так вот... что меня смущает, так это связь между двумя процессами. Являются они двумя разными проявлениями одного и того же или частично накладываются друг на друга, или полностью различны, или как?

Робин. Ты можешь оценить, что я стараюсь обычным языком передать идеи, которые изначально просты, когда ты их уловил, но понимание которых затрудняется изощренным психологическим жаргоном, на котором их обычно излагают. Но то, что я называю отречением и Собачьей Подачкой, на самом деле является двумя совершенно разными процессами. Собачья подачка — это просто поощрение и наказание, которые оказывают влияние на все формы обучения и являются вполне нормальными. Как раз отречение ненормально и является причиной всех проблем — так

⇐ Предыдущая 20 21 22 23 242526 27 28 29 Следующая ⇒