Robin Skynner John Cleese 23 страница

Джон. Так вот, слова Хаксли придали мне уверенности в том, чтобы следовать по линии рассуждений, которая противоречила моей культуре. Речь вот о чем: у меня есть кот по кличке Берни. У нас очень нежные отношения, но, по правде говоря, я гораздо разумнее него. Могу сказать, что мой кот не понимает меня по-настоящему. Его представления о моих жизненных целях были бы, если откровенно, недостоверными — возможно хуже, чем у

среднего автора биографических очерков. Поэтому я не хотел бы, чтобы кто-нибудь доверялся мнению Берни насчет того, «что я на самом деле собой представляю».

Робин. Он не собирается писать твою биографию?

Джон. Пока нет. Так вот моя мысль. Если я употребляю слово «Бог» для обозначения «всего, что в действительности происходит»... могу поспорить, что разрыв в разумности между Богом и мной гораздо больше, чем разрыв между мной и Берни. Поэтому я действительно не вижу смысла в попытках описывать, каков Он на самом деле или что Он хочет, потому что, честно, Он не из моей команды, Робин. Я не мог бы Его постичь. Или Ее. Я хочу сказать, что уверен: Берни считает, что я на самом деле охочусь на мышей. Но я могу представить себе, что мне доступны переживания, подобие очень легкого контакта, что-то вроде божественного шлепка, которые были бы очень важны для меня. И об этом, может быть, даже стоило бы поговорить. Но Святая Троица... как ты думаешь, Берни?

Робин. Похоже, что он не слушает.

Джон. Но вернемся к более глубокому, целостному переживанию, о котором ты говорил: похоже, что оно не играет большой роли в западных религиях. Похоже, что восточные религии придают ему приоритетное значение.

Робин. Это правда. Обсуждавшиеся нами переживания не показались бы странными людям из многих других частей света — может быть даже христианам Русской или Греческой православной церкви. Просто на Западе такое понимание религии — часто называемое «мистическим» или иногда «эзотерическим», то есть обращенным к «внутреннему» смыслу— было убрано с глаз долой. Но оно присутствует в писаниях, начиная с Евангелия от

Иоанна, затем в сочинениях Майстера Эркхарта и автора «Облака незнания», матери Юлии Норвичской и святого Иоанна и до Томаса Мертона и Беде Гриффитса в наши дни.

Джон. Если оно настолько благотворно, как ты говоришь, то почему больше людей не вовлекаются в это?

Робин. Потому что уже в самом начале имеется огромное препятствие. В соответствии с этим мистическим, эзотерическим пониманием религиозных учений наше обычное состояние бодрствования чаще всего представляется плодом воображения, наподобие сна наяву, в котором мы видим остальных в соответствии с нашими ожиданиями и предубеждениями, а не такими, какие они есть на самом деле. Но беда в том, что наша жизнь не является сном; мы полагаем, что уже находимся в полном сознании, поэтому не понимаем, что живем в основном в воображаемом мире, пока не переходим из этого состояния в более настороженное и внимательное, как происходит при переживаниях, подобных обсужденным нами. В этот момент мы действительно бодрствуем, видя вещи более объективно. Но очень скоро мы возвращаемся к грезам, воображая, что остаемся более внимательными и настороженными. Поэтому исключительно трудно избежать такого самообмана, если только кто-нибудь, уже бодрствующий, не выдергивает нас из этих грез наяву при помощи какого-то эмоционального потрясения или требуя от нас выполнения задач, которые мы выполнить не можем, что и доносит до нас эту истину.

Джон. По-твоему, это то, о чем говорит Платон в своем мифе о тех людях в пещере, чьи шеи были скованы так, что они не могли повернуть головы, — о людях, которые думали, что видят реальный мир, а на самом деле смотрели на пляску теней на стене пещеры от костра за их спинами?

Робин. Думаю, да. Хотя та же идея выражается разными способами в различных преданиях. Например, Христос прямо говорит о том факте, что обычно мы живем в состоянии, которое Он называет подобием смерти, когда мы лишь наполовину живы, и утверждает, что Он пришел пробудить нас к «жизни во всей ее полноте». А индуисты говорят о «майя», буддисты— о «чувствительном переживании» как препятствии ясному восприятию.

Джон. И частью этих «грез наяву», о которых ты говоришь, являются наши ложные представления о самих себе, наше нежелание видеть то, какие мы на самом деле?

Робин. Да, это фундамент, на котором выстраиваются грезы. И чем более мы нездоровы, тем усерднее мы все время полируем свой облик, замечая то, что нам нравится, и избегая того, от чего мы не в восторге. Чтобы «хорошо выглядеть», мы проводим уйму времени, «переписывая пьесу» после любых столкновений, в которых мы вели себя не в соответствии со своими фантазиями о самих себе. Очевидно, что весь этот самообман препятствует нашей способности правильно видеть окружающий мир и ясно ощущать свое место в нем. Пока какое-нибудь потрясение не вытряхнет нас из этого состояния, мы не можем даже начать.

Джон. Мне трудно не согласиться с тобой. На протяжении нескольких лет я чувствовал, что главной задачей религии должна

быть помощь нам в избавлении от частиц нашего Эго — «Блаженны нищие духом». Это потому, что я просто не могу поверить, что мы можем переживать что-либо важное, в то же время притворяясь кем-то, кем мы не являемся. По христианской формулировке, мы должны быть «как дети малые».

Робин. В том смысле, что маленькие дети еще не умеют участвовать в самообмане, которому мы все обучаемся к зрелому возрасту. Как в сказке «Новое платье короля», когда маленький мальчик был единственным, кто увидел и прямо высказал правду.

Джон. И такое состояние, подобное состоянию ребенка, делает эти «переживания» возможными? И наоборот?

Робин. Я думаю, что это циклический процесс. Поэтому, хотя подобные чувства могут возникать у людей на любом уровне здоровья, я считаю, что порождаемое ими чувство тесной соединенности с миром заставляет людей со временем становиться душевно более здоровыми, внутренне более цельными, менее зашоренными. И наоборот: чем более душевно здоровыми и открытыми для правды мы становимся, тем более доступным для нас становится это переживание соединенности со всем окружающим, по крайней мере в основном... Жаль, что в исследованиях исключительно здоровых семей не содержится достаточно подробностей о природе «трансцендентной системы ценностей», которую они, как утверждается, используют, помимо того факта, что они находят для себя «смысл жизни» в чем-то превыше себя и своих семей. Мне кажется, сами исследователи слишком болезненно относятся к этому аспекту и не исследуют его очень уж скрупулезно. В конце концов, они не утверждают, что сами исключительно здоровы, поэтому их собственные ценности могут влиять на их суждения. Кроме того, во времена, когда проводилось много подобных исследований, слишком сильный упор на «религиозный» аспект мог привести к тому, что многие их коллеги отвергли бы результаты исследований в целом.

Джон. Кто-нибудь из исследователей связал себя с этими воззрениями?

Робин. Вспомни встречу с Бобом Биверсом, одним из основных тимберлоунских исследователей, который впоследствии стал президентом Американской ассоциации семейной и супружеской терапии. Он интересовался этим вопросом и недавно сказал (я цитирую): «За годы изучения семейных структур на меня произвело особое впечатление одно из качеств оптимальной семьи, о котором я до сих пор не высказывался публично. Оно заключается в способности очень четко осознавать границы каждого и действовать соответственно, и кроме того... в способности упразднять эти границы и становиться свободным — свободным от ограничений собственного тела, ограничений старения и смерти... Человек должен избавиться от своего Эго, собственной личности и раствориться в чем-то большем, дабы быть свободным от линейной биологической индивидуальности. Члены оптимальной семьи могут переключаться, время от времени гибко отождествляясь с большим миром, а затем возвращаясь к четкому осознанию своей отдельной личности».

Джон. Хорошо. Посмотрим, уловил ли я самое главное. Ты утверждаешь, что очень здоровые люди имеют больше шансов испытывать влечение к так называемому «эзотерическому» пониманию великих религий. Эзотерические подходы позволяют человеку лучше сознавать свою истинную сущность, набираться знаний о самом себе, которые увеличивают вероятность ощущения тех самых переживаний, о которых мы говорили, часто называемых «мистическими», но, как ты утверждаешь, являющихся более четким восприятием мира.

Робин. Да, я думаю, что это может быть так. Но, как я уже говорил, эта моя точка зрения основывается не только на результатах исследований — все еще скудных, — но на сочетании того, что есть, вкупе с моими профессиональными наблюдениями того, что происходит, когда люди становятся здоровее, и моими собственными ощущениями связи между здоровьем и духовным осознанием. Но ты показываешь связь между душевным здоровьем и духовными переживаниями куда более тесную, чем мне хотелось бы. Я уже говорил, что ничуть не сомневаюсь: высокий уровень душевного здоровья и ощущение духовной соединенности, о котором мы говорили, взаимосвязаны. Одно способствует другому. Более здоровые люди, по всей видимости, действительно более эмоционально ощущают свою соединенность и принадлежности, и это чувство осмысленности и связи является важной частью здоровья. Но мне кажется, что требуется еще что-то, прежде чем человек захочет всецело посвятить свою жизнь поискам более глубокого духовного понимания. Возможно, требуется некое призвание, готовность многим пожертвовать для этой цели. Ведь чем больше получаешь — даже в плане здоровья и счастья, — тем больше приходится терять! Конечно, может быть, это высшая форма душевного здоровья. Но я не думаю, что мы можем осмыслить это на основе моих или твоих знаний. Я уже говорил, что для «срединных» людей, вроде нас, даже попытка понять природу оптимального здоровья сродни попытке представить себе вид с вершины горы, находясь на полпути к этой вершине. Поэтому я полагаю, что для нас говорить о высшем духовном развитии все равно что пытаться представить вид с Эвереста, находясь в базовом лагере у подножья.

Джон. Ну, ладно. О чем нельзя говорить, о том должно хранить молчание. Поэтому забудем теперь о духовности и поговорим о совершенно земных аспектах религии: как бы ты суммировал чисто психологические блага религиозных отправлений на наиболее здоровом уровне?

Робин. Мне кажется, что основной задачей всех великих духовных учений является помощь в том, чтобы мы были более цельными, как внутри себя, так и внутри общества, в котором живем.

Джон. Иными словами, целью является объединение?

Робин. Да.

Джон. Ну, вся эта глава была о том, как мы получаем свое ощущение ценностей, и мы услышали, что чем более всеобъемлющ миф, тем выше его ценность. Таким образом, мы опять вернулись к объединению! К этому мы приходим в конце каждой главы! В конце главы 1 ты говорил, как важно для нас быть способными

объединять нашу родительскую, взрослую и детскую составляющую — Ид, Эго и Супер-Эго — так, чтобы они были нам доступны. В конце главы 2 ты подчеркивал, как наиболее здоровые структуры передают как можно больше власти и прав принимать решения на нижние уровни, таким образом поощряя каждого работника развивать свою автономность, обращаясь с ним как с цельным человеком и максимизируя его возможности действительного объединения в личностном плане — и в то же время объединяя все части организации и насаждая везде, где только можно, более открытое общение. В конце главы 3 ты изложил в точности тот же принцип в отношении весьма здорового общества. Поэтому вряд ли удивительно, что мы вернулись к нему в конце главы о ценностях. Так объясни на пальцах, почему объединение является, по всей видимости, окончательной ценностью, величайшим выражением душевного здоровья?

Робин. Потому что оно противоположно разъединению, которое является выражением душевного нездоровья. В «Семье» я говорил, что душевное здоровье, как и физическое, является предметом равновесия всех составляющих нас частей, гармонично сочетающихся в совместной деятельности. Болезнь и расстройство здоровья означают, что равновесие нарушено и какие-то наши составляющие имеют слишком большое влияние, а другие — слишком малое. Например, если наши эмоции уходят из положения равновесия в одном направлении, то мы можем стать слишком возбужденными и самоуверенными— это мания; если в другом направлении, то унылыми и вялыми — это депрессия. Здоровье есть равновесие, срединное положение между подобными крайностями. Но если какая-то одна наша составляющая отщепляется, отвергается, теряется для нас... прощай, здоровье.

Джон. Мы неуравновешенны, мы разъединены.

Робин. Вспомни, что одно из имен дьявола звучит как Диабо-лос, что означает «разделяющий, раскалывающий на части». Объединение несет свет и понимание. Разъединенность приносит тьму и бессмысленность.

Джон. Значит ли это, что степень нашей раздробленности есть мерило нашей греховности?

Робин. Нет, это на один ход сложнее. Не раздробленность сама по себе порождает зло. Она создает проблемы, это верно, но не зло. А вот отрицание и нежелание признать наличие раздробленности, — что является умышленным и целенаправленным действием по ее усугублению, — действительно творит зло. Если ты видишь разъединенность в себе, ты же соединился с проблемой, осознаешь ее и за счет этого движешься к объединению.

Джон. Поэтому более здоровые люди четче осознают свою разъединенность, чем менее здоровые?

Робин. Именно. Иначе говоря, после того как ты осознал зло в себе как зло, становится трудно его переносить. Признание зла есть первый шаг к его излечению, потому что тогда оно привязывается к другим чувствам, которые ему противостоят и стремятся изменить.

Джон. То есть зло есть нежелание видеть то, что ты разъединен, расщеплен, болен?

Робин. Да. И поэтому, если человек желает оставаться со злом, ему приходится уничтожать все доброе, вообще все. Потому что его существование напоминает ему, по контрасту, о его собственной греховности — что было бы шагом к объединению и здоровью. Так что истинное Зло стремится уничтожить любое Добро, потому что Добро, в конце концов, вберет в себя, уравновесит и объединит то качество, которое, будучи изолированным, творило Зло. Вспомни концлагеря, в которых нацисты-охранники не только мучили узников, но и пытались заставить их также совершать подлости, чтобы низвести их до собственного уровня.

Джон. То есть все, что нам нужно делать для улучшения своего здоровья, — это лучше осознавать себя.

Робин. И то же верно для здоровья любой группы, в которую мы входим, — нам всем нужно развивать осознание группы.

Джон. И именно поэтому Катакис утверждает, что главная ценность мифа состоит в том, что он всеобъемлющ.

Робин. Верно.

Джон. Так что же каждый из нас может сделать, чтобы увеличить степень своей объединенности?

Робин. Посидеть спокойно.

Джон. Что?

Робин. Это то, что нужно сделать. Посидеть спокойно.

Джон. И все?

Робин. Ну, можно медитировать, или обдумывать религиозные «мифы», или молиться, но сохранение спокойствия является наилучшим началом! Я больше объясню в главе 5, где мы подробно обсудим, что люди могут сделать, чтобы изменить уровень своего душевного здоровья. Но сейчас позволь мне сказать, что просто

«пребывание в покое» помогает нам быть более «собранными», более цельными. Вспомни, как я не раз говорил, что большинство наших психологических проблем проистекают из отрицания, нежелания признать правду о самих себе...

Джон. Я, кажется, что-то такое припоминаю.

Робин. Так вот, избегание правды — весьма активный процесс. Например, мы стараемся занять себя и заполняем свои мысли другими вещами, чтобы отодвинуть на задний план любые неприятные чувства и воспоминания. А если мы сядем спокойно, расслабимся, дадим своим чувствам улечься и очистим свои мысли от проблем, то это избегание не сможет продолжаться. На время возникнет пространство и открытость, так что мы начнем осознавать те свои части, которые отвергали. Но так как мы расслаблены и спокойны, то можем взглянуть в лицо тому, чего прежде избегали, не испытывая возбуждения или огорчения. То есть мы можем стать более объединенными, более цельными.

Джон. Это связано с другой мерой здоровья, не так ли? Признанием действительности.

Робин. Как?

Джон. Ну, местность ведь важнее карты, не правда ли? Ты говоришь, что лучшее, что мы можем сделать для объединения самих себя, это «изучить местность» — признать собственные переживания, не отвлекаясь ни на что.

Робин. Да... И позволить информации излечить нас.

Послесловие: Конец?

Джон. Заметил ли ты, что, говоря о религии, мы ухитрились даже не упомянуть о смерти. А ведь для многих людей религия тесно связана с загробной жизнью и без нее не имеет никакого смысла...

Робин. Но, не сделав это главной темой, мы оказались в неплохом обществе. В лекциях, прочитанных Уильямом Джеймсом в 1901-1902 годах, которые позже легли в основу его книги «Разновидности религиозных переживаний» (она до сих пор является лучшим из всего написанного по этой теме), в конце он приносит извинения за то, что совершенно упустил этот предмет.

Джон. Но для христиан и иудеев идея воскрешения является основной, это точно. А индуисты и буддисты верят в перевоплощение...

Робин. Да, интерес к этой теме растет. В немалой степени из-за многочисленных недавних свидетельств от людей, признанных умершими по всем принятым критериям, но возвращенных к жизни. Это заставило меня еще раз задуматься о возможности некоего существования после смерти. Но сначала нам необходимо поговорить о смерти и той роли, которую она играет в наших жизнях, прежде чем мы доберемся до действительного умирания.

Джон. Ты имеешь в виду наше пожизненное осознавание того, что мы непременно помрем?

Робин. Да, в целом наше отношение к тому факту, что наше время в этом мире ограничено.

Джон. Расскажи об этом.

Робин. Когда я начал работать с группами пациентов во время моей стажировки, по прошествии года я заметил, что наиболее важное отличие тех пациентов, кому становилось лучше, от тех, кому не легчало, заключалось в переменах, которые у первых наступали в тех чувствах и отношениях, которые ты мог бы назвать «духовными».

Джон. В широком смысле...

Робин. Да, ничего общего с религиозными убеждениями общепринятого, ортодоксального толка. Развитие этого более «духовного» отношения часто приводило к разрыву с религиозной практикой, которой они до того придерживались...

Джон. Разрыву с той манерой, в которой, как ты говорил, менее здоровые люди используют религию?

Робин. Совершенно верно. Некоторые из выздоравливавших определенно отказывались от мнения, что одна лишь вера в некую идею или участие в каких-то религиозных обрядах могли бы волшебным образом улучшить их жизнь. Подобное «ребяческое»

отношение заменялось действительным ощущением принадлежности к некоему великому замыслу.

Джон. «Ощущение соединенности», над которым мы до тошноты бились в предыдущей главе?

Робин. Да. В любом случае, я заметил, что по мере развития у людей этого ощущения с ними происходили и другие вещи. Они становились более удовлетворенными, счастливыми, способными принимать на себя обязательства по отношению к другим, к своей работе, к своей жизни в целом. Поэтому они полнее ощущали себя, строили более глубокие и приносящие больше удовлетворения отношения и начинали жить более полной жизнью. И по мере того, как все это происходило, те симптомы, с которыми они пришли, — обычно связанные с ощущением неудовлетворенности, или с неспособностью завязывать и поддерживать отношения, или с чувством отсутствия осмысленности бытия и связи с жизнью, — все эти тяжелые чувства исчезали, как следы на песке, смываемые приливом.

Джон. И какова была связь между всем этим и их отношением к смерти?

Робин. Создавалось впечатление, что они утрачивали также и страхи в связи со своим уходом, которые приносили с собой. Видишь ли, здоровые люди, живущие полной жизнью, целиком посвятившие себя чему-то и целиком этому отдающиеся, не боятся смерти. Они слишком заняты получением от жизни максимума возможного, слишком поглощены, чтобы терять время на мысли об этом, за исключением случаев, связанных с конкретной практической задачей, наподобие составления завещания, страхования жизни или размышлений о том, как бы им хотелось наилучшим образом распорядиться тем ограниченным временем, на которое они могут рассчитывать.

Джон. Но разве жить с осознанием того, что умрешь, и даже временами предаваться раздумьям на эту тему — это не проявление хорошего здоровья?

Робин. Конечно. Буддистский учитель Падмасамбхава говорил: «Полагающие, что у них довольно времени, готовятся уйти, только когда приходит смертный час. Тогда их грызет сожаление. Не слишком ли поздно? »

Джон. То есть те из твоих пациентов, кто развили это ощущение соединения, были способны сосредоточиться на том, что они живут, а не на факте, что в сравнительно недалеком будущем им придется умереть. Для них стакан был наполовину наполнен, не наполовину пуст.

Робин. Да. И более того: если мы полны радости жизни и глубоко привязаны к другим, то мы не наполовину, а целиком полны добрыми переживаниями, будь нам хоть семьдесят, хоть семь лет от роду. Но если нас гнетет перспектива потерять все, что имеем, то мы избегаем увлеченности и радости жизни или ограничиваем их для себя, чтобы уменьшить боль, которую почувствуем, когда эта потеря произойдет. Тогда мы создаем для себя чувства пустоты и утраты, и наш стакан не кажется нам полным даже наполовину.

Джон. Это все равно что выбросить свой обед, чтобы избежать расстройства, когда съешь его весь и обнаружишь, что он кончился.

Робин. Точно. Безумие! Но как раз это мы все и делаем.

Джон. И ты говоришь, что люди в твоих группах, не развившие у себя подобие этого чувства «соединенности», не поправлялись так же, как другие?

Робин. Не до такой степени. Я помню одного парня, который, ; казалось, в утрированной форме олицетворял тех, кому не становилось лучше. У него был панический страх открытого пространства и смерти. Большую часть времени в группе он проводил в попытках убедить всех остальных в том, что религия — это вздор, но во всем этом чувствовалась отчаянная нотка. В любом случае, его враждебность к религии и потребность нападать на нее, как будто он боялся, что она схватит его и сожрет, если он подойдет слишком близко, поглощали почти все его внимание. Они казались ему более важными, чем симптомы его житейской несостоятельности.

Джон. Как ты это объяснишь?

Робин. Все это было выражением страха потерять контроль: одним его аспектом являлась боязнь привязанности к другим людям, чтобы не впасть в зависимость от них, так что они смогут управлять им. Кроме того, он боялся так или иначе чувствовать духовную связь со вселенной, потому что это означало бы, что он зависит от нее— что она, таким образом, получила над ним контроль.

Джон. Но, отрезая себя от всего, он мог «чувствовать», будто все у него под контролем?

Робин. Именно. То есть пока этот парень вел себя таким образом, он мог сохранять иллюзию полной независимости от всего — посторонний наблюдатель, венец творения, повелитель всего, что охватывал его взор. И доводил эту идею до абсурда: он боялся привязывать себя к жизни, потому что это означало бы, что она может быть у него отнята и ему придется примириться с фактом смерти.

Джон. Не жить означало для него держать смерть под контролем?

Робин. Точно. Это полная бессмыслица для любого другого человека — человека извне. Но для того, кто запер себя в подобном мышлении, все это кажется достаточно логичным. Такие люди считают разумным избегать слишком насыщенной жизни, потому что в таком случае придется меньше страдать, когда в конце концов настанет пора с ней расстаться.

Джон. Как постоянно жать на тормоз в машине, чтобы уменьшить ущерб в случае столкновения.

Робин. На подобном мышлении это и основано.

Джон. И конечно, такое отношение — «остановите мир — я хочу выйти» — мешает человеку полностью выражать себя.

Робин. Совершенно верно. Страшащиеся смерти боятся жить полной жизнью; поэтому они уже наполовину мертвы, по своей собственной воле. И их ужас перед потерей жизни, парадоксальным образом, является страхом умереть еще до того, как они

решили начать жить! Что они боятся сделать, конечно же, из-за страха в конечном итоге ее потерять.

Джон. То есть... это Ловушка-22.

Робин. Это настолько нелепое мышление, что мне всегда приходится несколько раз повторять себе, прежде чем я смогу уместить это в голове! Но, увидев, что это такое, можно просто вырваться из этого мышления и начать жить.

Джон. Но как «просто вырваться»?

Робин. Так же, как ходить.

Джон. Ходить...

Робин. Расскажи мне, как ты ходишь. Какие движения ты для этого делаешь?

Джон. Ты выносишь вперед одну ногу, затем другую и идешь.

Робин. Нет, не идешь. Это будет ходьба на месте. При этом ты совсем не будешь двигаться вперед.

Джон. О. А я-то думал, что овладел этим.

Робин. Ты падаешь.

Джон. Ах, да! Да! Я же знал это на самом деле...

Робин. Если ты посмотришь на то, что делаешь при ходьбе, то увидишь, что сначала ты наклоняешься вперед. Ты на самом деле позволяешь себе падать — вот чем в действительности является движение вперед. А затем ты ловишь себя, перенося одну ногу вперед под переместившийся центр тяжести. Ты повторяешь это снова и снова, но движение вперед всегда начинается с падения, пока ты не решишь остановиться и не откинешься назад, чтобы прекратить это падение. Попробуй. Фазу падения легче ощутить при ходьбе спиной вперед, что менее привычно, но при этом так проще замечать отдельные движения.

Джон. Конечно, ты падаешь. Все это знают. Но какое отношение это имеет к смерти?

Робин. Ну, полноценная жизнь подразумевает некое подобие движения, как при ходьбе, только в психологическом смысле.

Джон. Ты имеешь в виду, не бояться падать вперед в будущее? Ослабить вожжи, вместо того чтобы пытаться контролировать события, натягивая их?

Робин. Точно. Двигаясь с потоком. Приемля все происходящее, живя полной жизнью и осознавая каждое мгновение. Не пытаясь цепляться за прошлое. Тогда нет страха, ты впитываешь жизнь и извлекаешь каждую частицу опыта и радостей, которые она содержит. Но конечно, поступать так значит примириться с тем, что ты падаешь вперед в направлении своей смерти.

Джон. Что мы и так делаем. Отказ признать это ничего не оттягивает.

Робин. Нет. И однако же боязливое, нерешительное, «нога-все-гда-на-тормозе» отношение — это попытка действительно в каком-то иллюзорном смысле остановить время. А сравнением с ходьбой я пытаюсь передать отношение, которое может привести нас к действительно волнующей, счастливой и плодотворной жизни. Потому что жизнь должна быть постоянным умиранием прошлого. Конечно, мы храним прошлое в памяти, внутри себя — даже наши близкие продолжают жить в нас, когда мы скорбим об

утрате, — но только если мы перестанем цепляться и полностью освободимся от того, что кончено в этом мире.

Джон. Но большинство из нас противятся переменам, цепляясь за все что угодно — за людей, за свою общественную груп-: у, за какое-то место или момент времени, за привычные заня-ия, за отношения, взгляды, даже за представления о самих себе...

Робин. За все что угодно. Это все равно что цепляться за плюшевого мишку.

Джон. Ладно. Итак, ты в общих чертах объяснил, как на нас на протяжении жизни влияет тот факт, что мы смертны. Двигаемся дальше... По мере старения мы все яснее осознаем приближение смерти, то, что наш краткий срок становится все короче...

Робин. Да. Обычно мы не очень задумываемся о смерти в двадцать с небольшим, но к концу четвертого и началу пятого десятка мы вдруг обнаруживаем, что половина жизни позади. Если мы хорошо устроились в профессиональном плане и добились некоторых успехов, то мы ощущаем, что все было славно, но уже кажется немного бессодержательным. Все те вещи, которые до этого момента имели для нас значение — успех, достижения, материальные блага, мнение других людей, больше не имеют такой ценности.

Джон. Я знаю врача, который говорит, что до сих пор еще не встречал никого, кто на смертном одре признавался бы: «Жаль, что я не проводил больше времени на работе».

Робин. Прекрасно. Таким образом, в этом возрасте мы начинаем ощущать, что должно быть нечто большее, но мы не можем понять что.

Джон. Так в этом суть «кризиса среднего возраста»? Первая половина не показалась такой уж долгой, ты чувствуешь, что зря потерял уйму времени, то, чем ты занят в настоящее время, тебя тоже не слишком удовлетворяет, а жизнь вдруг кажется очень короткой? И ты не знаешь, что с этим делать...

Робин. Вот почему мы ощущаем подавленность. Это здоровая реакция, признак того, что мы перерисовываем нашу карту мира, пересматриваем свои ценности. И если на этом этапе все идет хорошо, то наше разочарование в общепринятых, шаблонных ценностях, которыми мы до этих пор оперировали, ведет к тому, что мы оглядываемся на внутренний мир и получаем более глубокое, непреходящее удовлетворение от жизни: переосмысливая свои отношения с людьми; уделяя больше внимания природе, прекрасному, искусству; и больше проявляя интерес к духовным учениям и тому, что они говорят нам о смысле и цели жизни. Конечно, мы не утрачиваем реальные составляющие нашего образования и жизненного опыта. Наши знания, навыки, общественное положение, способность с пользой трудиться и зарабатывать себе на жизнь остаются при нас, пригодными к использованию. Но мы все чаще погружаемся во внутреннюю жизнь, в которой нас начинает интересовать исследование тех частей и сторон своей личности, которыми мы до сих пор пренебрегали. Мы начинаем делать то, что нам лично кажется более ценным, а не то, что мы, как нам кажется, должны делать.

⇐ Предыдущая 18 19 20 21 222324 25 26 27 Следующая ⇒