Robin Skynner John Cleese 24 страница

18—1222 273

Джон. Это в точности то, что происходило со мной. Проекты, за которые я ухватился бы почти без раздумий несколько лет назад, сейчас кажутся мне лишенными привлекательности — бесцельными, как будто я уже «это проходил» и не научусь чему-либо от участия в них. И в то нее время удовольствие, которое я получаю от простых вещей, не связанных с «успехом», настолько огромно, что жизнь ощущается безмерно богаче.

Робин. Вот что происходит при условии, что отказ от прошлых амбиций в пользу внутренней жизни не встречает сопротивления. С возрастом жизнь действительно становится богаче и приносит больше удовольствия. То есть, говоря об ощущениях, это так, будто человек стареет до сорока лет, а затем начинает чувствовать себя так, словно молодеет вновь.

Джон. Я точно чувствую себя моложе психологически. Это как-то связано с идеей «второго детства»?

Робин. Абсолютно. Конечно, некоторые люди считают такую перемену отрицательной — меньше стремления соответствовать общепринятым правилам и усердия, больше нежелания брать на себя ответственность. Но другие считают этот период в жизни гораздо более интересным — более счастливым, более расслабленным, более наполненным радостью и весельем.

Джон. И более игривым.

Робин. Совершенно верно\ Ключом к понятию второго детства является то, что после сорока мы начинаем заново открывать для себя то, чем обладали в детстве, но утратили после двадцати— способность играть! Видишь ли, родившись, мы начинаем жизнь целиком такие, какие мы есть, еще не затронутые влиянием других людей, их отношений и проблем. Мы настоящие, непосредственные, естественные и полные жизни. В течение первых нескольких лет жизнь для нас — это игра.

Джон. Мы развлекаем себя и делаем открытия ради них самих, потому что нам интересно. Все это происходит естественно.

Робин. Да. Мы правдивы сами с собой, потому что нам не известен никакой другой образ действий. Но с ранних пор мы усваиваем, что в нашей семье приемлемо, что неприемлемо, а чему отказано в праве на существование. К четырем годам мы начинаем копировать, имитировать и примерять на себя начала взрослой роли. Одной из прелестей этого возраста является смесь того и другого, то, как дети играют во взрослых, надевая мамочкины туфли на шпильках или папину фетровую шляпу.

Джон. И получая похвалы за то, что ведут себя «как взрослые» по мере того, как учатся приспосабливаться.

Робин. Таким образом, этот период является началом конца того раннего возраста, когда мы действительно были такими, какие мы есть, живя в соответствии с нашей сущностью. Затем давление семейных подходов, а затем школы, общества в целом, а позднее мира работы и внешнего успеха все глубже хоронят эту свежую, изначальную составляющую нашей личности. Мы утрачиваем связь с ней по мере того, как подпадаем под другие влияния.

Джон. И мы начинаем жить, сравнивая себя с другими. Каждый человек теряет свою индивидуальность и оценивается другими,

и учится оценивать себя по некоей общей мерке. Все, в конце концов, начинают носить джинсы или котелки и беспокоиться о том, кто «вырвался вперед», а кто «плетется позади».

Робин. Да. И это удаление от исходной существенной составляющей, это отчуждение от нашей непринужденной сущности достигает своего пика на третьем и четвертом десятке.

Джон. То есть этот мир работы, достижений, «утверждения себя»... ты считаешь его в чем-то вредным?

Робин. Ничуть. Иногда общение с людьми этого возраста или воспоминания о себе самом в таком возрасте могут показаться довольно скучными, потому что наши интересы изменились. Но это нормальная, необходимая часть процесса взросления. Мы должны через это пройти. Мы должны научиться жить в этом мире, зарабатывать себе на жизнь и приносить пользу в реальных делах. Но мы действительно теряем нечто безмерно важное, утрачивая связь с детской, непосредственной, существенной частью себя, способной играть.

Джон. И ты утверждаешь, что мы вновь воссоединяемся с ней в результате постепенного осознания того, что наше время в этом мире истекает?

Робин. Воссоединяемся и ценим ее тем больше из-за того, что на время ее утратили.

Джон. Хорошо. Но я неожиданно кое-что обнаружил. Мы весело разглагольствуем об «игре»... Я не уверен, что достаточно хорошо представляю себе значение, которое ты вкладываешь в это слово.

Робин. Существует^ прекрасная книга на эту тему— «Homo Ludens», написанная Йоханом Хёйзингой*, в которой исследованы, кажется, все нюансы. Но я отберу следующие аспекты: во-первых, игра должна быть добровольной: побуждение должно идти изнутри — это должен быть твой выбор — играть или не играть. Во-вторых, хотя в каком-то смысле это «несерьезно», это серьезно в том плане, что целиком поглощает нас, мы уделяем этому самое пристальное внимание. В-третьих, мы отдаемся игре без своих обычных оговорок и расчетов. Мы не преследуем каких-то интересов, свободны от амбиций и озабоченности «успехом», потому что отсутствует выгода или практическая польза. В-четвертых, это связано с открытием нового, упорядочением и пониманием. В-пятых, мы также ощущаем неуверенность и напряжение, принимая в ней участие. Сам факт непринужденности игры заставляет нас рисковать, в особенности рисковать полнее осознать самих себя. И, наконец, как и Платон, Хёйзинга считает игру средством связи и выражения того более глубинного уровня, на котором находится религиозное понимание.

Джон. Все это звучит правдиво, но слишком сложно. Нельзя ли попроще?

* Йохан Хёйзинга (1872—1945) — выдающийся мыслитель XX века, нидерландский историк культуры. Его классический труд «Homo Ludens» («Человек играющий») является исследованием сущности и значения игры как источника культуры.

18* 275

Робин. Играя, мы вступаем в более глубокое соприкосновение и живем самой существенной, самой настоящей и неповторимой частью самих себя. Поэтому выраженные расслабленность и игривость во второй половине жизни и более заметная заинтересованность в отношениях с людьми, в природе и вопросах духовного содержания, сопровождающая это, — все они являются проявлениями одного и того же.

Джон. И это продолжается до самого конца?

Робин. Насколько я мог видеть, да, по крайней мере, у тех известных мне пожилых людей, кто здоров и счастлив. Я могу говорить только за себя и утверждаю, что жизнь для меня неуклонно становится все более приятной. С возрастом я становился все более свободным, расслабленным и расположенным к игре, по сравнению со мной же, каким я себя помню до пятидесяти лет. Поэтому я полагаю, что движение к большей игривости и радости жизни должно продолжаться и ускоряться до самого момента смерти, поскольку осознание ограниченности времени «чудесно помогает сосредоточиться», как отозвался доктор Джонсон о перспективе быть повешенным, и помогает все лучше осознавать, что все остальное не имеет значения. Последний отрезок жизни человека может быть самым наполненным и счастливым из всех, даже компенсацией за все прошлые несчастья. В конце концов, когда в итоге понимаешь истинность чего-то, не играет роли, сколько времени до этого ты не мог это уловить.

Джон. Это действительно так?

Робин. Конечно. Например, если по какому-то недоразумению ты пришел к выводу, что кто-то, кому ты верил, предал тебя, а позже ты вдруг обнаружил, что это не так и твое утверждение было ошибкой, то этот момент истины перечеркивает все прошлые горькие мысли, когда ты боялся худшего. У тебя теперь есть друг, которому всегда можно было верить, а не друг, который был недостоин доверия и вдруг перестал быть таковым. Не только настоящее изменилось, но и в память о прошлом внесены соответствующие исправления, так что ты можешь испытывать радость по обоим поводам. Полагаю, что ты можешь отвесить себе пинка за то, что поначалу допустил ошибку, но это уже нечто иное.

Джон. То есть появление на горизонте Старухи с косой на самом деле является причиной для празднования, так как оно подталкивает нас к тому, чтобы подвергнуть свою жизнь переоценке, избавиться от тех своих отношений, которые тянут нас назад, чтобы мы могли вступить в гораздо более радостную, наполненную и живую фазу.

Робин. Осознание может иметь такое положительное действие.

Джон. И все же... пока мы писали эту книгу, я помню, как снова и снова смерть оказывалась в центре того, что мы обсуждали, — а затем мы на месяцы забывали о ней, пока не осознавали, что опять настроились на ту же волну.

Робин. Это потому, что ее окружает такое сильное беспокойство, а оно влияет на нас так же, как и на всех.

Джон. Понятно. Ну... что ж... а теперь мы, фактически, добрались до темы... так сказать, умирания. Мы не можем и далее откладывать ее рассмотрение.

Робин. Ну, мы еще не совсем добрались до нее.

Джон. Вот так вот!

Робин. Я знаю, ты подумаешь, что я меняю тему, но нам еще нужно упомянуть отрезок, непосредственно предшествующий смерти, — ту часть жизни, когда мы знаем, что нам отпущено определенное малое время жизни.

Джон. Что же известно об этом?

Робин. Вернемся к основным принципам того, что мы говорили о переменах: знание о том, что мы наверняка умрем в течение ограниченного времени, означает наступление огромной перемены, разительной утраты надежд и ожиданий. То есть наша карта мира неожиданно становится бесполезной, и если только мы не осознавали факт смерти и не готовились к ней заранее, то нам приходится практически начинать с нуля, с наброска. Таким образом, это является громадным стрессом, и после первоначального оцепенения от шока приходит великое уныние, соответствующее столь всепоглощающей утрате...

Джон. Которое, если его избегать, приводит к отказу от эмоций— то есть к депрессии?

Робин. Правильно. Как мы подробно разбирали в «Семье», депрессия является отказом от изменения, цеплянием за прошлые ожидания, за старую карту. А отказ от болезненных эмоций означает, что с ними не хотят иметь дело; хотя, конечно, они никуда не исчезают и могут проявить себя каким-нибудь эмоциональным или физическим заболеванием. То есть идет ли речь о

надвигающейся смерти близкого человека или о нашей собственной кончине, то, что происходит на этом этапе, зависит от того, до какой степени человек готов смотреть в лицо утрате. Этот процесс изучали многие люди, но Элизабет Кюблер-Росс, которая посвятила жизнь тому, чтобы помочь медикам понять процесс умирания, отметила последовательность различных реакций, которые, казалось, следовали одна за другой, хотя могли и перекрываться.

Джон. Что идет сначала?

Робин. Перво-наперво, как мы уже сказали, наступает шок, оцепенение чувств. Люди склонны отвергать тот факт, что смертный приговор им уже вынесен. Затем, по мере затухания, это чувство сменяется гневом...

Джон. «Почему это должно случиться со мной»?

Робин. Да. И чем менее приземленной личностью является человек, тем более он склонен сетовать на судьбу, обвинять врачей или любого, кто подвернется под руку, — или себя, — ощущая бесконечную вину, что на самом деле является вариацией на ту же тему...

Джон. Это связано с чувством, что он должен был бы управлять миром и предотвратить наступление любого нежелательного события?

Робин. Я думаю, в основном примерно так и происходит. Это приводит к фазе, которую Кюблер-Росс называет «торговлей», которая все еще остается проявлением надежды на контроль над ситуацией, но теперь уже посредством некоей сделки, а не гневного требования, чтобы все шло так, как хочется.

Джон. Не понимаю. Люди торгуются — с Судьбой?

Робин. Или с Богом, да с кем угодно. Ведя себя подобным образом, люди проявляют основную составляющую своей личности, названную нами Ребенком, которая, как легко понять, желает, чтобы какой-нибудь Родитель все уладил. Но мало-помалу, по мере того, как происходит принятие реальности и начинается перерисовывание карты, приходят уныние, печаль, которые, как ты отметил, могут быть заблокированы и привести к депрессии. Но если с болью примиряются, то карта понемногу перерисовывается и начинает соответствовать тем существенным переменам, к которым приходится приспосабливаться, и наступает завершающая фаза примирения. Теперь имеется пространство для положительных эмоций, таких, как любовь, благодарность и возвращающаяся радость жизни.

Джон. Эта фаза действительно наступает?

Робин. Несомненно — при условии, что человек окончательно отказывается от притязаний на контроль над этой самой неуправляемой из всех ситуацией. Если ты наведаешься в хоспис, у тебя не останется сомнений в том, каким позитивным это может быть.

Джон. ... И затем, наконец— Смерть.

Робин. Ну, мне нет нужды говорить тебе, что ответ прост: никто по-настоящему не знает! Или если знает— например, люди, утверждающие, что жили в предыдущих жизнях и перевоплотились, — то эти свидетельства кем-то принимаются, а

кем-то оспариваются. Конечно, частью веры любой цивилизации является убежденность, что некое выживание имеет место. Но это просто значит, что такая убежденность является частью принятого у этих людей мифа. Но все мифы различны, так что они не могут быть истинными одновременно, как и не могут отражать всю правду каждый по отдельности. Так что это все еще открытый вопрос.

Джон. Превосходный треп. Что ты думаешь? Робин. Ну, я всегда предполагал, что со смертью все кончается, и это меня не сильно волновало. Я никогда не видел каких-либо причин, по которым я заслуживал бы сохранения жизни, и ощущал довольство от радости жизни в текущий момент, от отношений с людьми, от развития своих способностей и взросления благодаря своим переживаниям. Но в последние годы я начал слегка беспокоиться о том, что может быть какое-то «по-смертие», жизнь после смерти...

Джон. Беспокоиться! Почему беспокоиться? Робин. Я думаю, потому, что это означает внесение существенных изменений в мою карту— изменений такого же масштаба, как и при утрате веры в жизнь после смерти у человека, всегда в это верившего.

Джон. Что заставило тебя переменить свое мнение? Робин. Ну, во-первых, раз уж вся остальная вселенная устроена так удивительно эффективно, то, полагаю, было бы странным, если бы наиболее существенная, духовная часть нашей личности, наличие которой я вполне осознаю, не подвергалась переработке с целью дальнейшего использования. Затем я обнаружил множество странных свидетельств о перевоплощении, которые трудно отвергнуть или найти им другое объяснение. Я имею в виду не то, что имеется набор зубодробительных фактов, а только масштаб исследований и убедительные подробности многих из них. Таким образом, это заставило меня серьезнее отнестись, по крайней мере, к такой возможности; особенно некоторые случаи, исследованные профессором Яном Стивенсоном из университета Вирджинии. Во всяком случае, для меня наиболее убедительным свидетельством того, что какое-то продолжение существует и после смерти, являются все издания, доступные в наши дни, о том, что называют «переживаниями на пороге смерти».

Джон. О людях, которых сочли умершими, потому что все медицинские показатели гласили, что процесс зашел слишком далеко в направлении смерти, чтобы было возможно оживление, но которые вернулись к жизни и могут свидетельствовать о том, что происходило с ними у последней черты.

Робин. Да. Некоторые из первых упоминаний об этом были доложены Швейцарскому альпийскому клубу профессором геологии Альбертом Хаймом. Будучи страстным альпинистом, он и сам бывал на грани смерти во время восхождений и был поражен своими реакциями. Он обнаружил, что многие люди, совершавшие восхождение, испытывали схожие переживания перед лицом смерти, поэтому он заинтересовался этим и провел более тщательные исследования.

Джон. Что он обнаружил?

Робин. Первым было отсутствие боли или сильного волнения, или горя, или отчаяния в ожидании надвигающейся смерти. Вместо этого они спокойно осознавали свое рискованное положение; восприятие было очень четким, а время растягивалось, как будто секунда становилась минутой или минута часом — для реакций имелось все время в мире, так что они происходили молниеносно.

Джон. Все это производит впечатление приспособлений, развившихся в процессе обычной эволюции. Оцепенение от сильного шока и ускорение реакций могут иметь значение с точки зрения выживания.

Робин. Согласен. Но другие факты из числа обнаруженных Хай-мом так просто не объяснить. Например, часто происходило ускоренное воспроизведение в мыслях событий прошедшей жизни.

Джон. Вроде известного представления о последовательности кадров, наподобие «Избранных событий моей жизни»?

Робин. Да. А затем, по их описаниям, они слышали музыку и наблюдали виды необыкновенной красоты. Некоторые видели приближающуюся фигуру.

Джон. Да, дарвинистское объяснение всему этому прибегло бы к терминам бессознательного, предоставляющего альтернативные впечатления, чтобы отвлечь разум от перспектив в настоящем.

Робин. Чему из только что сказанного противоречит это объяснение? В любом случае, я упомянул Хайма только для начала. Многие другие исследователи изучали эти предсмертные переживания в сотнях и сотнях случаев. Все опрошенные ими люди описывали очень схожие переживания.

Джон. Такие, как?..

Робин. Обычно они рассказывали, что мгновения, когда у них, с точки зрения врачей, наступала смерть — настоящая смерть по медицинским критериям — были, в общем, весьма положительными. Появлялось чувство покоя и удовлетворенности, ощущение красоты, радости, любви. И с медицинскими признаками «смерти мозга» совпадал период, когда, по описаниям примерно половины из них, они покидали свое тело и видели его со стороны, как будто были наблюдателями собственной смерти.

Джон. Никакой боли или тревоги?

Робин. Определенно никакой боли. Будто их физические страдания теперь закончились. Часто они чувствовали удивление и гадали, что же будет дальше.

Джон. И что же?

Робин. Появлялось ощущения движения с большой скоростью через темное пространство, часто описываемое как путешествие по темному тоннелю. Но при этом в конце тоннеля появлялся свет, который становился ярче и ярче по мере приближения. Затем они чувствовали себя вступающими в мир, из которого исходил свет. На этом этапе их переживания, похоже, не поддаются описанию. Большинство рассказывали о несказанном великолепии и исключительной красоте. И они ощущали некое

присутствие «существа из света», излучающего любовь и сочувствие и окутывающего их теплом. Некоторые даже описывали, что это существо, обладающее чувством юмора!

Джон. Мне это нравится] Теплая встреча у небесных врат. Но-я не совсем уловил: это «присутствие» было какой-то личностью?

Робин. Люди ощущали его по-разному. Для некоторых, являвшихся приверженцами какой-то основной религии, это направляющее присутствие осознавалось как Бог, Будда, Иисус. Для других оно, похоже, не имело определяемой формы.

Джон. То есть это была сущность, которую некоторые люди осознавали в свете своих религиозных представлений. Так... каковы были их чувства относительно этого переживания?

Робин. В целом все воспринималось настолько позитивно, что они хотели остаться и не возвращаться к своей жизни на земле.

Джон. С чего было им ожидать, что придется возвращаться?

Робин. Они не ожидали. К этому моменту они были рады своему пребыванию в этом новом мире. Но потом происходило вот что: им сообщалось, что время их смерти еще не пришло и что им придется вернуться на землю и закончить свой срок.

Джон. Им сообщалось — почему?

Робин. В качестве причины приводилось либо то, что они еще нужны другим— их детям, например— или что остались дела, которые они должны завершить в своей жизни, что-то, что они должны узнать, что еще не пришло к завершению.

Джон. И эти причины были для них слишком убедительными, чтобы оспаривать?

Робин. Да, как правило, они примирялись с необходимостью возвращения для завершения своего срока. Но дело в том, что

их мотивация возвращения к жизни обычно была проявлением самоотверженности и была наполнена ощущением служения высшей цели.

Джон. А каков же был долгосрочный эффект этих предсмертных переживаний, когда люди возвращались к жизни и продолжали свой земной путь?

Робин. Похоже, он был весьма положительным. Они описывали, что чувствовали себя обновленными, будто заново начинающими жизнь. Они казались более открытыми, любящими и способными к сочувствию. Материальные ценности становились для них менее важны.

Джон. Что-нибудь еще?

Робин. Обычно они ощущали ответственность за развитие своих неиспользуемых способностей и талантов, особенно направленных на служение другим. И это переживание зароняло в них желание достичь более глубокого понимания жизни, искать ее цели и смысла. Их взгляды на религию обычно менялись; присутствовало ощущение непосредственного контакта с некой высшей силой. Но это сопровождалось не столь ревностным отношением к формальным религиозным обрядам, словно они были менее важны, чем непосредственное внутреннее переживание, от которого они вкусили.

Джон. То есть во многих случаях эти переживания приводили к значительной заинтересованности в духовных вопросах.

Робин. Точно. Психолог Дэвид Розен недавно исследовал людей, которые пытались покончить с собой, прыгая с моста Золотые Ворота в Сан-Франциско, и потерпели неудачу.

Джон. Они промахнулись мимо земли?

Робин. Могу предположить, что большинство из них целились в море; как бы то ни было, они приземлились сравнительно удачно.

Джон. И выжили, дабы повествовать о чем?

Робин. Каждый из них описывает, что во время и после своего прыжка «испытывал чувство духовного возрождения и единения с другими, с вселенной и Богом. Как результат, многие из них пережили весьма драматическое перерождение.

Джон. Быть может, англиканской церкви следовало бы ввести какое-то подобие прыжков с тросом в состав заутренней службы. Итак... как же переживание подобной «генеральной репетиции» влияет на отношение человека к смерти?

Робин. Это один из наиболее потрясающих эффектов. Испытавшие подобное люди, по всей видимости, утрачивают страх смерти, и это переживание оставляет в них еще большую убежденность в существовании после смерти.

Джон. Все весьма положительно. Доктор Глянец-Повсюду вроде тебя может радоваться. Но разве ни у кого не было негативных переживаний в присмертном состоянии?

Робин. У некоторых. Они, похоже, составляют очень незначительное меньшинство, хотя можно спорить о том, что некоторые люди могли испытывать негативные переживания, а затем о них забыть. Тем не менее даже при отрицательных переживаниях они все же испытывали ощущение подобия продолжения

существования. Но вместо чувства покоя и признания они испытывали панику и ощущение несчастья, а затем как будто попадали в адоподобное окружение.

Джон. Есть ли что-нибудь, позволяющее предположить, в чем люди, испытавшие отрицательные переживания, отличаются от тех, у кого они были положительными?

Робин. Из отчетов это для меня неясно. Но я бы ожидал, что это были люди, испытавшие сильные негативные эмоции. Есть одно очень интересное исследование, проведенное Гротом и Галифаксом, подтверждающее такую возможность. Оно посвящено переживаниям раковых больных, которым давали галлюциногенный наркотик ЛСД. Многие из этих пациентов испытывали положительные переживания, в некоторых отношениях весьма похожие на описания упоминавшихся нами людей, которые побывали у последней черты. У них было ощущение изумления и благоговения, присутствия глубинного смысла и цели, яркого осознания природы и, зачастую, религиозное чувство «океанического» типа, которое я описывал. Это могло включать в себя воспроизведение прожитой жизни, а в некоторых случаях — прошлых жизней. И так же, как и у побывавших при смерти, у них исчезала тревога, связанная со смертью, потому что смерть больше не воспринималась как конец существования, но скорее как некоторый переход сознания. Но некоторые из этих пациентов испытывали резко отрицательные, адоподобные переживания, наполненные болью и страданием. По всей видимости, это были люди, чьи жизни были наполнены несчастьями, наподобие отверженности и жестокого обращения в детстве, и кто в последующей жизни в ответ на это нес в себе много враждебности и горечи или других отрицательных чувств.

Джон. То есть ты подозреваешь, что содержание присмерт-ных переживаний людей может определяться их глубинным эмоциональным настроем?

Робин. Окрашиваться им — да.

Джон. Это перекликается с религиозными представлениями о рае и аде.

Робин. Да. Но конечно, эти представления по-разному понимаются людьми с разными уровнями душевного здоровья. На низшем уровне, где мышление весьма примитивно и конкретно, а эмоциональный настрой в общем негативный, религиозные идеи о рае и аде люди склонны понимать буквально, как географические пункты где-то вовне, куда после смерти приписывают человека в соответствии с его поведением при жизни. Но те, кто более здоров, склонны рассматривать их скорее как внутренние состояния сознания. То есть если мы предпочитаем лелеять свои отрицательные эмоции, они будут постепенно набираться мощи, пока, наконец, мы не обнаружим себя в созданном нами же адоподоб-ном внутреннем мире, отданными на милость нашим самым необузданным и разрушительным чувствам. Тогда как, если мы отказываемся от немедленного удовлетворения подобных чувств и вместо этого боремся за то, чтобы относиться к другим как к неотъемлемой части целостного мира, то положительные эмоции

будут прирастать, отрицательные постепенно утратят свою силу и жизнь будет ощущаться более похожей на описания рая. В некоторых религиозных системах, например в буддизме, подобное толкование рая и ада дается вполне явно. И все это прекрасно согласуется с тем, что я вижу в душевном нездоровье. Потому что даже отрицательные переживания меньшинства раковых больных и вернувшихся из объятий смерти людей часто имели положительный эффект. Многие из них вернулись из своего наркотического «путешествия» с сознанием того, что многие ужасные события в жизни, которые мы своим ограниченным пониманием расцениваем как несправедливые, вкупе образовывали часть некой большей схемы, в которой все события были уравновешены и все казалось устроенным в конечном итоге правильно.

Джон. Ощущение того, что все так или иначе «правильно» и исполнено смысла, характерное для «мистических» переживаний...

Робин. Совершенно верно.

Джон. Должен сказать, что мне нравятся все эти разговоры о присмертных переживаниях. Это делает все более неопределенным и гораздо более интересным. Хотя я чувствую то же самое в отношении лох-несского чудовища...

Робин. Ну, самое прекрасное то... что нам нет нужды принимать об этом решения за кого-либо!

5. Всем изменяться, пожалуйста.

Джон. До сих пор в этой книге мы обсуждали особенности, характеризующие необычно здоровое поведение отдельных личностей и семей, организаций, сообществ и систем ценностей. Теперь я хотел бы задать вопрос другого рода. Если мы принимаем некоторые из этих идей, тогда что мы можем сделать, пытаясь улучшить уровень на, шего душевного здоровья?

Робин. Ты имеешь в виду как отдельные личности?

Джон. Да. Но меня интересует и то, как нам улучшить отношения в семье, в организации, в которой мы вращаемся, в обществе, в котором мы живем. Везде.

Робин. Ну, для начала нам нужно прояснить для себя одну вещь. Изменения уровня душевного здоровья людей происходят повсеместно и постоянно. В обоих направлениях. При перемене обстоятельств уровень нашего душевного здоровья может подниматься и опускаться. Например, слишком сильный стресс может привести к ухудшению нашего здоровья. Но при улучшении обстоятельств, скажем, после трех недель отпуска, проведенного в мире и спокойствии в кругу семьи, мы опять вернемся на более высокий уровень.

Джон. Это так, как у футболистов падает командный дух после серии поражений? Затем, если они начинают выигрывать, возвращается уверенность в себе и отношения в команде становятся более положительными, едиными и здоровыми.

Робин. И точно так же работники фирмы будут вести себя менее здоровым образом, если боятся, что компания лопнет и они потеряют работу. То же происходит в обществе, где люди чувствуют угрозу из-за высокого уровня безработицы или потому, что закон и порядок не поддерживаются должным образом. То есть... ни одну из предыдущих глав не следует понимать в том смысле, что чей-либо уровень душевного здоровья остается постоянным.

Джон. Принято. Тогда скажи мне, какие шаги следует предпринять, чтобы стать чуточку здоровее?

Робин. Давай начнем с нескольких основных принципов, касающихся сути процесса изменения. Мы все постоянно меняемся — в биологическом смысле. Наше непосредственное окружение меняется, при этом мы регулярно сталкиваемся с новыми жизненными задачами, связанными с развитием, — отлучение от груди, окончание школы, вступление в брак, воспитание детей, увеличение груза ответственности на работе, привыкание к жизни на пенсии и так далее; а, помимо этого, весь мир вокруг нас меняется

⇐ Предыдущая 19 20 21 22 232425 26 27 28 Следующая ⇒