Хелпикс

Главная

Контакты

Случайная статья





Robin Skynner John Cleese 14 страница



Робин. Как это продемонстрировал всем крах советского блока...

Джон. ... Так и весьма неприглядное с точки зрения морали воп­лощение на практике. Я имею в виду, что коммунистическая идея имеет высокое моральное содержание— в некоторых аспектах она весьма близка христианской. В самом деле, когда люди поно­сят ее, я вспоминаю замечание Г. К. Честертона о христианстве: «Оно не потерпела неудачу, просто его никогда толком не приме­няли на практике». Беда в том, что стоявшая за ней теория была совершенно параноидальной: рабочий класс — хорошо, буржуа­зия — плохо. Как однажды подметил Бертран Рассел, если дело только в этом, то какой смысл менять систему, передавая рабо­чему классу все те выгоды, которые делали буржуазию такой пло­хой? Так что эта параноидальная теория привлекала людей параноидального типа, которые всегда превосходили числом ис­кренне общинных по своему сознанию людей. И положение еще больше усугублялось далее еще и тем, что власть развращает, а однопартийный коммунизм не имел системы «сдержек и проти­вовесов». На самом деле он умышленно от них избавлялся. Пре­данность партии считалась высшей добродетелью. В результа­те — крах коммунистической системы.

Робин. Верно. Но ты только что сказал, что социализм имеет два проявления.

Джон. Ну, там, где некоторые социалистические идеи были вне­дрены в капиталистическую систему, удалось достичь многого. Вряд ли найдется много желающих оспаривать необходимость государ­ственной системы социального обеспечения, как консерваторы, вы­ступавшие против Акта о национальном здравоохранении в 1940 году.

Робин. Но социализм не продемонстрировал впечатляющих ус­пехов в том, что касается приумножения богатства, не так ли? Бюрократы не только не способны к предпринимательской дея­тельности; они ставят препоны тем, кто такой способностью об­ладает. И, кроме того, широко распространено мнение, что толь­ко капитализм может обеспечить снабжение товарами.

Джон. И хотя Сингапур и Южную Корею пока еще вряд ли можно считать образцами демократических добродетелей, усвое­ние чисто рыночных принципов, похоже, ведет к другим свободам, в общественном и политическом смыслах.

Робин. Ну, даже если и так, это ведь не значит, что на прак­тике мы имеем только один тип общественного устройства. В кон­це концов, мне пришло в голову, что две самые процветающие либеральные демократии в мире расположены на противополож­ных концах идивидуалистско-общинного спектра, о котором мы толкуем в этой главе.

Джон. Ты имеешь в виду Америку и Японию?

Робин. Да. Соединенные Штаты, с их давней традицией кру­того индивидуализма; и Японию, стоящую на сильно выражен­ной общинной структуре и стиле управления, построенном на

исключительном согласии. Поэтому, если мы исследуем каждую из них. то нам, может быть, удастся яснее увидеть те грани инди­видуализма, которые нам по вкусу, и те черты общинности, кото­рые могли бы нам приглянуться. Тогда мы могли бы понять, спо­собна ли какая-нибудь их смесь дать нашей либеральной демок­ратии лучшее из обеих систем.

Джон. Что ж, я провел в Штатах больше трех лет и всегда считал делом принципа жениться на американке. Мне начинать?

Робин. Валяй.

Джон. Начну с отречения. Люди, которые нравятся мне больше всего на свете — это американцы, пожившие в Европе. И евро­пейцы, пожившие в Америке. Я считаю, что нам следует объеди­нять качества друг друга. Поэтому то, что я буду говорить, отно­сится к чистокровным, настоящим американцам.

Робин. Так что же поразило тебя, когда ты попал туда в пер­вый раз?

Джон. Энергия и грубость. Но, с другой стороны, я ведь попал в Нью-Йорк. Вернее, я скоро начал понимать, насколько привязан­ным к культуре было мое суждение о «грубости». То, что я на­зывал грубостью, чаще всего было просто прямотой, проявляе­мой в непривычной для меня манере. Если американцу нужна соль, то он говорит: «Передайте соль, пожалуйста». Так вот, веришь или нет, для англичанина это может действительно прозвучать грубо! Несколько туповато и довольно неизящно. Нам привычнее услышать что-то вроде: «Мне так неловко беспокоить Вас, но не знаю, могу ли я позволить себе попросить Вас, если это не при­чинит Вам слишком большого неудобства, рассмотреть возмож­ность того, чтобы Вы, не заостряя на этом слишком пристально Вашего внимания, передали бы мне соль, или нет, как Вам будет угодно». Я убежден, это связано с присущим нам, англичанам, пре­увеличенным страхом вызвать чужой гнев — настолько преуве­личенным, что мы стараемся исключить любую возможность это­го, прибегая к подобной абсурдно неопределенной, извиняющейся манере поведения. Может быть, мы так притиснуты друг к другу на наших маленьких островах, что вырастаем с ощущением необ­ходимости всегда держать свои локти прижатыми к телу, дабы избежать кровопролития. Почти как японцы, так же сдавленные все вместе на своих островах, которые тоже выработали свой преувеличенно учтивый этикет.

Робин. Но нам часто нравится, когда приезжие американцы демонстрируют свою прямоту и завязывают разговор в поезде, где иначе мы бы упорно игнорировали друг друга. Это вдыхает в нас жизнь.

Джон. Правильно. Мне кажется, что энергичность американцев происходит из отсутствия необходимости держать себя на привя­зи, как у нас; они чувствуют простор для души и не боятся гнева. Иногда до такой степени, что любая утонченность может пока­заться декадентской! Как сказал один молодой калифорниец: «Хороший вкус— это все, что остается, когда кончается запал! »

Робин. Это выбор, который приходится делать любому обще­ству, не так ли? Либо мы стараемся обуздать свои спонтанные

чувства, чтобы не причинять неудобств другим, что делает нас довольно скучными и нудными; либо мы стремимся к большей живости и свободе, принимая неизбежные при этом раздоры.

Джон. И поэтому, не будучи изначально связаны ощущением неудобства от своего или чужого гнева, многие американцы могут проявлять напористость в наиболее здоровой форме — дружелюбно, но эффективно.

Робин. Вспомни, ведь исследования показали, что душевно здо­ровые люди испытывают заметно меньший дискомфорт от прояв­ления эмоций, связанных с агрессией и соперничеством. Должен сказать, что мне даже нравится и меня это восхищает — хотя я, возможно, считал бы по-другому, если бы кто-нибудь попытался панибратствовать со мной при встрече!

Джон. А вот это оборотная сторона медали... Этот недостаток сдержанности в проявлении гнева может легко склоняться к наси­лию. Я имею в виду весь спектр насилия, начиная от его проявле­ний в обыденном лексиконе деловых людей — у них есть бесчис­ленное множество выражений, передающих оттенки насильственных действий, которые они хотели бы предпринять по отношению друг к другу — через нескончаемое насилие на телевидении и в кино, через национальный спорт — американский футбол, который яв­ляется самой жестокой из всех когда-либо придуманных игр, и прямо к статистике преступности, которая ухудшается так стре­мительно, что к моменту ее цитирования уже успевает устареть.

Робин. В своей практике терапии супружеских пар, четверть из которых всегда составляли американцы, я обнаружил, что это возлагает огромную нагрузку на мужчин, которые считают необ­ходимым походить в жизни на этот образ самца-супермена. И, как ни парадоксально, это дает огромную власть женщинам, потому что они получают возможность унижать мужчину, намекая на то, что он недостаточно силен и крут. Я считаю, что это приводит к разрыву отношений чаще, чем что-либо другое.

Джон. В ходе этих поездок еще три аспекта американского об­раза жизни пленили меня. Во-первых, их отношение к деньгам. Я обнаружил, что обладание деньгами влияло на моральный статус. Я до сих пор помню свой шок, потому что вырос с убеждением об отсутствии какой-либо связи между богатством и нравственнос­тью. На самом деле, это было слегка негативное отношение: очень богатые люди, возможно, были жадными. Но в Америке как буд­то не имело значения, насколько неправедными путями человек сделал себе состояние; раз он «сделал это», он становился Свето­чем, Указующим Путь.

Робин. Более того, в Штатах к человеку, сделавшему много денег, прислушиваются с уважением даже по вопросам, совер­шенно не связанным с теми талантами, которые помогли ему ско­лотить состояние. Например, Росс Перро...

Джон. Второй была их нелюбовь к иерархии. Неудивительно, если учесть, что именно иерархии вынудили большинство из них покинуть Европу. Но американцы склонны считать оскорбитель­ной иерархию даже в знаниях или понимании; они считают не­справедливым то, что какая-либо идея не может быть немедленно

И —1222

усвоена совершенно несведущим человеком. Это порождает реля­тивизм в крайних формах, что ведет не только к запредельным демонстрациям политкорректности, но и к отказу от сопротивления любым проявлениям молодежной культуры. В связи с чем амери­канская культура безжалостно скатывается в этом направлении.

Робин. Я согласен, что нелюбовь к иерархии имеет полное пра­во на существование с учетом их истории. И ведь в ней есть очень привлекательная сторона — то, как люди из любой общественной прослойки могут завязать с тобой разговор, не задумываясь о «классах» или «общественном положении», как у нас в Англии. Но иерархия — это жизненный факт. От нее нельзя избавиться, и в каком-то смысле американцы создали даже еще более крайние формы — такие, как понятия «знаменитость» и «звездная» система в кино. Вместо иерархии превосходства у них имеются иерархии, основанные на рекламе, внешнем эффекте, на как можно боль­шем шуме вокруг какой-то персоны.

Джон. Третий аспект, который я подметил, как раз с этим и связан. Однажды я пригласил своих знакомых на очень хорошее представление в небольшой театр, в стороне от Бродвея. Они отка­зались, сказав, что в этот вечер собираются смотреть другое пред­ставление. Тогда я возразил: «Вы же знаете, что оно не такое уж хорошее, разве нет? » А они ответили: «Да, но мы хотим его уви­деть». И я спросил: «Почему? » А они ответили: «Потому, что это хит». Именно тогда я начал замечать, какое исключительное значе­ние американцы придают «успеху» — публичному успеху, успеху в понимании экстраверта. То есть мерилом успеха является воз­действие, которое ты оказал на других посредством своей славы, обаяния, богатства и тому подобного. Это не имеет ничего общего с пониманием успеха интровертом, который ценит сделанное за то, что оно приносит глубокое удовлетворение лично ему. Подобного рода успех если и получает признание, то почти сочувственное.

Робин. Я должен согласиться, потому что замечал нечто похожее и в своей профессии. В области исследований душевного здоровья можно наблюдать моды, сменяющие друг друга. Каждый стремит­ся попасть в струю, пока другое течение не начинает привлекать больше людей, и тогда «все меняется». Это мешает использова­нию и систематическому развитию действительно стоящих идей.

Джон. Так и заведено в Америке, что наибольшим успехом счи­тается наиболее заметный; отсюда американская одержимость шоу-бизнесом. Это воплощение Американской Мечты — видеть на эк­ране, например, людей из всех слоев общества, «сделавших это»

Робин. Да. Это подстегивает их готовность рискнуть, попробо­вать что-нибудь новенькое, начать свое дело.

Джон. Но самым приятным проявлением американской любви к успеху является то, что они замечательно независтливы к нему. Может быть, это связано с присущей американцам уверенностью в том, что раз не получилось в одном месте... что ж, всегда мож­но пойти куда-нибудь еще и там добиться успеха. Это опять же связано с их ощущением простора...

Робин. А это значит, что они в гораздо большей мере, чем дру­гие народы, действуют, основываясь на философии достатка. Что

само по себе весьма положительно и является важным фактором их огромных достижений.

Джон. Я не могу удержаться от сравнения с Великобританией, являющейся исключительно завистливым островком, где каждый старается урезать другого по своей мерке.

Робин. Если хочешь добиться от британцев доброго отношения и поддержки, то лучший способ — это потерпеть неудачу или, по крайней мере, сделать вид...

Джон. Не правда ли! Мы друзья неудачникам. Расквась себе фи­зиономию, и все начнут звонить тебе и заботиться о твоем само­чувствии. Что весьма справедливо, раз уж они стали чувствовать себя лучше благодаря этому.

Робин. Наша знаменитая британская «скромность» является од­ним из способов, при помощи которых мы защищаемся от выра­женной склонности наших сограждан завидовать всему, что хоть как-то похоже на успех.

Джон. А вот американцы любят тебя за твои успехи: как раз неудачу они простить не могут.

Робин. Это верно. Если ты не преуспеваешь, то никто не хочет тебя знать. Ты не существуешь...

Джон. Я думаю, что именно поэтому победа стала так безумно важна в Штатах. Я сопоставил некоторые замечательные высказы­вания тренеров американских спортивных команд. Самое знаме­нитое: «Победа не все, что есть — просто кроме нее ничего нет». А вот еще несколько: «Славные парни приходят последними», «Покажите мне хорошего спортсмена, и я покажу вам игрока, ко­торого готов продать», «Покажите мне честно проигравшего, и я покажу вам идиота», «Без победителей не было бы этой прокля­той цивилизации», «Поражение хуже смерти, потому что с ним приходится жить дальше». В Нью-Йорке я наткнулся на книгу,

11*                                                                                              163

озаглавленную «Ешь, чтобы побеждать»; а разворот журнала в Лос-Анджелесе рекламировал буддистский семинар под лозун­гом «Буддизм дает преимущество в конкуренции».

Робин. Конечно, многие американцы видят абсурдность этой фе­тишизации победы. Но в целом страсть этой страны к соревнова­нию внушает некоторый страх.

Джон. Я помню рассказ одного американского психоаналитика о своем пациенте, чьи проблемы с потенцией удалось проследить до неудовлетворенности слишком маленьким жалованьем.

Робин. Очевидно, что подобное выпячивание победы приводит к весьма неблагоприятным в социальном плане результатам. Людей, располагающихся внизу общественной иерархии, не толь­ко считают «неудачниками»; они сами воспринимают себя тако­выми. Как следствие, происходит их отчуждение от культуры.

Джон. Да, мои друзья-американцы говорили мне, что если ты беден и живешь в большом городе в США, то ты не ощущаешь себя частью общества. Хотя в некоторых малых городах и тради­ционно сельскохозяйственных районах еще сохранился обществен­ный уклад, не полностью уничтоженный «этикой победителей».

Робин. И неизбежно, что отчужденные от культуры люди ста­новятся враждебными ей и могут пытаться «победить», исполь­зуя правила антикультуры — обычно криминальные.

Джон. И опять же, даже вполне преуспевающие люди испы­тывают огромное напряжение из-за необходимости постоянно демонстрировать бесконечный оптимизм и жизнерадостность. Мой знакомый из Нью-Йорка, подвизающийся в области рекламы, говорил мне, что на вопрос «Как дела? » может быть только один приемлемый ответ: «Лучше не бывает! » Менее превосходные степени воспринимаются как пораженчество и первый признак непоправимого упадка.

Робин. Такая «этика победителей» объясняет огромную попу­лярность стерильных, одномерных персонажей наподобие Рэм-бо, Супермена или Терминатора, чьей главной отличительной осо­бенностью является их непобедимость. Использование их в каче­стве образцов для подражания может таить проблемы.

Джон. Когда однажды я спросил, почему взрослых американцев интересуют подобные персонажи, мне сказали, что я не понимаю, насколько важны их роль и влияние на развитие культуры. Мо­жет быть, поэтому не привлекло особого внимания высказывание Билла Клинтона во время его избирательной кампании о том, что при условии необходимых преобразований Америка может «стать величайшим государством в мире, навеки». Ты можешь предста­вить себе европейского лидера, произносящего такие слова?

Робин. И еще последний аспект этой одержимости победой: не­возможно судить разумно, если концентрироваться только на од­ной стороне ситуации. Нереалистично не принимать во внимание также и оборотную сторону медали. И весьма затруднительно, если культура заставляет человека отсеивать все, что могло бы пока­заться «негативным».

Джон. Я думаю, что американские политики считают почти не­возможным сообщать плохие новости. Они вынуждены лучиться оптимизмом, поэтому вину за все проблемы привычно взвалива­ли на СССР, а как только он развалился, началась антияпонская кампания!

Робин. Да, легче обвинять японцев в жульничестве, чем при­знаться в том, что ты не так могуч или не так продуктивен, как раньше. Или обсуждать дефицит бюджета!

Джон. Конечно, англичане в этом сильно отличаются. Как раз что-нибудь оптимистичное, воодушевляющее, несущее надежду может скорее вызвать у них беспокойство. Когда в начале Второй мировой войны Уинстон Черчилль сообщил, что «не может пред­ложить ничего, кроме крови, тяжелого труда, пота и слез», я думаю, большинство из них испытали определенное облегчение. Я не могу представить себе американца, проникшегося теплыми чув­ствами к подобному лозунгу...

Робин. Что ж, до сих пор мы говорили об энергичности, напо­ристости и агрессивности. А еще об успехе, победе и оптимизме. Все это может оказывать положительное действие, но нередко проявляется в крайних формах, что нарушает эмоциональное рав­новесие, характерное для настоящего душевного здоровья. Ка­кие еще важные особенности можно отметить?

Джон. Еще одну. Выраженное предпочтение к простоте. В лю­бой возможной форме. Начнем с того, что американцы склонны к прямоте и открытости в наиболее симпатичных проявлениях, ча­сто доходящих до наивности — что я нахожу весьма привлека­тельным.

Робин. Ты действительно предпочитаешь это цинизму и хитрости?

Джон. Да, я всегда придавал этому особое значение. Амери­канцы часто демонстрируют очаровательную бесхитростность. Но с другой стороны, иногда она может у них граничить с некоторой легковерностью. Особенности культуры подталкивают их к тому,

чтобы воспринимать вещи, не обременяя себя излишними вопро­сами, — к тому, чтобы увлекаться идеей еще до того, как толком ее проверили. Как если бы скептицизм считался отрицательным качеством, чем-то ограничивающим необходимый позитивный под­ход. Так, я часто приезжал в Америку и встречал людей, весьма увлеченных новой идеей или подходом. А в мой следующий приезд я уже ничего об этом не слышал! И если я интересовался судьбой этой идеи, то люди смотрели на меня так, будто я сильно отстал от жизни.

Робин. Таким образом, они отличаются высоким уровнем ду­шевного здоровья в плане умения хорошо приспосабливаться к переменам; но они не столь здоровы в том, что касается облада­ния надежным и независимым ощущением собственной индивиду­альности, которое не подвержено изменению вследствие чьего-то несогласия. То есть американцы падки на модные идеи так, как другие люди падки на модные одежды.

Джон. Другим аспектом этой тяги к простоте является их пря­мота в общении. Что может быть просто потрясающим, так как позволяет быстро добираться до сути. Но иногда эта простота имеет слегка неприятный «ревностный» оттенок — как будто несет в себе скрытый призыв: «Пожалуйста, помогите мне сделать так, чтобы все всегда было полностью и абсолютно ясно, иначе я начну бес­покоиться». Неудивительно, что американцы написали свою Кон­ституцию раньше всех...

Робин. Американцы предпочитают держать свои идеи в надеж­ной узде — до тех пор, пока полностью не откажутся от них ради новых подходов. Они не любят сложности и противоречивости.

Джон. Поэтому любая извилистость в общении приводит таких людей в замешательство. Что касается двусмысленностей и пара­доксов, то они их не только не любят и не доверяют им, но и считают вполне ненужными; такое отношение может вести к уп­рощенности не только в мышлении, но и в чувствах.

Робин. То есть недостаточная прямота является запретной...

Джон. Тогда как, с другой стороны, это все, чем одарены анг­личане. Мы упиваемся извилистым общением, высказываясь как бы в шутку, будто закавычивая свои слова, рассыпая иносказа­ния, не заканчивая предложения... И превыше всего — ирония. Про­стая прямая речь воспринимается как нечто тревожащее и не­приятное — что-то мещанское.

Робин. Американцев же, наоборот, ирония заставляет чувство­вать себя неудобно, не так ли?

Джон. Они в этом полные профаны. Грубо говоря, она поверга­ет их в панику. Конечно, не тех городских хлыщей, с которыми я в основном знаком: их слегка раздражает неспособность своих со­отечественников иронизировать и воспринимать иронию. В «Рок-санне» Дэрилл Ханна говорит что-то саркастическое Стиву Мар­тину и, когда тот не улавливает смысл, поясняет, что использо­вала иронию. «Ах иронию\ — говорит персонаж Стива. — Нет, у нас здесь этого не встречалось с... да, пожалуй, что с 1956 года».

Робин. То есть имеет место прямота и ясность в общении, а их отсутствие вызывает беспокойство.

Джон. Именно поэтому более «правильный» американец пред­почитает видеть вещи черно-белыми красками, что ведет к бук­вализму в мышлении, особенно в том, что связанно с религией. Фундаменталистское христианство, весьма распространенное в Америке, по моему мнению, основывается на буквальном воспри­ятии того, что изначально предполагалось для метафорического толкования.

Робин. Такая манера мышления характерна для ограниченного уровня душевного здоровья и наблюдается во всех обществах. Но, возможно, и правда, что в США это стремление к простоте тол­кает многих людей к подобному буквализму.

Джон. И эта любовь к простоте может привести к нетерпимос­ти^ различиям во взглядах. Потому что, если ты страстно жела­ешь, чтобы все непременно смотрели в одном направлении, то нежелание некоторых делать так вызывает явное раздражение.

Робин. А если ты боишься отличаться от других и тем самым вызвать у них неприязнь, то будешь испытывать враждебность к любому человеку, ведущему себя иначе, потому что его поведе­ние будет пробуждать все твои страхи.

Джон. Это должно быть правдой.

Робин. Итак, подведем итоги... Ты считаешь наиболее харак­терными чертами американцев исключительную энергичность, выс­вобождающуюся благодаря слабому подавлению со стороны обще­ства, которая легко может переходить в излишнюю агрессивность; моральное оправдание накоплению богатства; склонность весьма высоко ценить успех, особенно внешнюю его сторону, что приво­дит к неразумным подходам в оценке важности победы, а также к отказу видеть подоплеку вещей даже тогда, когда это необходи­мо; наконец, стремление к простоте, привлекательное и вооду­шевляющее, но способное вырождаться в буквальность восприя­тия и нетерпимость. И конечно, все эти характеристики в боль­шей или меньшей степени присутствуют в обществах, которые мы называем индивидуалистическими. Но что по-твоему привило американцам наиболее крайнее проявление индивидуалистской культуры?

Джон. Ну, пуритане с Мэйфлауэр, очевидно, были наиболее убежденными инакомыслящими — я вот что имею в виду: для того чтобы избавиться от душащих ограничений Старого Света, они дей­ствительно пересекли Атлантику! Протестантское отношение к труду расцвело столь пышно просто потому, что первые колони­сты могли быть протестантами ровно настолько, насколько им нра­вилось, и трудиться настолько тяжело, насколько они этого хоте­ли. Если новая власть пыталась ими управлять, то они могли пе­реезжать все дальше и дальше, пока наконец не добрались до Тихого океана. Земли были настолько плодородны и свободны, что идея о связи бедности с нерадением была отчасти правдивой. И конечно, идеалы Французской революции и Тома Пэйна быстрее могли прижиться просто потому, что за плечами имелась гораз­до менее длинная история, от которой пришлось бы отказываться!

Робин. Ну, хватит об индивидуализме. Рассмотрим общество с совершенно иными традициями — Японию.

Джон. Тоже весьма преуспевающее, но построенное на абсо­лютно других ценностях, не так ли?

Робин. Тебе лучше держаться за что-нибудь покрепче; разли­чия огромны, больше, чем можно себе представить. Это одна из причин, благодаря которой Америка и Япония представляются удачным выбором для нашего сравнительного анализа. На их при­мере так хорошо видно, что для наций, как и для семей, не существует «единой нити», универсальной формулы здорового функционирования, но есть множество разных рецептов, основан­ных на смешивании неких общих ингредиентов с некоторыми уни­кальными для каждого случая добавками. Однако давай начнем с символического противопоставления. Ты говорил, что в Америке горожанин, имеющий доход ниже определенного уровня, не ощу­щает себя частью общества. Так вот, в Японии даже уличные ме­тельщики считают, что вносят свою лепту в устройство японско­го общества. И все же, несмотря на ярко выраженный общинный дух, японцам удалось догнать это великое, пропитанное соревно­вательным настроем американское общество во многих областях. В семидесятых они захватили львиную долю рынка в производ­стве мотоциклов, кино- и фотокамер и бытовой электроники. В начале восьмидесятых они превзошли США в производстве стали и автомобилестроении, и к этому времени производили половину судов в мире. Несколькими годами позже они оккупировали трид­цать процентов американского автомобильного рынка, обогнали США в производстве полупроводников и делали микросхемы, ко­торые были в девять раз надежнее лучших американских образ­цов. Сейчас они являются крупнейшими в мире банкирами...

Джон. Хорошо, хорошо. Даже если допустить, что японцы находятся на пике своего роста, а Запад давно этот пик мино­вал, то все равно это феноменально. Так что же знают они, чего не знаем мы?

Робин. Ну, они обладают обостренным чувством сплоченности, ощущением большой семьи, в которой все должны держаться со­обща и помогать друг другу, ставя интересы национальной «се­мьи» во главу угла. Они даже отзываются о себе как о «слипших­ся рисинках».

Джон. Откуда выросло подобное ощущение?

Робин. Японцы имеют долгую историю изоляции от остального мира, которая оказала влияние в нескольких аспектах. Начнем с того, что они в значительной мере являются единым племенем. Девяносто семь процентов из них связаны друг с другом по крови, культуре, языку и расе. Не было никаких заметных смешений с другими расами на протяжении двенадцати веков!

Джон. Нет ни одной другой развитой нации, обладающей срав­нимой «расовой чистотой»...

Робин. Ничего похожего. В этом плане они не могли бы больше отличаться от США. И то же самое относится к культуре. После 1603 года сегуны* отрезали Японию от контактов с окружающим миром, и это продолжалось до появления в 1853 г. американского коммодора Перри с его «черными кораблями», вынудившего их открыть торговлю.

Джон. То есть однородность их культуры почти превосходит наше постижение.

Робин. Это действительно так. " У них очень сильно развито ощу­щение собственного отличия от любого, кто не является японцем.

Джон. Я думаю, они чувствуют неудобство, если слышат бег­лую японскую речь из уст иностранца?

Робин. Так мне говорили. Опять же, в дополнение к этой изо­ляции, японцы всегда ощущали присутствие какой-нибудь угро­зы. Во-первых, их многочисленное население тесно размещается на нескольких небольших островах, большей частью покрытых горами, так что они всегда ощущали нехватку продовольствен­ных ресурсов; во-вторых, их запасы полезных ископаемых весь­ма бедны, и они вынуждены обходиться этими скудными источ­никами; в-третьих, они подвержены частым землетрясениям,

Сёгун — титул военно-феодальных правителей Японии в 1192—1877 гг., при которых императорская династия была лишена реальной власти.

наводнениям, тайфунам и другим стихийным бедствиям; и, нако­нец, я полагаю, что, живя по соседству с двумя гигантами — Китаем и Россией — вряд ли можно чувствовать себя в безопасности.

Джон. А любая группа людей, находящаяся под угрозой, пред­почитает утопить свои различия и выплывать вместе...

Робин. Поэтому вся их система ценностей подчеркивает превос­ходство интересов группы над интересами индивидуума. А это ве­дет к чему-то такому, от чего западные люди приходят в заме­шательство: японцам активно не нравится слишком прямая и яс­ная манера общения.

Джон. Вот как! Почему?

Робин. Потому что это может привести к столкновению, спорам и другим затруднениям на пути к достижению общего согласия.

Джон. Да, действительно. Довольно странно, но в этом есть не­кий смысл. Я полагаю, что если каждый член группы четко выра­жает свои мысли, то это подчеркивает различия.

Робин. Поэтому, как и члены семьи, японцы общаются с помо­щью бессловесных знаков — того, что они называют «животным языком». При таком общении они могут почувствовать чужое на­строение до того, как оно будет открыто проявлено.

Джон. Хм. Мне только что пришло в голову, что именно так мы обращаемся с очень чувствительными людьми...

Робин. Но японцы считают такое поведение признаком силы и чувствительности к другим людям. Признаком любви к другим, находящейся под угрозой со стороны западной рассудочности и логики, которые они считают холодными, сухими и нетерпимыми.

Джон. Подожди минутку. Не хочешь ли ты сказать... что япон­цы не являются приверженцами логики?

Робин. Именно так. Они от нее не в восторге.



  

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.