Robin Skynner John Cleese 12 страница

Джон. А если мы поднимемся выше авторитарного уровня?

Робин. Тогда мы начнем забираться в более здоровые серединные области, где люди обладают достаточными взаимными вниманием и уважением к чунсой личности и способностью чуть более гибко обращаться со своими границами. А на более высоких уровнях средней части, как ты помнишь, родители легко подменяют друг друга, прислушиваются к детям и советуются с ними и вообще «расслабляются» и поддерживают очень открытые эмоциональные взаимоотношения, так как чувствуют себя в безопасности и не нуждаются в жестких границах. Это значит, что люди более терпимы к чужой отделенности и непохожести. То есть верхние уровни душевного здоровья больше соответствуют хорошо работающей демократии.

Джон. Ты считаешь эти три уровня душевного здоровья семьи примерно соответствующими хаотическому обществу, тоталитарному обществу и демократическому обществу?

Робин. Да, думаю, что они довольно похожи. Конечно, на авторитарном уровне власть может нести злое начало, как при фашистской диктатуре, или быть относительно милостивой — и разница может оказаться огромной. И конечно, не следует забывать, что высокий уровень душевного здоровья может преобладать в обществе, которое мы могли бы назвать «примитивным». Но в основном в более высокоразвитых обществах более богатый выбор, ответственность и свобода, предоставляемые личности, благоприятствуют душевному здоровью. И в то же время, когда демократическое общество использует свои секретные службы наподобие «Большого Брата», мы, без сомнения, можем считать, что это соответствует поведению в наиболее нездоровых обществах.

Джон. Означает ли все это, что форма правления должна соответствовать степени развития управляемых людей?

Робин. Конечно.

Джон. То есть демократия не обязательно является наилучшей формой правления для всех?

Робин. Нет. Некоторые общества вначале могут нуждаться в переходной фазе.

Джон. Боюсь, что некоторые люди могут счесть это слегка шокирующим.

Робин. Вернемся на минуту к семейной аналогии: если я имею дело с хаотической семьей, то в первую очередь им может понадобиться привнесение некоего порядка, чтобы уменьшить уровень обычно ощущаемого ими беспокойства. А ведь невозможно установить порядок в такой семье, переводя ее на более демократические рельсы! Так что необходимо поднять авторитет кого-то, кто кажется способным установить и поддерживать этот порядок. Но если иметь дело с достаточно устойчивой семьей, то можно попытаться добавить им свободы, поощряя более демократичные методы функционирования, потому что необходимый порядок у них уже установлен.

Джон. Я вспоминаю рассказы недавних лет о русских перебежчиках в США, которые вдруг обнаруживали, что просто не могут справляться со всей этой свободой, — и им приходилось возвращаться в Россию.

Робин. А вспомни, как трудно людям, выходящим из тюрьмы, приспосабливаться к жизни в обществе и как они нуждаются в переходном периоде, чтобы привыкнуть к независимости, — а ведь это люди, худо-бедно жившие в обществе до заключения.

Джон. То есть развитие необходимых условий для демократии может потребовать времени...

Робин. Да, и об этом часто забывают, потому что люди чаще всего рассуждают на политические и социальные темы в абсолютных терминах, как будто можно решить, что делать, и сразу это сделать; тогда как мы всегда имеем дело с развивающимся процессом, который может протекать довольно медленно, как и взросление человека. Вспомни, сколько веков понадобилось, чтобы развилось то, что мы сейчас называем западной демократией.

Джон. Я был поражен этим, когда проходил конституционное право в Кембридже. Первый английский парламент был создан в 1265 году; а молодые женщины получили, наконец, избирательное право только в 1928-м. Так что Великобритании понадобилось шестьсот шестьдесят три года, чтобы добраться до полного избирательного права для женщин.

Робин. Интересно вспомнить о том, как быстро происходило развитие в черной Африке. Европейцы завещали им демократические завоевания после своего ухода. В процессе движения за независимость Африки большинство государств очень скоро превратились в однопартийные. Но за последние два года около семнадцати африканских государств перешли к многопартийной демократии. Так что на это требуется время, но необязательно так много.

Джон. Это, наверно, объясняет, почему свергающие тиранов революции так часто сами превращаются в тирании. Если население просто не привыкло к более демократическим методам правления, то свержение авторитарного правителя может создать вакуум, который заполняет другой диктатор. Таким образом, мы получаем Робеспьера, наследующего Бурбонам, Ленина, наследующего Романовым, и Кромвеля после Карла I.

Робин. Да. Если пытаться перейти к более открытой и демократической системе слишком быстро, то в результате можно получить нечто еще более авторитарное, чем прежде.

Джон. То есть до того, как люди могут перейти от авторитарной формы правления к более демократичной, они нуждаются в периоде относительной стабильности, во время которого могут развиться начатки демократических отношений и привычек?

Робин. Конечно. Даже в меньшем масштабе — на уровне организаций, с которыми я работал, мне всегда казалось интересным, что нельзя совершить переход к демократии полностью демократическим путем. Кажется, необходимо что-то наподобие периода мягкой диктатуры под управлением человека, верящего в демократию и способного применить власть в нужный момент. А это, я думаю, и есть именно то. что делают все хорошие родители, чтобы помочь детям вырасти.

Джон. Нас учили, что парламентская традиция в Англии начинает развиваться при Елизавете и Джеймсе I, замирает при Карле I и Кромвеле и затем возрождается во время относительно спокойного двадцатипятилетнего правления Карла II, так что ко времени Славной Революции 1688 года мы уже имели некое подобие демократической системы. Хотя бы в том смысле, что королю приходилось править через своих министров, которые, хоть их и не избирали, в любом случае нуждались в согласии и поддержке со стороны парламента.

Робин. Да, но мы не должны делать ошибки, полагая, что общество, достигнув некоторого уровня душевного здоровья, затем просто придерживается его. Как уровень здоровья личности может слегка понижаться и повышаться в зависимости от благоприятных или неблагоприятных обстоятельств, так же может происходить и на уровне общества.

Джон. Ты хочешь сказать, что нужный для него стиль правления тоже будет меняться?

Робин. Конечно. Очевидным примером является война. Никто не спорит, что правительству тогда должно быть передано больше власти, потому что решения должны приниматься быстрее, планы должны храниться в секрете и должно произойти перераспределение в пользу стратегических приоритетов. Мы знаем, что должны пожертвовать частью свободы и прав личности в уплату за единство и согласованность действий.

Джон. Да. Не годится давать врагу возможность воспользоваться нашими колебаниями или позволять каждому решать голосованием, атаковать ли пулеметное гнездо. В условиях войны от некоторой части «здорового» поведения необходимо отказаться.

Робин. Да. По крайней мере, от того, что я описывал как исключительно здоровое поведение. Вот почему диктатуры демонстрируют печально известную эффективность в начале войны. Первые несколько ходов достаточно очевидны: развивается огромная скорость и эффективность, потому что каждый занят своим делом и никто не спорит. Но конечно, чем дольше продолжается война, тем менее эффективным и более безумным становится руководство, так как оно отрезало себя от обратной связи, необходимой для адекватной реакции на происходящее. И мы видим отказ Гитлера признать провал русской кампании, несмотря на все факты, указывающие на ее обреченность, начиная со Сталинграда.

Джон. То есть стоит цепляться за остатки здоровья...

Робин. Да, даже в военное время стремление оставаться по возможности демократическим — оставаться открытым для поступающей информации и прислушиваться к критике официальной политики — себя окупает.

Джон. А как только война закончится, можно отказаться от авторитарных фигур, бывших столь полезными, и призвать людей с темпераментом, более подходящим для демократического правления. Как в 1945 году: уходит Черчилль, приходит Этли.

Робин. Совершенно верно. И общества всегда будут испытывать колебания от уверенности к беспокойству и обратно, а правительства должны чутко на это реагировать. Например, я думаю, что госпожа Тэтчер была избрана, потому что многим людям нравился ее авторитарный стиль. Было общее ощущение, что Британия разваливается, отстает экономически, потому что профсоюзы набрали слишком много силы, а государственная система социального обеспечения и национализированная промышленность ускользали из-под контроля.

Джон. То же самое произошло в Америке, где электорат выбрал ультраконсервативного Рональда Рейгана взамен Джимми Картера, который действовал всем на нервы, особенно когда

утверждал, что подвергся нападению кролика, когда плавал в своем каноэ.

Робин. В то время происходило нечто обворожительное. Профессиональные журналисты были с самого начала ошарашены невежеством Рейгана и отсутствием у него способности быстро схватывать суть, которые он демонстрировал на пресс-конференциях. Но они обнаружили, что упоминание этих недостатков вызывало резкое неудовольствие у читателей. Их называли непатриотичными! Средние американцы не желали слышать ничего, что могло бы поколебать их доверие к Рейгану, потому что в то время доверие к президентам слишком часто бывало обмануто — при Никсоне, при Форде и, наконец, в ходе операции с заложниками при Картере.

Джон. Поэтому Рейган мог преподносить себя носителем семейных ценностей, несмотря на разрыв со всеми своими детьми; и он призывал к возврату к традиционной морали, хотя более двухсот его назначенцев фактически обвинялись в мошенничестве.

Робин. Но они называли его «Великим Коммуникатором», и он был великолепен, исполняя роль лидера, призывавшего к сплочению людей, к согласию, взывая к общим интересам и ценностям, даже несмотря на то, что так многое из того, что он говорил, было безнадежно неверным.

Джон. Потому что это было время, когда допускалось мало разногласий или сомнений в ценностях. Тогда как при расцвете экономики развитых стран в шестидесятые общество могло себе позволить терпимость по отношению ко всем инакомыслящим общественным движениям, пустившим в то время буйные побеги, подвергавшим сомнению авторитеты и традиции, потому что в глубине присутствовало чувство уверенности.

Робин. Совсем как в семьях. Когда они чувствуют себя сильными, то могут позволить много свободы, инакомыслия и несогласия; но при возникновении угрозы или при ослаблении родителей они демонстрируют гораздо более жесткую структуру.

Джон. Итак, хотя демократия может пока и не быть наиболее подходящей формой правления для каждого общества, мы тем не

менее предполагаем, что она является наиболее желательной системой просто потому, что именно так функционируют более здоровые семьи. Продолжим изучение. Почему это наилучшая система для людей, которые в ней живут?

Робин. Ты помнишь, как Изабелл Мендес обнаружила, что больничная система работала плохо, потому что функции Супер-Эго проецировались наверх, на старших сестер и сестер, которых считали суровыми и строгими, а Ид, или эмоциональные функции, проецировались вниз, на младших сестер, которых считали ребячливыми, безответственными и ненадежными? Так вот, совершенно те же принципы применимы и для большего масштаба. При авторитарном руководстве контроль, ответственность и доверие проецируются наверх, на лидеров. Поэтому, если ты хочешь заставить людей утратить остроумие и самоуважение, чтобы они чувствовали себя легковерными и зависимыми, тебе надо организовать что-то наподобие факельного шествия в Нюрнберге.

Джон. Лидер в свете прожекторов в окружении всех символов власти и огромные людские массы, смотрящие на него снизу.

Робин. Вот почему все тоталитарные лидеры так поступают — фашисты ли, коммунисты ли. Гитлер, Муссолини, Сталин, Чау-шеску, Саддам Хусейн... Целью является именно подталкивание к отщеплению и проецированию каких-то из «основных ингредиентов» личности. Поэтому люди все больше ощущают себя беспомощными, зависимыми детьми и желают передавать все больше и больше власти правителю или правящей группе. И вот что плохо... чем больше людей, тем сильнее проявляется эта тенденция!

Джон. То есть диктатор умышленно отбирает у людей способность рассуждать и уверенность в себе.

Робин. Как будто они теряют свой разум, свое сознание, свои ценности и свое чувство ответственности — как будто они преподносят их лидеру, не осознавая этого и не обязательно под принуждением. Из-за этого проекционного процесса они превращаются в зомби.

Джон. Но ведь необязательно быть тоталитарным лидером, чтобы воспользоваться этим.

Робин. Конечно нет! Если правитель достаточно умно обставляет свои появления на публике, он может надеяться на то, что эти отщепление и проецирование будут происходить сами собой, заставляя людей передавать ему все больше власти. И так же, как компетентность и ответственность проецируются наверх, так и качества, неприемлемые для правителя, проецируются вниз, на людей, находящихся в основании пирамиды.

Джон. Это должно создавать или усугублять расслоение общества и пробуждать неприязнь и даже ненависть к беднякам или меньшинствам. В крайних проявлениях — преследования.

Робин. Именно. Все это части одного и того же психологического процесса.

Джон. Я думаю, что подобие такого разделения общества в довольно разрушительных проявлениях поощрялось в США и Британии на протяжении последних десяти лет. Не знаю, пользовались ли Рейган и Тэтчер этим механизмом — пусть даже не осознавая этого. Они оба жестко контролировали свои контакты с

прессой; и госпоже Тэтчер сходили с рук гораздо более авторитарные поступки, чем другим премьер-министрам. И оба они поддерживали жестокосердное и даже карательное отношение к людям, находящимся в основании пирамиды.

Робин. По крайней мере, они оба говорили так, как будто не испытывали никакого сочувствия к людям, обладающим минимумом средств — словно люди сами были в этом виноваты и не заслуживали поддержки.

Джон. Мне кажется, это было время, когда так называемые «низшие слои» оказались сильно отделены от остального общества.

Робин. ... Тем не менее я считаю, что этот процесс отщепления на Западе минимизирован, потому что при демократии расстояние между ведущим и ведомыми разумно мало. Можно видеть политиков по телевизору, слушать их по радио — не только в идеальных условиях, когда они могут повернуться наиболее привлекательной стороной, но с бородавками и всем прочим, атакуемых в ходе публичных дебатов, когда все их недостатки выставлены напоказ. А газеты рисуют еще более нелестную картину, набрасываясь на скандальные сведения, постоянно высвечивая любую слабость, особенно в карикатурах! И еще ведь происходит много личных контактов с большим количеством народа.

Джон. Это можно сказать и о Горбачеве, когда он пытался сдвинуть Советский Союз в сторону более демократической модели. Вместо этих таинственных фигур, принимающих приветствия на первомайской демонстрации, мы видели его пожимающим руки, спорящим в парламенте или даже прогуливающимся, несмотря на риск.

Робин. Я думаю, что Горбачев являет собой поразительный пример лидера, не понявшего невозможности прямого перехода от

авторитарного режима к демократии. Поэтому он пытался слишком ускорить передачу власти народу. Тем не менее в принципе я верю, что чем больше правительство передает ответственности и полномочий для принятия решений — то, что европейские политики сейчас называют «дополнительностью», — тем более ответственным и компетентным становится население.

Джон. То есть демократия помогает нам взрослеть.

Робин. Да, но она хороша не только этим действием на каждую личность. Само общество функционирует лучше всего, когда наи-возможно большему числу его членов предоставлена максимальная автономность — возможность вести себя независимо и вносить свой вклад в общую организацию.

Джон. Ты хочешь сказать, что в этом случае оно наиболее эффективно?

Робин. Да. Так что отдельные личности получают от него больше и по этой причине тоже.

Джон. Мы опять вернулись к принципу использования интеллекта системы в целом.

Робин. Именно. Поэтому общество, в котором бедных людей или подрастающее поколение рассматривают как неразумных детей, а власть принадлежит богатым и взрослым, вряд ли будет эффективным.

Джон. В конце концов, коммунистическая система развалилась потому, что они пытались управлять всем в соответствии с неким централизованным планом, выдуманным несколькими высшими партийными функционерами. Но никакая малая группа не способна учесть все невообразимо сложные взаимосвязи в обществе, состоящем из миллионов людей.

Робин. В то время как капиталистическая система со своей рыночной экономикой устанавливает правила, при которых каждый поощряется применять свой разум в своей локальной области, потому что это в его или ее интересах. Людям приходится действовать разумно, если они хотят выжить. То есть речь идет о том же принципе, который мы обнаружили в наиболее преуспевающих и здоровых структурах: наиболее эффективным устройством является то, которое обеспечивает некий порядок, некий набор наиболее общих основных правил, в рамках которых каждая отдельная личность может использовать свой интеллект настолько полно, насколько это возможно.

Джон. При условии, что эти наиболее общие основные правила учитывают общественные соображения?

Робин. Да.

Джон. Но тогда, мне кажется, возникают две абсолютно непреодолимые проблемы.

Робин. И первая — это...

Джон. ... то, что мы говорим об обществе, а управляющие им люди — это политики.

Робин. И что?

Джон. Ну, разве не правда то, что каждый, кто находится на вершине, стремится к власти? А люди, проведшие всю свою сознательную жизнь в борьбе за власть, меньше всего хотели бы

ею делиться? Их основным качеством является стремление управлять другими людьми. Я имею в виду, что госпожа Тэтчер стала премьер-министром, провозглашая свою веру в идеалы свободы, но как только дошло до дела, она просто не могла позволить людям неприемлемые для нее вещи. Ни один политик не желает, чтобы люди пошли что-либо улучшать, применяя принципы, не прописанные в партийном манифесте. Я помню нескольких своих знакомых лейбористов — очень приличных людей, которые в начале семидесятых говорили мне, что результаты экзаменов в общеобразовательной школе, которую они контролировали, были настолько плохи, что им пришлось замять их, иначе могло возникнуть давление в направлении смены системы. Что приводит нас к другой стороне жажды управлять: никто не любит критику, и подавляющее большинство политиков используют все имеющееся у них влияние для ее подавления. Вспомни, как Гарольд Вильсон, а вскоре после него госпожа Тэтчер, ссорились с Би-би-си. Наверняка политики будут последними людьми, кто согласился бы отдать свою с таким трудом доставшуюся власть, исходя из веры в интеллект системы в целом.

Робин. Неудивительно, что люди, желающие власти ради самой власти, не переносят критики. Видишь ли, беда в том, что политика, как и моя профессия, привлекает многих людей, имеющих серьезные собственные проблемы, но не желающих признать этот болезненный факт и попытаться измениться.

Джон. Но не только в мире политики люди, обладающие властью, не хотят уступать свое право управлять... На верхушке бюрократических структур, в лоббистских группах, в бизнесе, в профсоюзах, в профессиональных ассоциациях и так далее можно,

в общем, найти людей подобного типа — тех, кто чувствует себя обязанными брать на себя ответственность за все, потому что они не могут доверить никому другому ни принятие решений, ни их выполнение. Вдобавок есть все эти фундаменталисты — будь то христиане, исламисты, иудеи, индуисты, протестанты или адвентисты Седьмого дня, — пытающиеся навязать свою систему ценностей или законодательно, или — при необходимости — насильно. А затем есть еще довольно большая группа людей, называющих себя Родителями, которые почти без исключения пытаются продолжать контролировать своих детей много десятилетий после того, как это перестало быть необходимым. Кто-то сказал: «Первые двадцать лет жизни сына мать помогает ему вырасти, а потом сын весь остаток ее жизни пытается убедить ее в том, что он уже вырос». Я мог бы продолжать...

Робин. Не трудись. Видишь ли, у всех этих людей есть одно общее: они не хотят меняться. Поэтому им гораздо удобнее пытаться изменить всех остальных по правилу, что не в ногу идет вся рота. Вот почему они так заняты контролированием других — потому что не могут контролировать самих себя.

Джон. Ты хочешь сказать, что если бы они просто встали посреди других людей, не пытаясь их контролировать, то начали бы испытывать чувства, с которыми не смогли бы справляться, так как они слишком неприятны для них?

Робин. Именно.

Джон. Вот почему все, кажется, стремятся контролировать всех остальных, особенно политики?

Робин. Не все, только менее здоровые люди. Здоровые люди больше интересуются контролем над собой.

Джон. Ну, если так обстоят дела... каковы же шансы на продвижение к более здоровому обществу, где мы могли бы использовать интеллект всей системы в целом?

Робин. Я думаю, что это уже происходит, медленно, но верно. Настолько постепенно, что мы не осознаем этого, пока не оглянемся, — похоже на наблюдение за ростом травы. За время моей жизни произошли громадные перемены, такие, как установление равенства прав и возможностей участия в общественной жизни для женщин, осознание глобальных проблем: взаимосвязанности человеческой жизни во всем мире, последствий загрязнения окружающей среды и нарушения природного равновесия... И это только малая их часть.

Джон. Я знаю, что в этом есть своя правда, но в то же время чувствую, что основная надежда на укоренение здорового способа мышления в головах людей, принимающих политические решения, связана с миром бизнеса. Потому что бизнесмены не очень-то забивают себе голову идеологией— они более прагматичны. Им нравятся вещи, которые работают. И если достаточная часть из них убедится, что здоровые способы функционирования приносят успех в бизнесе, то...

Робин. ... Я согласен, что они смогут привнести те же идеи в масштабе всего общества.

Джон. Я не вижу, как по-другому это может произойти, разве что все прочитают эту книгу и начнут поступать точно так, как

мы говорим, и перестанут пытаться контролировать всех остальных, и мы сможем жить припеваючи. С правительством либеральных демократов, разумеется.

Робин. Разумеется, при условии, что они будут делать так, как я скажу. Так ты говорил... что имеются две непреодолимые проблемы на пути к обществу, в котором каждый мог бы использовать свой разум настолько полно, насколько это возможно. Какая же вторая?

Джон. Мы согласились, что они могут делать это, только находясь в рамках нескольких основных правил. А в современном обществе ты никогда не добьешься от людей согласия по поводу этих правил, когда фундаменталисты заявляют, что демократия подразумевает атеизм, апологеты политкорректности требуют называть девочек «будущими женщинами», а президенты Буш и Саддам утверждают, что каждый из них победил в одной и той же войне.

Робин. Но нам и не нужно добиваться от них согласия. В этом прелесть сочинения книги. Нам всего-то нужно посмотреть, придем ли мы к согласию между собой.

Джон. Даже если и так... знаю, что мои предубеждения обязательно вмешаются. Я имею в виду, если ты начнешь предполагать, что Британии не помешало бы немного швейцарской сердечности, или более латинское отношение к коррупции, или больше шведского умения радоваться жизни, или даже, что нам стоит попытаться научиться у французов, как считать себя центром Вселенной... Я должен сказать, что моя способность судить может затуманиться красной пеленой шовинизма (что интересно, слово французского происхождения).

Робин. Я хотел предложить для рассмотрения другие общества. Это может помочь нам определить, какие ценности ставятся нами выше всего и потому должны быть включены в основные правила... Так что, быть может, нам будет легче начать с более незнакомого общества, для которого наши предубеждения не будут срабатывать автоматически.

Джон. Ладно. Начнем опять с худшего конца. Расскажи мне о плохом обществе, с которым я не знаком.

Робин. Одно такое сразу всплывает в памяти, чьи ценности стали настолько плохими, насколько ты можешь это выдержать. Это африканское племя Ик, которое изучал антрополог Колин Терн-булл, проведший среди них некоторое время и попробовавший их жизни. Они живут в гористом северо-восточном районе Уганды, на границе с Кенией и Суданом.

Джон. Кажется, Питер Брук поставил пьесу о них?

Робин. Поставил. Как и Тернбулл, Брук чувствовал, что происшедшее с племенем Ик несет в себе важный урок для всех нас.

Джон. То есть предположительно их ценности не были изначально «плохими»?

Робин. О, нет. Изначально они были кочевым племенем охотников-собирателей, свободно бродивших в поисках пищи по обширному району, теперь разделенному между тремя упомянутыми мной государствами. В те дни мужчины были главными охотниками, но женщины и дети тоже принимали в этом участие, загоняя дичь на

10 — 1222 145

охотников, которые с помощью сетей и оружия ловили и убивали животных. Женщины также занимались сбором съедобных растений. Это были благородные, любящие, честные и способные к состраданию люди, как и все люди, ведущие подобный образ жизни.

Джон. Что же изменилось?

Робин. Когда африканские колонии стали независимыми государствами и для них приобрели важность границы, а большие районы были объявлены заповедниками, это племя не могло продолжать свою кочевую жизнь. Так что в конце концов люди племени Ик оказались заточенными в бесплодной горной местности, где трудно было раздобывать не только пищу, но даже и воду. Их образ жизни полностью изменился, а у них не было никаких навыков, которые помогли бы приспособиться к переменам. Условия жизни племени становились все более невыносимыми, начался голод. Очевидно, что в таких экстремальных обстоятельствах стала изменяться структура общества, причем во все более и более отрицательную сторону. Это приняло трагический оттенок. Например, в случае удачной охоты или находки другого источника пищи у людей не возникало никакого побуждения ее разделить. Любое подобное богатство пряталось от других, потому что если бы о нем стало известно, то им пришлось бы делиться. Поэтому удачливые добытчики наедались до отвала, а остатки относили на продажу к полицейскому посту.

Джон. А как насчет того, чтобы поделиться с семьей?

Робин. Даже это считалось величайшей глупостью.

Джон. Боже мой! Тогда этот отказ делиться пищей означал утрату способности к взаимопомощи в других ситуациях...

Робин. Боюсь, что так. И по мере того, как они становились все более эгоистичными и себялюбивыми, переживания за других и желание о них заботиться окончательно угасли.

Джон. Они все еще заботились о своих детях?

Робин. Не очень. Как только мать переставала кормить ребенка грудью, родители проявляли мало интереса к своему потомству. По достижении трехлетнего возраста детей выбрасывали из дома, чтобы они сами заботились о себе.

Джон. Их даже не пускали в дом?

Робин. Нет. Если шел дождь, им могли позволить посидеть в дверях родительского дома, но и только. Детям приходилось строить убежища самостоятельно.

Джон. Оказались ли дети способными к сотрудничеству между собой?

Робин. Они сбивались в группы разных возрастов для защиты от других групп детей, потому что в одиночку у них было мало шансов вызкить. Почти как соперничающие банды в больших городах. Много насилия, а дружбы коротки, потому что бывшие друзья выступают друг против друга.

Джон. А старики?

Робин. С ними обращались даже еще суровее, чем с детьми. Они оказались наименее способными добывать пищу, так что им приходилось голодать. И в то время, как старики фактически умирали, другие хватали их пожитки и одежду, и даже еду изо рта.

Джон. То есть они утратили любое подобие человеческих чувств?

Робин. Да, почти все. Видишь ли, их жизнь была настолько ужасна, в ней было столько горестей и так мало радостей, что они научились практически полностью подавлять в себе способность испытывать чувства.

Джон. Я помню, как в «Семье» ты подчеркивал, что нельзя подавить одну эмоцию, не рискуя при этом подавить и все остальные.

Робин. Верно. Тернбулл говорил, что у людей племени Ик трудно было обнаружить вообще какие-либо эмоции. Он называл их «нелюбящие люди» и говорил, что они вели себя так, словно им было важно не любить кого-либо. Только это и защищало их от боли и горя, которые иначе могли бы их терзать. Это настолько необычно, что я хочу дословно зачитать тебе, что пишет Тернбулл: «Я видел мало того, что хотя бы с натяжкой мог назвать привязанностью. Я видел вещи, от которых мне хотелось плакать... Но никогда не видел никого из людей племени Ик близким к слезам или горю — только детские слезы от гнева, злости и ненависти». И дальше: «Я не обнаружил таких признаков семейной жизни, какие встречаются почти везде в остальном мире. Я не встречал проявлений любви с ее готовностью к самопожертвованию, любви, осознающей и принимающей тот факт, что мы не полны сами по себе, но нуждаемся в объединении с другими».

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒