Robin Skynner John Cleese 6 страница

Джон. Я вспоминаю слова Дж. Б. Пристли об Эдуарде Хите, широко известном своим громким, заливистым хохотом: «Ни один человек с чувством юмора не способен так смеяться». Потому что мы можем вымучить смех по разным причинам — для создания дружеской атмосферы, чтобы скрыть замешательство, рассеять тревогу, и особенно для того, чтобы показать другим — и себе, — что у нас есть чувство юмора. Даже когда у нас его нет. В этом случае смеются особенно громко...

Робин. Затем бывает злобный смех. Когда человек торжествует победу над кем-то, кого он сильно не любит; или когда кто-то, не пользующийся любовью, оказывается в дураках и люди презрительно смеются над ним, чтобы усугубить его смущение; или когда подшучивание вдруг перестает быть добродушным и умышленно причиняет боль.

Джон. Мы не должны забывать еще об одной разновидности смеха. Смех, вызываемый чем-нибудь смешным. Итак, Робин, почему люди — единственные из созданий Господа способны смеяться? Не считая брюхоногих, конечно.

Робин. Оставляя в стороне все причины, связанные со здоровьем, я убежден, что смех служит еще одной важной цели. Но для объяснения этого нам придется немного отвлечься.

Джон. Ничего. Читатель всегда сможет это пропустить.

Робин. Так вот, у Чарльза Дарвина имелись некоторые любопытные суждения по поводу смеха. Как ты знаешь, его теория эволюции выросла из наблюдений за сходствами и различиями в формах и функциях животных организмов. Позднее он заинтересовался способами выражения различных эмоций с помощью различных положений тела и напряжения разных групп мышц.

Джон. Ты имеешь в виду позу?

Робин. Позу, осанку, мимику... любые физические проявления различных эмоций.

Джон. Ты имеешь в виду то, как мы более или менее точно определяем настроение человека по тому, как он держится?

Робин. Более того. Физиолог Нина Булл в своей книге «Позиционная теория эмоций» описывает эксперименты, в которых подопытным людям под гипнозом приказывали принять позу, характерную для определенной эмоции. Затем им приказывали почувствовать противоположную эмоцию, при этом не двигаясь— не изменяя положения своего тела и не расслабляя мышц.

Джон. И у них получалось?

Робин. Нет! Ни один из них не мог, например, оставаясь в позе Депрессии, в то же время почувствовать уверенность в себе и жизнерадостность. И наоборот: никто не мог переключиться на ощущение печали, сохраняя в этот момент бодрую, пружинистую позу. Но как только им позволяли изменить положение тела, они немедленно обретали способность выполнять приказы гипнотизера.

5* 67

Джон. Как она это объясняет?

Робин. Она пишет, что эмоция являлась приготовлением к действию — «позиционной готовностью».

Джон. «Готовностью»?

Робин. Да, готовностью. Ну, ты знаешь... На старт... Внимание... МАРШ! Когда судья произносит эти слова, давая старт забегу, «Внимание» означает, что мышцы бегуна должны напрячься так же, как и при беге, но не начиная бег. Это действие в зародыше. И, как ты знаешь, при участии в забеге именно в этот момент ты ощущаешь наиболее сильные эмоции. Когда бег начался, вся энергия уходит в движение. Эмоции очень тесно связаны с отдельными позами и напряжением отдельных групп мышц.

Джон. Ну, и?

Робин. Вот к какому выводу пришел Дарвин на основе своих наблюдений: смех возникает тогда, когда две несовместимые мысли вызывают две противоречащие друг другу позы или напряжение групп мышц, соответствующих двум противоречивым эмоциям.

Джон. Ты хочешь сказать, что столкновение различных напряжений в мышцах, вызванное двумя противоречивыми эмоциями, вызывает смех?

Робин. Если, подчеркивает Дарвин, субъект удивлен. В этом случае мы получаем, по его словам, «судорожную разрядку мышечной энергии».

Джон. Ну, это действительно снимает напряжение и расслабляет. Но почему он подчеркивает значение удивления?

Робин. Я думаю, что, не будучи застигнуты врасплох, мы можем защитить себя от потери контроля, неизбежной при подобном извержении.

Джон. Да, ведь смех непроизволен, не правда ли? Очень трудно убедительно подделать смех. Хорошо. Очень интересно. Но как все это связано с целью смеха?

Робин. Чтобы объяснить это, я должен сначала рассказать тебе о двух различных подходах, которые мы используем, связывая себя с миром. В основном мы функционируем в двух режимах: «открытом» и «закрытом».

Джон. Пожалуйста, объясни. Что такое «открытый» режим?

Робин. Это режим, в котором мы открываем себя окружающему миру, впитываем новую информацию и позволяем ей изменять наши мысленные планы, делать их более точными и всеобъемлющими, чтобы они лучше отражали действительность и указывали нам направление движения к желаемому.

Джон. А «закрытый»?

Робин. Мы переходим в «закрытый» режим при необходимости что-то предпринять. Мы переключаем все свое внимание на достижение некой цели. Для этого мы временно сужаем угол обзора и перестаем воспринимать информацию извне.

Джон. Да. В бою нет времени любоваться пейзажем.

Робин. Точно. Или пытаться найти смешную сторону в своих действиях. Так что, хотя «открытый» режим и выглядит довольно привлекательным в моем описании...

Джон. ... потому что он несет в себе больше осознания, открытости ума, расслабленности, более философский и полный юмора подход и так далее...

Робин. ... мы нуждаемся и в «закрытом» режиме всякий раз, когда возникает необходимость действовать.

Джон. То есть для достижения большей эффективности нам необходима способность выбирать между этими двумя режимами. И как же мы переключаемся из одного в другой?

Робин. Переходить из открытого в закрытый режим проще. Это происходит более или менее без нашего участия. Быть может, какой-то внешний раздражитель насторожил нас и предупредил о необходимости действия. Кто-то позвонил в дверь, или заплакал ребенок, или загорелся дом— мы переключаемся в «закрытый» режим для реагирования на ситуацию.

Джон. Или просто ты нашел решение, которое долго искал, и сознательно переключаешься в «закрытый» режим для его выполнения. Понятно. А как насчет обратного перехода — из «закрытого» в «открытый»?

Робин. Похоже, что это намного труднее. В «закрытом» режиме нам тяжело отпустить вожжи, расслабиться и вернуться обратно в «открытый» режим.

Джон. Это точно. Когда я сконцентрирован, сосредоточен и испытываю (хотя и наряду с некоторым напряжением) это легкое, но приятное волнение, когда «все тебя слушается», я могу бегать так весь день, даже если на самом деле мне надо бы остановиться и окинуть взглядом свои действия, чтобы понять, не свернул ли я с пути к своей цели.

Робин. Да. Находясь в «закрытом» режиме, надо всегда помнить старый девиз IBM: «He надо путать процесс с результатом».

Джон. Потому что остановка для проверки своих действий может показаться потаканием самому себе. «На это нет времени, мы должны наступать! »

Робин. В этом и заключается основная проблема с «закрытым» режимом. Переключившись в него, мы становимся закрытыми для любой информации, которая могла бы нас из него выпихнуть. Это похоже на автопилот. Мы просто выполняем программу, начавшуюся с какой-то позиционной готовности или эмоции и запущенную какой-то потребностью в действии.

Джон. Да, довольно некомфортно признавать необходимость в новой, отвлекающей информации. На самом деле мы не очень хотим думать и рисковать, подвергая сомнению свои действия.

Робин. Поэтому мы не можем научиться чему-то действительно новому. Мы можем только добавлять детали к тому, что уже знаем. Но для того чтобы изменить свои взгляды, найти новые решения, сменить прицел, нам нужно находиться в «открытом» режиме.

Джон. Как же мы спасаемся из «закрытого» режима?

Робин. Иногда сильные положительные эмоции могут остановить нас на всем скаку и сделать открытыми и способными к размышлению. Такой эффект может дать чувство благоговения и изумления — как с религиозной подоплекой, так и просто от вида великолепия или от присутствия при каком-нибудь трогательном

событии. Позиционные изменения, связанные с этими эмоциями, направлены на снятие напряжение и расширение нашего восприятия, а не сужение его.

Джон. Мы остаемся «стоять с открытым ртом»...

Робин. Да, подобные ощущения расслабляют нас и делают более «дряблыми» и восприимчивыми. Как ни странно, такой же эффект вызывают смущение и замешательство, если реакция на них не отягощена беспокойством. Они могут перевести нас в «открытое» состояние, в котором мы скорее способны найти ответы на трудные вопросы. Но подобные переживания довольно редки...

Джон. Ага! Вот мы и подобрались к завершению этого бесконечного отступления. Ты собираешься сказать, что обычный, избитый смех является наиболее легким способом перевести нас в «открытое» состояние.

Робин. Именно так.

Джон. То есть теперь я могу обосновать пользу от шуток со швейцарским банкиром облегчением процесса принятия решений?

Робин. В общем, можешь.

Джон. Так что юмор может значить больше, чем люди привыкли думать?

Робин. Возможно. Ты помнишь свою послеобеденную речь на банкете по случаю тридцатой годовщины Ассоциации детской психологии и психиатрии? Я сказал несколько слов об идеях, кроющихся за «Семьей». Когда я закончил и поднялся ты, я имел возможность наблюдать за реакцией аудитории.

Джон. Типичный психиатр — наблюдать за зрителями, а не за представлением.

Робин. Твое представление я видел и раньше. А вот реакция аудитории была очень интересной, особенно в свете нашего сегодняшнего обсуждения. Поначалу люди выглядели растерянно. Они не знали, ждать ли им еще одного серьезного выступления или юмористической сценки. «Общеизвестно, — сказал ты, — что все вы, психиатры, чокнутые». Я видел отваливающиеся челюсти, когда присутствовавшие откинулись назад, насколько было возможно, учитывая плотность посадки за столом и процесс переваривания банкета. Надлежало ли им сделать вид, что они принимают шутку? Послышался нервный смех, замерший, когда ты продолжил: «... И самое замечательное то, что вы совсем не против своей чокнуто-сти. Она вам даже нравится. Потому что она помогает вам понимать ваших пациентов и помогать им понимать самих себя. Какое мужество! Какой альтруизм! Как я восхищен вами всеми за это! ». Когда ты произносил это, на лицах слушателей отражались колебания между противоположными чувствами — они то замыкались в отчуждении, то расслаблялись и открывались в улыбке. Я видел, как их лица дергались, пока люди гадали, что лучше: пытаться казаться более величественными и нормальными, чем обычно, или чуточку сумасшедшими. Некоторые пытались делать и то и другое сразу — но возможно ли это? В один момент они принимали строгий и важный вид и пытались выглядеть серьезно, стараясь «понять», что же ты в действительности имел в виду. В следующий момент ты сбивал их с толку очередным парадоксом,

и аудитория взрывалась восторгом, как охотничья собака, старающаяся стоять неподвижно, указывая на фазана, в то время, как ее хвост так и мелькает.

Джон. Я вряд ли это вспомню. Мне приходится делать такие вещи экспромтом, поэтому я никогда потом толком не представляю, что наговорил.

Робин. Что очень соответствует «открытому» режиму, не так ли? Может быть, как раз за счет этого ты смог и слушателей переключить в «открытый» режим. И наблюдать за этим было так интересно, потому что аудитория все время пыталась вернуться в «закрытый» режим, где есть какое-то комфортное, четкое отношение к произносимым тобой вещам — за или против, согласие или неприятие, удовлетворение или неудовлетворение, одно или другое. Но твоя парадоксальная смесь насмешки и восхищения вызывала взрывы хохота и делала это невозможным. Поэтому им пришлось отложить осмысливание «на потом».

Джон. Ну, конечно, я вдруг вспомнил, как ты проделывал то же самое с нашей группой. Мы все сидели, пытаясь «понять» что-то из твоих слов, стараясь изо всех сил втиснуть в наши маленькие, зажатые, озабоченные умишки очередной из твоих самородков, как вдруг ты откидывался на спинку стула и заявлял: «Я иногда задумываюсь, а кроется хоть что-нибудь во всей этой психиатрической чепухе? »... И у всех нас отваливались челюсти. И теперь я понимаю, что в этом сбитом с толку, но отнюдь не несчастном состоянии мы, может быть, становились способны к восприятию чего-то нового — так, как не смогли бы, если бы наши мысли продолжали кружить по своим обычным тесным орбитам.

Робин. Как ты думаешь, не поэтому ли «Video Arts» использует юмор в своих учебных фильмах по менеджменту и продажам?

Джон. Ну, мы все когда-то учительствовали...

Робин. Конечно, ты ведь преподавал, разве нет?

Джон. Два года, на подготовительном отделении в Кембридже. Я обожал это. И получал за это 5 фунтов в неделю. Мы все знаем, что юмор помогает поддерживать в людях интерес и жизненный тонус. Но мы также можем сделать вывод, что если хотим изменить взгляды и поведение человека — что подразумевает участие сильные эмоции, — то юмор жизненно необходим для достижения подобных результатов.

Робин. Это то, что я и подразумеваю. Он помогает нам стать более гибкими, если мы «зациклились» на каком-то слишком эмоциональном отношении. Смеясь, мы становимся свободнее, раскованнее и готовы двигаться в любом направлении. Как теннисист, переминающийся с ноги на ногу в ожидании подачи.

Джон. Я могу привести прелестную цитату из Далай-ламы. Он сказал: «Иногда, мне кажется, очень полезно пошутить, при этом твой мозг немного приоткрывается. Это полезно для выработки новых идей. Когда ты мыслишь слишком серьезно, твой мозг как бы закрыт».

Робин. Вот, пожалуйста! Он говорит то же самое, только просто и понятно. А теперь, что ты думаешь о смехе?

Джон. Трудность в том, чтобы найти какое-то объяснение, объемлющее все — от каламбуров и анекдотов через фарс и водевиль и до высокой комедии и сатиры.

Робин. Тебе не попадалось никакой теории, которая бы тебе приглянулась?

Джон. Почти все они содержат мысль о том, что нечто становится «смешным, когда две идеи, обычно существующие совершенно раздельно, неожиданно сталкиваются таким образом, что на мгновение кажутся объединившимися.

Робин. Это прекрасно согласуется с теорией Дарвина о «двух несовместимых идеях»!

Джон. Абсолютно. Так что давай займемся разновидностями юмора.

Робин. Ну, эта идея уж точно объясняет каламбуры — это как раз то, что они и есть на самом деле.

Джон. Мне кажется, что она объясняет почти все анекдоты, которые я знаю, наподобие той старой хохмы о женщине, проводившей исследования сексуального поведения. Она, среди других людей, опрашивала летчика и поинтересовалась, когда он совершил последний половой акт. Он ответил: «В 1959». И она, зная летчиков, удивилась и усомнилась в этом, а он, взглянув на часы, пояснил: «Ну, сейчас только 2015-й».

Робин. Итак, двумя идеями здесь являются 24-часовой формат времени суток и нумерация лет в календаре, и они неожиданно смешиваются...

Джон. Здесь присутствует еще один важный фактор. Анекдот о летчике всегда вызывает больше смеха, чем каламбур, потому что в нем участвует больше эмоций. Здесь и сексуальное любопытство, и смущение, и возможное беспокойство из-за интимной подоплеки и так далее.

Робин. И чем больше накопится эмоций, тем больше смеха в результате.

Джон. Верно. Однажды я познакомился с мнением Артура Кёстлера на эту тему, и мне понравился его подход. Он говорил, что в любом анекдоте кульминация пускает под откос целый поезд эмоций, отправившийся в путь в завязке. Поэтому анекдот должен возбудить и накопить эмоции слушателей, насколько это возможно, плюс, конечно, беспокойство по поводу этих эмоций... И тогда кульминация пускает под откос все эти эмоции, и накопившаяся энергия разряжается в смехе. Именно поэтому люди так смеются над анекдотами о сексе, хотя среди них не так уж много смешных. Поэтому же людям нравится рассказывать анекдоты о непопулярных людях или аутсайдерах; неважно, действительно ли смешон анекдот, возмущение подливает масла в огонь эмоций и умножает смех.

Робин. Потому что любой юмор уравнивает людей. Даже когда — как при дружеском подшучивании — он проникнут теплом и любовью, а не враждебностью, он все равно слегка ранит.

Джон. Это полезная критическая составляющая, не отрицай.

Робин. И поэтому она прекрасно помогает сдувать напыщенность.

Джон. Это точно. Чем более надуто держится человек, тем больше смеха возникает, если его проткнуть; и, конечно, именно поэтому самодовольные люди так боятся атмосферы веселья. Они

знают, что она таит для них. Поэтому они требуют важной торжественности и тогда чувствуют себя в безопасности. Но они называют это «серьезностью» — что обманывает окружающих. Я считаю, что очень важно не путать «серьезность» с напыщенностью, потому что многих людей обманывает важный вид. А ведь можно вести весьма серьезный разговор, сопровождая его смехом.

Робин. Некоторые люди считают, что в юморе есть что-то нереальное. Но я считаю, что Артур Миллер был прав, когда сказал: «Комедия, пожалуй, лучше отражает жизненное равновесие. Жизнь полна нелепостей, а в трагедии не может быть слишком много нелепостей, иначе она становится смешной».

Джон. Мне это нравится.

Робин. Поэтому чем важнее предмет анекдота, тем больший смех он вызывает, потому что в нем участвует больше эмоций. Но не только уровень эмоций определяет количество смеха. Снова возвращаюсь к Чарльзу Дарвину... Ты помнишь, что он говорил о необходимости удивления? Так вот, чем больше неожиданности в анекдоте, тем быстрее происходит крушение эмоционального поезда и тем больше смеха это должно вызывать.

Джон. Я убежден, что именно поэтому в комедии так важен расчет времени. Это необходимо учитывать при любом анализе, потому что некоторые люди могут рассказать лучший в мире анекдот так, что ответом будет гробовое молчание. Благодаря точному расчету времени достигается максимальная эмоциональная нагрузка и максимальная неожиданность крушения.

Робин. Какие есть уловки для усиления эффекта неожиданности?

Джон. Во-первых, чем оригинальнее анекдот, тем больше неожиданность. Ты готовишь себя к тому, что произойдет нечто совсем другое. У писателей-юмористов есть Правило Трех: когда что-то происходит дважды, накапливается ожидание, что оно случится и в третий раз; когда же этого не происходит, возникает больше удивления и больше смеха. Точно как в том моем примере с маленьким ребенком! Конечно, существует множество других способов создать предвкушение. Например, знакомые ситуации. Если человек заходит в магазин, торгующий слуховыми аппаратами, и говорит: «Добрый день. Я хотел бы купить слуховой аппарат», а человек за прилавком отвечает: «... Простите, не расслышал», то это смешно, потому что мы заранее предполагаем, что продавец в таком магазине должен обладать нормальным слухом. Можно снять целый комедийный сериал в совершенно очевидной и предсказуемой обстановке, например, гостиницы, потому что каждый из нас бывал в гостинице и представляет, что там может происходить! Или, опять же, можно создать предвкушение, переиначив хорошо знакомое изречение. Так, когда Морт Саль говорил, что у президента Эйзенхауэра мания компетентности, слушатели смеялись, потому что в тот момент, когда они слышали слово «мания», у них формировалось ожидание того, что следующим они услышат слово «величия».

Робин. Хорошо. Итак, ты говорил о столкновении двух независимых идей и о том, что чем больше эмоций связано с этим столкновением и чем больше удивление от неожиданности этого

столкновения, тем больший смех это вызывает. Но мы говорили только об анекдотах. Насколько хорошо это объясняет ситуацию с комедиями в театре, кино и на ТВ?

Джон. Проще всего сказать, что я не знаю. Я еще не додумал до конца. Очевидно, что здесь присутствует та же потребность в удивлении, поэтому расчет времени так же важен. Что касается эмоций, то это намного проще для актеров, играющих на сцене, потому что мы можем видеть и слышать их эмоции — нам не приходится их воображать. Я убежден, что острая необходимость правдоподобия в комедии вызвана тем, что оно увеличивает интенсивность эмоций, испытываемых в этот момент зрителем. Как только ты перестаешь верить поведению персонажа — оттого ли, что он недостоверно описан или плохо сыгран, — ты немедленно теряешь увлеченность действием и твой смех уже не будет таким громким и радостным. Для «крушения» остается мало эмоций, и пьеса превращается в набор шуток. Что касается темы двух идей... Я как раз собирался попросить тебя отложить ее на минутку, пока я расскажу тебе о том, что прочел в самом начале своей карьеры юмориста тридцать лет назад. Это была книга Анри Бергсона, французского философа, и называлась она «Смех». Я наткнулся на нее в букинистическом магазине и проглотил буквально за один присест. В ней содержалось объяснение, которым я с успехом пользовался при рассмотрении комедии в течение последних двадцати пяти лет. Он сказал следующее: «Смех является общественной санкцией за негибкое поведение, требующей кратковременной сердечной анестезии».

Робин. И ты упрекаешь меня за использование жаргона!

Джон. Я знаю. Сейчас я все это разжую. Начнем с упоминания негибкого поведения. Бергсон пишет, что люди наиболее смешны, когда их поведение становится наиболее механистичным. Я думаю, в этом есть зерно. Наиболее очевидным примером является навязчивое поведение. Оно почти всегда смешно. И даже намек на одержимость может быть смешным. В самом начале «Доктора Стрей-нджлава», когда Стерлинг Хейден впервые упоминает о «телесных жизненных флюидах», вся аудитория смеется, потому что все понимают, что это какая-то странная навязчивая идея, неподобающая человеку, способному отдать команду о ядерном ударе. Я вспоминаю сценку в исполнении Роуэна Аткинсона об альпинистах, готовящихся к восхождению. Один из них к месту и не к месту вспоминает о мятном торте. И через некоторое время начинаешь понимать, что он лезет на вершину только потому, что хочет мятного торта. Его ни в малейшей мере не волнует восхождение, его волнует мятный торт. Конечно, он мог бы съесть свой мятный торт без всякого восхождения, но они так неразрывно связаны в его голове, что он даже не думает об этом.

Робин. Но негибкое поведение следует понимать шире, чем одержимость.

Джон. Да, конечно. Я только начал с нее, как с наиболее очевидного примера. Мое наблюдение о роли эмоций в комической ситуации таково: если комический персонаж реагирует на что-то соответствующей эмоцией, то это не смешно. Но как только персонаж

зацикливается на этой эмоции — то есть когда эмоция остается и после того, как перестала быть уместной, — тогда в ней есть комическое начало. Например, ярость Безила Фолти по большей части неуместна. У него очень маленький диапазон ответных реакций. Его отклик изменяется от раздражения через возмущение, негодование, злость, гнев и кипящую ярость до полного неистовства. И как раз такая механическая ярость делает его смешным. Аналогично, Джек Бенни добавил своему персонажу толику скаредности. Когда на него нападает человек с пистолетом, требующий: «Кошелек или жизнь! », то Бенни колеблется несколько мгновений, как будто не может решиться. То же касается ревности, обжорства, зависти...

Робин. Конечно, в реальной жизни мы не находим в нем ничего смешного в подобном чувстве. Только после того, как все пройдет, мы можем смеяться над собой, потому что больше не находимся в плену у этой эмоции. Мы снова обрели гибкость.

Джон. Джеймс Турбер сказал: «Юмор — это эмоциональный беспорядок, напоминающий о покое».

Робин. Прелестно. То есть... если снова и снова реагировать на различные ситуации одинаково неуместным образом — значит вести себя механистично и, следовательно, смешно, то может ли «хорошая» эмоция быть смешной?

Джон. Я думаю, да. Если она не подходит к ситуации или выражена непропорционально сильно или слабо. В «Рыбке по имени Ванда» Майкл Палин играл любителя животных по имени Кен. Смешным в персонаже было не то, что он любил животных, а то, что он любил их гораздо, гораздо, гораздо больше, чем людей.

Робин. И даже когда два человека любят друг друга, их любовь может выглядеть забавной, если они поглощены ею до такого самозабвения, что не замечают ничего вокруг— например, что в Доме пожар.

Джои. А если взглянуть на высмеивание глупости, то невозможно привести пример, который не сводился бы к обычной негибкости ума. Давай зайдем с другого боку. Можешь ли ты придумать способ выглядеть смешным, сохраняя при этом гибкость?

Робин. Ну, я думаю, при излишней гибкости можно дойти до смешных крайностей в приспособлении к окружению. Но это опять-таки негибкость.

Джон. Поэтому просто невозможно представить себе Христа или Будду смешными, потому что они всегда реагировали соответственно происходящему.

Робин. Но если ты утверждаешь, что негибкость смешна, то как это стыкуется с тезисом о «двух идеях»?

Джон. Я думаю, что эти две идеи должны быть такими: (а) негибкость человека, зацикленного на своих мыслях или чувствах и (б) гибкое поведение хорошо приспособившегося к ситуации человека. Ага! Я понял! Если человек был смешон своей зацикленно-стью на эмоции, то, оставаясь зацикленным, он перестает быть действительно смешным. Способ сделать это смешным состоит в том, чтобы создать видимость его перехода к более гибкому поведению с последующим возвратом обратно к негибкости. Именно такие колебания между двумя состояниями заставляют нас смеяться. Одной идеи негибкости недостаточно.

Робин. Да. Важен именно этот возникающий из-за двух несовместимых эмоций или ожиданий «взрыв в мышцах», который разбивает связывающую нас скорлупу. Я понимаю, что ты рассуждаешь больше о юморе, чем о смехе, но думаю, что все виды юмора имеют один и тот же эффект, пусть даже и выраженный в более легкой форме — смешком или улыбкой.

Джон. Я очень рад, что высказывание Бергсона согласуется с тезисом о двух идеях, потому что они оба кажутся мне правильными. Но до сих пор мы обсуждали только первую часть высказывания Бергсона. Во второй части утверждается, что прежде чем смеяться над чем-то, мы должны испытать «кратковременную сердечную анестезию».

Робин. Не думаю, что можно смеяться над кем-то, не испытывая некоторой отстраненности, что, по-моему, включает в себя и временное отключение сочувствия к этому человеку.

Джон. Правильно. Если мы сопереживаем чужому несчастью, физической боли или страху перед опасностью, то мы, конечно же, не способны смеяться. Мы можем смеяться над Гарольдом Ллойдом, висящим на стрелке часов в... надцати этажах над землей, потому что глубоко внутри себя точно знаем, что он не упадет и не разобьется насмерть — пусть даже он и вызывает у нас сильные опасения. И каждый раз, когда он соскальзывает, мы затаиваем дыхание, потому что в это мгновение на долю секунды забываем, что на самом деле он в безопасности. Во всех этих старых немых фильмах людей постоянно бьют, пинают и чем-нибудь переезжают, но мы за них совершенно не волнуемся.

Робин. Хотя если бы это происходило в реальной жизни, нам было бы совсем не до смеха.

Джон. Да, и поэтому зрители должны иметь возможность осознавать, что все это «понарошку»! При этом они несколько эмоционально отстраняются от переживаний актеров и воспринимают все происходящее как мультфильм. Возьмем, например, Майкла Палина, убивающего собак в «Рыбке по имени Ванда». В реальной

ясизни люди были бы просто в ужасе. Но в кино они визжат от хохота, потому что смеются над идеей, так же как их забавляет Джерри, переезжающий Тома паровым катком.

Робин. Но разве вам не пришлось переснимать один из эпизодов с раздавленной собакой?

Джон. Да! Первый снятый нами дубль был любовно декорирован требухой, позаимствованной у местного мясника. Когда мы показали его зрителям, они задохнулись. Реакция инстинктивного ужаса перебила их способность смеяться над абстрактной идеей. Поэтому мы заменили «окровавленную собаку» дублем с нелепой, совершенно неправдоподобной, явно ненастоящей собакой без всякого кетчупа, и тогда они завыли от смеха. И опять же, я не думаю, что зрители стали бы смеяться, если бы собаки были не такими мерзкими, волосатыми, брехливыми маленькими ничтожествами, которых никто и не принял бы за настоящих собак. Очень трудно предугадать, что для людей приемлемо, а что обидно.

Робин. И, конечно, каждый меряет своим аршином, так что даже если ты угодил большинству, всегда найдутся обиженные.

Джон. Да, и неимоверно трудно — не знаю уж почему — быть благоразумным и доброжелательным, когда приходится защищать шутку от обвинений в черствости и бездушии. Даже если знаешь, что часом раньше над ней покатывался со смеху весь зал.

Робин. Почему бы не обратить внимание на то, что можно отключить сочувствие к персонажу частично, а не целиком?

Джон. Продолжай.

Робин. Многие считают, что человеку в трудную минуту больше помогает полное и абсолютное сочувствие. По моему опыту, это обычно не так, за исключением экстремальных ситуаций. Любовное отношение складывается из готовности прийти на помощь и способности подвергать сомнению и критиковать в подходящих случаях. В конце концов, все мы знаем, как полезно уметь посмеяться над собой. Но это же не значит, что мы относимся к самим себе без всякого сочувствия?

Джон. Нет, и я вспоминаю, как ты говорил нашей группе, что когда человек начинает смеяться над собой, он чувствует себя лучше.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒