ЧАСТЬ III 9 страница

Харрисон сжал кулак с такой силой, чувствуя, что если сейчас что-нибудь не ударит, то рука может взорваться. Он устремил взгляд вдоль ограды, сдерживая необъяснимую новую ярость и прежде всего, сопротивляясь желанию спросить Лео, с кем у неё был секс, когда, со сколькими мужчинами, любила ли она кого-нибудь и ждал ли её кто-то в Нью-Йорке. Может босс? Или кто-то другой?

Ни один из этих ответов не был важен.

Вокруг его лица прожужжала муха, и он отмахнулся от неё, как и от этих глупых мыслей.

— Надеюсь, я тебя не разочаровала, — вновь пробормотала Леонора, — хотя после шести лет, думаю, что даже перепихон со стволом дерева в форме женщины тебе покажется приятным.

— Ты не ствол.

— Сказал мужчина, который не занимался сексом две тысячи дней!

Харрисон издал смешок, предназначенный задушить необходимость сказать ей что-то ещё. Он был почти на грани проболтаться (с некоторой горячностью в придачу), что, несмотря на длительное воздержание, он не был идиотом. Он ещё мог понять и отличить, когда женщина являлась средством для физической разрядки, а когда была возбуждающей и красивой.

«Красивая? »

Поэтому Дьюк рассмеялся, по-своему желая подтвердить её шутку.

— Тебе не кажется, что Венера сегодня спокойна? — спросила его Леонора. — Возможно, ей только нужно немного больше внимания. Я заметила, что Венера улыбается, если быть рядом, спокойно с ней разговаривать, погладить и угостить свежей травой.

— Лошади не улыбаются.

— Улыбаются все, если для этого имеется причина.

— У тебя есть основание для улыбок?

— Конечно! Разве не видишь меня? Сегодня я чувствую себя хорошо, светит солнце, уровень воды в реке потихоньку снижается, и дня через два я смогу уйти. Чего большего могу желать?

Харрисон снова рассмеялся, сухо, словно ломали пенополистирол.

— Да уж, чего ещё?

— На самом деле есть кое-что. Я бы хотела сходить и попрощаться с Майей. Если отправлюсь сейчас, то за час смогу вернуться. А потом позвоню Гуннарду.

Харрисон не смог удержаться и выгнул бровь.

— Гуннарду?

— Да, парню из магазина.

— Я знаю, кто такой Гуннард, — заметил он, и создалось впечатление, что его голос сделан из стали.

— Он был очень добр, дал мне свой номер, который, кто знает, почему запомнила.

— И почему это.

— Я подумала, если попрошу, возможно он придёт встретить меня на другом берегу реки? Так что ни тебе, ни Майе не придётся беспокоиться.

— Конечно, зачем отказываться от удовольствия встречи с дорогим Гуннардом? — воскликнул Дьюк тяжёлым саркастическим тоном. — И почему он был таким любезным?

— Потому что, кажется, я девушка его типа, — на этот раз пожимая плечами рассмеялась Леонора. — Если бы знала, что в Вайоминге наверстаю горячий трах и повстречаю любезного жениха, я бы отправилась в путешествие гораздо раньше!

Мысль о том, что Лео даже не задумалась соединить слово «любезность» с «горячим трахом», должна была оставить его равнодушным, учитывая реальность. Он вёл себя как угодно, только не любезно. Вместо этого Харрисону захотелось её придушить. Кроме того, при чём тут Гуннард? Откуда он взялся? И почему его, чёрт возьми, раздражало, как Леонора произносила имя парня и её веселье.

— Ты меня проводишь?

— Разве ты не собиралась позвонить Гуннарду?

— Имею в виду к Майе.

— Я должен работать. Иди одна.

Харрисон вернулся в дом с дьяволом в каждом волосе, а волос у него хватало. Он был чертовски зол и ощущал глубокую рану в своей гордости. Это он должен был отшить её и дать понять, что между ними кроме секса не произошло ничего важного! А вместо этого, она избавилась от него с улыбкой, да ещё как идиотка рассуждала о другом мужчине.

Лучше бы приступить к работе, или он что-нибудь сломает: всё в пределах досягаемости его кулаков и ног. Как сильно он ненавидел эту сучку!

Он начал возиться в хлеву и когда увидел удаляющуюся Леонору, только с сумкой через плечо, сердито пожелал ей оказаться в животе у медведя.

ГЛАВА 10

Леонора

— Значит, решила уйти? — спрашивает меня Майя.

— Ты это говоришь так, как будто я сделала выбор, не рассмотрев другие варианты, — пробормотала я.

— Вот только... Ты не кажешься счастливой. Возвращаешься в змеиное логово, где не умеют любить.

— Имеешь в виду Нью-Йорк?

— Все большие города в этом мире — это места для бесчеловечных существ. Тот, кто хрупок или по-своему отличается, оказывается растоптанным и изгнанным. Посмотри на Харрисона: пока он оставался на гребне волны, его носили на руках, но едва успех исчез, все его бросили. Когда он приехал сюда, то был призраком. Теперь Дьюк возродился, и о нём можно сказать всё, кроме того, что он мужчина беспомощный. Беззащитной была моя Люси, это видно даже по фото. Она страдала редкой патологией, которая нарушила её умственное развитие; и диагноз поставили, когда она уже училась в начальной школе. Её преследовали хулиганы, а в школе ничего не делали для защиты. Девочку можно было спасти, разреши они мне оставить её дома. Однажды её чуть не изнасиловали. Люси была такой наивной и доброй — доверяла всем. Ей было пятнадцать лет, и никакого подозрения о том, насколько мир гнилой. Тогда я решила предложить ей мир более честный. Да, природа может нести опасность, и животные не лишены жестокости, но они не нападают без причины. Не так, как люди. По крайней мере, тут я могла объяснить дочери законы природы, и она могла научиться вести себя. Перед непредсказуемой людской злобой у неё защиты не было. — От воспоминаний у Майи срывается голос. Однако она не плачет, словно уже израсходовала все слезы положенные в жизни.

— Как она умерла? — осмеливаюсь спросить я.

— Люси страдала дегенеративным заболеванием и, по словам врачей, могла дожить лишь до подросткового возраста. Но в итоге, дочь оставила меня в двадцать один год, любуясь видом цветущего дерева с Титаном рядом, который облизывал её руку.

Сильная печаль сжала моё горло и стало казаться, что я с трудом, не так как раньше, вдыхаю воздух. Но Майя так и не расплакалась.

— И посмотри на себя: большой город раздавил твоих родителей, которые в свою очередь пытались раздавить тебя. Мать, которая презирает дочь, лишая её уверенности в себе, — чудовищный плод чудовищного общества. Ещё две недели тому назад ты была такой бледной, напуганной и одновременно полной гнева. Теперь ты спокойнее, не потому, будто забыла о плохом, а словно у тебя получается лучше с этим справляться. Ты не должна уезжать, Леонора. Или, по крайней мере, не сейчас.

— А я напротив, уйду сейчас.

— Несмотря на то, что любишь его?

Понимаю, я должна опровергнуть заблуждения Майи и сказать: это всего лишь романтическая интерпретация одинокой женщины, преждевременно лишившейся самой большой любви в жизни. Но Майя кажется мне какой угодно, но только не романтичной и в конце концов — она права.

— Даже если его люблю, — заявляю я.

— Между вами что-то произошло, правда? — Я киваю и со своей обычной быстротой краснею. — О, я не имею в виду «это». Если абстрагироваться от этого, в любом случае случилось что-то здесь. — И Майя дотрагивается до груди, в области сердца.

— Во мне да, — снова признаюсь я.

— И в Харрисоне тоже. Только он не осознает и, если даже у него начнет возникать подозрение, что он что-то к тебе чувствует, испугается этого. — Майя недолго помолчала, затем вышла в небольшую комнату, служащую кладовкой. И вернулась с большой коробкой. — Приехав сюда шесть лет назад, он был алкоголиком и практически мёртв. Поначалу, когда я приближалась к его хижине, Дьюк пытался меня застрелить. Потом мы подружились, и однажды он попросил меня это сохранить с условием: не открывать. Боюсь, я не сдержала своего обещания. Ему было так плохо, и я хотела помочь, не желала, чтобы умер кто-то ещё. Так я узнала, кто он на самом деле. Пару раз я ездила в Рок-Спрингс, раздобыла несколько его книг и поняла: судьба — это нечто большее, чем то, как оптимист определяет совпадения. — Майя протянула мне коробку, и я осознала, что дрожу. — То, что ты увидишь, причинит тебе боль, — призналась женщина. — Но поможет понять.

— Это нечестно, — пробормотала я. Нечестно смотреть на содержимое. И тем не менее я это делаю.

Имейся у меня сомнения в том, каким сильным источником обожания была для него единственная Реджина, они превратились бы в смятую бумагу. Коробка казалась святилищем. Содержала предметы, которые принадлежали ей, и вероятно были подарены им, а затем возвращены назад: письма, фотографии, газетные вырезки, в том числе те, где Реджина в компании своих многочисленных любовников.

Пока я окунаюсь в мир этих воспоминаний, продолжаю задаваться вопросом: за что он её любил? Да, она была прекрасна, но достаточно ли одной красоты, чтобы вызвать такое идолопоклонство? Нет ни одной фотографии, на которой Реджина не вставала бы в продуманную позу, даже на тех, казалось бы, увековечивающих личные моменты. Например: во время Рождества или на каком-нибудь празднике вместе с родственниками, не выглядящими как с открытки. Эта женщина словно всегда появляется на красной ковровой дорожке: поворачивается к камере, демонстрируя свой лучший профиль, слегка выпячивает губы, стремясь выглядеть сексуальнее, руки расположены, как учат моделей, чтобы они выглядели более тощими, а волосы в таком идеальном порядке, что кажутся отлитыми из медного блока.

Вырезки я знаю почти все; понимаю, почему Харрисон ненавидит журналистов. Кому-то удалось снять фото внутри особняка Реджины в Беверли-Хиллз, на котором можно её разглядеть обнаженной, на кровати, вместе с другим мужчиной.

Я никогда не защищала тех, кого даже не считаю своими коллегами, — они лишь кровососы и негодяи, настолько привыкшие валяться в дерьме, что даже не чувствуют вони, но ревность заставляет меня сформулировать совершенно другие мысли. Если бы эта сука не легла голой в кровать с мужчиной, который не был её мужем, журналисты в лучшем случае увековечили бы задницу Харрисона, а не задницу молодого мексиканского актера.

Я не настолько жалкая, чтобы читать и переписку. Останавливаюсь. Меня тошнит. И появляется уверенность, причиняющая боль: Харрисон всё ещё любит её. Возможно, теперь он страдает меньше, — естественно, он уже не тот мужчина, каким был тогда, — но он продолжает её любить. И чтобы исцелиться, он должен встретиться с ней снова и прекратить делать из неё фетиш. Непрожитые любовные истории и пережитые, но с борьбой, закрытые потом в витрине, подобно останкам святых, становятся вечными в сердцах тех, кто страдал. Она стала вечной именно потому, что причинила ему боль. Реджина смогла ранить его гордость, дух и талант. Кто может сотворить такое, приобретает в твоей жизни своего рода фатальную вечность. Кто ласков, не запоминается так, как тот, кто нанёс тебе удар ножом.

Я никогда не стану для Дьюка незабываемой любовью, потому что могу его любить и сделать счастливым и потому, что никогда его не предала бы и умоляла бы начать писать. Добро не создает много шума, оно как легкий дождь питает землю; зло – это град, который уничтожает побеги, и именно из-за этого опустошения невозможно его позабыть.

Она причинила Харрисону боль, и он, в наказание, будет любить её вечно.

— Как думаешь, реку можно перейти вброд? — спрашиваю Майю, закрывая коробку, без всяких комментариев.

— Через пару дней сможешь перебраться без проблем.

— Мне будет жаль никогда больше с тобой не встретиться.

— «Никогда больше» бывает только для мёртвых, которых никто не любил. Но для живых и для тех, кто остаётся в чьем-то сердце, «никогда больше» превращается в «возможно всегда».

— Тогда, быть может, мы ещё увидимся.

— Мне кажется, что да.

— Позаботься о Люси и Титане.

— Всегда и навсегда.

— И о Харрисоне тоже, пожалуйста.

Майя смотрит на меня и наклоняет голову. Один из её последних подарков — улыбка.

— О нём позаботишься ты, — наконец заявляет Майя, словно действительно в это верит.

✽ ✽ ✽

Предпоследний подарок Майи — лист бумаги и ручка, а последний — банка с синей краской.

Первые я откладываю в сторону, а с краской начинаю работать сразу.

Слышу позади шаги Харрисона. Он останавливается у меня за спиной, ничего не говорит, но я вижу его внушительную тень.

Поворачиваюсь и улыбаюсь ему. Я не могу на него злиться за то, что он продолжает любить Реджину. Есть эмоции, которые контролировать невозможно. Как и мои собственные; я смотрю на Дьюка и понимаю, — на свете нет другого человека, способного заставить меня так идеально ощущать себя. К лучшему или худшему, и с каждым вращением земной оси.

— У Майи осталось достаточно краски, после того как перекрашивала комнату Люси. Потом Майя больше не использовала эту краску. Зелёный цвет был бы лучше, но с синим у тебя будет ещё и океан за дверью. — Харрисон продолжает молчать, но его глаза кажутся наполнены загадками. — Не прошу мне помогать, — продолжаю я, — и не только потому, что кисть одна, но и потому, что это задача, которую должна закончить именно я. Но если тебе больше нечего делать, можешь составить мне компанию.

Он смотрит на меня так странно, что какое-то мгновение я боюсь: вдруг он собирается сказать, что не в порядке, рана снова кровоточит или что-то похуже. Похоже, что непогода последних дней оставила небо над нами, чтобы переместиться в небо внутри его глаз.

— Ты в порядке? — спрашиваю я его.

— Да, — отвечает он, — но у меня имеются дела, поэтому остаться не могу. — Затем Харрисон направляется к полю, и я теряю его из виду.

Животные не думают, как он, и вскоре мы становимся обычным странным кланом: девушка изображает Тома Сойера, боров валяется в уцелевшей луже из грязи, четыре гусыни ударами клювов и энергичным встряхиванием чистят перья, куры ищут повсюду, какие съедобные мелочи можно бы подцепить, Шип и Блэк, которые играют друг с другом словно два индюка, а Венера загорает и катается по сухой земле с энергией, что почти выбивает фундамент.

И мне так грустно, так грустно, что вынуждена притворяться счастливой, иначе окончательно сорвусь.

Потому что я уже решила — завтра уезжаю.

Харрисон не знает, и говорить ему об этом я даже не собираюсь. Пока он был в хлеву, я позвонила Гуннарду. Он меня помнит, обрадовался, что я ещё жива и не растерзана свиньями и высказал готовность встретить на противоположном берегу реки. Он знает место брода. Оттуда до деревни есть короткая пешая тропинка, ведущая вниз, так что добраться будет совсем несложно.

Поэтому необходимо докрасить забор до вечера. И у Харрисона останется что-то на память обо мне.

Ненадолго, но хотя бы так. Эта краска не для наружных работ, и если снова пройдёт дождь, всё смоется; но до тех пор, пока заноза синего цепляется за деревянные колья, это будет как подпись, отпечаток, свидетельство о том, что я здесь была. Леонора-хромая-собака-Такер покрасила этот забор, испытала много эмоций, обрела кучу друзей, немного себя и испытала свой первый оргазм.

Не застывшая ледышка, которая боится мужских рук и испытывает боль во время полового акта. Она просто нуждалась в руках особенного мужчины, и чтобы конкретный мужчина вошёл в неё. Прошлой ночью ей хотелось плакать, но не по той причине, почему она хотела плакать сейчас.

Вчера она была счастлива.

Теперь в ней образовалась такая глубокая трещина, что достаточно слегка подуть, и она рассыплется.

Когда заканчиваю красить, на улице почти темно, и я чувствую себя очень уставшей.

— Лео… иди в дом. Ты даже не обедала.

Забота Харрисона о моём желудке трогает. Хочется его обнять. Я хочу сказать ему, что никогда этого не забуду. Я хочу остаться с ним. Боже, я хочу остаться. Я хочу, чтобы Харрисон попросил меня остаться.

— Действительно, я голодна как волк, — шутливо признаюсь и указываю на забор. — Нравится?

— Микеланджело плюнул бы тебе в лицо, но неплохо.

Поспешно умываю руки и лицо. Мы едим; у меня очень тяжело на сердце, и я решаю облегчить это чувство, окунувшись в болтовню.

— Ты никогда не молчишь? — неожиданно спрашивает меня Дьюк.

— Когда сказать больше будет нечего. И, между прочим, об этом... — я проглатываю кусочек настоящий и один ложный.

Голос внутри меня умоляет не делать того, что собираюсь: «Молчи. Наслаждайся последней ночью. Добавь ещё одно замечательное воспоминание. Не разрушай чары».

— Ты ничего у меня не спрашивал о Реджине.

Харрисон едва не падает со стула. Он смотрит на меня так, словно я только что появилась из-ниоткуда, как чудовищный призрак, просунувший голову сквозь половицы.

— Какого хрена…

— У тебя нет интернета, журналов, телевидения. В магазине я не заметила даже газет. Шесть лет ничего о ней не знаешь. Ты же понимаешь, я не журналист-сплетница, и никогда без твоего разрешения не напишу статью. Я ждала, что... ты у меня что-нибудь спросишь. Это тотальное молчание означает, что ты исцелился или до сих пор испытываешь такую боль, что не хочешь затрагивать эту тему? Ты всё ещё влюблен в неё?

Дьюк резко встает, уносит посуду в раковину и несколько мгновений стоит, повернувшись ко мне спиной.

Я жду, когда Харрисон повернётся, бросит на меня жесткий взгляд, спросит: с какой стороны это меня касается, и пошлёт на х.. й.

Вместо этого, когда поворачивается, в его глазах видна боль.

— Я продолжаю её любить, — заявляет он, и моё сердце разрывается.

— Мне... мне жаль, — бормочу я.

И мне действительно жаль. Дьюка, — потому что у него в глазах вибрирует глубокая любовь и он понимает, что всё ещё должен её задушить. Себя, — потому что я не могу и никогда не смогу конкурировать с таким сильным, неотделимым от кожи чувством, несмотря на время, расстояние и зло, которое Реджина ему причинила.

— Поэтому ты ничего не хочешь знать?

— Я специально переехал сюда жить. И не понимаю, как новости о ней могут мне помочь.

— Я... Если бы кого-то любила, я бы хотела знать... что с ним всё в порядке.

— Если бы она умерла, Херб сказал бы мне. Его молчание по этому вопросу означает только одно: у неё всё прекрасно, вновь вышла замуж и вероятно родила детей. И твой недоверчивый взгляд, как будто я провидец, подтверждает это. — Резкий тон его голоса контрастирует с недавней растерянностью. — Сколько мужей? Два, три? Сомневаюсь, что она могла остановиться только на одном.

— Ты говоришь не так, как будто... как будто любишь её.

— Иногда приходится делать вид, что не испытываешь того, что чувствуешь. Иногда у мужчины нет альтернативы, и поэтому он должен вести себя, словно циничный негодяй. Потому что, если позволит сердцу снова себя трахнуть, с ним всё кончено. Если это квалифицирует меня как человеческое отродье, да будет так.

Харрисон снова поворачивается ко мне спиной и начинает возиться в раковине с посудой. Тогда я делаю нечто импульсивное. Я подбегаю к нему и обнимаю сзади. Прижимаюсь щекой к ране.

— Ты не человеческое отродье. Ты просто страдал. Ты не человеческое отродье.

Я замираю, а Харрисон не отталкивает и не издевается надо мной. Так мы и стоим некоторое время.

— Пойдем, — говорю я ему наконец.

Беру его за руку, и мне кажется, что вместо трёх шагов по тесной комнате мы делаем миллион вдоль аллеи, усаженной деревьями и украшенной гирляндами из роз.

Как будто вместо маленькой неудобной кровати наши тела встречает роскошный альков.

Как будто вместо того, чтобы трахаться, мы занимаемся любовью.

Я знаю, что это не так.

Но завтра я уйду, а сейчас хочу думать только о сегодняшней ночи.

Хочу испытать те же эмоции, что и вчера; не то, чтобы я была девственницей (по крайней мере, не физически), но такой я себя чувствовала... К сожалению, я позволила другому, — много лет тому назад на втором курсе колледжа, — первому внушить мне отвращение в отчаянной попытке обмана, что я красива, привлекательна и способна понравиться тому, кто не приравнивает меня к жабе или толстокожему слону. Ни в тот раз, ни в другой эта попытка не стала выигрышной. Возможно, потому, что те мужчины были ошибочны, может быть, потому, что я была неправильной — с тяжёлым бременем неуверенности и полной неспособностью потеряться в ощущениях. Я говорила уже: у меня никогда не существовало особой близости с сексом и умением дать волю чувствам. Единственное ощущение, которое помню, связано с холодом, раздражением, болью. Страх не понравиться и уверенность в том, что никто не понравится мне.

Но эмоции и ощущения прошлой ночи... Эмоции и Ощущения прошлой ночи.

Может, потому, что он правильный мужчина, возможно, потому, что наконец-то правильная я. Мне хорошо. Моё тело — ковёр из распускающихся один за другим цветков. В лёгком соприкосновении цветы открывают свои венчики. Цветы повсюду. И маленькие пламя, и нежные пожары.

Так что вчера был мой первый раз.

И сегодня последний.

Желаю, чтобы эта ночь стала совершенной, желаю сделать всё, что не делала никогда, я хочу почувствовать кожу к коже, его плоть повсюду, и его дыхание, волосы, язык, и его хриплый, приглушенный стон на смену которому приходит рычащее наслаждение.

Желаю, чтобы он смотрел на меня, как сейчас, — словно смотрит только на меня. Как будто я не любая женщина, способная дать ему то, что он хочет, а Леонора: единственная женщина на свете, единственная, которую действительно невозможно будет забыть.

Я знаю, это сон.

Наступит рассвет, и только сны удерживают ночь вблизи.

✽ ✽ ✽

Я ухожу, пока ты спишь.

Я возьму с собой винтовку, чтобы добраться до реки. Оставлю её на берегу, так что потом сможешь забрать.

Если встречу медведя, я поздороваюсь с ним издалека, как прощаюсь сейчас с тобой.

Я прощаюсь с тобой издалека, как делают дети из окон поездов.

Пока, Харрисон.

Вообще-то, прощай, Харрисон.

Желаю тебе поправиться, наконец, найти себя, — и особенно — вновь начать писать. Вот, это был бы отличный подарок, который ты мог бы сделать мне, если пожелаешь.

И будь добр к Принцу и с остальными, найти искренних друзей непросто.

Не бойся, о тебе никаких статей не будет.

Всё, что произошло, останется тайной моего сердца.

ГЛАВА 11

Ясли Венеры оставались нетронутыми, а сама кобылица неподвижно лежала на боку на соломе в своём боксе, и, если бы её грудная клетка не поднималась ритмично при дыхании, можно было подумать — она труп.

Иногда она вставала и стояла без движения, прислонив морду к стене, словно наблюдала сквозь щель за миром, и он ей совсем не нравился. Случались моменты, она выходила на просторный наружный загон, теперь усеянный пучками зелени. Но казалось, ничто не способно привлечь внимание Венеры, даже обилие яркого солнца её не радовало. Прислонив морду на столб ограды с видом, что вот-вот умрёт, кобылица застывала в углу загона, похожая на конскую статую.

Не то чтобы другие животные чувствовали себя лучше. Принц выглядел как чучело свиньи, гуси тихо шипели, а куры не снесли ни яйца даже по ошибке.

— Какого хрена с вами происходит? — выругался Харрисон, хотя прекрасно понимал, в чём причина.

Эта сучка. Она приехала к нему, переполнила своими ложно добрыми словами, похвальными речами, той радостью, которая сочилась маленькими добрыми чувствами и потом уехала.

Не то, чтобы он огорчился; ему не терпелось освободиться от её присутствия, громоздкого во всех смыслах! Когда Харрисон не увидел Леонору рядом с собой в постели, то с облегчением выдохнул.

Он не возражал бы трахнуться ещё разок, но преимущество приятного секса не уравновешивало недостаток того, что по дому бродит незнакомка, которая во всё сует нос и трещит без умолку. Да к тому же говорит кучу глупостей.

Дьюк совсем по ней не скучал, и уж точно не как его животные, у которых слишком маленький мозг, чтобы понять, сколько они выиграли, оставшись вновь в одиночестве.

Одни.

Откуда он взял это слово?

Как будто с Леонорой они были в компании.

Как будто она привнесла в их жизнь что-то хорошее.

Не было раньше одиночества — было спокойствие.

Не существовало ни до, ни после, и не существовало даже достойного для рассмотрения во время.

Ну, был тут человек, который двадцать гребаных дней портил ему жизнь, а потом ушёл, оставив записку, которую Харрисон тут же сжег в камине. Конечно, лучше пережить досаду на идиотскую записку, чем невыносимую тяжесть личного жалкого прощания, сдобренного какими-нибудь её фразами, словно из печенья удачи. Но ещё лучше — ничто из ничего.

Когда он вернулся домой злющий на всё стадо, которое, казалось, составляли не животные, а их чучела в момент абсолютного несчастья, Харрисон осознал пугающий факт. Он сам не ел несколько дней. Он ковырял в тарелке, но потом что-то раздражающее захлопывало желудок, Дьюк начинал испытывать неожиданное чувство тошноты и в итоге отправлялся спать, практически не прикоснувшись к еде.

Возможно, воспалилось плечо?

Или опять поднялась температура?

Если бы Харрисон был менее высокомерным и менее убежденным, что его сердце билось только для того, чтобы гарантировать жизненные функции, а никак не для чувств, включающих опустошающую ностальгию после банальной арифметической операции, он достиг бы единственно возможного результата: ему не хватало Леоноры.

У него пропал аппетит. Он не спал. Харрисон бродил по округе точно так же, как Венера. Всё, что он делал — это думал о Леоноре: упрекал её, ненавидел, обвинял в любой мировой катастрофе, но думал только о ней. Даже мастурбировал, думая о ней. И ещё не стирал одежду, которую ей одалживал. Во всей этой истории настоящим жалким идиотом был он.

Но Харрисон был высокомерен и горд, и никогда не признался бы, что стал жертвой печали.

Когда Принц положил свою большую голову ему на ногу, пробуждая от своего рода транса, Дьюк понял, что долгое время сидел неподвижно за кухонным столом перед пустой тарелкой, которую даже не наполнил.

Именно тогда он взял трубку и позвонил Хербу.

Его агент ответил после многочисленных гудков встревоженным голосом, настолько резким, что у Харрисона заболела барабанная перепонка.

— Харри, что случилось?

— Ничего не случилось, успокойся.

— Всё в порядке, и поэтому ты мне звонишь среди ночи? К тому же ты никогда не звонишь. Разреши мне испугаться, уж позволь!

Уже наступила ночь? Сколько времени он простоял, размышляя? Харрисон бросил взгляд за окно, и полная темнота подтвердила: он не заметил, как пролетело время.

— Харри, ты заболел? — настаивал Херб.

— Я в порядке.

— Что тогда... Господи, только не говори, что случилось что-то с девушкой. Она была в порядке ещё несколько дней назад, или нет? Что ты натворил за это время? Чёрт возьми, Харри, мне удалось отмазать тебя от тюрьмы, когда ты избил до полусмерти журналиста, не говоря уже о вышибале из того клуба. В твоё оправдание можно сказать, что тебя спровоцировали в обоих случаях. Но девушка... Нет, только не она! Что ты с ней сделал?

— По логике вещей, это она меня провоцировала, приехав сюда, чтобы выносить мне мозг. Во всяком случае, я ничего ей не сделал. Она уехала.

С другой стороны телефонной линии до него донесся шумный вздох облегчения.

— А, хорошо… ты заставил меня волноваться. Не то, чтобы считал тебя способным причинить женщине боль. В итоге ты дал ей интервью?

— Нет.

— Друг мой, жизнь затворника сделала из тебя большего идиота, чем раньше, ты знаешь это? Тебе пригодилась бы газетная статья.

— К чему?

— Чтобы люди снова вспомнили о твоём существовании. Ты продаёшься так мало, что я с трудом оплачиваю расходы агентства. Нужно освежить публике память, иначе они забудут, что ты существуешь. Тем более ты пропал, и неизвестно — жив или мертв. На самом деле для увеличения продаж тебе было бы лучше умереть, возможно, как-то театрально.

— Тогда я придумаю очень театральное самоубийство. Хорошо?

— Не говори ерунды, это не твой стиль, Харри.

— Покончить с собой на публике?

— Звонить мне посреди ночи и говорить херню. Чего ты хочешь на самом деле?

Харрисон ответил не сразу; вернее, вообще ничего не ответил. То, что он действительно хотел, было настолько невероятным, что он почувствовал себя смешным. Дьюк позвонил своему агенту, поддавшись безрассудному порыву узнать хоть что-нибудь о Леоноре. Тривиальные вещи, ведь Леонора и не думала о нём, если трахалась с другим... Вообще, а кто такой этот парень, чтобы Харрисон мог пойти и разбить ему лицо и...

— Есть возможность... связаться с мисс Такер?

Если бы Херб находился рядом, то Харрисон увидел бы, как от удивления агент широко раскрыл глаза.

— Что за хрень... У меня должен быть где-то её номер...

— Не знаю я, что делать мне с её номером. Не поэтому тебе звоню. Ты как был чертовски сентиментальным, так таким и остался. Нет, даже стал ещё хуже!

Херб раздражающе захихикал.

— По-моему, чертовски сентиментальный это ты. Поверь мне, такого поворота я не ожидал! Мог допустить, что ты, весь такой зацикленный на неприкосновенности частной жизни и с идеей, что весь мир тебя преследует, просто захотел убедиться, что мисс Такер не собирается без твоего согласия публиковать статью и тому подобное. Если же ты задумался о чём-то романтичном, значит... — На этот раз Херб рассмеялся прямо, не скрывая. Харрисон не сомневался, его слышно до самого Коннектикута. — Неужели мой Харри наконец вернулся в мир живых? У вампира снова начало биться сердце? Я бы не возражал! Совершенно был бы не против! Так ты сможешь выбросить из головы всё дерьмо прошлого. И возможно, у тебя появится желание покинуть дыру, в которой живешь, и написать новый роман!

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒