ЧАСТЬ III 4 страница

— Только потому, что я женщина? — спрашиваю его.

Выражение взгляда Харрисона в окружении увеличившихся от эмоций морщинок, говорило лучше всяких слов. Всё отражало его досаду, создавая сеть из знаков: прищуренные веки, сжатые губы в обрамлении колючей бороды.

И вот внезапно, посреди дождя я обнаруживаю себя более смелой, чем предполагала или более безрассудной. Когда мой редактор настаивал, чтобы меня сопровождал фотограф, я отказалась. Хотела побыть одна, так как чувствовала, что отправляюсь навестить друга. По крайней мере — не врага. Теперь знаю, что приходится иметь дело с незнакомцем, погружённым в бесконечный пузырь ярости, который способен причинить мне боль. И всё же зажимаю мужество в кулаке, словно оно сделано из глины, и я могу придать ей форму оружия, и бросаю ему вызов.

— Какого хрена ты имеешь в виду? — его голос не звучит безмятежно.

— Ты ведёшь себя как кусок дерьма только потому, что я женщина? Если бы вместо Леоноры Такер приехал действительно Лео, которого ожидал, ты бы поднапрягся, чтобы вести себя — не говорю как джентльмен — а хотя бы цивилизованно?

На миг мне показалось, что Харрисон оставит вопрос без ответа. Однако наклонившись, он ответил мне с очень близкого расстояния. Капли дождя с его волос падали на мои губы.

— Лео, которого я ждал, перед моим очевидным изменением решения в отношении интервью, не последовал бы за мной сюда. Лео, которого я ожидал, не за…бывался на романтических идеях в отношении меня, а послал бы меня на хер с моим благословением и вернулся назад. И я джентльмен. Не будь я им, у тебя имелось бы больше причин для жалоб. Могла бы до сих пор находиться под скалой, например. Или спать в хлеву с животными. Или трахнул бы тебя в своей постели, даже если не хочешь. Я джентльмен, сучка, и не представляешь насколько.

Признаю, мой ответ так же глуп, как и несвоевременен.

— Если ты так понимаешь, что означает быть джентльменом, то удивляюсь — почему Реджина не бросила тебя гораздо раньше.

Я сразу же сожалею о том, что вырвалось, так газу достаточно щели для расширения.

Раскаиваюсь, потому что его безумной ярости предшествует момент недоумения. Длиться всего мимолётный миг, но замечаю, как его взгляд наполняется очень глубоким несчастьем.

Длится мгновение, точно.

Сразу после этого Харрисон поднимает руку, словно намереваясь меня то ли ударить, то ли задушить или кто знает, что ещё. Мог бы сделать, у меня нет физической силы ему противостоять, и к тому же не от большого ума бросила в него «перчатку с вызовом».

Подозрение, что по-своему — в запутанной манере и несовместимой с цивилизованной жизнью — он действительно джентльмен, ощущается мной вопреки сказанному. Потому что Дьюк так ничего не и делает, ничего не говорит, несмотря на мою глупую провокацию, разворачивается и удаляется, оставляя огромные следы, которые взрываются брызгами на мокрой земле.

Наблюдаю, как он направляется в сторону хлева. Следую за ним, охваченная странной эмоцией, в которой волны гнева смешиваются с раскаянием.

Некоторое время наблюдаю за ним снаружи, пока он ухаживает за животными. Я поражаюсь, понимая, что с ними он не ведёт себя резко и нетерпеливо. Гладит морду лошади и остаётся стоять так какое-то время. Смотрю на его мужественный профиль, влажный и до сих пор хмурый, напротив шелковистой морды кобылы.

Отступаю назад, чувствуя, как будто что-то украла. Как бы я хотела уйти прочь, более того — как бы желала вообще никогда не приезжать. Было бы лучше сохранить иллюзию, что Харрисон Дьюк, возможно, тот же самый мужчина, каким был в мои юношеские годы идолопоклонничества. Но прежде всего было бы лучше не знать, что несмотря на годы жизни, проведенные отшельником, лишённым сердца, он не перестал её любить.

✽ ✽ ✽

Если вначале Харрисон вёл себя словно меня ненавидит, то теперь словно я не существую. Принц остаётся единственным источником вежливости и тепла в этом жалком и ледяном доме.

Неожиданно, после того как вновь развёл огонь, он поставил разогревать суп из банки даже не спрашивая, голодна ли я. Не могу больше молчать и шепчу:

— Мне жаль. — И после его, наполненного желчью молчанием, — не должна была затрагивать тему… понимаешь, что имею в виду. Это было мелочно с моей стороны. Знаю, сколько ты пережил когда…

Мужчина развернулся со скоростью пули.

— Напротив, ты не х.. я не знаешь.

— Наверное нет, однако мне жаль. Я знаю, что… как себя чувствовал.

— Как себя чувствовал когда? Когда жена перетрахала весь Лос-Анджелес или когда журналисты доставали, не переставая?

— Я знаю, каково это — когда кто-то, кого любишь и кто должен любить тебя, старается изо всех сил, чтобы ты ощутил себя дерьмом. И журналисты… какое-то время доставали и меня тоже, хотя и по другим причинам.

Его взгляд не менее враждебен, чем раньше, он явно не поверил ни одному моему слову или его не заботило ничего из сказанного.

— Ты так хорошо выучила урок, что стала журналистом, чтобы иметь возможность в свою очередь е…ть кому-то мозг. Огромнейшие поздравления.

— Я человек не такого типа, — возразила, оскорблённая.

— Нет, ты другая, — заявляет насмехаясь. — Каким может быть оксиморон, ты журналист с совестью (прим. пер: Оксиморон – сочетание логически не совместимых понятий. Например – звонкая тишина, мёртвые души, горячий снег). В самом деле ты пришла сюда, чтобы влезть в моё дерьмо и спрашивать вновь «что вы испытали, когда увидели свою жену с раздвинутыми ногами на обложках «The Sun e Star Twenty»?

Меня шокирует, как он обо мне думает, словно приписывает вину, к которой я не причастна и что нахожу отвратительным.

— Я не намеревалась спрашивать у тебя ничего подобного, — возражаю я. — Мои вопросы касались бы только твоих книг. То, что недавно сказала… про Реджину… не входило в мой список. Ты спровоцировал своими ужасными манерами, я не хотела её упоминать.

— Как будто я в это поверил. Чёртовы писаки преследовали меня повсюду, пока не начал стрелять в них. Возможно, должен выстрелить и в тебя. Всё равно, как только вернёшься в город, состряпаешь прекрасную статью о том, какой Харрисон Дьюк мудак, и выстрел из дробовика поможет тебе доказать правоту, не так ли?

— Ох, что касается этого, то мне поверят и без выстрела. Твой легендарный характер не нуждается в доказательствах. Конечно, сейчас стал хуже, никто не поверил бы, что ты превратился в святого отшельника.

Ожидаю от него следующего пренебрежительного комментария, но ни с того ни с сего Харрисон издаёт своего рода смешок. Больше похожий на дьявольскую ухмылку, смешанную с животным рычанием. Но точно ближе к проявлению веселья, которое могла бы от него ожидать. Наконец заявляет:

— Вынужден признать, что ты не ошиблась. Но и я не ошибался, заявляя, что ты журналистка, как все другие. Ты обманула Херба своими острыми статьями и заставила его поверить, что у нас состоится сугубо литературная беседа, не затрагивая этой шлюхи, моей бывшей жены. Называется «замани и обмани» — блестит, но не вода. Как кусок стекла, который перережет горло.

Несколько минут наблюдаю за ним в молчании, в свою очередь высказывая всё беззвучно. Затем оглашаю весь список вопросов, которые приготовила. Я потеряла свои записи, но все они застряли у меня в памяти. Никогда не смогу их позабыть. И не только потому, что хорошо подготовилась к интервью, но и потому что эти вопросы хранила всегда. Расспросить о его творческих возможностях, которые для меня были гениальными и грациозными, о его жёстких и хрупких героях, о символическом значении их выбора. Спрашивать о Реджине было бы признанием её причастности к этим произведениям, когда она не имела к ним никакого отношения. Она не существовала и появилась позднее. Уверена — она даже не читала эти романы.

Это последнее соображение по понятным причинам держу при себе.

Харрисон серьёзно на меня смотрит и потом снова приподнимает уголок рта.

— Я понял, — выдавливает он скупо.

— Что ты понял?

— Ты не из числа журналистов, зацикленных на Реджине. Ты принадлежишь к другой категории.

— Какой категории?

— Зацикленной на мне. Признаю, твои вопросы менее дебильные чем в среднем, но преследуют всегда одну цель. Встречался со многими из них, у всех один и тот же блеск в глазах и убеждение, что именно у них получится сподвигнуть меня на написание нового шедевра тысячелетия. Все убеждали, что Реджина разрушила моё вдохновение, отправив в забвение. У всех имелись намерения пробраться в мой мозг через член. Но видишь ли… даже если мой член довольно долго твёрдый и не привередничает много, до мозгов ты никогда не доберёшься.

Я уставилась на него с яростью разочарования.

— Я не заинтересована ни в одном, ни в другом. Мужчина, который не церемонится, обладает больным мозгом — это не большое искушение. А теперь я хочу есть.

Подхожу к нему, забираю из рук тарелку с разогретым супом и опускаю в неё ложку. Сердце бьётся с сумасшедшей скоростью, и на мгновение я опасаюсь, что тарелка выпадет из моих рук. Сажусь перед камином, как потрясённая девочка, которую застукали за шалостью, а она по своей наивности предполагала, что разгадать её будет невозможно.

Потому как откинув в сторону вульгарные части, Харрисон угадал всё.

Одно время хотела стать для него музой. Мечтала любить его и быть им любимой. Видеть, как он пишет и первой читать его романы. Рассказывать ему свои секреты и слушать про его. И занять его разум.

Не утешительно узнать, что стала одной из многих, слишком сентиментальной обманутой поклонницей, которой предназначено столкнуться в реальности с непревзойдённым идолом, оказавшимся слишком несовершенным и слишком человечным.

ГЛАВА 5

Если бы Харрисону сказали, что захочет узнать её получше, то не поверил бы. С другой стороны, если бы сказали — он будет спать на полу и не разбудит её, потому что пожалеет, такую неуклюжую и в лихорадке, то рассмеялся бы с резкостью того, кто думает, что оказался в мире сумасшедших.

Вопреки этому он спал на полу, после того как проверил её в последний раз и понял, что Леонора дрожит. Он подкинул дрова в камин для большего огня и накрыл девушку дополнительным одеялом. А сам заснул вместе с Принцем перед камином. Не то чтобы Дьюк боялся неудобств — его жизнь уже и так стала практически спартанской, полностью исключая понятие роскошь.

Харрисон больше всего страшился сочувствия. Этого он старался избегать. Но не смог сдёрнуть Леонору с кровати; неожиданно испытал чувство предательства, пока размышлял о лучшем способе, каким можно вернуть себе одиночество. Вот какой он увидел её: словно раненая собака Леонора свернулась клубочком, обнимала сама себя, завёрнутая в огромную одежду, всё равно не скрывающую мягкую плоть тела. И по какой-то причине будить её и выгонять с кровати показалось альтернативой слишком чудовищной, даже для него. С другой стороны, с животными у него складывались более свободные и искренние отношения, чем с людьми. Поэтому Харрисон решил расценить, что девушка не слишком отличается от раненого животного.

Хотя желание побольше о ней узнать опровергало эти обнадёживающие выводы. Когда она ему сказала, что понимает, каково быть нелюбимым и подвергаться преследованию журналистами, внутри Харрисона блеснула вспышка любопытства.

Кто она — это странное, неловкое создание?

Кем бы ни была, он не станет снова спать на полу, и одного раза достаточно.

Как не изменит и свои привычки.

Поэтому пока девушка ела суп, Харрисон начал раздеваться.

Заметил, как она вздрогнула на стуле и покраснела словно тринадцатилетняя. Больше, чем оксиморон, эта девушка воплощала грани противоречия. Короче говоря, ей было, по крайней мере, двадцать пять лет, занималась работой для хитрых душ и пыталась держать голову с упрямой смелостью, но когда показывала неконтролируемые эмоции, то выглядела застенчивой.

Скромная журналистка с совестью.

Своего рода феномен из цирка уродцев — уверен, зверь редкий. Где, твою мать, Херб её откопал?

— Что ты намереваешься делать? — спросила Леонора, пока Харрисон снимал рубашку.

— Должен помыться. Если тебе не нравится, то можешь выйти.

В этот момент гром сотряс стекло в одном окне единственной комнаты.

Леонора развернула стул наискосок и повернулась к нему спиной. Она продолжала есть, но он заметил, с каким трудом пища проскальзывала в её горло — словно имела консистенцию пробки. В прошлом ему доводилось пробовать что-то вроде этого — во времена пика своего самого оглушительного несчастья, когда пил, избивал до крови кого ни попадя, трахался с отвратительными шлюхами и думал о Реджине — самой отвратительной шлюхе из всех. Еда всегда имела такой же вкус: прессованный картон, желчь и воспоминания о разорванной на части душе.

Кто знает, в силу какой странной связи он почувствовал, что сейчас она тоже не ощущала никакого вкуса. Её плечи выглядели одеревенелыми. Рукой нервно проводила по волосам. Постукивала коленями друг о друга. Уставилась на Принца, как если бы хотела быть уверенной, что удерживает взгляд в невинном направлении.

На очень короткое время её шея показалась Харрисону ужасно сексуальной. Без сомнения это от того, что она первая молодая женщина, которую он повстречал по прошествии веков. Харрисон мгновенно возбудился.

Не мог непристойно не засмеяться про себя, воображая, как она поворачивается и обнаруживает его позади с пугающей эрекцией.

К счастью, вода в душе была холодной и быстро утихомирила его пыл. Когда он закончил, Леоноры в комнате не было. Принц уставился на дверь с нетерпеливым видом.

Харрисон оделся, не вытираясь, открыл дверь и посмотрел снаружи. Девушка стояла под навесом, прислонившись спиной к стене. Выглядела смущённой. Может быть, заметила его эрекцию? Невозможно, если только не имела глаза на шее. На той самой молочной шее, оголённой от волос, перекинутых на одно плечо, которая разбудила его желание. Но даже если в этом была причина её выражения (словно она стоит на пороге плача дарованного небесами), это не давало Харрисону повод к беспокойству. Что касается его, то Леонора могла оставаться посреди поляны в наиболее грязном месте под ударами воды.

— Если собираешься здесь спать, то просто скажи, — заметил ей. Девушка бросила на него рычащий взгляд, но ничего не сказала. — Если в тебя попадёт молния, то не рассчитывай на меня.

Небеса словно его услышали, и в этот самый миг, сразу после грома неслыханной энергии, вспышка молнии осветила двор как днём. Леонора сдвинулась и приблизилась к двери.

— Я должна идти, — сказала ему совершенно неожиданно, как будто готова позвонить и вызвать такси, чтобы отвезли её в аэропорт. Затем стала так вдыхать воздух, как будто готовилась надолго задержать дыхание, потом медленно его выдыхала со странным спокойствием. Не то чтобы выглядела спокойно: одну ладошку открывала и сжимала как паук в конвульсиях. Другой рукой с такой силой ухватилась за лоскут широкого свитера, что казалось, он сделан из металла.

— Я приехала сюда с наилучшими намерениями, чтобы взять интервью у того, кого считала гением. Не то чтобы не ожидала столкнуться с трудным парнем — гении обычно берут столько же, сколько и дают. Напротив, возможно больше. Я знала — нет ни одного избранного разума, который не рискнул бы свести кого-то с ума. Твой агент пытался меня отговорить и предложил несколько имён других известных людей, но я… я хотела тебя.

Такое происходило не впервые, когда ничего для него не значащая женщина опускалась до словесного заигрывания, которое ему вообще не льстило, а сами они казались безнадежными и раздражающими. И всё же на этот раз Харрисон не почувствовал необходимость произнести спасительное «пошла на х.. », чтобы отрезать эту омерзительную сладость. Возможно, потому что тон голоса Леоноры был каким угодно, только не сладким. Вероятно потому, что её голос звучал низко как у матери, которая говорит ночью. Может быть потому, что казался искренним; она выстраивала предложения из красивых слов, так как была умна, а не с целью трахнуться до слёз и потом рассказывать всем вокруг, что переспала с ним.

Тем не менее он не даст ей удовлетворения от знания, что поразила его.

— Необходимо быть осторожнее в том, чего желаешь, — сказал ей, — потому что если сбудется, произойдёт пиз…ц.

Взгляд, который она на него бросила, переполняла боль.

— Я должна уйти, — повторила она. — Если останусь здесь, не смогу не ненавидеть тебя, и если начну ненавидеть, то не смогу вновь читать твои романы. Если не смогу их больше читать, то не знаю, в каком окажусь положении. Твои истории и персонажи поддерживали меня на плаву в страшные моменты, когда я была готова утонуть. Если их потеряю, если тебя потеряю — что мне останется?

Дьюк переступил, словно стоял на обжигающей земле. Со стороны этот жест походил на проявление нетерпеливой скуки, как у непослушного и нетерпеливого мальчишки, который пинает банку. Но внутри ощущал что-то похуже: это был способ встряхнуться и отреагировать на очередной соблазн спросить «почему». А потом: что, как, где, когда.

Он не должен угодить в ловушку интересов по отношению к другому человеческому существу. Люди и женщины на вершине этой пирамиды представляли собой создания ненадёжные, вероломные, способные на ложь, в которую даже сами начинали верить.

Хотя Харрисон был не в состоянии войти в список святых, он не считал обман одним из своих дефектов. В болезни и здравии он всегда был искренним. И сейчас он почувствовал глубокую подлинность поведения Леоноры. Как будто эта некрасивая толстая девушка не обманывала себя; она добралась сюда, чтобы осуществить мечту и испытала смертельное разочарование от резкого пробуждения. Словно скрывала настоящую боль, сродни его, которую мог бы понять, если б захотел.

Вновь единственно разумной реакцией для него стало изобразить раздражение. Зевнул, словно страдал от смертельной скуки.

Когда очередная вспышка молнии, казалось, ударила в дерево недалеко от Леоноры, Харрисон инстинктивно приблизился к ней, закрывая своей спиной и испытал гигантский дискомфорт из-за того, что не почувствовал себя неуютно.

Мысленно решил послать самого себя на х…, и потом понял, что не только подумал об этом. Он это произнёс, и девушка решила, что разговаривает с ней. Её грустный и потрясённый взгляд был похож на тот, как смотрел утонувший на озере жеребёнок, которого Дьюк не сумел спасти.

— Ты должна смириться, — сказал ей. — Пока не успокоится эта гнусная погода, ты здесь застряла.

Она прикусила губы и Харрисон в удивлении задумался, что они пухлые, как и её тело: в этой девушке нет ничего, что не переполнялось бы.

— По-твоему опыту, сколько это продлится?

— Я уже говорил тебе, что такого дождя никогда раньше не видел. В этих районах более распространена засуха. Не могу дать никакого прогноза.

Леонора провела рукой по лицу и ещё раз вздохнула. Прикусила снова губу и Харрисон представил, как её язык облизывает его.

«Чёрт побери, прекрати. Запечатай мозг. Возьми искушение и утопи его на дне этого грёбанного озера. Потому что ты мудак с оставшейся маленькой частичкой души, но никогда не будешь тем, кто насильно засовывает член в рот женщины. Даже если не трахался вечность».

— Послушай, — прошептала она.

— Да, как правило, я хорошо слышу.

— Можешь на минутку прекратить умничать? Окей, ты бессердечный дьявол, твои саркастичные шутки очень остроумны, но я… должна сказать тебе одну вещь… немного неловкую.

Харрисон нахмурился.

— Если в этом нет действительной необходимости, избавь меня, о чём бы не шла речь.

— Именно необходимо, в другом случае я бы избежала этого.

— Тогда перестань ходить вокруг. В худшем случае засмеюсь тебе в лицо.

— Было бы уже приятное изменение.

— Думаешь добраться до сути?

— Я… возможно из-за стресса… шока… не знаю… В общем, у меня раньше времени начался цикл.

— То есть, хочешь сказать что…

— Да, у меня менструация. Знаю что для вас мужчин это запрещённое слово, но в любом случае. Не знаю как … что делать. Было б глупо спросить тебя, если имеешь…

— Более чем глупо, я бы сказал абсолютный бред.

— Можешь помочь мне… найти что-нибудь что… Пойми, мне ужасно неловко, но не знаю, что делать. К тому же у меня ужасно болит живот… У тебя имеется обезболивающее кроме аспирина?

Харрисон отчаянно пробормотал:

— Я не держу тампоны и таблетки для менструальных циклов на случай, если мимо случайно пройдёт женщина и будет в них нуждаться.

— Всё пошло наперекосяк. Всё. Сейчас ещё и это. Знай, я не из тех, кто жалуется, однако… хорошее пошло всё на хер не помешает.

Она вышла под дождь и громко прокричала в сторону воды и ветра. Один, два, три раза — с яростью.

Когда вернулась под навес, то Харрисон был уверен — влага на её щеках не только от дождя. Какая заноза в заднице… И всё же… мысль что возможно она одинока, во власти одержимого, лишённого чуткости, с ранеными душой и телом, спровоцировала у Харрисона атаку сочувствия. Хотя, одержимым, лишённым чуткости, был он, напротив, именно, потому что он.

Дьюк сразу же изгнал эту быструю судорогу, как делала кобылица Венера в отношении слепней, жужжащих вокруг хвоста.

— Завтра могу спросить у Майи, — бросил в ответ.

— Кто такая Майя? — прозвучал очередной вопрос.

— Живёт выше на горе. Не думаю, что у неё что-нибудь есть, она старая. Но в любом случае подходит лучше, чем я, чтобы спросить… что делать.

Неожиданно девушка ему улыбнулась. Склонила на бок голову, и в её влажных глазах блеснула вспышка детской благодарности. Вместо ответа Харрисон решительно вернулся в дом и закрыл дверь практически у неё перед носом.

Он должен перестать испытывать сострадание к этой толстой занозе в заднице. Должен перестать считать её достойной внимания. Не признавая исключений, с этим приказом обращался и к самому себе.

Бля, бля, бля.

Мысленно он повторил себе это тысячу раз.

Нет, возможно, тысячи будет мало.

Наблюдая как Леонора ложится на расстеленное на полу одеяло, Харрисон боролся с искушением предложить ей лечь на кровать. В конце концов места на ней имелось достаточно. Но он не будет этого делать. Лучше умрёт, но не превратится в грёбанного денди.

Он уже и так уделил достаточно внимания её раздражающим потребностям (удерживал себя в хлеву, пока девушка ходила в туалет, вооружённая простынёй, чтобы использовать её для своей необходимости), покуда Майя не решит этот злободневный вопрос, стоящий перед ним. И он даже согрел для неё воду на плите.

Чего большего могла ожидать раздражающая стерва?

Он, конечно, не будет вместо неё спать на полу.

«Какое мне дело до этой несчастной, которая к тому же вызывает у меня только отвращение, учитывая её ситуацию? »

— Эй.

Девушка лежала у подножия кровати, повернувшись к нему спиной. Единственный комфорт ей создавала комковатая подушка. Она явно не спала и всё же не ответила на его оклик.

— Если хочешь, ложись на кровать, я тебя не съем.

— Нет, лучше не надо, — прошептала она хриплым голосом, так и не повернувшись к нему. Волосы у неё соскользнули на бок, и её шея вновь намекнула на что-то провокационное.

— Поступай как хочешь, однако я свою часть выполнил. И не говори больше, что я не джентльмен.

— По-своему ты любезен, — продолжила она, все так же обращая к нему спину. Её голос отражался от стены и казался сонным, достигая Харрисона. — Но очень-очень «по-твоему», поэтому не принимай это как комплимент.

Харрисон перевернулся на другой бок и сознательно занял на кровати всё свободное пространство. Больше он ей ничего не предложит.

Эта отвратительная доброта в кавычках и так стоила ему двадцати лет и уравнивала счёт за всё время, когда он вообще забывал звучание слова «любезность».

✽ ✽ ✽

Пополнялся список невероятных вещей, которые Дьюк не мог себе никогда даже представить, пока находился в здравом уме. За два дня он сделал и передумал так много фигни, что убедил себя: будь у него зеркало, то в отражении увидел бы совершенно другого мужчину.

И сейчас — вот вам энная нелепость — сцена, которая в сравнении с безумным фильмом выглядела «серьёзной»: Харрисон поднимался по крутому склону в момент перемирия между двумя атаками дождя, на фоне которого бледнел сам библейский потоп. Леонора упрямо следовала за ним, хотя была бледной как привидение. И Принц, который не привык оставаться в одиночестве, следовал за ним по пятам как собака.

Это трио, отправившееся к хижине Майи, выглядело немного комично и немного трагично.

К счастью, хижина находилась не слишком далеко. Дьюк и пожилая женщина могли бы считаться соседями даже если встречались редко. Они оба были очень одиноки и не склонны к болтовне. Иногда Майя готовила для Харрисона еду, а он в ответ покупал провизию и для неё. В некоторых случаях помогал ей с ремонтными работами, а Майя снабжала его консервами и печеньем. Подводя итог: никто из этих двоих не выносил мысли, что для него делали одолжение без возможности отблагодарить в ответ. Таким образом, они почитали правило равновесия — основополагающее для тех, кто живёт в одиночестве, и кому не выносимо чувствовать себя должником.

— Ты отдаёшь себе отчёт, что тормозишь меня? — спросил Леонору Харрисон во время подъема.

Он шёл впереди сердитый, каким может быть отшельник-женоненавистник, вынужденный пройти полтора километра по пересечённой местности с риском того, что в него ударит молния только потому, что отправился на поиски женских тампонов. Дьюк даже отдалённо не помышлял о надежде, что Майя решит приютить девушку у себя. Старая леди не была сукой как он, но ушла от Дьюка не далеко.

Леонора не прокомментировала его случайное замечание.

— Почему ты взял ружьё? — спросила вместо этого.

— Потому что мы не в Центральном парке, где в лучшем случае ты можешь вступить в борьбу за выживание с белкой. Здесь очень велика вероятность встретить медведя, койота или рысь. Особенно весной. Если такое произойдёт, постарайся не гоготать как гусыня.

Леонора обиженно надула губы.

— Я никогда не гоготала как гусыня, не начну и сейчас, — серьёзно заявила, но при этом оглянулась вокруг, будто боялась увидеть тень затаившегося дикого животного.

— Встреча с медведем, как правило, придаёт новое значение понятию «идиотизм». Ты должна была остаться в долине, кажется, вот-вот умрёшь.

— Если я умру, скорми меня на обед медведю, к всеобщему спокойствию, — фыркнула Леонора, словно эта непрерывная словесная борьба истощила её больше, чем недомогание. — Расскажи мне о Майе. Она живёт одна?

— Да.

— Пожилая женщина? Она не боится?

— Чего? Основываясь на собственном опыте — цивилизованный Нью-Йорк меня убивал, здесь я родился вновь, несмотря на медведей.

— Она тоже сбежала из города?

— Что-то в этом роде. Но избегай задавать свои хреновые вопросы от журналистики. И рядом с ней запомни — меня зовут Уэйн.

— Никто не знает, кто ты на самом деле?

— А вот и она, всегда готовая к допросу. Даже если бледная как смерть, ты не перестаёшь вмешиваться, правда?

— Это вопросы не от журналиста, а от человека. Существует также простое желание «знать», которое не имеет ничего общего с необходимостью заполнить половину колонки, прежде чем отдать в печать. Есть сочувствие, интерес, человеческая солидарность.

— Когда у тебя месячные, ты ещё невыносимей, чем обычно. И я, везучий мужчина, должен не только терпеть твоё присутствие, но также и твою версию «лже-занятного романчика, полного фраз для подчёркивания».

— Ты же напротив, не мог не обвинить мои месячные; ты невыносим независимо ни от чего.

У Харрисона почти возникло желание рассмеяться, но он сдержался.

— И я этим горжусь, — прокомментировал он, не сбавляя шаг, хотя Леонора, стараясь от него не отстать, дышала с трудом.

— Однако сегодня ночью ты накрыл меня одеялом.

— Я накрыл также и Принца.

Леонора наблюдала, как гигантская свинья обнюхивает мир вокруг подобно собаке.

— Кстати… как зародилась ваша дружба? Он мне кажется чрезвычайно изысканным по сравнению с тобой.

— Я купил его маленьким, чтобы заготовить бекон и ветчину.

От ужаса девушка широко распахнула глаза.

— Так что… он… ему суждено…

— Вероятность съесть тебя — больше.

— То есть ты не собираешься причинять ему боль? А как же остальные? Шип и Блэк, и курицы с гусями?

— Я понял, что мне гораздо проще застрелить человека, чем зарезать животное. Так что Принц, как и остальные, остался со мной. Я не могу есть то, что выращиваю.

— Так вы семья?

— Семья — это термин, который сочетает в себе гораздо большее.

— Ну а я применяю его к любой компании, в которой уважают друг друга. Не имеет значения, что не все члены люди. У меня на Статен-Айленде живёт котёнок, и я часто с ней разговариваю. Иногда она так смотрит, что складывается впечатление, будто понимает меня.

— Вот снова разновидность твоей патетики. Я создал впечатление, что заинтересован историей твоей жизни?

— Если я задаю тебе вопросы, ты обзываешь меня любопытной журналисткой. Если рассказываю о себе, то становлюсь пафосной. Что я должна делать?

— Держать-рот-закрытым. Разве ты не болеешь? Ты спала на чёртовом полу, истекаешь кровью и ещё болтаешь?

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒