ЧАСТЬ III 7 страница

— Выпей, девочка, ты до сих пор в шоке от случившегося. Сядь на этот стул и сделай глубокий вдох. Ничего страшного не случилось. Дыши. И ты отнюдь не некрасивая, а прекрасное создание. Харрисон, это правда, что она совсем не дурнушка? — пожилая женщина бросила на него решительный взгляд, содержащий императивное распоряжение ей потворствовать.

Из-за завесы дыма, Харрисон произнёс резким тоном:

— Да ты вообще не уродлива.

«И это даже не ложь, грёбаная жизнь».

Он не мог оторвать от неё взгляд.

Возможно, это был эффект от косяка, который Харрисон сладострастно курил после долгих лет воздержания, но Леонора казалась более желанной, чем когда-либо. Боль должна была раздавить мужчину, отвлечь ум от всех видов смутно плотских мыслей, но вместо этого производила обратный эффект на его возбуждённые синапсы. Дьюк спрашивал себя: хороший перепихон с Леонорой сверху (поскольку он сам не может много двигаться), поможет ли ему почувствовать лучше. Пока Лео рассказывала о жестоких матерях и горах Пелопоннеса, Харрисон представлял её на себе: голой и пышной, растрёпанной и дикой. Печальной. Он видел её грустной как сейчас, с блестящими глазами, из которых колючие воспоминания падали подобно лепесткам сломанной розы. И Дьюк хотел что-нибудь сделать, чтобы Лео почувствовала себя хорошо. Он хотел, чтобы, трахаясь с ним, со свойственной ей грацией, иногда превращающейся в ярость и браваду, а потом возвращающейся к своего рода античной застенчивости, Леонора смеялась и наслаждалась и прекратила ощущать себя таким дефективным созданием, что заслуживает быть брошенной на вершине горы.

«Ладно, мне кажется, что качество травки у Майи отменное. Возможно, мне стоит притормозить».

— Лучше, если останешься здесь, — сказал он Леоноре, чтобы не приказывать ей следовать за ним, и едва достигнут дома, немедленно скинуть одежду и лечь в постель.

— Что? — воскликнула Леонора.

— Оставайся с Майей. Думаю это лучшее решение. Можешь оставить её у себя, правда? — спросил Харрисон у пожилой женщины.

Прежде чем последняя успела выразить своё мнение по этому вопросу, Леонора решительно заявила:

— Нет. Я пойду с тобой!

Вот она, вновь стала воином. Девушка перестала плакать и вспоминать прошлое. Твою мать, она по-прежнему его возбуждала: тихоня и болтливая, печальная и агрессивная, обнажённая и одетая. Непростая задача. Ужасно-затруднительное положение.

— Можешь возражать сколько хочешь, но я пойду с тобой. Во всём с тобой случившемся виновата я. Ты не можешь пошевелить рукой, а кому-то надо позаботиться о животных. Поэтому можешь протестовать до скончания веков, плохо ко мне относиться, вообще меня не замечать, вести себя как мудак, но на меня можешь рассчитывать. И это моё последнее слово.

ГЛАВА 8

Леонора

Что со мной не так?

Я на самом деле рассказала Харрисону и Майе о своей матери?

Должно быть я в шоке, только доктор Финн знает этот секрет (посвятила её во время сеансов психотерапии).

В любом случае, уверена, они меня слушали невнимательно. Майя абсолютно точно уверена, что я преувеличила или даже солгала. Человеческий разум, особенно ум матери, потерявшей обожаемую дочь, не может представить такое тотальное равнодушие.

Не говоря уже, как маловероятно, что Харрисон вообще меня слушал. Он только повторяет, чтобы я оставалась с Майей и смотрит, словно видит ту же ужасную жабу, что видела во мне моя мать.

Майя нам предлагает переночевать у неё, так как начинает темнеть, но Харрисон отрицательно качает головой. Надевает шерстяную куртку, которую ему дала Майя и утверждает, что должен вернуться к животным. Именно потому, что скоро стемнеет, самое время шевелить задницей и возвращаться.

Настаиваю, чтобы вернуться вместе с ним, даже если прекрасно понимаю: я желанна, как булыжник под ногами.

Думала, что буду чувствовать себя напуганной ещё больше, особенно сейчас, когда природа вокруг, окутанная падающим с неба сумраком, потеряла чёткие контуры. Думала, что после сегодняшнего нападения (при воспоминании о котором и предположении, что могло бы случиться, моё сердце разрывается), мои ноги приобретут консистенцию желатина на протяжении всего пути домой.

Напротив, я ощущаю себя сильной. В некотором смысле, нападение медведицы заставило понять: какими милосердными могут быть животные. Этот огромный зверь мог нас убить и разорвать на части, но сумел сдержать свою ярость. Мир снаружи без людей и правда не так плох. Он лишь защищает себя, и если не беспокоить и не нападать, тебя отпустят.

Конечно, мы должны двигаться быстро, чтобы не дать темноте застать нас врасплох. На этот раз Харрисон держит фонарь, а о ружье забочусь я. Он не говорит о своём плохом самочувствии, не жалуется на боль, но должно быть сильно страдает, если позволил мне вместо себя нести ружьё. Харрисон никогда не признается, но я ему нужна. Также и поэтому ощущаю себя сильной. Я его должница.

До хижины Харрисона мы добираемся целыми и невредимыми. Если можно так выразиться, учитывая рану в двадцать сантиметров на правом плече у Харрисона. Принц встречает нас в точности как собака. Я отсутствовала лишь несколько часов, но уже соскучилась по всему этому. «Улыбки» борова растягиваются до его глаз и похожи на полумесяц, гуси толпятся как утята вокруг своей матери, индюк перестал раздувать свои перья, имитируя барана, и баран перестал вести себя как раздувающий перья индюк. Куры забавно вышагивают, словно женщины на слишком высоких каблуках, а кобыла под рыжей попоной поворачивается с ленивой грацией. Таких глаз как у неё я никогда не видела раньше; они очень добрые, такие могут иметь те, у кого простое сердце.

Харрисон бледный и весь в испарине, мне сразу становится понятно, как сильно он болен. Его лихорадит, а лоб — это огонь для барбекю.

— Ложись в постель, — говорю ему, но не уверена, что Дьюк меня послушается.

Напротив, он шепчет в ответ слабое:

— Да. — И это тоже яркое доказательство, как ему плохо.

Харрисон снимает куртку, которую дала Майя и остаётся с голым торсом. Длинная белая повязка запятнана кровью. Знаю, где Дьюк хранит свои вещи и, не спрашивая разрешения, выдвигаю ящик и достаю футболку.

— Я помогу тебе её одеть, — сразу замечаю, что говорю с ним решительным тоном, по-матерински. — Так мы не заденем повязку.

Мужчина кивает и смотрит на меня горящими от температуры глазами. Они блестят как мокрые зеркала. Замечаю, что у Харрисона и правда есть другие шрамы, разбросанные повсюду, хотя серьёзных ран, как полученная сегодня, не было.

Дьюк тяжело садиться на кровать. Помогаю ему снять сапоги и когда поднимаю голову, замечаю — он снова на меня пристально смотрит.

— Это правда? — спрашивает странным тоном, заплетающимся и горячим, как и его кожа.

— Что ты имеешь в виду?

— Про твою мать, которая хотела бросить тебя на горе Тайгет.

Он слышал, что я рассказывала? Но прежде всего именно это из сказанного запомнилось?

— Э… да… что-то в этом роде, — пробормотала я смущённо. — А сейчас будет лучше, если ты ляжешь. У тебя жар.

— Мне нужно позаботиться о животных.

— Я сделаю.

— Ты? — его затуманенный лихорадкой взгляд предает вспышка привычной иронии. — Что ты собираешься делать?

— Всё, что необходимо. Когда вернусь из хлева, приготовлю тебе что-нибудь поесть, и сможешь принять антибиотик. — Харрисон падает спиной на кровать и хрипло стонет. — Ты должен спать на животе, на спине будет больно.

Харрисон произнёс сквозь зубы с дюжину проклятий и перевернулся на левый бок. Ну что за человек: никогда не покажет, что прислушивается к любому из моих предложений, не противореча. Накрываю его одеялом и глажу по лбу. Дьюк хватает мою руку, отчего я почти падаю на него.

— Убирайся, — шепчет мне и на мгновение снова выглядит как прежде: с обычным, полным иронии властным голосом, готовый заставить меня почувствовать себя глупой, лишней. Но на этот раз я не куплюсь, не позволю довести себя до предела, чтобы выкинуть очередную фигню.

— Я никуда не уйду. Ты нуждаешься во мне, и я останусь.

— Не говори потом, что я не предупреждал.

— Боишься, что испугаюсь тяжёлой работы? Это не так; я докажу тебе, что способна…

— Твою мать, ты идиотка.

— Знаю, ты повторял много раз. — Я положила ладонь ему на глаза. — Закрывай глаза. Скоро вернусь.

✽ ✽ ✽

Сразу понимаю — работа тяжелее, чем ожидалось. Вначале отправляюсь за дровами, нужно оживить огонь, который почти погас. Потом прихожу в хлев и ухаживаю за животными. Затрачиваю на всё втрое больше времени, но, в конце концов — я выигрываю.

Почти ночью, усталая, возвращаюсь домой. Снова пошёл дождь. Снимаю сапоги и босиком вхожу в тишину.

Харрисона лихорадит всё сильнее, он такой горячий, что немного меня пугает. Готовлю бульон и сажусь рядом с ним на кровать.

— Ты должен поесть, — тихо говорю я.

Мужчина открывает глаза и раздражённо морщиться.

— Не доставай, — бормочет в ответ.

Подношу ложку с бульоном к его губам. Дьюк бросает в меня обжигающий взгляд. Если бы взгляд мог выбрасывать пламя по настоящему, то сейчас я стала бы золой.

— Не обращайся со мной как с ребёнком, могу заверить, я не маленький.

— Ах, знаю, что ты не маленький. Ты упёртый взрослый, который сейчас немного поест и потом примет антибиотик. Или я останусь здесь с этой ложкой до рассвета.

— Здесь? — переспрашивает Харрисон, и на его губах распускается бутон странной ухмылки. — Возможно, это не станет большой жертвой.

Тогда я понимаю, что Дьюк пялится на мою грудь, она фактически в паре сантиметров от его носа. Ощущаю, как у меня скручивает живот, и начинают гореть щёки. Вскакиваю с кровати, словно из матраса торчат гвозди или я вдруг оказалась у него под носом голая.

— Какой ты необычный человек, «маленькая жаба», — шепчет он. — Давай мне этот грёбаный бульон.

Знаю, я должна взбеситься и вылить на его голову содержимое тарелки, за то, как меня обозвал. Но по какой-то неясной причине я не чувствую себя оскорблённой. Быть может потому, что используя это обидное прозвище, Харрисон вновь доказал: ранее он меня слышал. И потом — он болеет и заслуживает большего терпения, чем я бы проявила в обычных условиях.

Протягиваю тарелку, он ставит её на кровать и проглатывает немного бульона. Видно, что у Харрисона нет аппетита, еду проглатывает с трудом. Его лоб блестит от пота, движения замедленны, и выглядит очень вялым.

Даю мужчине лекарство, а потом помогаю снова устроиться на боку. Опускаю взгляд и рассматриваю Дьюка: несмотря на то, что он выглядит разбитым, с влажными от пота волосами, испачканной в грязи бородой, мне он кажется самым красивым.

Затем выхожу и набираю дождевой воды. Она ледяная, что послужит нужной цели. Воды набралось немного, но и этого достаточно. Окунаю в неё чистую салфетку, а потом провожу ею по лицу Дьюка. Аккуратно промокаю лоб, волосы, бороду, шею. Несколько капель воды падает на губы. Мне кажется, что его кожа шипит, словно масло на раскалённой сковороде.

Принц спит, и я не понимаю, сколько времени просидела на краю кровати рядом с Харрисоном, неспешно давая скрупулезную свежесть, пока усталость не начинает сокрушать и мои веки. Знаю, что должна поесть, а потом расстелить свои обычные постельные принадлежности на полу. Только я боюсь — если засну, то могу потерять Дьюка; вернётся медведица, нацепив на морду суровое выражение моей матери, бросит его на вершине горы в надежде, что растерзают ястребы. А я буду страдать, так как несмотря на отвратительный характер, когда этот мужчина смотрит на дождь, его глаза становятся похожи на грустные глаза милой Венеры.

Продолжаю бодрствовать. И не хотела бы оказаться сейчас ни в каком другом месте, кроме как здесь.

✽ ✽ ✽

В какой-то момент дождь начинает стучать так сильно, что я забываюсь. Но не только дождь. Начинаю ощущать, что ухожу под воду и задыхаюсь.

Широко раскрываю глаза от понимания: я лежу на кровати. Вместе с Харрисоном, который обжигает, как сбрызгиваемый бензином огонь. Я лежу перед ним, зажатая между пустотой и его телом. Мы оба лежим на боку, развернувшись друг к другу. Одной рукой Дьюк забрался мне под свитер и положил её на грудь.

Его рука у меня под свитером на груди!

От потрясения я слабо вскрикиваю, но, что удивительно, не испытываю раздражения. Я должна вытащить его руку и отодвинуться, обвинить во всём лихорадку, собрать своё смущение и уйти. И всё же я не двигаюсь. Сейчас жар и у меня тоже; кажется, как будто медведь пытается погрузить в меня свои когти. Только это не доставляет боль, это абсолютно не больно. Этот коготь вызывает у меня дрожь.

Когда Харрисон меня целует, на мгновение думаю, что умираю. Сердечный удар.

Я умираю.

Нет, не умираю, пока его язык проникает в мой рот. Я не умираю, пока его рука и язык становятся частью меня. И не умираю, несмотря на то, что нахожусь на пороге тахикардии. Мне кажется: я таю, в венах течёт расплавленное золото, а сама сделана из жидкого пламени.

Что я делаю?

Дьюк не в себе и меня он не хочет, по крайней мере, осознанно. Он гонится за сном, может быть, сейчас воображает, что целует и ласкает Реджину. Уверена, будь мужчина в сознании, с ясным рассудком, то не знал бы, что делать с такой, как Леонора Такер.

Понимаю, я безумная, но... мне нравится. Без сопротивления, страха, сомнений, вздоха порядочности я отвечаю взаимностью на поцелуй. Внутренний голос вдалеке даёт мне тысячу оскорбительных имён.

Когда мой психотерапевт сказала, что рано или поздно я найду мужчину, чьи руки не вызовут у меня отвращение, она, конечно, не намекала на подобный опыт. Доктор Финн имела в виду истинные отношения, осознанные эксперименты, связь. Может быть не вечно, но находясь в сознании и не так странно: этот мужчина меня касается — не понимая, кого касается, и целует — не зная, кого целует.

Я и сама хотела бы к нему прикоснуться, но боюсь. Что если я это сделаю, и Харрисон придёт в себя? Если он очнётся от оглушения лихорадки, и в его глазах появиться тот же ужас, что и у тех, кто бросает своих детей голодным койотам? Этого вынести я не смогу. Возможно, выйду под дождь и вверх ногами утоплюсь в озере, как очень тяжелый камень.

То, что происходит потом, окончательно меня шокирует. Когда Харрисон издает мне в рот хриплый рык, я к нему даже не прикасаюсь. Не могу разобрать, что именно он невнятно шипит в момент, когда на его брюках, в месте возвышения, где скрывается явная эрекция, появляется тёмное пятно по форме напоминающее звезду.

Затем его дыхание замедляется, и так же медленно Харрисон засыпает.

Изо всех сил стараюсь не разбудить Дьюка. Внезапно я чувствую себя очень несчастной. Чувствую себя одинокой. Кажется, что я уже торчу в озере вверх ногами.

Встаю, открываю входную дверь и выхожу.

Прячу лицо в ладони и рыдаю под изнуряющим дождем. Могу себе позволить даже рыдать до икоты: рев грозы скрывает всё.

Эти поцелуи и ласки были не для меня. Это возбуждение и оргазм были не для меня. Я знала, но всё же ничего не сделала, чтобы его остановить. Я безответственная шлюха, моя душа полна грязи.

Но не это самое страшное.

Хуже всего то, что я хотела бы пойти дальше. Но не таким образом: хочу его в сознании, живым, осознающим.

Я хочу, чтобы Харрисон посмотрел на меня и не увидел толстую грязную жабу.

Я хочу, чтобы он на меня посмотрел, и у него создалось впечатление, что наконец, взошло солнце.

Я хочу, чтобы его сердце билось так же быстро, как моё.

Боюсь, я хочу более невозможных вещей, чем горшок с золотом у основания радуги. Но прежде всего я боюсь, что поднялась на первую ступень длинной лестницы, которая приведёт меня к очень глубокой боли.

✽ ✽ ✽

Следующие три дня Харрисона лихорадит. Моменты бодрствования чередуются с продолжительными бессознательными периодами, когда он бредит и трясётся. Несколько раз называет меня Реджиной, и это даёт окончательное подтверждение: тогда ночью Дьюк думал о бывшей жене. Харрисон и минимально не помышлял обо мне, даже не знал, что рядом — именно я. Если на бесконечно малую часть мгновения я допустила возможность обратного, то была идиоткой и заслужила эту моральную пощечину.

Я всё равно продолжаю заботиться о нём с состраданием. Стараюсь, чтобы он поел, даю лекарства, проверяю рану. Ничего из этого не даётся легко. Я так устала, что иногда сплю стоя. Естественно, на кровати я больше не сплю. Устроила себе спальное место на полу и никуда оттуда не сдвинусь.

На четвертый день, когда я почти готова вернуться к Майе и попросить дать мне других лекарств, меня окликает Харрисон и спрашивает: «какого хера я сделала».

Подозрение, что Дьюк говорит о произошедшем несколько ночей назад, вызывает у меня дрожь паники.

— Что ты... имеешь в виду? — спрашиваю я и подхожу к нему.

Проверяя его лоб, стараюсь не демонстрировать свою неловкость. Боюсь, что от любого моего жеста Харрисона вдруг может озарить, и он вспомнит о нашем поцелуе, жарком во всех смыслах, и о его руках под моим свитером.

— Ты выглядишь отвратительно, — заявляет он с обычным отсутствием такта.

Не то, чтобы Дьюк ошибался: я очень мало отдыхала, работала без остановки и из-за беспокойства почти ничего не ела. Даже думаю, что потеряла в весе. Но вместо того, чтобы ощущать себя лучше, я чувствую себя больной и неопрятной.

— У меня было много дел. Тем не менее, температура снизилась, рана в порядке. Она сухая и чистая и...

— И ты выглядишь как труп.

— Уверяю тебя, я жива.

Харрисон садится, издавая при этом лёгкий стон раздражения.

— Какое дерьмовое пробуждение. У меня в голове грёбаная путаница, плечо кажется распиленным на две части, и ты выглядишь совершенно непрезентабельно.

Его заявление вызывает у меня совсем недвусмысленную реакцию:

— Как насчет того, чтобы ты пошёл к дьяволу? — кричу я и выхожу из дома прежде, чем продолжу озвучивать список ругательств, которые никогда в своей жизни не произносила вслух (по крайней мере, не все вместе и сразу против одного человека).

Иду в хлев и по дороге туда пинаю ведро, камень, бревно. Я так слаба, что оседаю на солому в пустом стойле. Принц, который теперь следует за мной повсюду, устраивает свою мордочку у меня на ноге. Гуси и куры, которые нападали до недавнего времени, заботливо меня окружают. Раньше я думала, что животные глупые, но они, напротив, обладают интуицией и сопереживают, без сомнения, на порядок больше, чем Дьюк. Не то, чтобы требовалось много, учитывая его стадию доисторического бесчувствия, но, несомненно, эти животные феноменальны. Они понимают мою печаль и перестают галдеть.

Когда я лежу спиной на соломе, они вьются вокруг меня и прижимаются как кошки. Вскоре к нам присоединяются Шип и Блэк; они не любят меня также как птицы, но думаю, я начинаю нравиться и им. Наконец, даже лошадь Венера заглядывает в стойло, и от её грустного взгляда начинаю ощущать себя ещё печальнее.

Но я слишком устала, чтобы снова плакать. Я хочу уехать, хочу вернуться в Нью-Йорк. Желаю, чтобы никогда сюда не приезжала.

— Что ты с ними сделала?

Я вздрагиваю во второй раз за последние несколько минут. Харрисон стоит рядом с Венерой у двери и смотрит на меня. Выглядит, мягко говоря, помятым: небритый, растрепанные волосы, тёмные круги под глазами, но мужчина не отказывается от своего естественного сарказма.

— Ты накачала их наркотиками?

— Я просто о них заботилась, — бормочу в ответ, поднимаясь. — Скажу тебе, ты тоже не совсем отрада для глаз.

— Мне нужна твоя помощь, я не могу пошевелить раненным плечом. Другой рукой тоже не получается сделать многое. — Он поднимает левую руку, но невысоко, боль позволяет ему делать только неширокие движения, достаточные, чтобы протянуть руку в приветствии или, в лучшем случае, потихоньку почесать себе нос.

— Я помогу тебе. Позабочусь о животных и доме, пока ты не будешь в состоянии...

— Я хочу помыться, воняю медведем и кровью.

— И каким образом... — В моём воображении появляется картинка обнаженного Харрисона в душе. Чувствую, как краснею, но, видимо, появляется неестественный цвет. Боюсь скорее я стала фиолетовой до корней волос.

— Не так, как ты представляешь, — комментирует он тоном, не лишённым оттенка дерзости и уходит из хлева.

Возвращаясь домой, я непрерывно напевно повторяю словно песню: «Я не хочу помогать ему мыться. Я не хочу помогать ему мыться. Я не хочу помогать ему мыться».

Говоря по правде, я хочу ему помочь принять душ, хочу к нему прикоснуться и смотреть на его тело, намылить, ополоснуть водой и снова посмотреть. Но именно тогда, когда вы с такой одержимостью хотите чего-то, что не сулит ничего хорошего для вашего душевного спокойствия, вы должны сказать: «нет», «стоп», «довольно», «отступи».

Тем не менее, ничего из этого я не произношу, потому что мир таков, и безумие мощнее мудрости.

Застаю Харрисона, пытающимся справиться в одиночку, но он даже не может снять футболку, не распространяя по комнате саундтрек из тяжёлых ругательств.

Подхожу к нему, и мужчина прожигает меня взглядом.

— Поправка, справлюсь сам.

— Вот и нет. Успокойся, я не буду посягать на твою добродетель, с изуродованным плечом ты выглядишь совершенно непрезентабельно.

— Моё плечо сильно изуродовано по твоей вине.

— Будешь повторять это до конца веков?

— Исключаю такое, я не собираюсь видеть твоё лицо так долго.

— Очень хорошо, теперь помолчи. Как спокойно было в эти три дня без твоих постоянных агрессивных шуток!

— Три дня? Прошло три дня? — Во взгляде Дьюка виднеется искреннее недоумение. — Должно быть стал слабаком, если из-за поверхностной раны чувствовал себя полумёртвым три дня. Я ничего не помню: что я делал? То есть, я хоть вставал с кровати или нет?

— Я провожала тебя до туалета, но спокойно, моя помощь не заходила дальше. Ты почти ничего не ел, и один раз я тебя перевязывала. Тебе было больно, и ты не очень галантно посылал меня куда подальше. Ты... ничего не помнишь?

— Грёбаное ничего: как будто выбросил в унитаз кусок жизни.

— Этот кусок был неважен, — бормочу я и вспоминаю его поцелуи и ласки: определенно ничего важного. Несомненно, всё забудется. — У тебя скакала температура от высокой до нормальной. И рана совсем не поверхностная, так что не волнуйся, ты продолжаешь оставаться грубым и диким мужчиной, который не болеет из-за царапины, можешь гордиться своим достоинством.

Пока говорю, я наполняю кастрюлю водой и нагреваю её на плите. Потом подхожу к Харрисону под его подозрительным взглядом. — Если бы ты не был грубым и диким мужчиной, я бы подумала, что ты меня боишься, — говорю ему, изо всех сил стараясь улыбнуться. — Ты следишь за мной, как будто боишься засады. Я просто хочу тебе помочь снять футболку.

— Не трогай меня.

— Ты же сам сказал, что хочешь помощь.

— Я ещё находился в маразме и не задумывался о возможных осложнениях.

— Знаешь, ты ведёшь себя как девчонка, — огрызаюсь я.

Дьюк пронзает меня новым ядовитым взглядом.

— Выйди, Леонора, — наконец, бормочет он менее грубо, но от этого не менее решительно. — Я благодарен тебе за то, что ты сделала, но теперь я справлюсь.

— Какие осложнения? — спрашиваю его.

— Что...

— Ты сказал, что не учёл возможные осложнения. В чём дело? Я так тебе противна, что не сможешь выдержать даже прикосновение намыленной губкой к твоему плечу?

— Твою мать, Леонора, ты серьёзный геморрой. Хочешь правду? Вот, получи, но не говори потом, что я парень не очень деликатный. Я не считаю тебя квинтэссенцией красоты, но ты для меня и не совсем отстой. Я уже шесть лет не трахался с женщиной. Шесть лет дроч*л, и чтобы возбудить меня словно пятнадцатилетнего, требуется мало. Несмотря на рану и боль, достаточно твоего прикосновения, чтобы намылить плечо, и я тут же кончу в штаны. Предупреждаю, чтобы избежать шоу.

Хотела ему сказать, что я уже видела шоу, о котором он говорит, но лишь пытаюсь сглотнуть и ограничиваюсь разглядыванием пола. Из всего этого абсолютно не изысканного разговора, наименее тактичная часть (и она ранит меня сильнее всего), это та, где Харрисон рассуждает о моей красоте. Хорошо, я уже знала и это, но высказанное с такой грубой искренностью, это знание вызывает боль сильнее, чем можно ожидать. Тем не менее, я не хочу, чтобы Харрисон понял, как глубоко меня ранил.

— Ты не можешь сам себя вымыть, это факт, — комментирую с отстранённостью, на которую только способна. — Считай, я медсестра, совершенно равнодушная к твоим возможным перфомансам. Если ты «выступишь» с чем-то неприятным, я не буду расценивать это ни как оскорбление, ни как предложение, а только как естественный факт. В любом случае, спасибо за твою деликатность. Несмотря на то, что ты использовал выражения, какие угодно, но только не тактичные, я ценю усердие.

В последующие полчаса Харрисон стоит под душем, повернувшись ко мне спиной. На нём надеты боксеры и ничего больше. Я поливаю на него горячей водой из тазика, осторожно намыливаю губкой тело, стараясь не намочить рану. Кожа у Дьюка красивая, гладкая без изъянов, хотя кое-где встречаются небольшие огрубелости. А мышцы у него как у того, кто работает: рубит дрова, вспахивает поле, ухаживает за лошадьми и сражается со всеми сезонами, а не как у того, кто посещает навороченный тренажерный зал в модном спортивном костюме, кондиционером и персональным тренером. Как правило, у этих качков с праздничных плакатов имеется только скульптурный пресс, в остальном они демонстрируют две нелепые куриные ножки или кукольные ручки. Дьюк мускулистый везде и мощный повсюду. Его руки, запястья и даже колени выглядят пугающе.

Боже мой, как сильно мне нравится то, что делаю. Мои движения кажутся медленными и чувственными, сексуальными и неспешными. Ещё немного, и я сама достигну оргазма только потому, что провожу пальцами по его коже и сквозь волосы. Тем не менее, Харрисон настаивает, что сам себе помоет грудь и рядом со своим «другом», который, несомненно, «не» в спячке.

Даже если он и стоит ко мне спиной, я всё равно вижу. Ожидаемо: это не оскорбление и не приглашение, а только естественная реакция.

В завершении я протягиваю ему большое полотенце и ухожу. Харрисон появляется через несколько минут в штанах с мокрыми волосами и выглядит, как только что выскочивший из реки Геркулес.

Он садится на стул, и я снова накладываю на его грудь длинную повязку.

— Если хочешь, я подровняю твою бороду, — говорю я всё более обыденным тоном. — Я умею это делать.

— Ты ровняла много бород? — спрашивает Дьюк со странной интонацией.

— Нет. У меня была длинношерстная собака, и иногда я укорачивала её шерсть.

Из горла у Харрисона вылетает сухой смех.

— Хорошо, но немного, — соглашается он.

Надеюсь, он не чувствует, как сильно бьётся моё сердце, когда я наклоняюсь над ним, чтобы взять ножницы. Надеюсь, Дьюк не понимает, что стоит ему только дотронулся до меня и попросить дать его отвыкшему телу небольшую передышку, чтобы спрятаться в женщине, я бы ответила «да», даже без обещания эмоций.

— Такер — это твоя настоящая фамилия? — внезапно спрашивает Харрисон. Я вздрагиваю от удивления. — Ты дала понять, что твой отец является большой шишкой и мудаком, но я не могу вспомнить никого важного с фамилией Такер.

Он действительно слушал меня. Дьюк услышал полностью бредовую речь о моих родителях? Бредовую не потому, что содержала ложь, а потому, что раскрыла вещи, которые лучше оставить для себя.

— На самом деле нет: это придуманная фамилия. Не мной, однако.

— А кем?

— Тобой.

Он хмурится.

— Такер — это собака на трёх лапах из моей книги? — удивленно спрашивает Харрисон, хватая меня за запястье и забирая ножницы.

— Именно он, маленький чудик из «Обманчивой внешности». Жаль, что потом он и «Менелих без колеса» умрут. Хотя я всегда думала, они только притворились погибшими в огне. Такер и Менелих наконец-то свободны от угнетения и пыток. Жертвы по судьбе, убийцы по необходимости, но в конце концов победители. И нет... не говори мне, что это не так, и они действительно умерли; нашли два обгорелых тела, и эта история означает — жизнь одна проклятая пещера без света. Не говори мне!

Харрисон так интенсивно на меня смотрит, что я вынуждена сделать шаг назад, иначе на этот раз он почувствует, как бьётся моё сердце. Ещё как почувствует. Вскорости оно разорвёт мне грудь и преподнесёт себя как цветок.

— Я не скажу тебе, потому что тоже не знаю. Первоначально Менелих должен был стрелять в Такера, а затем стрелять в себя, но я предпочел менее спорный финал. Кто, чёрт возьми, твой отец, Леонора? Кто тот человек, что спровоцировал тебя взять фамилию хромой и замученной собаки?

Я кусаю губы, снова начинаю подстригать бороду и заявляю:

— Стэн Джонсон.

— Этот кусок дерьма?

— Этот кусок дерьма.

— Позволь мне уточнить: твой отец — известный сенатор, коррумпированный, фашист, расист, торговец оружием и бабник?

— Как всегда, ты дал безупречное описание.

— И это дерьмо называло жабой тебя?

— Нельзя отрицать, мужчина он красивый.

— Да, как помёт летучих мышей. А твоя мать, дамочка, которая если бы могла, оставила тебя на Тайгете, это та переделанная шлюха, выглядящая как окунь, на двадцать лет моложе его и всегда появляющаяся в газетах?

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒