ГЛАВА 29 ПОСТСКРИПТУМ 14 страница

«После того, через что я прошла, я имею полное право! — заявила она друзьям, посмевшим выразить обеспокоенность ее чрезмерным употреблением спиртного. — Вы бы помучились с мое, едва не отправившись на тот свет! » Она заявляла, что желает наслаждаться жизнью на полную катушку. Но даже так, ее постоянно занимали мысли о смерти. Ее странные и сильные предчувствия, по ее утверждениям, сделали из нее ясновидящую. Она заявляла, что наделена некой необъяснимой чувствительностью к нематериальным силам, которая далеко превзошла обыкновенную интуицию. Многие из ее друзей просто отмахивались от этих ее заявлений, считая их ни чем иным, как очередной игрой на публику. Однако мать Эдди Фишера вспоминала, что за несколько месяцев до этого сын с невесткой позвонили ей из Лондона, что говорило либо о неизъяснимой психической чувствительности Элизабет, либо о странном совпадении. Мать поведала Эдди, что ужасно переживала из-за болезни одного из родственников, на что ее сын ответил:

«Странное совпадение. Лиз буквально час назад влетела ко мне и спросила: «Эдди, какой там у твоей матери номер в Калифорнии? У меня такое предчувствие, что у них там что-то неладно».

Эти ощущения, утверждала Элизабет, были чем-то ироде посланий, она клялась, что ее имя известно ангелу смерти. По ее словам, в ту ночь, когда Майк Тодд вылетел из Нью-Йорка на своем двухмоторном самолете, она проснулась среди ночи от кошмарного сна — ей привиделись взрыв и языки плани. Через несколько часов она узнала, что ее муж разбился в авиакатастрофе.

Другим объектом ее психического познания, по её словам, был Гари Купер. В 1961 году всем в Голливуде было известно, что знаменитый актер неизлечимо болен раком. Ночью 12 мая Элизабет привиделся странный сон о куклах и маленьких детях.

Проснувшись, она якобы заявила, что Гари Куперу осталось жить не более суток. Вскоре после полудня, 13 мая, Гари Купер тихо скончался во сне.

Буквально зациклившись на теме смерти, Элизабет с особым наслаждением упивалась своими собственными воспоминаниями. Она была убеждена, что во время пребывания в лондонской клинике по меньшей мере четыре раза» успела побывать на том свете. У нее вошло в привычку изливать душу близким друзьям, ведя с ними заупокойные разговоры. В 1961 году она присутствовала в качестве почетной гостьи на обеде, устроенном для сбора средств для двух калифорнийских клиник, «Ливанских кедров» и «Горы Синай».

Ее попросили прийти на этот обед в качестве «символа чудес современной медицины». Вот как она описала остальным приглашенным свое рандеву со смертью.

«Умирание, как я его помню, состоит из множества вещей... Я никогда не испытывала большего одиночества. А затем произошло это... Я кашлянула... Я сделала вдох. Я открыла глаза. Лампа, висевшая надо мной, — самый прекрасный свет, что когда-либо знал мир, — снова засияла для меня».

В 1964 году она снова писала о пережитом ею: «Четыре раза у меня останавливалось дыхание. Один раз я начала умирать, будучи в полном сознании. Я попыталась набрать воздуха, но у меня ничего не получилось. Я чувствовала, как кислород покидает мое тело.

Вместо крови по моим жилам струился кипяток, казалось, мне на грудь навалили многотонный груз, и это ужасное ощущение, когда ты жадно ловишь ртом воздух и не можешь сделать ни единого вздоха, и под конец у тебя все плывет перед глазами».

Элизабет снова и снова пересказывала историю о том, как она едва не отправилась на тот свет и затем чудодейственным образом воскресла из мертвых.

По ее словам, это было похоже на то, что «в двадцать девять лет она заново родилась из своей собственной утробы».

Эта леденящая душу история о смерти и воскресении стала одной из ее коронных ролей. Эта роль обеспечивала ей постоянное внимание к ее особе и благоговейное восхищение со стороны окружающих, а кроме того наделяла ее чем-то вроде бессмертия. Куда теперь до нее простым смертным? Ведь теперь она не просто кинозвезда. Она выше всех, она недосягаема. Тот факт, что она сумела победить смерть, не преминул фантастически сказаться на кассовых сборах, тем самым гарантируя стабильный и весьма прибыльный интерес ко всему, что бы она ни делала.

Именно поэтому студия «XX век — Фокс», глазом не моргнув, проглотила горькую пилюлю — списала 5 миллионов убытков и впридачу вынуждена была распродать 260 акров территории и павильонов, чтобы начать заново проталкивать «Клеопатру». И хотя студию на всех парусах несло к финансовому краху, там только и знали, что раскланивались перед Элизабет, потакая каждому ее капризу.

«Какая вам разница, во что обойдется эта ваша " Клеопатра»? — спрашивала Элизабет Спироса Скуроса. — Все фоксовские картины были одна хуже другой. По крайней мере эта будет что надо — хотя и дороговата».

Сказав это, Элизабет потребовала от студии еще одни миллион, чтобы в сентябре приступить к съемкам в Риме. Она выторговала для себя те же условия, что и в первоначальном контракте, плюс еще 25 тысяч долларов и все расходы на доктора Рекса Кеннамера, который должен был сопровождать ее на протяжении всех шести недель. Как всегда, она не отступилась от таких личных требований, как, например, невыход на работу в первые два дня менструации.

Студия была готова на все и посему проявила неслыханную щедрость. По распоряжению Скураса, сценарий для Элизабет был переплетен в марокканскую кожу, а по специальному заказу было изготовлено кресло из калифорнийской секвойи. Кроме того, студия превратила все здание в ее гримерную, окрестив ее «Каса Тейлор».

Вскоре съемки уже пожирали 500 тысяч долларов в неделю, в результате чего «Клеопатра» снискала славу самой дорогой картины в истории Голливуда. Этот сорокамиллионный спектакль в конечном итоге вошел в историю не только потому, что разорил целую киностудию, но и потому, что именно там разыгрался самый шумный в киномире скандал.

ГЛАВА 16

Сдается мне, снова придется нацепить доспехи, ведь моей партнершей будет Мисс Бюст», — объявил Ричард Бертон, отправляясь в Рим, чтобы сыграть в «Клеопатре» Марка Антония.

«Надеюсь, ты отдаешь себе отчет, что все внимание достанется в первую очередь Элизабет? — предостерег его пресс-агент. — Я бы советовал тебе держать ухо востро».

«Не волнуйся, — отвечал Бертон. — Я уж как-нибудь о себе позабочусь».

Валлиец по национальности, Бертон был известен как «британский Брандо» или, как его еще называли, «Лоренс Оливье бедняков». В 1961 году он удостоился награды «Тони» как лучший бродвейский актер за короля Артура в спектакле «Камелот». Спустя несколько месяцев студия «XX век - Фокс» выкупила актера у театра, заплатив за него 50 тысяч долларов, чтобы подписать с ним контракт на 250 тысяч за три месяца участия в съемках «Клеопатры» в качестве одного из ведущих партнеров Элизабет Тейлор.

Таких денег Бертону еще никто до этого не платил, и он с гордостью заявлял, что зарабатывает даже больше, чем Рекс Харрисон, который играл Юлия Цезаря. А еще он похвалялся тем, что студия предоставила в распоряжение его семьи шикарную виллу, машину с шофером и прислугу.

«Какой смысл играть маленькую роль в большой картине, как, например, Оливье в «Спартаке», — говорил он. — Его гримерная была вполовину меньше, чем у Тони Кертиса, да и гонорар тоже. Это же курам на смех. Я всегда требую для себя парочку «кадиллаков» и самую просторную гримерную. Это производит впечатление. Разумеется, эта баба зарабатывает еще больше».

Тридцатишестилетний актер собрал компанию у себя в «Бертоновском баре», то есть в своей бродвейской гримерной, и развлекал друзей смачными раблезианскими историями. Элизабет Тейлор он упомнил лишь мимоходом, обозвав ее «этой толстой бабенкой» — ему припомнилось, как он впервые встретил её в Голливуде, в доме Стюарта Грейнджера, — в ту пору она была беременна и ее мужем был Майкл Уайлдинг.

«Это было еще до Официанта», — пояснил он, имея ввиду Эдди Фишера.

Затем с поразительной точностью подражая ее голосу, он выдал целый залп непристойностей, отчего все присутствующие покатились от хохота.

«Смотри, Ричи, будь осторожен, — шутливо заметил кто-то из друзей. — Не попади к ней на крючок».

«Не волнуйся, — возразил Бертон. — Она такая черная... как пить дать, бреется».

И снова все разразились хохотом — уж что-что, а репутация Бертона, его привычка заводить романы со всеми своими партнершами стали уже притчей во языцех.

«Я просто не способен играть с человеком, если я не испытываю к нему сильного физического влечения, — неоднократно заявлял он. — Иначе я просто не смогу находиться с ним на одной сцене или же в одном кадре... Разве это не издевательство над собой — изображать любовь к той, которая лично в тебе ровным счетом ничего не трогает».

И хотя Бертон был женат на валлийке Сибил более двенадцати лет, он открыто изменял ей направо и налево с такими звездами, как Джин Симмонс, Клэр Блум, Сюзен Страссберг. Стремясь покорить их сердца, он рассказывал им одну небылицу за другой, чем наверняка превзошел Шахерезаду. Своим изысканным, хорошо поставленным голосом он читал им стихи Дилана Томаса. Или вдохновенно цитировал шекспировские строки.

В настоящий момент его пассией была двадцатидвухлетняя красавица-блондинка, девица из кордебалета по имени Пэт Тандер, которая должна была приехать к нему в Рим.

Кроме того, его должен был сопровождать Родди Макдауэлл. Он и его приятель Джон Вальва прилетели вместе с Ричардом и Сибил в их швейцарский особняк, откуда они все вместе, захватив с собой двух дочек Бертона, на машине отправились в Рим, где поселились на вилле возле Аппиевой дороги.

К 25 сентября 1961 года внимание всего мира было приковано к съемкам «Клеопатры». Сей грандиозный проект уже обошелся студии в 7 миллионов долларов и едва не свел на тот свет свою главную исполнительницу. Теперь же был собран совершенно новый актерский состав и найден новый режиссер, новый художник по костюмам, новый оператор, а также выстроены шестьдесят новых декораций. Цифры общих затрат менялись каждую неделю — с 8 миллионов они подскочили до 10, затем до 14 и, наконец, до 20 миллионов. Вполне естественно, что первый день съемок этого грандиозного эпического проекта тотчас попал в разряд мировых новостей. Прибытие в Рим на студию «Чинечитта» таких знаменитостей, как Элизабет Тейлор, Ричард Бертон и Рекс Харрисон, не могло не привлечь к себе нашествия журналистской гвардии, в том числе бесчисленных орд папарацци.

Рекс Харрисон и Ричард Бертон уже успели переодеться и загримироваться и вместе с режиссером ожидали, когда на съемочную площадку, в сопровождении мужа, секретаря, парикмахера, шофера, кастелянши и троих детей, явится Элизабет Тейлор. При ее появлении вся съемочная группа разве что не согнулась в подобострастном поклоне. Манкевич, оставив своих главных актеров-мужчин, бросился к знаменитой актрисе, чтобы ее расцеловать.

«Как ты себя чувствуешь, моя дорогая? » — подобострастно поинтересовался он.

Бертон все еще был занят разговором с Харрисоном и поэтому лишь искоса взглянул на главную героиню, которая щедро демонстрировала присутствующим свои прелести. Когда все другие актеры запили свои места на площадке, он подошел к Элизабет и шепнул ей на ухо:

«Ты, милая моя, малость толстовата, — прошептал он вкрадчивым голосом. — Но у тебя смазливая мордашка».

Элизабет от души расхохоталась, быстро подошла к своему трону и уселась на колени Эдди Фишеру. В душе она благоговела перед Бертоном с его репутацией шекспировского актера, чьи спектакли в театре «Олд Вик» пользовались колоссальным успехом. И хотя ни один фильм с его участием не принес кассовых сборов, все сходились на том, что Бертон — это огромный талант, — и дружно прочили ему в будущем звание величайшего англоязычного актера в мире.

Родди Макдауэлл и Джо Манкевич успели просветить Элизабет насчет его «непревзойденности», и в этом смысле она даже испытывала некоторую робость. Его репутация бабника не произвела на нее столь же глубокого впечатления. Это, заявила она, не представляет для нее особой угрозы.

«Я оставался с Элизабет в Риме еще пару недель после того, как начались съемки, — вспоминал один из знакомых. — И я хорошо помню, как она мне говорила, что непременно станет той единственной главной героиней, которая не попадется в сети к Ричарду Бертону. Она говорила это совершенно серьезно».

По мнению Элизабет, Клеопатра являлась крупнейшей женской ролью за всю историю кино, а сам фильм — самым грандиозным проектом. Работая под руководством такого режиссера, как Джо Манкевич, Элизабет ничуть не сомневалась, что сыграет лучшую свою роль и, вполне возможно, удостоится за нее второго «Оскара». Режиссер в ее глазах был едва ли не господом богом. Манкевич тоже, со свойственной ему проницательностью, держал себя с нею на редкость почтительно, словно она была величайшем актрисой из тех, с кем ему доводилось работать.

«Обычно Лиз довольно легкомысленно относилась к ролям, которые ей предстояло сыграть, — говорил Манкевич. — Но только не сейчас. После операции в ней появилась не свойственная ей ранее зрелость, а этот новый фильм — важный шаг в ее карьере».

Клеопатра, говорил он, отнюдь не женщина-вамп, как многие думают.

«Это была сложная натура, умнейшая женщина, которая слишком высоко вознеслась в своих амбициях. И Элизабет Тейлор это было хорошо понятно».

«Для меня, — сказала Элизабет, — Клеопатра, даже в девятнадцать лет, когда она впервые познакомилась с Цезарем и всего два года успела побыть царицей, скорее сродни тигрице, нежели похотливой кошке. Когда же она встретила Антония, то была уже более зрелой личностью, как в своих страстях, так и в политических настроениях».

Элизабет никогда не читала шекспировского «Юлия Цезаря» или «Антония и Клеопатру». Не доводилось ей читать и «Цезаря и Клеопатру» Бернарда Шоу. Ее представления о египетской царице сформировались на основе поверхностного знакомства с книгой Фразеро «Жизнь и времена Клеопатры», а также частых застольных бесед с Джо Манкевичем. Тем не менее, она находила в себе и Клеопатре много общего.

Майк Тодд, поясняла она, был для нее тем, кем Юлий Цезарь являлся для Клеопатры. После смерти Цезаря ее привлек к себе Марк Антоний — Эдди фишер.

Манкевич был вынужден приступить к съемкам, еще не имея окончательного сценария. Режиссер регулярно получал инъекции амфетаминов, чтобы только быть в состоянии работать по двадцать часов в сутки, включая ночные бдения, когда ему приходится дописывать сценарий. Поскольку у Манкевича не оставалось времени на его переделку или переписывание, он снимал все, что писал, что также обошлось студии в копеечку — вернее, в миллионы долларов. По его распоряжению, в срочном порядке возводились новые декорации, за которые нередко приходилось платить по грабительскому сверхурочному тарифу, лишь затем, чтобы на протяжении нескольких месяцев они стояли без дела. Кроме того, Манкевичу не давали житья распри между американской и итальянской командой, забастовки, эмоциональные взлеты ведущих актеров, беснующиеся слоны и вечные окрики и понукания со стороны руководителей, которых в свою очередь донимали возмущенные акционеры. К концу первого месяца он уже кусал себе пальцы и был вынужден носить белые перчатки, чтобы скрыть от окружающих яркие пятна нейродермита, того самого, что мучил его на протяжении съемок ленты «Неожиданно, прошлым летом».

«К тому времени Манкевич уже находился на грани помешательства, — вспоминал один из сотрудников. — Он перестал отдавать себе отчет, где кончается реальность и начинается кино, и хотя к концу дня уже было невозможно разговаривать с этим вконец измученным человеком, недосыпание придавало ему какое-то совершенно иное, маниакальное измерение».

Каждый день «XX век—Фокс» забрасывала Манкевича телеграммами с жалобами на все возрастающую стоимость проекта. Каждую неделю на съемочную площадку наезжали эмиссары студии, пытавшиеся урезать все возрастающие расходы.

В самом начале Элизабет еще развлекала некоторых из приезжих боссов, устраивая для них обеды на своей вилле — в четырнадцатикомнатном мраморном особняке с бассейном, теннисным кортом и прилегающей к нему сосновой рощей. Здесь кроме них с Эдди проживали еще трое ее детей, десять собак, четыре кота, две секретарши, три горничных и два камердинера.

Оказавшись в роли хозяйки шикарного особняка, Элизабет распорядилась, чтобы постели ежедневно перестилались, причем для этого использовалось самое тонкое и дорогое белье.

«Каждый набор постельного белья имел еще и четыре подушки в тон, — вспоминал ее камердинер, Эммануэле Фео. — Лиз просто помешалась на чистых простынях — нечего удивляться, что счет за стирку вырос до небес. Несмотря на то, что мы держали одну прачку, всего за каких-то десять дней счет из прачечной перевалил за сто шестьдесят долларов».

«Кроме того, она требовала для себя стол и обслуживание по первому классу», — рассказывал Фео. По его прикидкам, ее ежедневный счет за еду равнялся ста пятидесяти долларам плюс еще четыреста пятьдесят долларов в неделю за напитки. «Она также настаивала на соблюдении формальностей этикета. Стол — даже в спальной комнате — полагалось накрывать так, чтобы справа от каждой тарелки ставились все четыре фужера. Один для белого вина, один для красного, один для шампанского и четвертый для воды.

Почти каждый вечер, за несколько минут до обеда, она заглядывала в столовую, чтобы посмотреть, правильно ли накрыт стол.

Итальянские камердинеры недоумевали по поводу пристрастия Элизабет к тому, чтобы все было в тон - цветы, мундштуки для сигарет, спички, свечи, салфетки — ее вечернему платью. Это преувеличенное. пине внимание к мелочам резко контрастировало с теми распоряжениями, которые она отдавала во время обеда.

«Мне запомнился один обед. Эдди сидел и курил сигары «Ромео и Джульетта», а Элизабет отдавала распоряжение официанту-итальянцу, не знавшего ни слова по-английски. Одарив его нежнейшей улыбкой, она произнесла: «Будь добр, передай мне этот задолбанный ростбиф». Услышав, что она обратилась к нему, официант бросился к ней со своим серебряным подносом, со словами: «Слушаюсь, мадам! Слушаюсь, мадам! » Бедняга знал по-английски лишь два этих слова. Лиз улыбнулась ему и сказала: «О'кей, болван, а теперь передай мне вон тот задолбанный горошек». — «Слушаюсь, мадам! Слушаюсь, мадам! » Лиз искренне полагала, что это ужасно смешно, тем более что Джо Манкевич сотрясался от смеха — по его мнению, это была в высшей степени остроумная шутка!

В первый вечер, получив приглашение на обед, Ричард и Сибил Бертоны приехали к Элизабет, Знаменитый валлиец направился прямиком в гостиную к книжному шкафу, чтобы взглянуть на три десятка книг, переплетенных в лавандового цвета кожу, — тех самых, которые Эдди преподнес Элизабет в годовщину их свадьбы. Эдди подробно рассказал ему о подарке, пока Бертон в задумчивости перелистывал страницы — было видно, что они произвели на него впечатление.

«Ричард сказал, что это в высшей степени красивый жест с его стороны, — вспоминал один из гостей. — По его мнению, подобный подарок — не что иное, как самое яркое проявление щедрости.

Этот комплимент, исходящий из уст такого эрудита, как Ричард Бертон, был для Эдди словно бальзам на душу».

Позднее тем же вечером Бертон, накачавшись шампанским, принялся зычным голосом цитиропап. Шекспира, Эдди и Элизабет, затаив дыхание, слушали его сочный баритон, в то время как остальные пр сутствующие за столом, кто уже не раз становился свидетелем подобных пьяных монологов, откровенно зевали. Наконец, кто-то из гостей, кому надоело слушать эти хмельные речи, крикнул Бертону:

«Ради бога, Ричард, утихомирься и посиди спокойно! Хватит строить из себя идиота! »

Затем гость повернулся к сидевшему рядом с ним представителю студии «XX век- Фокс» и сказал:

«Эти чертовы актеры! Если не дать им заключительной реплики, сами они ни за что не догадаются, когда им уйти со сцены! »

На этих вечеринках Эдди Фишер, который сам пил только кока-колу, пытался проследить, чтобы Элизабет не злоупотребляла спиртным. Он также вел счет числу выкуренных ею сигарет и следил за ее диетой, однако больше всего его беспокоило пристрастие Элизабет к крепким напиткам. Эдди пристально следил за тем, чтобы на приемах после пятого выпитого бокала ей больше не наливали вина.

Однако усилия Эдди удержать жену от чрезмерных возлияний терпели крах всякий раз, когда супруги обедали вне дома, и Элизабет сидела рядом с Бертоном, который сам был не дурак выпить. Хитрый валлиец исподтишка наполнял ей стакан, а сам в то время отвлекал ее мужа, чтобы тот ничего не заметил. Когда же Эдди пытался пораньше увести Элизабет домой с вечеринки, та умоляла его, чтобы им остаться чуть-чуть подольше. Бертон тоже принимался его уговаривать, а сам тем временем быстро подлипал в бокал Элизабет.

«По-моему, — заметила как-то раз Элизабет, — я просто влюбилась в этого мужика».

«То была часть его тактики соблазнения», — рассказывал один из свидетелей тех событий.

Несмотря на угреватое лицо, женщины находили Бертона неотразимым. Это был мужественный тип, физически сильный и широкоплечий, однако одновременно в нем было нечто от неприкаянного сироты.

«Он наделен редкостным даром — любая женщина, находясь рядом с ним, испытывает такое ощущение, будто она — единственная для него в целом мире... Это ли не блаженство? » — вспоминала Ли Ремик.

«Я была до безумия влюблена в него, по меньшей мере, целых четыре дня, — призналась как-то раз Тэм-ми Граймз. — Рядом с ним даже дурнушка чувствует себя красавицей».

Актер Фредрик Марч говорил, что у Бертона «особый нюх на женщин». По его словам, «Бертон, если я не ошибаюсь, упустил их лишь не более полдюжины».

«По-моему, он просто родился таким — кокеткой в брюках», — соглашался с ним продюсер Фрэнк Росс.

Бертон не отрицал своей пресловутой притягательности, хотя при случае шутливо отмахивался:

«Да ладно вам — какой из меня принц — да я настоящая жаба! »

Тем не менее, ему нравилось соблазнять женщин, особенно если рядом оказывалась жена. Некоторые из его намеков поражали наглой откровенностью. Как-то раз, на глазах у Сибил, которая любила его до безумия и была готова терпеть любые унижения, он приударил за хорошенькой блондинкой, гостившей в то время у Фишеров. Лишь однажды Сибил дала волю чувствам. Случилось это в Голливуде, на праздновании Нового года, когда Ричард, под двенадцатый удар часов, подхватил на руки Джин Симмонс и страстно поцеловал в губы. Сибил, которая терпела этот роман уже на протяжении нескольких месяцев, решительным шагом вышла на середину зала, влепила мужу звонкую пощечину, после чего бросилась вон из комнаты. Правда, чаще она просто отворачивалась в другую сторону, как, например, в тот вечер, когда Ричард после вечеринки с шампанским развлекал Элизабет веселыми анекдотами.

«Лиз хохотала на пару с Ричардом Бертоном, когда неожиданно Эдди запел, аккомпанируя себе на рояле, — вспоминал камердинер. — Лиз крикнула: «Хватит играть! Не видишь — мы разговариваем! » Эдди рассвирепел. Он сердито грохнул крышкой рояля и вышел из гостиной в небольшой салон. Спустя минуту оттуда донеслись оглушающие звуки проигрывателя — Эдди на полную громкость крутил свои песни. Лиз была вынуждена заткнуть уши. Она была готова прихлопнуть мужа на месте».

В отличие от Эдди, Сибил оставила этот инцидент без внимания, поскольку не сомневалась, что Ричард просто тренирует фаллические мышцы, как он это постоянно делал с любой своей новой партнершей по фильму. Разумеется, она отдавала себе отчет в том, что на сей раз партнершей мужа была признанная красавица, превзошедшая своей известностью папу римского и президента Соединенных Штатов Америки, однако Сибил это мало волновало. Ей и раньше приходилось мириться с его бесчисленными романами. Она хорошо понимала, что это делается ради самоутверждения, он просто не может обойтись без побед на любовном фронте. А кроме того, она уже по опыту знала, что как только интерес к очередной пассии угасал, Ричард неизменно возвращался к ней.

Сибил с ее рано поседевшими волосами на вид можно было дать гораздо больше лет, чем ее гулящему супругу, который воспринимал ее скорее как мать, готовую на все ради него.

«Волей-неволей превращаешься в няньку, — признавалась она, — если вашему мужу каждый день приходится играть на публику. Начинаешь волноваться о том, как он спал, как его здоровье — то есть заботиться о нем словно о малом ребенке».

Ричард настоял, чтобы Сибил вскоре после замужества оставила сцену. И хотя он не скрывал, что жена как актриса попросту затмевала его, Сибил с радостью уступила его требованиям, прекрасно понимая, что под крышей их дома двум честолюбивым характерам просто не ужиться. Она целиком посвятила себя карьере мужа — читала его сценарии, изучала контракты, заботилась о его гардеробе. Она целых десять лет откладывала рождение детей, дожидаясь того времени, когда Ричард прочно станет на ноги и утвердится в театральном мире.

В 1952 году Бертон оставил лондонские подмостки, чтобы попытать счастья в Голливуде, где можно добиться международного признания и огромных денег. Некоторые критики безошибочно угадали, что, подписав контракт со студией «XX век — Фокс», Бертон пожертвовал искусством в угоду собственным амбициям.

«Вот человек, который продался, — заявил его агент Харви Оркин. — Он пытается добиться признания при помощи уловки. А ведь он мог бы стать величайшим актером на этой планете».

Однако Сибил прекрасно понимала непреодолимую жадность мужа. Для него это был единственный способ вычеркнуть из памяти годы детства — годы унижений и нищеты.

Ричард Бертон (настоящая его фамилия Дженкинс) был двенадцатым из тринадцати детей в семье, ютившейся в жалкой лачуге без каких-либо элементарных удобств. Мать Ричард не помнил, так как она умерла при родах своего последнего ребенка. Его отец, спившийся шахтер, был слишком беден, чтобы заплатить за похороны.

«Те десять фунтов, которые мы были вынуждены занять на похороны нашей матери, тяжким грузом висели на нас еще несколько лет, — вспомигмл Ричард. — Когда наша семья наконец расплатились с долгом, этот день стал для нас настоящим праздии ком. Мы жили в беспросветной нищете. Бывали годы, когда мы существовали только благодаря бесплатному супу, что раздавали благотворительные организации».

Поскольку отец в одиночку не мог поднять на ноги свое многочисленное потомство, Ричарда отправили жить к тетке и ее мужу. Учась в школе, мальчик подружился с учителем Филиппом Бертоном, человеком доброжелательным и участливым. Бертон научил своего подопечного говорить по-английски, помог избавиться от резкого валлийского акцента и развить его голос. Учитель также натаскивал мальчика в драматическом искусстве и литературе. Он также учил его манерам — например, как пользоваться ножом и вилкой.

Впоследствии у Ричарда не было ни малейшего желания возвращаться к своему настоящему отцу или же к себе домой в Понтридифен.

Вместо этого он попросил учителя, чтобы тот его официально усыновил. Ричард также сменил свою валлийскую фамилию на «Бертон», так как отлично понимал, что это имя принесет ему больше успеха в Лондоне, на подмостках тамошних театров и вообще в жестко разделенном на классы британском обществе. И хотя Уэльс уже давно принадлежал британской короне, англичане всегда свысока смотрели на валлийцев, считая их неотесанными оборванцами. Их мрачный дождливый полуостров, казалось, только и мог породить на свет чумазых шахтеров, чью жизнь Существенно укорачивали туберкулез и хроническое недоедание — уровень смертности в Уэльсе был в Британии самым высоким.

«Мы, валлийцы, совершенно не похожи на англичан, - поясняла Сибил Бертон. — Мы какие-то беззащитные... Нам надо, чтобы нас любили. Это все потому, что мы — нацменьшинство... »

«Для того, кто принадлежит к основному населению, трудно помять, что это значит быть евреем, валлийцем или ирландцем, — говорил Бертон. — Как, скажите, такому, как я, человеку с моим происхождением, можно было добиться чего-то в этой жизни? И уж если добиваться, то самых вершин. Ведь я родом из самых низов рабочего класса, и поэтому коль я уж взялся за дело, то должен пробиться как можно выше».

Бертон обожал пускать репортерам пыль в глаза, чтобы те думали, будто он окончил Оксфорд. Хотя на самом деле его формальное образование закончилось средней школой в Уэльсе, он действительно имел возможность изредка посещать лекции в Оксфорде, когда в течение шести месяцев служил на базе Королевских военно-воздушных сил, расположенной неподалеку от знаменитого университетского города, — это была привилегия, дарованная университетом для летчиков.

«Сама мысль о том, что сын шахтера-валлийца может учиться в Оксфорде, казалась совершенно смехотворной, ибо такого попросту не бывает», — заявил он в интервью журналу «Тайм».

Для пущей вящести Бертон пересыпал свою речь учеными словами. Он бегло говорил на четырех языках, поражал собеседников доскональным знанием литературы и мог наизусть декламировать целые страницы стихов.

И хотя Бертон ненавидел Голливуд, ему ужасно хотелось пробиться в звезды. Он грезил о всеобщем поклонении и восторженных аплодисментах, однако поступкам своим искал объяснения попроще:

«Что ж, приходится сниматься в кино — чем больше о тебе говорят, тем больше ты будешь зарабатывать».

Для человека, который так и не позабыл, как в годы депрессии их семья перебивалась с хлеба на воду на какие-то жалкие пять шиллингов в неделю, накопительство превратилось в навязчивую идею. И самом начале он почти все, что зарабатывал, откладывал. Когда они с Сибил поженились, он первое время разрешил ей работать, чтобы жить на ее заработки, а его деньги по-прежнему откладывать.

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒