Могущественный 12 страница

К стр.?: «Порождённый Ночью трусливый нибелунг Альберих…» Такая персонификация Ночи – вполне в духе Гесиода.

К стр.?: «Она, эта мудрейшая женщина в мире, родила мне тебя, Брюнхильда». Валькирия Брюнхильда – дочь бога Вотана и богини Эрды. Получается, Брюнхильда – тоже богиня, то есть существо высшего порядка. Из «З» и «СБ» мы узнаём о том, что Брюнхильда полюбила человека-героя Зигфрида, в котором тоже присутствует божественная кровь, ибо Зигфрид – внук Вельзе (Вотана).

К стр.?: Могущественный, но не всесильный бог Вотан нуждается в отважном герое, который сумел бы отобрать кольцо у Фафнера. Вотан ищет окольных путей, что, согласитесь, лишний раз свидетельствует о том, что его могущество имеет пределы и границы.

К стр.?: «Он – герой, и я никогда не оказывал ему помощи. Он чужд богу, и он не нуждается в его благоволении». Вот краткая и исчерпывающая характеристика Сверхчеловека, данная самим всевышним богом. Разумеется, этот глубоко своеобразный тип героя имел в творчестве Вагнера богатую предысторию, и у Зигфрида была целая плеяда предшественников Адриндал, Риенци, Тангейзер, Лоэнгрин, Тристан, Вальтер… Тем не менее, надо признать, именно Зигфрид в наибольшей мере выражает собой представления Вагнера о героическом и сверхчеловеческом.

К стр.? «Где же мне найти этого дружественного врага /…/? » Замечательный философский оксюморон, парадоксально характеризующий Сверхчеловека с точки зрения его отношения к верховному богу.

К стр.?: «Я коснулся кольца Альбериха, я с жадностью держал в руках золото! » Такое признание бога сильно роняет его метафизическое достоинство. Но заметим: написанный Вагнером образ Вотана – отнюдь не карикатура, напротив, Вагнер наделяет верховного бога древнегерманского пантеона искренними и задушевными чувствами, о чём свидетельствует сцена прощания Вотана с дочерью («В», 3, 3); и было бы очень наивно полагать, что Вагнер намеревался высмеять или опорочить «отца битв». Нет, дело обстоит куда сложнее…

К стр.?: «Меня преследует проклятие, от которого я бежал…» По меркам «КН», сила проклятия могущественнее не только людей, но и богов. Странен, что и говорить, этот Вотан, – что это, в самом деле, за верховный бог, который бежит от проклятья? В мире Гомера и Вергилия, Платона и Аристотеля такое и вообразить невозможно! Можем ли мы представить себе Зевса, Юпитера или Перуна спасающимися бегством от проклятия?.. Вотан Вагнера бежит от проклятия Альбериха; и, взирая на сие

необычное действо, историк философии не может не задать себе вопроса: если сила проклятия Альбериха столь велика, что от этого проклятия бежит верховный бог, то как, спрашивается, соотносится это проклятие с судьбой? Что представляет собой судьба на фоне этого проклятия? Можно предположить, что столь могущественное проклятие теснейшим образом связано с судьбой и, находясь внутри её ткани, является одним из составляющих её и её «конструирующих» элементов.

К стр.?: «Я хочу лишь одного: конца, конца!.. » Это красноречивое признание верховного бога является, пожалуй, самым ярким примером упаднических, пессимистических, декадентских настроений, царящих на страницах «КН».

К стр.?: «Карлик покорил одну женщину…» Имеются в виду Альберих и Гримхильда.

К стр.?: «И вот эта женщина вынашивает плод ненависти». Плод ненависти – сын Альбериха и Гримхильды Хаген.

К стр.?: «сын ниблунга» – злодей следующего поколения – Хаген, который явится в «СБ».

К стр.?: «Беги прочь от осквернённой! » Интересна психологическая мотивация сих пронзительных и выстраданных Зиглиндой слов: Зиглинда считает себя «осквернённой» не потому, что, разрушив узы брака с Хундингом, соединилась со своим братом-женихом, а потому, что прежде она «повиновалась мужу, который обладал ею без любви»!..

К стр.?: «Ты беспредельно любил меня и пробудил во мне беспредельную любовь; сладчайшая радость благотворнейшего посвящения в таинство заполонила мой ум и мою душу…» Такое истинно платоническое понимание сущности любви – даже на фоне Шиллера – выглядит подлинно духовным,

и, перефразируя Спинозу, такую любовь можно было бы определить как Amor Dei spiritualis.

К стр.?: «Я ввергаю брата в позор и приношу бесчестье брачному другу! » По мысли Зиглинды, бесчестье, приносимое ею её «брачному другу», состоит в том, что прежде она без любви была женой иного человека. Хундинг, разумеется, такого хода мысли бы не понял и не оценил.

К стр.?: «Хундинг… сзывает своих собак…» Игра слов: der Hund – «собака».

К стр.?: «Ясень обрушивается, и его ствол ломается…» В этом видении Зиглинды можно усмотреть некое предсказание гибели Мирового Ясеня и последующего за этим вселенского пожара, который наступит в финале «СБ».

К стр.?: «Меч со мной, и твои угрозы мне не страшны! » По внутреннему эмоциональному накалу и психологическому подтексту этот ответ Зигмунда явившейся за его жизнью валькирии является одним из самых знаменательных эпизодов разворачивающейся перед нами эпической драмы.

Сверхчеловек Зигмунд готов вместе со своим мечом идти супротив воли горних сил, и в этом смысле его решимость предвосхищает и по-своему предуготавливает грядущий «поединок» Зигфрида и Странника, препятствующего Зигфриду взойти на скалу Брюнхильды («З», 3, 2).

К стр.?: «…в Вальхаллу я не последую, держи меня крепко, Хелла! » Из любви к Зиглинде Зигмунд готов умереть и отказаться от блаженного пребывания в Вальхалле. Хелла – богиня смерти.

К стр.?: «Неужели эта бедная, охваченная усталостью женщина, которая уныло лежит у тебя на коленях, для тебя дороже всего на свете? » Вдумываясь в это простодушное вопрошание валькирии, следует понимать, что Брюнхильда – дева.

К стр.?: «Отдай мне свою женщину во имя того залога, который она счастливо от тебя обрела! » Эти слова валькирии свидетельствуют о том, что ей – как существу высшего порядка – ведомо то, что Зиглинда беременна.

К стр.?: Хундинг: «Сюда, дерзкий жених! Пусть тебя сразит Фрика! » Хундинг искренне и на полном серьёзе думает, что правда на его стороне, и полагает, что он исполняет волю богини Фрики, оберегающей брачные узы.

К стр.?: « Могущественный испугается леса и покинет его». Брюнхильде ведомо, что Вотан подвержен страху.

К стр.?: «В своём лоне ты носишь величайшего героя мира! » Брюнхильде ведомо и то, что Зиглинда родит отважного героя; такая осведомлённость объясняется, вероятно, тем, что валькирия – существо высшего порядка.

К стр.?: «Бог покидает тебя, и своим поцелуем он лишает тебя божественности! » В мифопоэтическом мире Вагнера валькирия (горнее, божественное существо, богиня) может быть лишена своей божественной сущности и таким образом приравнена к простому смертному.

К стр.?: С музыкальной точки зрения, сцена прощания Вотана с дочерью и заклинания огня является одной из вершин «КН». В ней Вагнер доходит до максимальной симфонизации оперной ткани, и в этой знаменательной сцене диалектическое взаимодействие Музыки и Слова находит своё высшее воплощение, не уступающее горним музыкальным вершинам Девятой симфонии Бетховена.

К стр.?: Находившийся в кабале у своего брата пронырливый и мстительный карлик Миме воспрял духом и поселился в лесной пещере. Миме обнаружил в лесной чаще женщину (Зиглинду) и помог ей добраться до своей пещеры, где она в страданиях родила младенца и умерла. Коварный Миме взрастил этого младенца, но сделал это не из человеколюбивых соображений, а желая вскоре извлечь их этого выгоду. Трусливый карлик надеется, что из отрока со временем вырастит великий герой, и Миме намеревается натравить могучего героя на принявшего облик гигантского змея Фафнера, оберегающего кольцо. Если образ Альбериха выражает собой представление Вагнера о «кромешной тьме» нешуточного свирепого и беспредельного зла, то образ злокозненного карлика Миме представляет собой самую настоящую карикатуру. Миме – воплощение хитрого, изворотливого и при этом сильно окарикатуренного зла. Сверхчеловек не воспринимает Миме всерьёз, считая ниже своего достоинства видеть во «вздорном гноме» своего врага. Образ трусливого, алчного, мстительного и злого карлика Миме, вынашивающего коварные замыслы, – один из самых колоритных образов «КН». Партию Миме исполняет «харá ктерный тенор», стенающий, взвизгивающий и сбивающийся на фальцет; и в мелодической ткани его партии присутствует восточный мотив, призванный подчеркнуть чужеродность Миме не только в высшей степени идеализированному истинно немецкому герою Зигфриду, но и всему древнегерманскому миру в его целом. Противопоставление «героического тенора» (Зигфрида) «харá ктерному тенору» (Миме) – одна из самых больших музыкальных удач «КН», ибо, согласитесь, с интонационной точки зрения, композитору довольно трудно преподносить слушателям двух теноров, сохраняя при этом их индивидуальные характеристики.

К стр.?: «Несносная мука! Бесцельный труд! » Дурной кузнец Миме не в силах сковать настоящего меча, и для претендующего на мировое господство карлика это перерастает в целую экзистенциальную трагедию.

К стр.?: «Дикий змей Фафнер залёг в тёмном лесу…» Великан Фафнер, убив своего брата великана Фазольта, принял облик огромного змея и оберегает в диком лесу сокровища нибелунга, в том числе роковое, смертоносное кольцо, за которым охотится Миме. В «ЗР» Фафнер представал перед нами великаном, в «З» же он – гигантский змей, но, в сущности, такая метаморфоза нисколько не меняет его злой и алчной сути.

Рассматриваемая с эмоциональной точки зрения музыкальная характеристика Фафнера, принявшего облик гигантского змея, во многом предвосхищает многие страницы Шестой симфонии Малера; и не будет преувеличением сказать, что образы титанического зла, явленные в этом сочинении австрийского симфониста, берут начало именно здесь – в «З», в преисполненных ужаса видениях трусливого Миме, которому мерещится приближение страшного змея («З», 1, 3), в сцене «явления» чудовищного Фафнера и его поединка с героем («З», 2, 2). Впрочем, говоря о Шестой симфонии Малера, нельзя не упомянуть и трагедийную вершину «КН» – преисполненную титанической скорби легендарную оркестровую интерлюдию, звучащую после убиения Хагеном Зигфрида («СБ», 3, 2). Без этих страниц «КН» не было бы Шестой симфонии Малера. Густав Малер бы с нами согласился.

К стр.?: «Он держит на верёвке из лыка огромного медведя…» Зигфрид является на глаза зрителю с медведем, что само по себе глубоко символично: Сверхчеловек близок природе, и её стихия ему гораздо ближе, чем карлик с его лукавыми нотациями.

К стр.?: «Я взрастил тебя, грудного младенца…» Манерная, ёрническая и выспренняя «песнь» карлика, в которой он, лукавя, открывает Зигфриду далеко не всё из его прошлого, с лихвой выражает исковерканную внутреннюю суть Миме.

К стр.?: «Стоит лишь мне взглянуть на тебя, я понимаю: все твои дела – зло». Зигфрид интуитивно чувствует в Миме злодея, хотя и не в силах рационально объяснить своего неосознанного чувства. Мироосознание Зигфрида – осознание интуитивное, не ищущее понятийных схем и сложной аргументации. Не ведающий корысти Сверхчеловек живёт secundum naturam, его стихия – лес, животный мир, а не извилистый и каверзный лабиринт психологических взаимоотношений.

К стр.?: «Ты должен верить тому, что я тебе говорю: я твой отец и твоя мать». Миме намеренно вводит Зигфида в заблуждение и опутывает ложью, стремясь поставить того в зависимость, а затем натравить на огромного змея.

К стр.?: «Отвечай же, шелудивый гном! Кто мой отец и мать? » Зигфрид не знает, кто его родители; мотив весьма скудной осведомлённости о своём прошлом найдёт своё отражение в «Парсифале».

К стр.?: «Скажи, а как звали мою мать? » Зигфрид ничего не знает о Зиглинде. И если сравнивать Сверхчеловека с христианским юношей Парсифалем, то следует подчеркнуть: Парсифаль всё же знал имя своей матери – Херцляйды (Херцлейды).

К стр.?: «Из этих кусков ты должен сковать для меня меч, ты сделаешь это – и я взмахну добрым мечом! » Как тут не вспомнить слова Александра Блока из его поэмы «Возмездие»: «Удар – он блещет, Нотунг верный, и Миме, карлик лицемерный, в смятеньи падает у ног! »

К стр.?: «Привет тебе, мудрый кузнец! » Вероятно, эти слова Странника (Вотана) содержат в себе изрядную долю иронии. Во всяком случае, в мудрости Миме заподозрить сложно.

К стр.?: «в страхе вскакивая…» Склонный к трусости Миме страшится и Сверхчеловека, и Фафнера, и незваного гостя, Странника.

К стр.?: На второй день сценической трилогии «КН» верховный бог Вотан неожиданно предстаёт пред зрителями (читателями, слушателями) в образе Странника (der Wanderer). Такого рода метафизическая деградация верховного божества – следствие, опять же, того, что могучий бог не всесилен – и потому вынужден нисходить в мир дольний и вмешиваться в сложную систему взаимоотношений персонажей, скажем так, не отличающихся нравственными качествами. Столь неожиданный визит Странника («З» 1, 2) – тому подтверждение. Зная о грозящем богам конце, Вотан скитается по свету под личиной Странника, намереваясь, понятное дело, добраться до рокового кольца. Конечно, одно то, что верховный бог, явившись в пещеру к вздорному, подлому карлику, удостоил того своим посещением и вступил в разговор со столь низким и вредоносным существом, говорит о том, что ради спасения Вальхаллы верховный бог согласен на многое…

К стр.?: К числу интересных особенностей всех трёх сцен первого акта «З» относится тот факт, что в них звучат лишь мужские голоса: харá ктерный тенор Миме, героический тенор Зигфрида и глубинный бас Вотана (Странника). Любителям музыки такого рода «патриархат» не может не напомнить «Бориса Годунова», начало которого (помимо хоров) образует длинная вереница мужских голосов: Пристав, Митюха, думный дьяк Щелкалов, Борис, Пимен, Самозванец… Впрочем, заметим, тяготеющий к реализму Мусоргский противоречиво и неоднозначно относился к таланту и музыкально-поэтическим новшествам неоромантика Вагнера, и такого рода сопоставление – палка о двух концах. Среди композиторов России у Вагнера было лишь два горячих почитателя: Серов и Скрябин.

К стр.?: «Он сумел подчинить себе этот трудолюбивый народ…» По Вагнеру, трудолюбивые кузнецы-нибелунги как таковые – вовсе не злые и не отрицательные персонажи, другое дело, что над ними воцарился хищный и алчный Мрак-Альберих – воплощение зла и нечестия.

К стр.?: Глубоко своеобразная игра в вопросы и ответы Странника и Миме носит некоторый условный характер и, согласитесь, не прибавляет динамики действию, но при этом нельзя забывать того, что «КН» звучало со сцены на протяжении четырёх вечеров, и автору было необходимо устами персонажей напомнить узловые моменты предыдущего действа.

К стр.?: Род Вельзунгов, по собственному признанию Странника, ему «милее всех». Из этого мы можем сделать вывод о том, что Гибихунги, Хундинг и его родня, нибелунги и великаны любви у Вотана не вызывают.

К стр.? «Зигмунд и Зиглинда произвели на свет Зигфрида – сильнейшего из потомков Вельзе». С этими словами лукавого карлика – как ни странно! – вполне можно согласиться, ибо в ткани повествования есть прямое доказательство идеи того, что истинный герой Зигфрид «сильнее» истинного героя Зигмунда: копьё Вотана разбило меч Зигмунда, но позже этот же меч в руках у Зигфрида рассёк копьё Вотана. Впрочем, Зигфрид и Зигмунд – в равной степени герои, и их трагическая всепримиряющая смерть sub specie aeternitatis снимает вопрос о том, кто из них сильнее.

К стр.?: «Проклятая сталь! Я тебя украл! » Заметим, несколько ранее («З», 1, 1) Миме уверял Зигфрида в том, что ему, Миме, отдала осколки меча Зиглинда. Миме лгал Зигфриду. На самом же деле Миме украл разбитый меч. Оно, впрочем, и понятно: по метафизическим меркам «КН», Сверхженщина Зиглинда ни при каких обстоятельствах не могла бы отдать осколки столь низкому существу, каковым является лукавый гном, и воспользоваться столь скверным «посредником».

К стр.?: «Эй! Миме! трус! » Игра слов: Mime – Memme; die Memme – трус.

К стр.?: «Он должен был научиться любви ко мне /…/ Как же мне внушить ему страх? » Миме ошибочно полагает, что любовь должна быть построена на страхе, но при этом, заметим, всей своей пагубной деятельностью опровергает сию ложную сентенцию. Миме труслив, но его трусость не ведает любви, к ней не стремится и в неё вовсе не обращается. Ярче всего это видно на примере его «взаимоотношений» с братом.

К стр.?: «Моими устами говорит твоя мать…» Верх наглости Миме.

К стр.?: «Значит, страх – это то искусство, которое мне неведомо? » Вагнер почитал творчество Вальтера Скотта, и такие образы, как, например, образ Айвенго или Квентина Дорварда, несомненно, оказали влияние на общую тональность созданных Вагнером образов Зигмунда и Зигфрида.

К стр.?: «Нотунг! Ногтунг! Гневный меч! » Легендарная сцена ковки меча, являясь одной из музыкальных кульминаций всего действа, своим эмоциональным накалом сполна выражает ту мужественную свободу, которой обладает герой и Сверхчеловек Зигфрид. Для многих меломанов эта сцена является символом всего «КН» и, шире, кульминацией всего творчества Вагнера.

К стр.?: «Храбрый Миме станет царём, повелителем гномов и властелином мира! » Миме надеется с помощью Зигфрида устранить Фафнера и завладеть кольцом. Заметим: Миме рассматривает как своих врагов и Зигфрида, и Фафнера, и Странника, и своего брата Альбериха, и всех остальных кузнецов-нибелунгов. Такая бескомпромиссная позиция, такой взгляд на действительность свидетельствуют о том, что проворный гном – зримое олицетворение одномерного зла, которое не признаёт бо́ льших или меньших степеней, мер, убавлений и ограничений. Миме ненавидит и готов ненавидеть всех и вся.

К стр.?: Первая сцена второго акта «З», в которой лицом к лицу встречаются пытающиеся раздобыть роковой перстень антагонисты – бог Вотан (под личиной Странника) и хищный Мрак-Альберих, просто и ясно ставит их на одну доску. Вступая в перебранку с наглым, вороватым и злокозненным нибелунгом, бог Вотан волей-неволей уподобляет себя ему, что, по метафизическим меркам «КН», можно расценить как ещё одну моральную деградацию верховного божества, унизившего себя до столь уродливого, полного препирательств общения.

К стр.?: «И моё кольцо…» Альберих на полном серьёзе считает кольцо своим, намеренно «забывая» предысторию создания кольца из золота, нагло похищенного Альберихом у дочерей Рейна.

К стр.?: «Зигфрид и Фафнер… О, если бы они оба погибли, умертвив друг друга! » Эта реплика сполна выражает внутреннюю суть Миме.

К стр.?: Шумит лес. После этой ремарки звучит легендарный эпизод – так называемый «Шум леса» (Waldweben), который иногда исполняется оркестрами отдельно, без вокалиста. Этот эпизод нашёл своё отражение в известном стихотворении Бориса Пастернака. Вообще говоря, Вагнер – один из величайших музыкальных пейзажистов в истории искусства, и в этом смысле его можно смело поставить в один ряд с Гайдном и Вебером. Рассматриваемый обособленно «Шум леса» из «З» не уступит знаменитым пейзажным картинам «Времён года» Гайдна и оркестровому вступлению к «Вольному стрелку» Вебера. К слову, к творчеству Гайдна и Вебера Вагнер всегда относился с восторгом.

К стр.?: Наконец внимание Зигфрида приковывает пение лесных птиц. Как известно, Вагнер пытался выразить в музыке этой сцены слышанное им некогда пение птиц, стараясь сохранить при этом его мелодическую основу.

К стр.? «Тебя обуяла гордыня? » Такое проникновенно вопрошание персонажа, не вызывающего к себе никаких симпатий, как ни странно, вовсе не лишено рационального зерна. Учитывая же общее идейное содержание «З», мы могли бы ответить Фафнеру на его вопрос так: Зигфрид горд, но чужд гордыни; следует различать гордость и гордыню: они – не одно и то же.

К стр.?: «Тот, кто подбил тебя – слепого – на это дело, ныне помышляет о смерти цветущего…» Фафнер, конечно, намекает на Миме. По древним поверьям, умирающее чудовище обретало дар ясновидения. Зигфрид, впрочем, не понял намёк Фафнера и не внял его указанию. «О, дикий змей, в смерти ты кажешься мудрым», – говорит Зигфрид. Смерть даровала алчному великану и змею Фафнеру ум.

К стр.?: Партию лесной птицы часто исполняет женщина, а не мальчик.

К стр.?: Интересно, что в своей «первой пророческой реплике» лесная птица, как бы обращаясь к Зигфриду, говорит о нём в третьем лице.

К стр.?: Сцена встречи Зигфрида с лесной птичкой принадлежит к сокровищам немецкого искусства, и по её оригинальности её можно смело уподобить той сцене из «Фауста» Гёте, в которой Фауст и Мефистофель, спешащие на Вальпургиеву ночь, встречают в горах «блуждающий огонь» (das Irrlicht) – блуждающий огонёк. Великое произведение искусства прекрасно не только своим могучим, изощрённым и многослойным замыслом, но и неким эпизодом – тем, на первый взгляд, незначительным фрагментом действия, который, казалось бы, не вносит в канву действия судьбоносных изменений, но при этом создаёт самобытный и самодостаточный феномен. Это прекрасно понимали не только Гёте и Вагнер, но и, к примеру, Бетховен. Правда, у Вагнера, речи лесной птички, в которых она открывает Зигфриду тайну пещеры, предостерегает его от Миме, а затем устремляет героя к высокой скале Брюнхильды, – не эпизоды, а важнейшие рубежи, направляющие действие в иное русло.

К стр.?: Злобная ругань и безграничная ненависть друг к другу Миме и Альбериха («З», 2, 3) прекрасно иллюстрируют идею того, что зло, в сущности, противоположно не только добру, но и иному злу. В древнегреческой философии сия идея ярче всего прозвучала в русле платонизма.

К стр.?: «…разве ты похитил золото Рейна, из которого создано кольцо? » Говоря так, Альберих вменяет себе в заслугу совершённое им воровство. Такое беззастенчивое «красноречивое» признание, разумеется, свидетельствует о том, что Альберих не берёт в расчёт кровь, которая пролилась и ещё прольётся в дальнейшем.

К стр.?: «Перстня тебе, болвану, никогда не добыть! » – восклицает Альберих, и внимавший ему Миме внутренне с ним согласен: Миме прекрасно понимает, что уступает брату в силе.

К стр.?: В своей второй «пророческой реплике-песне» лесная птичка, как и в «первой», говорит о Зигфриде в третьем лице. Можно с уверенностью предположить о том, что если бы птица не открыла герою коварный замысел карлика, то всё произошло бы так, как задумывал Миме: гном угостил бы уставшего после боя со змеем Зигфрида ароматным снадобьем, герой погрузился бы в сон, и тогда карлик отрубил бы ему голову Нотунгом.

К стр.?: «И отрублю тебе, ребёнку, голову». Эти откровенные слова, как и им предшествующие, Миме произносит не «в сторону», а в лицо Зигфриду. Очевидно, это – сценическая условность, дабы коварный замысел карлика стал понятен зрителям; но сути это не меняет: Зигфриду ясен тёмный замысел карлика, и герой прекрасно понял предостерегшую его лесную птичку.

К стр.?: «Ты с упрямой хитростью добивался этих восхитительных сокровищ – властвуй же теперь над ними! » Конечно, Миме в первую очередь намеревался завладеть именно кольцом, а не волшебным шлемом и сокровищами, но понимаемый предельно широко и обобщённо смысл его стремлений ясен: гном намеревался покорить мир властью золота.

К стр.?: Третья судьбоносная реплика птицы направляет действие в иное русло, и именно от лесной птички Зигфрид впервые слышит имя Брюнхильды.

К стр.?: Первая сцена третьего акта «З» начинается с того, что Странник (Вотан) призывает к себе пророчицу Эрду. Некоторым музыковедам сия сцена казалась несколько надуманной и «банально мотивированной»: на сцене, дескать, нет женских лиц, и потому Вагнер неоправданно выводит «из покрытых ночным мраком недр земли» Эрду. На же самом деле смысл этой сцены куда сложнее, и её следует рассматривать в контексте всего «КН». Напряжённый эмфатический диалог Странника и Эрды открывает нам важную смысловую ось происходящего действа: Норны, оказывается, «не в силах ничего изменить или отвратить», они, как выясняется, вовсе не творят довлеющую надо всеми судьбу, и их роль в чреде фатальных событий весьма незначительна.

К стр.?: «…к дочери Эрды и Вотана? » – то есть к Брюнхильде.

К стр.?: «Меня не печалит страх перед приближающимся концом богов, с тех пор как я сам возжелал этого конца! » Это удивительное признание верховного бога можно расценить как его исповедь, обнажающую тайные пружины его отношения к мирозданию. Изрекаемая им формула представляет собой одно из красноречивых выражений того упаднического, декадентского мироощущения, миропонимания, мироосознания, которое заложено в недра «КН» и время от времени прорывается наружу. Божество, само желающее конца богов, – случай в истории литературы диковинный; и, вкладывая такое признание в уста верховного бога Вотана, Вагнер тем самым разворачивает перед нами целый горизонт, тоникой которого является принимаемый за необходимую и неизбежную цель всеобщий der Untergang («закат, гибель, погибель, кончина»). Ясное дело, что такого рода «экзистенциальный градус» был бесконечно чужд позднему Ницше, некогда восторгавшемуся творчеством Вагнера, но затем его осудившему. Мы увидим в дальнейшем, что даже в минуту любовного упоения Брюнхильда склонна испытывать те же упаднические, к смерти влекущиеся чувства, каковые испытывает Вотан, и в этом смысле она предстаёт пред нами его истинной дочерью.

К стр.?: «Перед этим окрылённым любовью и чуждым зависти юношей бессильно проклятие Альбериха, ибо благородный Вельзунг не ведает страха». Разворачиваемая Вагнером музыкально-поэтическая картина убеждает нас в том, что победа над страхом принимается им за тот идеал, который способен вознести человека над богом.

К стр.?: «Герой нежно пробудит Брюнхильду…» Эти слова Вотана дают нам повод считать его «поединок» с Зигфридом («З», 3, 2) лицемерием и имитацией борьбы.

К стр.?: «Моя птичка от меня улетела! » Лесная птичка, направлявшая Зигфрида, узнала верховного бога.

К стр.?: «Если бы ты знал, кто я, то не стал бы осыпать меня бранью». Не знающий своего отца Зигфрид, конечно, не может и предположить, что перед ним, в образе Странника, предстал его дед.

К стр.?: «Эта птичка /…/ узнала повелителя воронов. Горе ей, если эти во́ роны её настигнут! » Изумительный, с художественной точки зрения, ход, удваивающий действие и устремляющий его в неизведанные и неожиданные плоскости. «Повелитель во́ ронов» – ещё одна любопытнейшая титулатура верховного бога.

К стр.?: «Однажды это древко уже разбило пополам тот меч, которым ты размахиваешь…» Эти правдивые слова Вотана и последующие за ними события можно счесть за доказательство идеи того, что Зигфрид всё же сильнее Зигмунда…

К стр.?: «Враг моего отца! » Не понимающий, с кем он имеет дело, Зигфрид ошибочно принимает Странника за врага своего отца.

К стр.?: Сцена противоборства Зигфрида и Странника и победы первого над вторым является зримой иллюстрации умозрительной идеи, заложенной автором в недра «КН»: смелость и отвага способны на всё, и даже верховный бог для них не преграда. Впрочем, Зигфрид не понимает ни того, что перед ним верховный бог, ни того, что перед ним его дед.

К стр.?: «Трус бежал предо мной…» Сверхчеловек видит в Страннике труса, и такая вложенная автором в уста Сверхчеловека оценочная «характеристика» косвенно указывает на то, что горний мир Вальхаллы себя изжил. Верховное божество обращается в бегство, вслед за этим Зигфрид проходит сквозь пламя, окружающую скалу, – наступает новая эта. Отвага победила ветхий языческий мир.

К стр.?: «Это конь! » Конь – Гране. В дальнейших событиях Гране сыграет свою немаловажную роль: Брюнхильда подарит его Зигфриду, а в самом конце «СБ» бросится на этом коне в пламя.

К стр.?: «Неужели то, что я чувствую, это и есть страх? » Не зная, что такое страх, Зигфрид принимает неизведанную им любовь за страх.

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 17 18 19 202122 Следующая ⇒