Побежденные 10 страница

... И вот заканчивается артобстрел... А дальше – смертельная лотерея. Тебя более всего угнетает та мысль, что ты ничем не защищен, тебя защищает только случай, ты не можешь ничего сделать, чтобы спастись от гибели... Кто-то пытается прикрываться, как щитом, саперной лопаткой, кто-то низко пригибается, но всё это дает лишь иллюзию защищенности... Атака – это смертельная лотерея... Однако в самой атаке страх куда-то улетучивается: бояться уже некогда, тебе помогает чувство, что ты не один, ты подбодряешь себя криками «Ура! » и уже веришь в удачу... И не ужас, а только тоскливая досада охватывает тебя, когда ты понимаешь, что эта атака стала для тебя последней...

... Такого чувства не бывает у тех, кто обороняется, потому что обороняющийся находится в окопе, многое зависит от его собственного искусства и шансы выжить больше. Вернее, ему так кажется... Даже к артобстрелу привыкают солдаты постепенно, хотя на новичков он нагоняет страшный ужас... Но вот к этим последним минутам перед атакой, когда ты сидишь в окопах, слушаешь грохот своей артиллерии и ждешь команды «вперёд», привыкнуть невозможно... именно в этот миг ты в полной мере чувствуешь вкус жизни, как никогда...

... Для Елены это была уже третья штыковая атака... Побывать в двух штыковых и остаться невредимым – это уже большое везение... Особенно если учесть, что оба раза врагов было намного больше... Однако они воевали плохо – быстро покидали позиции и бежали... Еще не научились красные воевать... Но сегодня был случай особый – впереди были новые части красных, хорошо вооруженные, идейно просвещенные, под командой бывших офицеров, и готовились стоять до конца. Шансы на успех были минимальны, а шансов на то, чтобы выжить, казалось бы, не было вообще. У красных была отличная позиция, укрепления были сделаны не наскоро и расхлябано, как до того, а очень качественно, оборудованы заранее пулеметные гнезда, отрыты траншеи и окопы, и идти с винтовками на них было просто самоубийственно. Тем более, что артиллерия белых, малочисленная и в основном достаточно устаревшая, страдающая от нехватки снарядов, не могла нанести серьезного урона противнику... Елена понимала, что бой может стать для нее последним, и скорее всего, так и будет... И в этот миг она думала о своей прошедшей жизни, прокручивая череду событий снова и снова... Она могла вспомнить многих, кого она ненавидела, те же, кого ценила и любила, почти все давно погибли... Только один человек, след которого затерялся в ее прошлой жизни, и был ей дорог... Вспоминая о нем, она испытывала уколы совести, она чувствовала, что виновата перед ним, что прошла мимо своего счастья... Он любил ее... Да, любил... Любил по-настоящему, и потому даже боялся как-то оскорбить ее своей настырностью... Боялся сделать шаг к ней... Она ценила тех, кто мог сделать этот шаг легко и уверенно... А они ее ценили ли? Нет, она была для них только красивой игрушкой... А он был лучше их всех и лучше ее... Сережа...

... Вот и команда: «Вперёд! »- артподготовка закончилась. И бойцы встают в рост и в отчаянном порыве идут вперед, на пулеметы врага... И она идет, и кричит вместе со всеми: «Ура! », сжимает винтовку с примкнутым штыком, и не кланяется, слыша свист пули. Свою пулю она все равно не услышит... Строчит пулемет... Впереди падают, скошенные им, солдаты, но другие бегут по трупам своих, и она бежит со всеми, ею овладевает какой-то отчаянный пыл, кровь бурлит, она играет со смертью в захватывающую игру... Рядом, споткнувшись, падает юнкер, убитый наповал, впереди падает другой, раскинув руки, но она перепрыгивает через его труп – смерть снова прошла мимо. Всё-таки удача со мной, думает Лена... Они доходят до окопов, ни разу не ложась под огнем. Они уже врываются в окопы, швыряют гранаты... А дальше начинается кровавое месиво – штыковой бой, в котором белым нет равных. Они бьются остервенело, страшно, как легендарные берсерки, отчаяние придает им сил, и враг приходит в ужас от их истерической смелости... Лена тоже прыгает в траншею, и тоже бьет штыком, вгоняя его в тела врагов... Она помнит, как в первом бою, когда они как раз держали оборону, враг тоже дошел до их окопов, и началась рукопашная. Тогда она сошлась с одним из них, и выжила, наверное, только потому, что была девушкой. Враг, увидев ее красоту, опешил и не смог ударить, а она ударила его саперной лопаткой, как учил ее ротмистр Забалуев... В шею... На лице убитого отразилось какое-то странное чувство – кажется, это было безмерное удивление... Они тогда выбили врага из окопов, а она дико, до безумия напилась, и в таком виде ее кто-то из однополчан, она уже не помнит кто, сманил к себе в землянку... Она покорно отдалась ему, и кажется, кто-то еще тогда владел ее телом... А ей было все равно... Она убила не только русского человека, она убила себя... Время шло, и она уже перестала бояться бить штыком и саперкой, она била, не испытывая жалости ни к ним, ни к себе, и враг, видя ее прекрасное, но неумолимо безжалостное, дышащее смертью лицо, в штыковой часто приходил в ужас, и это давало ей дополнительные шансы, которыми она пользовалась. Казалось, это была сама смерть – неотвратимая и прекрасная...

... Она не помнила обычно подробностей боя, лиц убитых ею красноармейцев, только одно лицо и запомнила. Бой шел в селе, и она сошлась с молоденьким красноармейцем, который испугался ее страшного вида и побежал прочь, но споткнулся и упал. Она надвигалась. Он в ужасе поглядел на нее и попросил о пощаде: «девонька, пощади, Христа Ради! Не убивай, красуленька! » Она ударила его штыком в сердце... Этот паренек ей снился часто, он всё просил её об одном: «не убивай, девонька, Христа Ради, пощади! » «А вы меня пощадили?! » - говорила она со злобой: «вы меня тогда пощадили?!?!?! » И снова, даже во сне, била в ненавистное тело, но не могла уже убить... Он смеялся окровавленным ртом, и не умирал... Она вскрикивала и в ужасе просыпалась...

... Враг снова бежал, как всегда, несмотря на огромное преимущество, несмотря на хорошую позицию, несмотря на отличное вооружение... Белые бойцы снова смели со своего пути красный заслон, как и всегда... Теперь все цинично шутят, вспоминая прошедший бой... Кажутся смешными переживания перед атакой, и тот, кто несколько минут назад молился и звал Бога, теперь сквернословит едва ли не больше всех остальных, стыдясь минутной слабости и не зная, что и другие чувствуют то же самое. Она сидит на бруствере, курит и думает со злобной радостью: «что, взяли?! Думаете, убили уж?! А я жива, назло вам жива! » Да, вопреки всей логике, Лена живет, несмотря ни на что, хотя уже столько раз должна была быть убита...

... Очередь «Альбатроса» прошила и без того израненный «Фарман». «Всё» - подумала Лена... Пули прошили фюзеляж, ей обожгло ногу, как огнем, вскрикнула Настя: пуля попала ей в спину... Едкий дым наполнил сразу же салон... Елена поняла: это конец... Самолет шел вниз, но вдруг выровнялся... Настя, превозмогая нечеловеческую боль от ранения, выровняла его... Она тянула, тянула к своим, дикая боль грозила отключить ее сознание, но она прокусывала в кровь губу, и все-таки держалась... Она вела из последних сил израненный самолет. «Альбатрос», прошив «Фарман», сам задымил и ушел восвояси – последняя очередь Тани сильно поранила его. Никто уже не преследовал экипаж, но шансов на спасение не было... Бессильно висела на ремнях убитая, как казалось Лене, Танюшка. Самолет продолжал снижаться, несмотря ни на что, дым выедал глаза, было трудно дышать... Один из двигателей начал гореть, другой барахлил и дымил... И все-таки Фарман шел... Вот и линия фронта... Настя повела «Фарман» на посадку... Лена зажмурилась – земля приближалась со страшной скоростью, она ясно различала лица солдат, в ужасе разбегавшихся кто куда при виде пылающего монстра, идущего прямо на них... Настя нашла более-менее ровную площадку и вела туда самолет... Страшный удар... Лену подбросило на ремнях, но каким-то чудом она не потеряла сознание от этого удара... Самолет остановился... К нему уже бежали солдаты... Лена сама не могла пошевелиться – ее вытащили на руках, а за ней вытащили окровавленных Таню и Настю... Их еле успели оттащить от самолета, как его объяло пламя... Добрые солдаты склонились над ее подругами, она смутно помнила, как один сказал, ощупав пульс Тани: «еще жива... В санбат надо... » Настя же была мертва... Она из последних жизненных сил довела самолет, спасла Лену и Таню, но сама погибла... Рана ее была смертельной...

... Лена попала в полевой госпиталь, рана ее была неопасной, но раны, нанесенные ее душе, были куда глубже... Она уже не могла больше летать... Ей каждый день снилось снова и снова, как она в объятом огнем самолете несется вниз, земля приближается неотвратимо, и просыпалась, дико крича, в холодном поту... Она стала бояться засыпать, боялась ночи... Лена стала курить, надеясь найти успокоение, но не находила...

... Она написала прошение о демобилизации, но вместо этого ей предоставили отпуск... Она поймала себя на мысли, что ей некуда ехать... Ее нигде не ждут... Следы ее подруг из той, другой жизни, еще до войны, затерялись где-то, а ее лучший друг институтских лет погиб на войне еще в 15 году... У нее нет дома, у нее нет родных, которые отреклись от нее...

... Лена приткнулась в госпиталь, сестрой милосердия. Однако здесь было еще тяжелее – каждый день она видела искалеченных раненых, они шли нескончаемым потоком: с оторванными руками, ногами, со страшными пулевыми ранениями... Один паренек, совсем еще мальчик, поступил в госпиталь с пулевым ранением в живот... Он все время стонал и звал свою невесту, просил пить... У Лены наворачивались слезы на глаза, она знала, что ему нельзя давать пить и что он – смертник... Он умер на утро...

... Лена довольно долго провоевала в авиации, но там всё-таки было всё по-другому, здесь же она впервые увидела войну во всём ее цвете... Увидела ее омерзительное лицо... Она не смогла работать здесь, с ней случались нервные приступы, истерики... Она решилась все-таки уехать в отпуск, но поздно: началась революция. На железных дорогах – неразбериха, толкотня, вся Россия стронулась с места... В поезд невозможно было попасть, там могли ехать только мужчины, которые выдерживали героические бои за право втиснуться туда, некоторые забирались прямо на крышу поезда и многие разбивались насмерть... Безумие охватывало Россию... Елена, на свою беду, смогла немного отъехать от фронта, попав в какой-то городишко, ставший в эти дни необычайно многолюдным. Она застряла здесь основательно... Ночью она отправилась на поиски номера в гостинице, чтобы переночевать, и наткнулась на солдата, который в распахнутой шинели сидел на скамье, лузгал семечки и сплевывал прямо на асфальт. «Эй, подружка, чего гуляешь поздно и одна? » - окликнул он ее нагло. «Ночевать негде! » «Ночевать негде? так пошли к нам в казарму, у нас местечка хватает! » Ей спать хотелось нестерпимо, она очень устала, и она согласилась...

... А дальше был ужас... Солдаты были рады ее появлению, как первые люди радовались появлению огня. «О, Микулыч, где такую кралю откопал? » «Иди сюды, красоточка! » Один из них грубо схватил ее за плечо. Она выдернула руку: «вы что делаете? » «Что-что! А ты угадай, что! » Она поняла, хотела убежать, но ей преградили путь. «Я – офицер российской армии, подпоручик авиации, попрошу пропустить меня! » - повысила она голос. «А, офицер! Это даже лучше! » - с сатанинской улыбкой скривился здоровенный солдат, стоявший на её пути, покрытый страшной, небритой щетиной: «давно мечтал офицерку потрахать! » «Попала ты, девочка! » - присовокупил другой. Она огляделась, как затравленный зверек... На нее со всех сторон смотрели лица, в которых сквозила циничная похоть и злобная радость. «Ребята... » - проговорила она: «не надо, ребята, я прошу вас! Отпустите меня, я вам ничего плохого не сделала, я сама из простого народа! Я – медсестра! » «Да ты небось, мы плохого не сделаем! Хошь вон водочкой напоим, мы тебя нежно, че ломаешься? Чай не девочка! » «Прошу вас, ребята! » - она упала на колени, слезы брызнули из глаз. Эта смелая девушка впервые в жизни так унижалась... Но она видела в глазах не сочувствие, а лишь насмешку... Она поняла, что ничего более не поделать. «Парни, вы чего, вы совсем озверели! » - вдруг вылез один паренек: «да отпустите вы ее, вы ж не волки лесные! » «Цыц, Кулема! » - осадил его высоченный солдат: «не нравится – так и не трахай ее, никто не просит, а нам не мешай! » Солдатик всхлипнул и отошел в сторону...

... Ее имели три дня, не выпуская никуда из казармы... Она ощущала себя просто вещью, ей было всё омерзительно, всё на свете... Она почти не спала и почти не ела, только пила водку, которой ее, смеясь, потчевали бывшие защитники Родины... И лишь на третий день натешившиеся солдаты отпустили её на все четыре стороны...

... Она не бросилась под поезд, не пустила себе пулю в висок, не спрыгнула с моста и не приняла яд... Она осталась жить, несмотря ни на что... Но в сердце её укоренилась навсегда ненависть... Ненависть к этому сброду, который именовали агитаторы на митингах высокопарно «народом». Для нее народом был Костя, погибший ради нее, княжна Настя, Сережа, а не эти превратившиеся в диких животных люди... На одном митинге чернявый агитатор кричал, задыхаясь от возбуждения, какие дворяне кровопийцы, а она вспоминала своих друзей-дворян, вздыхала и чувствовала иногда, что если бы ей сейчас дали винтовку и заставили застрелить этого крикуна, она бы не дрожащей рукой всадила ему в голову пулю...

... В белой армии тоже не было такого братства, как в авиаотряде. Белогвардейцы так же хотели ее тела, они были желчные, злые на всю Россию, ожесточенные. Порой они предлагали ей в самой грубой форме заняться сексом. Она и не пыталась более защищать свою девичью честь, которой давно уже не было, да и не для кого ей было хранить ее, некого было ждать. Она отдавала себя холодно, без особых раздумий, ненавидя их порой не меньше, чем тех, против кого она пришла воевать в добровольческую армию. Однажды после боя она наткнулась на труп молодого юнкера, мальчишки, который накануне с ней переспал, щенок, не умевший еще в постели ничего, но зато разыгрывавший из себя бывалого Донжуана... Она поглядела в его лицо, искаженное смертью, и подумала холодно и спокойно: «довоевался... » Она не ощущала ни малейшей жалости... Но, когда она вспоминала о Сергее, ее сердце замирало, тоскливо становилось и в то же время как-то тепло...

... После боя белые офицеры, как водится, добивали уцелевших раненых солдат красных. Тогда обе противоборствующие стороны достигали крайнего остервенения – ненависть перехлестывала через край, расстреливали пленных и те, и другие. И ладно бы только расстреливали... Елена помнит, как одного из захваченных комиссаров на ее глазах долго били прикладами, пока не забили насмерть. Его тело превратилось в мешок из кожи да костей, бесформенный и страшный... Раньше белые старались в селах вести себя сдержанно, теперь же порой грабили местное население, отбирая у бедных поселян последнее. «Нам, бабуся, воевать еще с ордами красных, нам кормиться надо, за вас воюем, кстати! » - с такими словами добровольцы отнимали у народа нажитое непосильным трудом скудное имущество. Их уже воспринимали порой, как захватчиков. Однажды Лена стояла на постое в одной избе, и слышала, как желчная, злая хозяйка, не особо стесняясь ее, говорила на кухне своей сестре, зашедшей в гости за солью: «баба, а тудыть же тоже лезет! И добро б за хорошее дело, а то за энту пакость! » Потом, за ужином (Елена остановилась в той избе одна, по причине крайней бедности хозяйки), когда они кушали вдвоем и молчали, Елена не выдержала: «вас удивляет, почему я воюю за белых? » Хозяйка что-то проворчала про себя типа: «пошла ты! » «Ну-ну! Осуждаете меня?! А того не знаете, что со мной... что со мной сделали... Революционные ваши солдатики!!! » Лена, всегда выдержанная, заорала в истерике: «если бы вас насиловали три дня всей ротой, вы бы не так еще запели!!! Не вам меня судить!!! » Хозяйка, глядя в ее безумные глаза, опешила, посерела от ужаса и отшатнулась. Лена, выплеснув всю накопившуюся скорбь, успокоилась, выпила водички и тихо проговорила: «простите меня... нервы... » «Да ладно, дочка, ты меня прости, Христа ради! » - проговорила хозяйка. «Христа Ради?! А есть Он, Христос-то ваш?! Где Он был, когда меня насиловали?! Где Он был, когда моя подруга погибала на моих глазах в кабине горящего самолета?! Где Он, когда вся Россия в огне, когда все грабят, убивают, насилуют, жгут деревни?! Где Он?! » - с тоской проговорила она. Хозяйка молчала...

... Елена впервые, когда увидела, как расстреливают пленных, отвернулась, чтобы не смотреть... Они были жалкие, несчастные, беззащитные... «Тоже ведь русские люди... » - подумала она. Но вспомнила то, что случилось с ней – и сердце ее стало снова каменным. Она скоро привыкла к этим расстрелам и с холодным безразличием относилась к ним. Однако, когда ей самой предложили принять участие в расстреле пленных, она с отвращением отказалась это делать. «Почему? » - удивился искренне предложивший ей это корнет. «Я привыкла убивать в бою, я не палач! » «А я что, по-твоему, палач? Обидно, между прочим! » «Ну, так что ж, что обидно, на правду обижаться грех! » «Вон ты как? Запомним! » - злобно проговорил он. Она его не боялась, и не боялась вообще никого. Уже давно. Все равно хуже того, что с ней было, уже не будет. И не стеснялась порой говорить правду в глаза, не особо думая, какой будет реакция...

... На следующий день пришла счастливая радость – конница генерала Туманского[27], лихого рубаки, опрокинула смелым рейдом две красные дивизии, и путь на Екатеринодар был теперь открыт. Ранним утром их подняли, и начался стремительный марш... Они шли, утопая в осенней грязи, весь день накрапывал нудный мелкий дождь, настроение у всех, несмотря на успехи, было подавленным. Елене не раз предлагали место на подводах с ранеными, которых деть было некуда – тыла не было, и приходилось всех везти за собой, только самых тяжкораненных оставили за плату в некоторых селах, хотя, конечно, все понимали, что, как только придут красные, жители сразу выдадут раненых им, и шансов выжить у раненых нет никаких. Они и сами это понимали... Некоторые просили застрелить их, чтобы только не попасть в красный плен, или стрелялись сами. Елена на подводе ехать отказывалась, она мужественно шла, месила грязь сапогами наравне со всеми... Она никому не отдавала свою винтовку, хотя ей предлагали помочь. Молчала упорно, и шла... Рядом с ней шел какой-то немолодой штабс-капитан, он постоянно ворчал, ругая и осень, и этот чертов поход, и красных, и белых, и революцию. Елена слушала его краем уха. Уже все были навзводе, все нестерпимо устали от войны, от слякоти, от бесконечного недоедания, недосыпа, от постоянного ожидания смерти, но никто и не подумывал о том, чтобы прекратить борьбу... И это небольшое, но яростное войско невозможно было в то время победить... Они бросали самой смерти вызов и побеждали...

... Саня Ермолаев оглядел внимательно вытянувшегося перед ним Терентьева. Остановил взгляд на его глазах – холодных и насмешливых. «Хорош! Такой убьет, если что, хоть своего брата родного! » - отметил он одновременно и с уважением, и с неприязнью. «Ну что, Терентьев, догадываешься, зачем я тебя вызвал? » «Нет, не знаю, я ж ваши мысли не могу читать, товарищ командир! » - по-простому, не по старорежимному ответил Терентьев. «А вызвал я тебя вот за чем. Ты знаешь, что твой, скажем так, заклятый «друг» Григорий Буянов буянит вовсю на нашем фронте! Мало того, что налет его «Фармана» уничтожил наш бронепоезд «Летящий», чем расстроил серьезно наши планы о построении наступательной операции, так он еще вчера сбил в одном бою сразу два наших «ньюпора», а еще один вернулся с повреждениями, не подлежащими починке. А один из сбитых, между прочим – наш чуть ли не лучший истребитель, Виктор Иванов! » «Я знаю! » - проговорил Терентьев: «помню его, хороший был летчик! » «Что же это за Буянов за такой? » «Ас! » - коротко сказал Терентьев: «Один может уйти целым от доброй пятерки истребителей! » «Но ведь ты лучше! » «Лучше» - так же коротко ответил Терентьев. «Сможешь его уничтожить в бою один на один? Понимаешь, Терентьев – надо! Именно один на один, чтобы деморализовать их окончательно, чтобы они знали, что у нас есть асы покруче ихних, а то, если мы всем скопом налетим, то и самолеты потеряем, а они у нас наперечет все, да и дадим повод, если что, им сказать: вот, мол, красные трусы не могут одного нашего победить! » «Что вы меня убеждаете? Надо сбить один на один – собью. Такого не было случая, чтобы я не выполнил поставленной боевой задачи! » «Верю в тебя, Терентьев! Сделаешь – благодарность получишь от командования! » «Я воюю не за благодарности и не за награды! » «А за что? Извини, брат, вот не поверю я, что ты самозабвенно предан советской власти и воюешь за нее только! Не тот ты человек! » «Нет, ты прав, не за то только. А еще за то, чтобы все знали, что я – лучше всех! » «Ну, что ж! Твое право, переубеждать не буду, знаю – бесполезно. Главное – сделай! Этот Буянов половины их воздушных сил стоит, как он появился – так сразу пошло: то в одиночку почитай рассеял целую нашу конную дивизию, то на станции переполох учинил, то теперь вот бронепоезд уничтожил, да еще и аэропланы наши щелкает, как семечки! Сделай, Терентьев, надеюсь на тебя! » «Будет сделано, товарищ Ермолаев! Обещаю – за неделю, не больше, отыщу его в небе и прикончу! » «Удачи тебе, Терентьев! » - он пожал ему руку на прощание. Да, огромной силой веяло от этого человека, страшен был этот Терентьев. Как хорошо, что он за них. Будь бы он за белых, с ним бы было практически невозможно справиться... После того, как Терентьев в одиночку разогнал четыре казачьих сотни, на которые очень рассчитывали белые, и фактически этим ударом расчистил дорогу красной кавалерии, которая ударила во фланг наступающему противнику и обратила его в бегство, а потом ушел от стаи преследовавших его белогвардейских аэропланов, наглухо свалив три из них, Ермолаев понял – этот человек в небе практически Бог. То, что он на тренировочных полетах вытворял на «Фармане», не укладывалось ни в какие представления – «Фарман» в его руках танцевал, как балерина, в прямом смысле слова. Каждое движение было выверено до миллиметра. Но Ермолаев, несмотря ни на что, не мог любить этого человека. Он его ценил, он его уважал и считал лучшим летчиком России, а то и всего мира, но любить не мог заставить. Да и личный состав Терентьева сторонился. Штурманом у него был немногословный мастер своего дела Борис Кирятев, специально переведенный с «Вуазена», а стрелком Ермолаев хотел назначить либо Никиту, либо Таньку, которые были лучшими стрелками в отряде, но оба отказались наотрез. Он знал, что Никиту, не слишком проникнутого социалистическими идеалами, переубедить не удастся, но на Танькину сознательность (он хорошо знал о ее несколько восторженной и экзальтированной, но глубокой и сильной вере в социализм) он пытался давить. «Ты же социалистка, коммунистка со стажем, ну неужели ты не понимаешь, что сейчас важнее всего общее дело, а не личное? Тебе же с ним не детей рожать – ну, не заставляю я вас с ним и дружить, вместе просто летать и всё! А после полета хоть совсем не общайтесь! » «Вы же сами летчик, вы же знаете, что экипаж – это как семья! А если ненавидят друг друга члены экипажа, то какая же это семья!? Вы меня простите, я готова с кем угодно летать, только не с ним! » Таня так и не согласилась. Он даже предлагал Иосифу надавить на нее, но чекист сказал коротко: «оставь ее! Она имеет полное моральное право отказаться летать с человеком, который бросил ее в бою! » Ермолаев всё это прекрасно понимал, и в итоге дал ему в стрелки Димку Куркина, который был просто счастлив летать с самим легендарным Терентьевым. Димка был весьма меткий стрелок, но как человек не нравился Ермолаеву за старорежимную подобострастность, постоянное стремление польстить начальству, и даже, пожалуй, не самую большую смелость. Видимо, подобострастничал он, помня о своем полудворянском происхождении. Но стрелок он был отличный, и, главное, очень боялся подвести Терентьева и выполнял все его распоряжения так, как раньше слуги исполняли любое повеление царя, в древней Руси. Терентьеву, несмотря на меткость, он тоже не очень нравился. Он попробовал еще раз поговорить с Танькой. Но она его не захотела слушать: «я зла на тебя не держу, и мстить не собираюсь. Что было – то прошло. но и летать с тобой не хочу и общаться – тоже! Надеюсь, ты меня правильно поймешь! » «Жаль! » - искренне проговорил он: «вместе мы бы могли навести такого страху на врага! » «Ты и без меня справляешься хорошо! Тем более, у тебя есть Димка, он тоже стрелок отличный! » «Стрелок-то отличный, да человек никудышный! Ты личность, Танька! Да и честно скажу – боюсь я за тебя... Твой-то летчик, если не дай Бог что, может и подставить тебя под удар, а я за всю службу ни одного стрелка не потерял в бою! » «О, так ты за меня боишься?! Зря, на меня пуля не отлита ещё! А, как мне кажется, тебя никогда не интересовало, кто рядом с тобой в кабине – личности или нет, главное, чтобы дело свое знали! » Терентьев вздохнул: «так ты не веришь, что у меня тоже может быть сердце? » Она поглядела в его глаза и проговорила тихо, но твердо: «нет»

... Никита лежал и глядел в потолок, несмотря на позднее время. Рядом посапывала его милая Танюшка. Он встал тихонько, вышел на улицу, закурил... Она проснулась, поежилась от ворвавшейся с улицы острой струйки свежести. «Никитка... чего не спишь? » «Спи, милая, так, не спится мне что-то... » Она приподнялась на локте: «что ж с тобой такое? О чем тоскуешь? » «А ты не догадываешься? » «Догадываюсь... » Он сел с ней рядом на кровать, обнял ее. «Грустный ты стал, Никитка, помнишь, каким ты в отряде боевым был, а теперь глаза твои... больные... » «Душа моя больная... Мы же с Гришкой полтора года вместе летали... Мы же с ним были не разлей вода, как одно целое... Не было у меня лучше друга... Как же так? » Она вздохнула: «А мне его штурман Василий тоже не чужой, тоже ведь, хоть и короток был наш роман, а был же... Но что делать, судьба такая... » «Ну как же так! » - проговорил Никита: «ну как же так?! Гришка – и вдруг враг! А, Танюш? А Терентьев – вроде как друг! » «Выходит, так» «Но ведь неправильно это! Но ведь Гришка же – не враг! » «А что делать? Не сделаешь ничего, он уже столько наших побил! » «Да вот и думаю я – ну как же можно было так людей стравить, а? Вот и мучаюсь – ну ради чего это всё?! » «Ради свободы, Никита, ради равенства всех людей, и не только русских, а всего мира! Ты представь только – во всем мире не будет рабства, не будет вражды и войн! Ведь ради такой цели и кровь по капле не жаль отдать! » «А будет ли такое? » - проговорил Никита горько: «еще немного, и мы побьем друг друга, некому будет уже и свободными быть! » «Мы умрем – наши дети будут жить, и будут жить счастливее нас! » «Да я всё понимаю, Таня, да только вот умом понимаю, а сердце мучается... Мучается – и все тут, не унять! Я уж и привык вроде, а как узнал о том, что Гришка против нас воюет – тут снова заныло сердце. Пропади оно всё пропадом! Ты бы вот, если что, смогла бы выстрелить в Василья? » «Смогла бы, думаю! » - проговорила она: «я – боец красной армии, и мое дело – стрелять! Мне его жаль будет, очень жаль, но я выстрелю... » «А я вот не знаю... Счастливый он, ты, наверное, любила его? » Она пожала плечиками: «может, и любила... » «И вспоминаешь? » «Может, и вспоминаю! Тебе-то что? Я с тобой сейчас, что тебе еще надо? » «Чтобы ты всегда была со мной! » «Того не могу обещать, Никитка! » «Почему же? Я бы хотел... хотел, когда всё это кончится... жить где-нибудь с тобою в тихом домике, детишек растить, я бы работал где-нибудь... на заводе, а ты бы детишек воспитывала! » Таня скривила личико презрительно: «Ага, детишек растила, стирала, готовила! Вот и все твои мечты, Никитка – жить себе спокойно, детишек растить! А не получится жить спокойно, Никитка! » «Ну почему же? Ведь закончится эта война когда-то! » «Закончится эта – начнется другая! А не начнется – и в мирное время борьбы еще много будет, всё переделать надо будет, всё заново построить. А ты всё о детишках и о тихом домике мечтаешь! Вот так мечты! Тебя учишь-учишь, а ты всё одно... Жизнь – это тебе не житье у озерка в лесу в хижине, это борьба сплошная! Вот что такое жизнь! » «Устал я бороться! » - проговорил Никита: «устал убивать людей, кровь лить, жду, скорее бы всё закончилось, а ты говоришь – снова борьба, снова войны! » «Жизнь – борьба, а покой в могиле только! » Никита поглядел в ее глаза, они сейчас были чужие и жесткие. «Танечка, давай не будем ссориться! Я так боюсь тебя потерять! » - проговорил он. «А ты не бойся! Да и как можно потерять то, что не твое? » «В смысле?! » - он похолодел. «А в прямом! Я тебе ничего не обещаю, сегодня с тобой – а завтра, может, с другим буду. Всё это, Никитка, пережиток – и верность, и любовь, я не твоя собственность» «То есть ты мне можешь изменить? » «Измены нет, Никита, уже не за горами то время, когда не будет семей, как раньше, все будут свободно жить, как хотят! » «Кто ж тебя такому научил? » «А ты бы больше книги умные читал. Про то товарищ Коллонтай[28] пишет! А она, Никитка, мозговитая, с самим Лениным близко дружит, не чета нам с тобой! » «Не знаю, кто она такая, но чушь это... Всегда будет и любовь, и верность, и семьи будут, иначе нахрена мне такая свобода, чтобы моя девчонка с другим спала... » «Ты ничего еще не понимаешь, наивный... Может, поймешь когда-то... » «Так ты не любишь меня? » «Нет, Никитка, не люблю! » «А зачем ты тогда со мной? » «Потому что хочется мне – вот потому и с тобой. А расхочется – буду с другим! А теперь давай спать! » «Заснешь тут! » - проговорил Никита недовольно: «Всё у вас не как у людей! Я-то думал, революция это что? Это то, что богатых и бедных не будет, все будут жить и не тужить спокойно, а ты тут понамешала – и семей не будет, и спать можно с кем захочется, и бороться всю жизнь, воевать против всех, и детей не надо... Оххх, запутала ты меня! » «А как ты хотел?! Ты, Никитка, не понимаешь коммунизма и, чую, так никогда и не поймешь! Обыватель ты в душе! » «Я обыватель?! » - он вскипел: «да я столько лет не вылазаю из кабины самолета, воюю дай Бог каждому, и я же обыватель?! Ты тоже думай, что говоришь! » «Я думаю! Они тоже воюют, Гриша твой, Васька мой – а что они, не обыватели? Такие же обыватели, воюют, сами не знают ради чего! » «Ты такая чужая сейчас! » - проговорил он. «Ты тоже! » «Что ж мы, из-за политики ссориться будем? » «Выходит, будем! Ты никогда меня не поймешь! » Она встала, начала одеваться. «ты куда? » «А что тебе? Поиграли мы с тобой – и хватит! Некогда играться, воевать надо! » Он вдруг понял, что сейчас может потерять ее навек, кинулся к ней, обнял крепко: «не пущу! Не пущу никуда, Танька! Я люблю тебя, понимаешь?! Не могу без тебя! » Она улыбнулась: «Ну, останусь я с тобой, а дальше что, Никитка? Все равно мы с тобой разные! » «Танюшка, я... ты даже не поверишь, как я люблю тебя! Неужели... ты ко мне ничего не чувствуешь? » «Чувствую... симпатию... сострадание... дружбу... Но всю жизнь, Никитка, не прожить мне с тобой. Я – птица вольная! А если ты меня приручить хочешь, лучше не надо! Лучше сразу отпусти на волю! » «Танечка, останься, прошу тебя! » «Эххх, ты! Чего ж просишь – надо действовать, а не сопли распускать, коли хочешь девушку оставить! А просьбами немного добьешься, надо уметь брать свое! » Никита понял – он рывком кинул ее на постель, впился в нее губами, и через несколько минут они уже сладко стонали, и оба забыли о том, что несколько минут назад ожесточенно спорили о путях России и о смысле жизни... Не было сейчас ничего – ни войны, ни борьбы, ни эмансипации, ни социализма – был только он и она... Однако, когда секс кончился и Таня, сразу ставшая снова мягкой и милой, прижалась к нему и безмятежно заснула, он снова ощутил тревогу и пустоту... Всякий, кто был в отношениях с девушкой, знает это чувство. Это чувство, когда ты еще встречаешься с дорогим для тебя человеком, еще вы проводите вместе горячие, страстные ночи, еще клянетесь друг другу в вечной любви, но сердце уже понимает, что всё это скоро кончится, что вы последние дни вместе и скоро она тихо, без скандала, уйдет из твоей жизни, и ты ничего не сможешь изменить... Как не можешь избежать своей смерти... И ты цепляешься за каждую встречу с ней, стараешься каждый секс сделать ярким, незабываемым, напоследок вспыхивает ярким пламенем огонь чувств, перед тем, как потухнуть... Вот и Никита с особым пылом сейчас имел ее, понимая, что скоро всё это закончится, она уйдет от него... И он останется один...

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒