Побежденные 9 страница

Все ждали отправки на фронт, но она всё не следовала... Дни призрачного мира тянулись медленно, и для Тани эти дни были днями наивысшего счастья в ее недолгой жизни. Она наслаждалась долгожданной любовью, и, глядя на ее счастливое лицо, бывалые летчики воздерживались от пошлых шуток и только говорили одобрительно: «девонька расцвела... Вот Никитке счастье! » Пилот, с которым она летала, Василий Селичев, особенно к ней привязался. Он был немолод, и называл ее «дочуркой», оберегая ее. Таня однако оставалась отличным бойцом – ее меткость ставили всем в пример. Она была одним из лучших стрелков авиаотряда. Помимо боевых успехов и любовной жизни, она успевала и время от времени заниматься живописью. Когда она имела неосторожность изобразить портрет фактурного штурмана Левку Рубена, то уже отбоя от желающих, чтобы она их изобразила, не было. «Танюшка! Ты самая красивая! » - говорил какой-нибудь из летчиков, и она уже знала, чего ему надо. Под конец даже чекист ее вызвал к себе. «Пишете? » - проговорил он. Она, нимало не боясь чекиста и этого вызова, так как ее совесть была чиста, проговорила: «да, пишу помаленьку! » «Видел ваши творения... Вы талантливы... Сможете плакат написать для нашей части агитационный? » «Смогу! » - просто сказала она. «Но вызвал я вас, собственно говоря, не по этому... » - впервые за все время она видела чекиста немного смущенным: «слушайте, Таня... тут дело такое... вы не могли бы мой портрет изобразить? » «Могу, отчего же? » «Ты не подумай... Есть просто у меня одна девушка, да не виделись давно... Скучаю я по ней... Пишет редко... Наверное, уже не ждет... Думаю ей послать вот... свое изображение... может, вспомнит... А фотокарточку не хочу посылать – что она, фотокарточка? И постарел я, и некрасив... Ты вот не могла бы меня изобразить как-то так... слегка покрасившее, чем я есть... Глупость, конечно, но все же мы люди, даже чекисты! » Таня тепло улыбнулась: этот человек, которого все боялись, как огня, тоже был не холодным палачом: он тоже страдал, любил, он тоже готов был на детскую уловку, лишь бы только вернуть свою любимую девушку. «Она вас обязательно дождется, я уверен! Вы хороший человек! » - и так она искренне это проговорила, что он ей сразу поверил. «Спасибо, Таня! Вы первая, кто мне так говорит! Служба у меня такая, что все ненавидят... А что делать, кто-то же должен это делать! Спасибо, что понимаете меня! » «Извините, Иосиф Моисеевич, можно я вам тоже кое-что скажу! » «Говори, конечно! » «Вот говорят, что вы Никиту Куницына не любите... Он не рабочий, но, поверьте, он отличный парень, поверьте этому! Он настоящий боец! » Он улыбнулся: «Да не переживайте, я уже понял его! Должен сказать, вы на него благотворно подействовали! Только вы, это... не говорите никому о нашем разговоре и о моей просьбе, не как чекист прошу – как человек» Таня обещала и изобразила его самым замечательным образом, он даже сам удивился: неужели это я?! Красавец прям!

... Только один раз Таня испытала укол холодного ужаса за всё время службы в красном авиаотряде. Она возвращалась домой после учебных стрельб... И вдруг ее окликнули. Она обернулась... Перед ней стоял собственной персоной Терентьев, всё с той же бородой, с тем же холодновато-насмешливым, тяжелым выражением глаз. «Терентьев... Ты... » - только и промолвила она, ее пробил холодный пот. Она всё помнила и знала, что за дуэль приключилась потом, по возвращении на аэродром. Этот человек стал причиной гибели экипажа Кости, чуть не стал причиной гибели их экипажа, из-за этого человека их воздушное братство было расколото, хорошие летчики покинули авиаотряд... Помнила она и проклятую «Уральскую кадриль»... «Не рада, что ли? » - проговорил он. «Зачем ты здесь? » - проговорила она, и взгляд ее потемнел. «Затем же, зачем и ты – воевать! Рад видеть тебя живой и здоровой! » Терентьев был непривычно разговорчив. «Не могу сказать того же» - проговорила она: «при всем желании не могу! » «Злишься? Я тебя понимаю! А я пришел извиниться! Я обо многом передумал, находясь в госпитале, и многое понял! » «Ты у Кости извинись, у Лены, у Насти, у Сережи! У меня чего извиняешься? Не могу я тебя простить, Терентьев! » «Почему же? Я искренне! » Он говорил правильные слова, но глаза его были те же, что и раньше – такие же презрительные, насмешливые и холодные. «Я не верю тебе» - проговорила Таня и пошла прочь...

... И вот пришла весна, и пришло время им наконец-то воевать... И они обнимаются с Никитой, а сами думают о том, что их ждет завтра... Завтра впервые им лить кровь своих братьев... Лететь им в одной связке завтра... Никита так и не стал социалистом, громких речей не любил и, как говорил командир их отряда, «был примитивом в политических вопросах», но его авторитет как воздушного стрелка был вне вопросов. Таня была все так же преданно предана социалистическим идеалам, она была полностью счастлива и верила в революцию, как верующий – в райское блаженство. Таня в своем наивном и добром сердце идеализировала революцию, идеализировала ее лидеров, а те случаи жестокости и произвола, о которых иногда слышала, списывала либо на ложь контрреволюционеров, либо на нужды молодой республики. Но лично она еще не сталкивалась ни с расстрелами, ни с убийствами, ни с грабежами, ни с насилиями, ни с другими атрибутами любой гражданской войны...

... Конечно, они воздушные стрелки, и им завтра не надо будет сбрасывать бомбы на белые позиции, но у белых уже есть довольно внушительный воздушный флот, и столкновение в небе вполне вероятно. И тогда им придется стрелять... Быть может, и в тех, с кем летали когда-то бок о бок...

Таню ужасала только одна страшная мысль – неужели княжна тоже воюет в белых частях в авиации? Весьма вероятно, она ее знает, она может... Она же княжна... Что же она, Таня, будет делать, если они встретятся в небе? Должна будет стрелять... Но Таня знала, что не сможет выстрелить по княжне... Хотя она гнала эту мысль – слишком уж много должно совпасть одно к другому, чтобы это произошло, но все же эта странная мысль свербила ее почему-то и не давала покоя, и временами Тане даже хотелось бы, чтобы княжна погибла и избавила ее от мучительного выбора...

... Сергей, лежа на сеновале на прошлогоднем сене, ощущал себя на седьмом небе от счастья. После трех недель беспрерывных боев наступило затишье – боевые действия теперь шли много восточнее, там белые рвались к Царицыну, здесь же получили передышку. Он снова теперь – командир. С тех пор, как красный конник зарубил его взводного Глазьева, а ротмистр Куланский был тяжело ранен пулей в грудь, и надолго пропал где-то в госпиталях, Сергею, который хорошо проявил себя в боях, дали под командование его роту. Она уже давно не считалась резервной, от нее уцелело в боях едва ли треть, но Серега отделался всего лишь двумя легкими ранениями, которые он перенес на ногах, хотя столько раз, казалось, смерть уже простирает над ним свои крылья. Выручало его везение и, конечно, блестящая выучка. Они часто наступали в полный рост, шли на превосходящие силы врага, и выбивали красных из их укреплений. Он уже холодно, не испытывая никакого сожаления, всаживал штык в тела тех, кто стали ему врагами. Он испытывал только невероятную усталость, мечтал наконец нормально поесть и выспаться. Так тяжело ему еще никогда не было, даже в «германскую войну». В его роту вливались новые люди – частью из пленных, изъявивших желание служить на стороне белых, частью мобилизованные из местных. Теперь в его роте большинство составляли простые крестьяне и рабочие. С одним из них – Иваном Губницыным, они сошлись очень близко. Иван был шахтером, земляком Сергея, тоже уральцем, у него были грубо очерченное, словно выбитое из камня лицо, крепкие мозолистые руки огромного размера, и весь облик его дышал опасной силой. Иван добровольно перешел на сторону белых, никак это не мотивируя, и Серега поначалу побаивался, что он в первом же бою сбежит обратно, как иногда случалось. Но Иван, вопреки ожиданиям, отлично проявил себя в первом же бою. После этого они с Сергеем крепко сдружились. Миловали пока пули и Витю Гусарова, другого друга Сереги...

... И вот наконец – затишье. Их потрепанную в боях роту расквартировали в большом селе Каниевке, казачья территория заканчивалась, и жители здесь не всегда были в восторге от белых. Вот и сегодня – они расположились втроем квартировать в крестьянской избе. Хозяином был пожилой, властный мужик, с окладистой бородой, сохранявший в руках могучую молодую силу, и, судя по всему, не боявшийся ни белых, ни красных. Жена его была, наоборот, тихая, незаметная женщина, которая заискивала перед квартирантами, видимо боясь, что они начнут грабить. У них также была дочка – девушка лет девятнадцати, бойкая и симпатичная, постреливавшая глазками направо и налево. Хозяйство их было не очень богатое, но везде был порядок, чистота и опрятность.

Серега расположился здесь с Витей и Иваном, своими друзьями. Витя, довольно бесцеремонный парень, сразу стал клеиться к хозяйской дочке. Та улыбалась, простодушно кокетничала и, судя по всему, была очень довольна. Вечером, за ужином, хозяин, не особо скрывавший, в отличие от жены, презрения к ним, впервые вступил в разговор. Начал его Витя: «а что, хозяин, нет ли у тебя горючки какой? Сердце встрепенуть! » «Може и есть! » - проговорил тот неопределенно. «А вынес бы? Али брезгуешь? » «Може и брезгую! » - снова проговорил тот, и тон его слов не оставлял сомнений: так оно и было. «А зря! » - продолжал Витя, явно рисуясь перед его дочкой, которая откровенно улыбалась ему: «мы, дедушка, не просто же так пришли – пришли, дабы оберечь вас и охоронить! Три недели без роздыху воевали, шутка ли! » «От кого охоронять-то? » «Как от кого? От красных бандитов! Аль не слыхали, как они грабят да буянят, только и беседы про то! » «У меня сын там воюет! » - проговорил хозяин, не скрывая желчного презрения: «от сына пришли оберегать? Так, что ли? » Витя пожал плечами неопределенно. «Что молчишь-то? За что вот вы воюете, ребята, скажите мне, старому человеку? Аль графья вы, баре, так нет, не графья вроде ж, нашенские! » «Куда как графья, на заводе с девяти лет с утра до ночи пахали, а он вон в шахте! » - кивнул Серега на своего друга. «Так и я про энто толкую! Что ж вы, ребята, так-то? Сами не знаете, за что стреляете! Вас из болота вынают, а вы еще и обратно лезете, а кто вынает, тех стрелять хотите! » «Не всё так просто, отец! » - смущенно проговорил Серега: «Эти, кто вынает, как ты сказал, они сами говорят гладко, а делают гадко! Аль не слыхал, сколько уж народа они поперестреляли? » «Так то рази ж народ, то богатеи! » «Да и среди богатеев всякие люди ведь есть! Тоже ведь Божии люди-то, и среди князей и среди дворян всякий люд, так-то дурком всех побить – ума много ли надо!? И детей стреляют малых, и девчат, и стариков, кому они зло сотворили? » «Про то не слышал, чтобы они детей малых стреляли, а вот про вас речь была! » «Речь была! Мало ли что брешут люди! » «Да брехать-то и ваши горазды, а только нет за вами правды! Народ – его, братцы вы мои, не победить! » «Это еще надвое бабушка сказала, за кем народ пойдет – за ними или за нами! » - проговорил шахтер, до того угрюмо молчавший: «они только говорят красиво, а много ли сделали? Только стреляют да под пули нашего брата кидают, я же сам служил в красной гвардии. Сколько раз нас на убой посылали, а отступишь – приедут комиссары в кожанке, в бою их нет, а после боя зараз тута! И каждого десятого из маузера шлепают! Мол, не отступайте. И как энто дело назовешь, отец? скажи энтому комиссару – а ты сам хоть раз бывал в бою, знаешь, каково энто? Так и не ответит! Неее, отец, не народная эта власть, коли свой народ не щадит! » «А ваша власть – народная? Ваша власть что, не кидает вас на убой? И добро бы за что – а то за старый режим, те-то пусть и кровь льют, да ведь, может, потом и нам вольно вздохнется, а вы победите – и что, снова бари над нами сядут? Так, что ли? » «Сейчас рано думать об этом, отец, воевать надо, а там, как победим красных, так поглядим, богатеи уж над нами власти иметь не будут! Одним порохом дышали все же... » - подал голос Витя. Старик махнул рукой. «смотрите, сынки, погибнете вы ни за грош! Ну, да мне-то что, жаль вас только! » «Пока что наша победа, пока что мы идем на Москву, а не они на нас, мы их громим, а не они нас! » - проговорил Витя снова, вызвав восхищение у девчушки. «Ну-ну, громите, только помните пословицу, что по осени цыплят считают! Рано радуетесь, ох рано, господа офицеры»

... После ужина к дочке хозяина зашла ее веселая подружка – румяная красивая Галя. «Эй, Надёнка, пошли с нами, сегодня улица собирается[26]! » «Ой, я сейчас, приоденусь только! » - обрадовалась, как ребенок, Надёнка и побежала одеваться. «А вы, офицера, что ж, не пойдете? » «Устали сильно... Отдохнем, милаха... Три недели воюем! » - проговорил шахтер Ваня. «Да ладно, пошли, хоть повеселимся! » - проговорил Витя: «когда еще на улице побываем? Я ить и на гармонике могу, и сплясать могу! » «Ух ты какой, молодец! » - проговорила Галя и внимательно поглядела на Серегу: «а вы, господин офицер, не хотите ли? » «Я далеко не господин! » - улыбнулся он. Серега подумал – а что, пожалуй и правда стоит, ведь кто знает, сколько еще жить осталось ему? Хоть повеселится напоследок... Он махнул рукой: «гулять так гулять! Иду! » «Вот и славно! » - проговорила она.

... Село было достаточно большое, и все девчата собрались на улицу, зато сельских парней не было ни одного – все они уже давно на фронте. Девчата были нарядные, разодетые в разноцветные народные костюмы, и все они казались изголодавшимся по женскому обществу солдатам красавицами. Солдат пришло много, было и несколько юнкеров и бывших студентов. При виде командира все подтянулись: «вольно, вольно! » - проговорил Серега поспешно. Он сел рядом с Галей, которая всю дорогу щебетала, расспрашивая его о боях, тяжело ли, долго ли еще. Она была простая, милая и добрая девчушка. Рядом Витька пощипывал Надёнку, она весело повизгивала. Две девчушки притащили с собой гармошки, одна из них была худенькая, как тростиночка, и бледная, как будто больная, другая, наоборот, в теле и румяная. Гармонистки сели на почетных местах. Еще одна девчушка принесла балалайку.

... Начались танцы с того, что девушка, та, что худенькая, начала наигрывать на гармошке несложный мотив, и жалостливым высоким голоском запела частушку: «два колодезя стоят на деревне рядом, отчего все девки рябы – их побило градом! » Тут же вступила другая, и звучным, довольно красивым сопрано пропела: «боевая, боевая, боевая я и есть, нынче в моде боевые – боевым почет и честь! » Постепенно веселье начинало набирать обороты. Одна из девчушек, топая алыми сапожками, пошла в пляс, затем её поддержала и другая. «Эххх, молодость моя, молодость! » - Витька швырнул фуражку на скамеечку и пошел в присядку, откалывал он здорово, а хозяйская дочка Надька грациозно, как лебедь, плыла в танце рядом с ним, он перед ней показывал свое плясовое искусство и наконец показал целый акробатический номер. Серега вздохнул. Вспомнилась ему «уральская кадриль... » Тогда было так хорошо, все еще были живы... Еще не было этой бессмысленной войны русских против русских... Начали плясать и другие, они выходили в круг, показывали свое искусство, возвращались обратно. «Пойдем потанцуем, поручик! » - проговорила Галя: «покажи, как ты можешь! » «да я плохо пляшу-то... » - смутился он: «я всё больше другое умею... » «Эххх, а еще орел! Ну, гляди! » И она, вскочив в середину круга, забила ногами быструю чечеточку, завертелась, как юла, все движения ее были не только быстрые, но и выверенные, четкие. Наконец, запыхавшись, вернулась к Сереге, упала рядом с ним, тяжело дыша. «Уххх, проняло! Ну что ж ты? Давай! » «Давай, командир! » - улыбаясь, обратилась к нему другая девчушка. «Серег, покажи мастерство! » - подначил его и Витек. «Эх, да хрен с вами! » Он, уже не робея, вышел на середину, где выбивала каблучками дробь очередная плясунья, и начал переступом исполнять танец, который был популярен на Урале. Постепенно его это захватило, его солдаты аплодировали и кричали: «давай, командир, жги! » Он вошел в раж, с него валил пот градом, но он уже не мог остановиться, выплескивая в бешеном и нелепом танце всю энергию, накопившуюся в нем за время кровавых боев. Он плясал долго – дыхалка позволяла, и наконец под шум оваций: «браво, браво! » вернулся на свое место. Боевая Галя улыбнулась ему: «ну, вот, а говорил – не умеешь! » «Да... Здорово было... » - проговорил он с трудом: «Ты такая красивая, Галя! » «А то! А чего ж не целуешь, коли хороша?! » Он притянул ее к себе и поцеловал крепко-крепко, она зажмурилась от радости. «Колючий! » - засмеялась она. «Станешь тут колючим! » «А мне нравится! Еще поцелуй! » Он, пьянея от вкуса девичьих губ, который он давно не ощущал, снова и снова целовал ее. Веселье достигало точки...

... После улицы они шли вдвоем, он заботливо укрывал ее – ночка была еще довольно прохладная. «Сергеюшка... » - говорила она, ластясь к нему. «Что, Галиночка? » «Хороший ты... » «И ты – хорошая! » «Пойдем ко мне? » «А пойдем! » Сердце его колотилось бешено, от предчувствия сладкого момента, который должен был стать достойной наградой за недели тяжких боев...

«Похоже, у нас спать и не собираются! » - проговорила она, кивая на окна, где шла вовсю пьянка. «Отец твой? » «Ага, батя, с постояльцами пьет! О, Марфуня пожаловала! » В окошках было видно, как Марфуня сидела в обнимку с двумя солдатами, все трое были уже на взводе, а отец Гали, тоже навеселе, развалился напротив и что-то вещал. «Всё как обычно! Слушай, а пошли на сеновал, а? » «Пойдем! »

... На сеновале было темно и пахло сеном, и благодаря хорошо проконопаченным стенам было вполне тепло. Он видел только смутно контуры ее обнаженного юного тела. Она отдалась ему со всей страстностью, на какую была способна. Он имел ее долго, начал, как водится, с минета. Она глубоко глотала его член, облизывала его яички, скользила по канальцу язычком, и стискивала член своими маленькими, цепкими и ловкими ручками. Потом она заняла сразу же позицию сверху, он обхватил ее попу руками. Во тьме он видел только ее контур, да глаза горели хищноватым кошачьим светом. Она прыгала на нем вовсю, негромко, но сладко стоная, и время от времени вставляла реплики: «Сергеюшка... Давай, давай, дорогой мой... Быстрее... О, как горячо... » В порыве страсти она иногда скребла своими пальчиками с короткими ноготками по его груди... «Ты такой шершавый, меня это заводит... Хочу тебя... » Она на миг прильнула губами к его губам, он перевернул ее, поставил на четвереньки, и теперь уже доминировал он... Она то припадала к сену, то выгибала спину дугой, он сжимал ее упругие груди и имел, имел, имел ее самозабвенно... Наконец он почувствовал, что сейчас кончит, выдернул член и выпустил сперму прямо на ее милую грудь... Она радостно втирала ее в себя...

... Потом они легли на сено, он укрыл ее шинелью, чтобы ей не было холодно... Она прижалась к нему... «Спасибо тебе, Сергеюшка! » - проговорила она. «Это тебе спасибо! Ты чудная! » «У меня никогда так не было, как с тобой... Ты здорово умеешь! » «Да и ты мастерица. » «Эххх, Сергеюшка... Будешь меня вспоминать в боях? » «Буду, милая. » «И я тебя буду помнить... » Он вздохнул... Завтра, крайний срок послезавтра их роту снова отправят навстречу боям, и они уйдут, а она останется здесь... Пройдет неделя, и он забудет ее лицо, она останется всего лишь маленьким эпизодиком в его суровой жизни... Как бы ему хотелось остаться с ней, но ему надо было уходить, убивать, воевать ради непонятных целей... Но это будет завтра, а сегодня надо ловить моменты счастья... Сегодня он в раю. Он погладил ее нежно, она замурлыкала, как кошечка. «Сергеюшка... » - томно проговорила она: «Скажи мне, Сергеюшка, зачем тебе уходить? Оставайся... » - словно угадала она его мысли. Она знала, что он остаться не может, но все же в душе была глупая, несбыточная надежда... «Не могу, Галинушка, я – служивый человек, офицер... Мне воевать надо... » «Зачем тебе воевать? На что эта война тебе? » «Чтобы мир был... И справедливость... » «У нас стоял две недели назад красный батальон, и там тоже говорили – про мир и про справедливость, про равенство общее... Чтобы ни богатых не было, ни бедных... А мы разве с тобой богатые, Сергеюшка? » «Я очень богат сегодня, ты рядом! » «И я... Я так счастлива... Зачем тебе за богатых воевать, Сергеюшка? Ты ведь рабочий простой... » «Я не за богатых воюю, ты ж сама видишь – мы все люди простые... » «А за что ж тогда? » Он замялся. А за что он воевал? Сколько раз он задавал себе этот вопрос, но не мог дать ответа. Зато он знал, против чего он воюет. И против кого. Против тех, кто расстреливает, грабит, кто развязал эту проклятую войну... Но ей не мог ответить. «Молчишь? » - грустно проговорила она. «А что сказать? Сам не знаю... Как-то вот пошло, и идет теперь... » «Несчастный ты, Сергеюшка... » - она погладила его: «Жалый ты мой! »

... Они прозоревали так до самого утра, под утро только она заснула, свернувшись на сене калачиком под его шинелью, а он глядел на нее, безмятежно улыбавшуюся во сне, и думал, как близко оно, счастье – прожить бы вот здесь всю жизнь, рядом с ней, и ничего б ему более не надо...

... Они ушли на следующий день ранним утром, унося в своих сердцах частичку счастья и памяти о полутора сутках, которые провели они в этом земном раю... Ушли туда, где с новой силой разгорались бои... Красные подвозили наспех сколоченные части красной гвардии к фронту, подвозили артиллерию, пулеметы, стараясь остановить наступление белых... Война продолжалась...

... Григорий лихо спрыгнул из кабины самолета на землю, козырнул: «господин полковник, унтер-офицер Буянов учебный полет окончил! » «Молодец, унтер! » - полковник протянул ему руку: «молодец! Ты же сколько за штурвалом у нас не сидел? » «Два года, господин полковник! » «Два года! А летаешь так, будто месяц не вылазил из кабины! » «Руки помнят, господин полковник! » «Уххх! Орел! Вот все бы так, а, майор? » - обратился он к своему помощнику. «Вы были ротмистром ведь, когда служили в авиации? » «Так точно! » «Ну, я думаю, звание мы тебе вернем! За этим дело не станет! Такие, как ты, Григорий, у нас на вес золота! Как, готовы к боевым вылетам? Время горячее на фронте! » «Всегда готов и рвусь в бой! Хоть завтра готов! »

«Ну, чертяка, рад тебя видеть! Ты, смотрю, на земле про небо не забыл! » - ни кто иной, как штурман и художник Вася, был на седьмом небе от радости. «А то! По земле, да еще в пехоте, с этим сбродом месить грязь во как надоело! Я ж кавалерист! Задвинули, да еще и рядовым в самую утырочную часть! » «Ну, спасибо скажи, что вообще не расстреляли! » «Да уж лучше б расстреляли! Ты представляешь, я, среди этого сброда, в солдатской шинели, разжалованный из ротмистров, каково? Ну, да ладно, хорошо, что всё в прошлом! Ты-то как, так и воевал всё время в нашем авиаотряде? » «Ага, до самого конца, пока революция не грянула! » «Так и летал с Корнеевым? » «Ага, с ним самым! » «И где он, Корнеев-то? » «К красным, говорят, подался! Он и не скрывал, что радуется революции, я тогда его дураком обозвал! » «Правильно сделал! А он что? » «Да ничего! Рассмеялся, и все дела! » «А Никитка как? Где он? Не знаешь? » «А черт его знает, его ж тоже из отряда выгнали! И Серегу с Треньковским Ленькой! Тот социалист оказался! » «Небось, Серега-то тоже с красной звездой на папахе бегает! Он ведь рабочий! » «Дааа, служили-служили – и на тебе! » «Да ладно, братушка, у каждого своя судьба! Ты как, в бой-то рвешься? » «А черт его знает, рвусь али нет! » «Чего так? » «Да тут разобраться бы, кто за кого... В германской всё ясно было – тут враг, тут свой, а здесь накрутили, навертели, сам черт голову сломит! » «Ну, мне так всё понятно – я дворянин, не идти же мне с этим быдлом! Спасибо, насмотрелся я на этих медведей в человеческом обличье вдосталь в царице полей. На всю жизнь хватило! » «ты-то дворянин, а из меня дворянин, как из дворняги гончая» «Не нравится мне твой настрой, Базилио, оххх не нравится! Ты смотри – бомбы-то сбросишь, если что? Чтобы потом краснеть мне не пришлось! А то, может, мне другого штурмана подыскать? » «Сброшу, Гриш! Раз уж пошел сам, никто не тянул – вертаться нечего! Воевать буду, не подведу, уж поверь ты мне! » «На том и решим! Кстати, надо бы эту ласточку разукрасить! » «Да то не вопрос, полкан наш поймет! А как украсим? » «А давай крокодилой, и пики изобразим, пусть все знают, что Буянов летит и что прятаться надо! » «Дело, брат! »

... И не знал Гриша, что в тот самый миг, когда он обдумывал свой скорый первый вылет, его друг Никита на другой стороне фронта пил тяжелую водку, пытаясь заглушить муки совести...

... Сегодня первый раз на их самолет напали вражеские истребители. Они летали на бомбежку и разведку вчетвером, без сопровождения, впрочем, они уже привыкли к таким полетам еще в германскую. Неожиданно на них набросились двое «ньюпоров». Отчаянно кинулись те в заведомо проигранный бой, на верную смерть. Один из них спикировал на самолет Гузеева, шедшего ведущим, другой – на самолет, где стрелком был Никита. Он не мог не поразиться безрассудной отваге летчика, который смело шел в бой. Он поймал его в прицел. «Что ждешь? Стреляй! » - прокричал ему Ваня Еремеев. «Сейчас... Подойдет поближе чуть... » Он выжидал момент... На самолете ставился новенький «Льюис», который был дальнобойным и мог бить самолет врага, еще оставаясь в зоне недосягаемости для его пулеметов – на «Ньюпорах» стояли устаревшие пулеметы системы «Виккерс». Никита знал – пора... Но рука его дрогнула, и палец словно застыл на спусковом крючке. «Стреляй, давай, ты чего?! » - прокричал Макарка истошно: «Стреляй, говорю! » «Не могу... » - выдавил их себя Никита: «не могу... » «Ты чего, Никит, охренел что ли вконец?! » - прокричал Ваня, кидая самолет вбок – враг уже приблизился достаточно и дал очередь по «Фарману», почти попав. Никита сжал пулемет, закусил губу до крови и дал меткую очередь. «Ньюпор» сразу же загорелся и пошел к земле... «Вот так, молодчик! » - похвалил его Ваня: «с одной очереди наглухо свалил! » «Ага, так ему, белому уроду! Настырный, гадюка! » - подхватил Макарка «Заткнись! » - коротко сказал ему Никита. «А с чего ты меня это затыкать вздумал?! Че, жаль стало офицерика, антильгентская твоя душонка?! » «Это был настоящий герой, в отличие от тебя! » - проговорил Никита. Макарка начал снова лезть в бутылку, обзывая Никиту контрой и антильгентиком, но Никита отвернулся от него и не отвечал ничего на его брань. Он думал о бесстрашном летчике, которого он убил... Но он не мог не убить... Иного выхода не было... Боевой счет был открыт...

... Он пил вечером, пил беспробудно. Николай Дроздов неодобрительно говорил: «напился, как свинья, а еще красноармеец... Из-за какого-то щенка белого... Сбил – молодец, ну и черт бы с ним! С полетов бы его снять на недели две, или вовсе в пехоту сослать! Не с его рылом в боях воевать! » «Оставь его! » - коротко проговорил чекист Иосиф: «парень сегодня переступил через себя, а это дорого стоит! Пусть пьет, имеет право! » С чекистом спорить Николай не хотел и махнул рукой. Почему-то полюбился чекисту этот стрелок...

... А Никита пил, порывая с прошлым окончательно... Сегодня умер Никита-балагур, беззаботный гуляка и бабник, умер окончательно, и родился новый Никита – боец красной армии Никита Куницын, красный воздушный стрелок...

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ: УБИЙЦЫ

... Тот, кто не был на войне, никогда не поймет, что это такое – последние минуты перед штыковой атакой. Когда работает артиллерия по позициям врага, а ты сидишь и считаешь секунды, вспоминая всю свою жизнь, и думаешь о том, как же она хороша была, эта жизнь... Жестокая, непростая, заполненная сплошной борьбой за существование, непосильным трудом, безответной любовью, нищетой – все же это была жизнь... И ничего лучше ее нет на свете... А впереди – смерть... Впереди – ничто... Ты говоришь себе, что готов к ней, но подготовиться к ней невозможно... И все равно каждый испытывает в этот миг одно желание – жить, жить, любой ценой! Пройти этот бой! Пусть потом... Пусть смерть найдет потом, через два дня – но пусть сегодня она обойдет стороной! Хотя бы еще два дня пожить... Пусть искалечит тебя в атаке, пусть пули изрешетят, но не убьют... Это будет все-таки жизнь... И тогда любой человек, мало-мальски верующий, начинает шептать имя Бога, в безумной надежде – может быть, Бог спасет его... Они обещают Ему, если Он спасет их, что оставят греховную жизнь и начнут ее по-новому, только Спаси нас... А те, кто не верят в Бога, шепчут имена своих любимых, матерей, жен, надеясь, как и верующие, что любовь близких спасет их... И всё представляется в ином свете... Быть может, тех, чье имя они повторяют сейчас, при жизни они никогда и не любили по-настоящему, может, они не раз изменяли своим женам и любимым, может, и били их не раз – но сейчас кажется, что только этого человека они любят всей душой, и перед смертью, такой близкой, и такой неотвратимой, они вспоминают их, со слезами вспоминают, клянутся, если выживут, носить их на руках, сдувать с них пушинки, только бы вернуться к ним... И те, кто возвращаются, забывают свои клятвы, данные за минуту до атаки, и грешат по прежнему, и по прежнему изменяют своим женам, потому как человек всегда остается человеком, но в этот страшный миг каждый становится лучше, чем он есть на самом деле... Есть и такие, которые не верят ни в Бога, ни в Любовь, у которых нет и Родителей, которых никто не ждет на гражданке, есть и просто циники. Они часто смеются над смертью, но в эти мгновения и самый отчаявшийся в жизни человек, и самый закоренелый циник все же думает: а ведь жизнь была не так уж плоха, и, пусть в ней было только рабство, несчастья, страдания, он ни за что бы не согласился променять ее на смерть... Жить хочется всем... И старый воин, и юный новобранец в этот миг перед атакой одинаково переживают и тоскуют, и одни воспоминания крутятся в их мозгу смертельной каруселью, только старый воин держит мысли в себе, не давая им выплескиваться, а новобранец открыто молится Богу о спасении...

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒