Побежденные 8 страница

... Серега курил цыбарку за цыбаркой, но не получал успокоения. Он снова и снова вспоминал ее, вспоминал ее милое лицо, простое и доброе, ее горькие слова, оказавшиеся пророчеством... Ту волшебную ночь... Он не мог простить и оправдать ее гибель ничем. Он вспоминал слова Леонида, но на сей раз они не достигали его сердца, не убеждали... Он понимал, что за правильными словами стояли судьбы сотен людей, которые стали врагами новой власти, и которые должны были умереть ради призрачных идеалов равенства. Но может ли быть правдивым такая идея, ради которой должны гибнуть безвинные люди? Курил Серега, и мрачная мысль гадюкой вползала в его мозг... Он ужасался этой мысли, пытался ее прогнать, но понимал, что она только ширится и заполняет его сознание, как черная туча быстро заполняет недавно бывшее чистым небо...

... Уставшие Ваня Еремеев и Никита сидели на крыле своего самолета, курили. «Да уж... Десять вылетов в сутки – весело, ничего не скажешь! За один день полумесячную норму выполнили! » - проговорил Ваня. «Гоняют, серьезно готовят! » «Это старье такой нагрузки не выдержит! » «Выдержит! » - Никита с любовью похлопал «Фарман» по фюзеляжу: «Эта машина еще лет десять пролетает! Труженничек «Фарман» родной! » Подошел штурман – недавно прибывший Макарка Дубин. Макарка был из крестьян, был ярым коммунистом, принял революцию всей душой, и к своим экипажникам относился с чувством превосходства, так как они были «чуждые елементы, не сознающие всей силы революции». Они тоже его не особенно любили. «Че, смолите? » «Неа, танцуем! » «Чего в бутылку лезете-то? » - проговорил он: «слыхали новость? » «Какую новость-то? » «А ту новость, што белые Ростов взяли! » «Да ну, брешешь! » «Вот те и ну! На север попруть скоро, и казарва за них! А в Сибири адмирал Колчак чехов сбирает, будуть революцию душить! » «Зубы обломают! » - проговорил Ваня. «Энто да! Весь народ не победишь! Народ – это, брат, сила такая, супротив его не попрешь! Правильно вы сделали, что супротив народа не захотели идти! » «Супротив народа, а мы что, не часть этого народа? » - вспылил Никита. «Какой вы народ? » - махнул рукой Макарка: «Так, ентильгенция! Рабочий да крестьянин, человек трудящийся – вот народ, а не студентики да артистики! » «А ты пробовал когда-нибудь в цирке акробатом воздушным поработать? Легче, думаешь, чем сено косить? Говори, да не заговаривайся! » Макарка снова махнул рукой: «ох, не пужай, ваше бродь, не то время (он продолжал иногда называть своих соэкипажников «ваше бродь», выражая этим всю глубину презрения к ним), ваше времячко кончилось, таперича иная решка вышла! И я с вами тута беседовать долго желания не имею вовсе! Пришел сказать про вестя последния – а дальше сами мерлекайте, што к чему! » Он ушел. «Дааа, вот с такими приходится летать! » - проговорил Никита. «И не говори! Ничего, что сегодня все бомбы в молоко положил, что карту читает, как медведь азбуку, зато вишь ли ты – политически подкован! Как с ним в бой идти? » «Ага! Помнишь наших? Где-то они сейчас? Какие парни были – Васек, Серега, Костя, Царствие Ему Небесное! С ними и в огонь и в воду можно было! » «Это уж точно... »

Вдруг Никита выронил цыбарку, глаза его широко расширились. Он не верил своим глазам... Да нет, этого не может быть! Этого быть не может. Эта девушка, которая стоит и улыбается его смущению, неужели это... Неужели эта девушка –талантливая художница, отличный воздушный стрелок и просто замечательная веселая девчушка Танька? Ваня тоже поднялся. Она засмеялась: «чего, ребята, потеряли голос? » «Танька! Танька!!!! » - закричали оба пилота, и кинулись к ней. Да, это была она – в беспогонной шинельке, без своих рыжих длинных волос – волосы ее теперь коротко острижены, но от этого она не стала менее милой. Она очень повзрослела, было видно, что ей пришлось много перенести. Никита обнял ее, и закружил в своих объятиях: «Танькааа!!!! Родная!!! Танюшка! » Наконец он ее поставил на землю. «Как же так, Танюшк? Мы ж думали давно, что тебя нет! Как же ты... » «Да вот, с того света вернулась, говорят мне: Танька, там без тебя не справляются, дел еще много! » «Ух, Танька, всё такая же! Как же я рад! А девчата где? Ты одна? Расскажи, как там всё было-то! » Она засмеялась: «ну ребят, ну не столько ж вопросов сразу! Садитесь, расскажу уж вам! » Таня села, и повела рассказ о том бое, из которого она не вернулась...

«... Тогда я и отключилась, а как очнулась, думаю: что я, на том свете или на этом? Попробовала привстать – больно, поняла: нет, на этом пока что! Мертвым не больно. В госпиталь попала. Спрашиваю, как мол и что, как сюда попала? Мне говорят: мол, привезли три дня назад, ты три дня не приходила в себя, вся израненная, чудо, как еще жива осталась! Ну, никто ничего мне сказать толком не смог про то, как я спаслась, оставалось только гадать. И девчат моих не было там. Провалялась там долго, а потом – революция, радость народная! Сначала пошла, как подлечилась, в пулеметчицы, а как услыхала, что авиаотряд формируют – сразу к вам! Так-то вот, ребята! » «Чудна история! И девчат ты так и не видела? » «Не, не видела больше, и не знаю, что там было, видать, дотянули все-таки, довезли меня, полумертвую, но не до аэродрома, а посадили где-то в поле. Жаль, разошлись наши пути... Может, все-таки свидемся еще, коли они живы! Ну, а вы как? »

До поздней ночи не спали они, делились своими воспоминаниями. Никита смотрел в ее лицо, и ощущал в сердце какую-то особую нежность к ней, к этой отчаянной девчушке, которая, вернувшись с того света, все же не сдалась и продолжала борьбу. Уже и Ваня, уставший смертельно за день, пошел спать, а они всё сидели, и ему не хотелось расставаться с ней. «Пойдем, погуляем? » - предложил он ей наконец. «А пойдем! » - просто согласилась она. Они вышли на улицу. На земле лежал уже снежок тонким слоем, морозец пощипывал щеки, наступала зима. Она мягко ступала по снегу, как кошка. Он осторожно обнял ее за плечи. «Я так скучал по тебе, Танюшка! » - проговорил он: «часто вспоминал и тебя, и Ленку, и Настю... Ты даже не поверишь, как рад я тебя видеть! » Она не отстранялась от него, молчала. «Танечка... » - снова тепло проговорил он. «Никитка, а ты изменился! » «В смысле? » «Ты другой стал... Ты раньше только пил да хвастал, а теперь какой-то ты родной стал... » «Революция переделала, растем и политически и нравственно» Она снова улыбнулась. «Ладно, Никитка, пойдем спать» - проговорила она: «вставать завтра рано! » «А то! Гоняют нас каждый день, что твоих коней! » Она улыбнулась ему на прощание. Она ушла, а он еще долго не мог заснуть. В его сердце было какое-то особое, приятное, дотоле не изведанное им чувство...

... До сих пор Никита в основном девушек воспринимал как сексуальных партнерш, кого-то из них он уважал, к кому-то относился просто как к объекту удовлетворения похоти, но в целом он никогда ничего подобного не чувствовал. Сегодня, увидев Таню, которую давно считал погибшей, он не испытывал к ней желания поскорее затащить ее в постель, он просто испытывал радость, уважение и чувства, которые можно было бы назвать братскими. Он думал о том, что, наверное, это как раз и есть никогда не изведанное им, чистое и благородное чувство – Любовь...

«Ну как, братишка, косточки трещат? » - говорил подпоручик Сорокинский, смоля цыбарочкой. Серега молча кивнул. Он нестерпимо устал. Устал от сегодняшних тренировок на морозе, когда его, бывалого фронтовика, гоняли, как малого пацана. Мороз всё крепчал, и они, по колено в снегу, шли в условную атаку, работали штыками, метали гранаты. Но больше всего его мучила бесполезность всего, происходившего с ним... На плечах его – снова погоны, на груди – георгиевские награды. Но там он был командиром, а здесь – он просто рядовой. Он даже не командир отделения. Его гоняют вместе с сопливыми гимназистами, студентами и юнкерами, со вчерашними мальчишками-кадетами, не нюхавшими пороха. Другого приема ждал он...

... Прошло уже полтора месяца с того момента, когда он тайком, ночью, как вор, бежал, оставив свой батальон. В его сердце была обида, ожесточение на этих людей, убивших великую княжну Екатерину... Он вспоминал ее взгляд с черно-белой, предсмертной фотографии, казалось, она глядела на него с укором... Он не мог вынести этот взгляд... Он рвал ему душу, лишая сна... Солдаты новоявленной красной армии так и не считали его своим, так как он меньше их пил, меньше их развратничал и матерился. При любой попытке его окоротить распоясавшуюся солдатню он получал нагло в ответ: «ты чо, по погонишкам соскучился, офицерик!? А не боишься пульку получить?! » Ненависть и злоба зрела давно, и вот наконец гибель княжны стала последней каплей...

... С трудом он добирался на Дон, среди неразберихи на железных дорогах, толкотни в вагонах, ругани, взаимной ненависти, черной злобы. «Куды прешь, сука?! » «Хуль зеньки вытаращил!? » «Жопу подвинь! » «Че молчишь, упырь, антильгент что ли, буржуина недорезанная! » «Кто антильгент?! Ебло раскрою, мудак! » «Куда без очереди лезешь, козел? » «Кто козел-то? На тебе! » - и начиналось месиво. Такие примерно картины наблюдал он по всему пути, так общались между собой люди, довольные тем, что кончилось время, когда каждый шаг их контролировался, и теперь можно было бить друг другу морды, грабить, материться, не боясь наказания. Он старался не встревать в конфликты, и только один раз не сдержался. На станции один паренек в расхристанной шинельке приставал к девушке, одетой в скромное пальтишко, по виду не из низов общества. «Эй, красуня, куды спешишь? Пошли перепихнемся зачутка! » Она не ответила. Он грубо схватил ее за руки: «ты че, гордая шибко, сучка буржуйская! А ну пойдем, кому говорю! » Она выдернула руку, оттолкнула его. «Ах ты гадюка, блядь ебаная! » он в ответ ударил ее, она упала лицом на асфальт. Она, присев на корточки, закрыла лицо, разбитое в кровь, руками. «Че, не нравится, мразота? » - заржал новоявленный хозяин жизни: «кончилось ваше время, попили нашей кровушки, таперича наш черед! Иди, не упирайся! » Рядом ухохатывались двое его дружков – один с перевязанной рукой, другой в офицерском френче, но без погон, очевидно, снял с какого-то офицера, и при этом в старых, стоптанных сапогах, оба такие же молодые сопляки, как и их приятель. Он снова схватил девушку. Серега решил вмешаться, он подошел и рванул его руку: «Не тронь! » - коротко сказал он. Парень оглядел с некоторой робостью фигуру Сереги. «Ты... ты чего это, а? Куды лезешь, сука?! » «Ты сейчас извинишься перед девушкой и через три секунды исчезнешь! Ты говоришь с командиром красной армии, но я готов сделать вид, что первых твоих слов я не слышал! » Парень замельтешил: «Здра-здравия ж-желаю, т-тов... товарищ Командир... Простите, я не знал... » - залепетал он. «Извиняйся перед девушкой! » «Вы это... мамзеля... простите... фронт, все дела... весь исполосован... от общества отвык... Простите пожалуйста... » Она отняла руки от лица, разбитого в кровь, что-то тихо проговорила. «Идите домой, барышня! » - проговорил Серега: «И будьте осторожнее! А ты давай, марш отсюда, чтобы я больше тебя не видел! »

... Постепенно ему все же удалось добраться на Дон, но здесь ему были явно не рады. Офицер, которому он представился, рябоватый, усталый полковник, оглядел его неодобрительно. «Из рабочих? » - осведомился он. «Так точно! » «Где служил? » Назвал свою часть. Сидевший рядом с полковником рыжий, желчного вида ротмистр криво усмехнулся: «это та часть, которая в Грибовске воевала? » «Так точно! » «Стало быть, ты там против наших воевал, так ли, что ли? » «Так точно, было дело! » «Ах ты сука! Небось, и в расстреле участвовал Держалина? А, че скажешь? » «Участвовал! Я командовал батальоном! » - проговорил Серега с вызовом: «но я не сука! » «Чего!? » - ротмистр резко встал: «и у тебя хватает наглости приходить сюда и надеяться, что мы тебя сразу не шлепнем?! Что, засланный к нам?! Я тебя насквозь вижу! » «Глаза не сломайте, ваше благородие! » - проговорил Серега, закипая внутренне. «Что?! Да я тебя, гнида, в порошок сотру! » «Никак нет, извольте заметить, я не гнида, а дважды кавалер Георгиевский и поручик императорской армии, а также бывший штурман авиации! Так что я такой же офицер, как и вы, и попрошу Вас выражаться по-другому! » «Какой ты офицер?! красномордый... » «Успокойся, сядь, Михаил! » - проговорил спокойно, но властно, полковник. Ротмистр сел, продолжая со злобой глядеть на Сергея. «Ну, что скажешь, поручик? Что ответишь? Сначала наших стрелял, а теперь к нам пришел! Почему? Говори, да только подумай сначала, не ври лучше, я это не люблю! » - сказав так, он вперил в него внимательный взгляд, прожигая как рентгеном. «А что говорить? Я же рабочий, вот и решил с рабочими идти. Стрелять – лично не стрелял, но, каюсь, на моих глазах было, одобрял расстрел вроде как. А почему к вам решил прийти? Недавно я узнал, что расстреляли великую княжну Екатерину Дмитриевну, летчицу... Я с ней общался лично, когда она была в нашей эскадрильи, мы с ней беседовали, и она мне понравилась тогда... Не как девушка, как человек хороший. А ее расстреляли, только за то, что она была родственницей императора. А заодно и ее фрейлин, тоже за компанию! И я понял, что не могу я с этими кровопийцами под одними знаменами идти, если останусь с ними, то стану скоро таким же, как они, палачами. Вот потому к вам и бежал! » Он замолчал. Полковник раздумывал: «ты хочешь сказать, что ты лично общался с великой княжной, простой летчик и тем более рабочий? » «Так точно, она была простой, она не брезговала общением с простыми людьми! » «Да брешет он! » - снова влез рыжий ротмистр: «чтобы княжна великая да с этим хамом разговоры разговаривала? Тьфу... » «Брешут кобели, ваше благородие, а я что сказал, то сказал, за слова свои отвечаю, и никто меня брехуном не называл доселе! » «Ты опять в бутыль лезешь? » «Тихо, Михаил! Ладно, летчик, вроде ты и не врешь, а все ж не верю я тебе! » «Не верите? почему же, разрешите спросить? Думаете, я лгу? » «Да не то чтобы... Не доверяю немного. Ладно, не напрягайся так! Ефим! » Вбежал бодрый ординарец полковника: «слушаю, ваш бродь! » «Слушай, позови-ка этого поручика... помнишь, из того полка, который потом на Грибовск шел... Как его там? У Макунина спроси! » «Может быть, Сорокинский? » - с надеждой проговорил Серега. «Точно, кажись! Помнишь его? » «Да он заместителем моим был! » «Вот и ладно! Позови его, а мы подождем! »

«Садись пока, поручик! » - проговорил полковник: «где служить хотел бы? » «Где скажете! А авиация есть? » «Авиация?! » - он усмехнулся: «ага, четыре авиаполка! Какая тебе авиация, у нас тут артиллерии-то – и той нет, а тебе аэропланы подавай! Чего умеешь? » «да всё умею, с первого дня воюю! » «Рядовым начинал? » «Так точно! » «ну что, пока в пехоте, я думаю, поваришься, с винтарем, думаю в резервную роту поручика Каменева я тебя направить! » «А как же, товарищ полковник... я же офицер, я думал, мне дадут хотя бы взвод! » «Не, ты видел наглеца? » - снова подал голос рыжий: «ты чего, парень, ты скажи спасибо, что мы тебя сразу не шлепнули! » «Я офицер и командовал целым батальоном! » - твердо проговорил снова Серега, не боясь этого наглого офицерика: «и ничего смешного тут не вижу! » «У нас тут почти все – офицеры! Не то что поручики – кое-где и штабс-капитаны рядовыми служат! так что будешь пока служить рядовым, если проявишь себя хорошо – может, повысим тебя, видно будет! Тем более ты сказал, что тебе все равно, где служить! » «Есть! » - не особо довольно проговорил Серега. Вошел Сорокинский, бодро доложился. «Подпоручик, вот, глянь, знаешь этого? » - кивнул рыжий на Серегу. «Ба! Серега! Какими судьбами? » - подпоручик кинулся обниматься с Серегой. «Да, вот... приехал служить... » «Ну, давно бы так, говорил я тебе – текать сразу с нами надо было, нечего было там торчать! » «Так, подпоручик, что вы можете сказать об этом человеке? » «Это наш парень! » - просто сказал Сорокинкий. «Поручиться сможешь? Словом офицерским? » «Так точно, ручаюсь! Слово офицера! » «Ну что ж, так тому и быть! »

Так Серегу приняли в добровольческую армию. В запасной роте были в основном студентики, юнкера и бывшие кадеты, как мы уже говорили, было также несколько крестьян и, кроме Сереги, всего один бывший рабочий: угрюмый, неразговорчивый, который держался ото всех особняком и обладал непомерной силищей. Командиром его взвода был поручик Леха Глазьев, который вне службы был веселым и общительным парнем, но на службе гонял солдат с каким-то особым удовольствием, получая, видимо, кайф от этого. Серегу он недолюбливал, так как сам был из дворян, ему, конечно, рассказали о том, что Серега – бывший красный командир, и потому он не делал ему скидок, хотя он был лучшим бойцом во всей роте, да и во всей добровольческой армии был бы одним из лучших, возможно. Ротным был мрачный, жесткий ротмистр Василий Куланский, левая рука которого была без двух пальцев, потерянных в бою. Он постоянно орал на своих подчиненных, приходил в гнев из-за самых незначительных вещей. Однажды он сорвался и на Серегу по пустяшному поводу: «эй, ты, ты чего ремень распустил?! Подтянул быстро! » «Есть! » - вяло проговорил тот и поправил ремень нехотя. «Ты чего еле двигаешься? А ну, упор лежа принял! » Серега, скрипя зубами, опустился в снег. «Делай раз! Делай два! Делай раз! » - рычал он. «Я тебя научу Родину любить, красное отродье! » Серега еле сдерживался, чтобы не ответить. Он понимал, что это бесполезно, что при попытке неповиновения его легко могут придать трибуналу и расстрелять. Не так давно один паренек не выдержал и на издевательства Куланского ответил тем, что подошел к нему и проговорил: «слушай, ротмистр, ты легче на поворотах бери, а то и по морде можно получить, времечко такое, знаешь, неспокойное! » Ротмистр тут же нанес страшный удар бунтарю в грудь правой рукой. От того удара тот упал и попал в санбат – умел ротмистр бить жестко и метко. Парня судили и отправили после лечения на губу, пригрозив в следующий предать за нарушения дисциплины расстрелу. Надо сказать, что ротмистр, однако, не был злопамятен, вспышки гнева быстро проходили, и у него не было тех, кого он ненавидел и гнобил намеренно и постоянно.

Серега не сошелся близко с этими людьми. Раньше он в красной армии был для своих «офицериком, золотопогонником, антильгентиком», здесь он был «краснозадым, рабочим, соцьялистом», в открытую не говорили, конечно, так как впереди были совместные бои, да и связываться с бывалым фронтовиком никому не хотелось, но сторонились его. Юнкера вообще держались обособленно, подшучивали над студентиками, бывшие солдаты держались тоже обособленно. Только с одним из них сошелся Серега – с бывшим унтером Витей Гусаровым. Витя тоже воевал с самого начала войны, дважды был тяжело ранен, но всякий раз возвращался в строй. Он так же, как и Серега, ненавидел это никому не нужное обучение, хотя к нему как раз благоволил и ротмистр, и его взводный (он служил в другом взводе), и нагружали его не так сильно. С интересом он слушал его рассказы о службе в авиации. «Вот бы куда попасть! » - говорил он с завистью. Именно за службу Сереги штурманом он и уважал его больше всего.

... Серега уже начинал иногда сожалеть, что пошел в добровольцы. Однако пути назад не было. Взялся за гуж – не говори, что не дюж. Как-никак, за него поручился Сорокинский, и предать его он не мог. Да и к красным возвращаться он не желал ни при каких обстоятельствах. Частенько он слышал о новых расстрелах, о зверствах большевиков, вероятно, здорово приукрашенные белыми, однако эти слухи только сильнее распаляли его. Он вспоминал и те безобразные сцены, которые он видел по пути сюда, и понимал, что лучше уж с этими, чем с теми.

Сорокинский частенько заходил к нему в гости, чаще всего для того, чтобы поделиться очередной новостью. Пока Серега ползал по снегу, Сорокинский наслаждался безделием, игрой в карты и вином в среде остальных офицеров, которые не были под подозрением. Сорокинский тоже был тут простым рядовым, но это ничего не значило: «рядовые» и командиры были вполне на равных, вместе пили, играли в карты, и, по сути, разница если и должна была проявиться, то только в бою.

Вот и на сей раз он пришел не просто так, а с вестью: «Ну что, старина, радуйся – через три дня выдвигаемся! » «Откуда узнал-то? » «Лагунин сказал! Время настало, пора потихоньку воевать! » «Куда направляемся-то? » «А черт те знает! Никто точно ничего не знает, но всякий болтает что-то! Да и какая разница-то? Ты как, рад? » «Конечно, достала уже эта беготня, что я им, малое дитя какое! » «Да расслабься, Серег, вот пошел бы с нами тогда сразу – сейчас бы вместе винцо похлебывали, говорил я тебе! » «Что уж, дело прошлое... »

... Однако Сергей рано радовался. Их роту не спешили кидать в бой. Они оставались в резерве, пока другие воевали. Первые успехи впечатляли – были сходу взяты города Мариинск, Зубово, Куреж[25], красные части, неорганизованные, разрозненные, были рассеиваемы. В Куреже было захвачено много пленных. Несчастных раздевали догола, отбирали всё, а потом отпускали. Только красных командиров расстреливали. Серега помнил жутковатую сцену – командира красного полка забили добровольцы прикладами насмерть. «Зверье! » - думал он: «такие же, как и красные. Ничем не лучше, даром что дворяне! » Он с тоской думал о том, что связался с этими людьми...

... Но вот наступило время и ему повоевать. Ротмистр рано утром разбудил роту: «так, господа! » - проговорил он с заметной радостью: «короче говоря, тут краснюки прут с Коловеровки, нам приказано их задержать, а то они в тыл к нам проберутся и начнется свистопляска! » Их в спешном порядке вместе с двумя другими ротами погрузили на состав, быстро добрались до железнодорожного полустанка, откуда они бегом, утопая в снегу, добирались до позиций. «Не могу! Не могу больше! » - задыхаясь, на ходу кричал один из студентиков, щупловатый и тщедушный. Серега бежал рядом, студентик падал и с трудом поднимался. «Хватайся за пояс! » - крикнул он ему. Студентик схватился, Серега потащил его за собой. Сам он, бывалый вояка, не знал усталости. Этот поступок сразу же заставил всех, видевших это, зауважать Серегу: вон он какой, красноперый-то! Студентик из последних сил цеплялся за его пояс, волочился волоком...

... Наконец и позиции, на которых им велели сходу окапываться и занимать оборону, даже не дав толком отдышаться. Красные должны были пожаловать с минуты на минуту. И вот они пожаловали. Их было много, казалось, черная туча покрыла белый снег на горизонте. Это была красная пехота, и думалось, что горстке белых невозможно остановить такую силу. Но красные наступали беспорядочно, неумно, бежали скопом. Еще не научились они воевать к тому времени, еще не было у них настоящих командиров. Серега крепко сжал винтовку. «Вот и настал момент! » - подумал он: «простите, братцы рабочие, такая уж доля нам выпала, в бою сойтись! » Он старался сохранять хладнокровие, но его выдавала предательская дрожь в руках. Нет, не боялся он врага, не боялся он смерти, он привык глядеть в ее глаза, не мигая. Он боялся того, что придется стрелять в таких же, как он. «Соберись, че ты как институтка какая! » - сурово приказывал он себе. Они были все ближе, уже посвистывали пули вблизи. Белые выжидали, подпуская ближе... И вот... Ротмистр со злобной радостью проорал: «огонь, соколики! » Серега, выбрав цель – бегущего впереди рослого парнягу, нажал на спусковой крючок, парень остановился, взмахнул руками и рухнул в снег. Сергей редко промахивался. Этот выстрел сразу же оборвал его сомнения: шаг был сделан, и назад пути уже не было, и далее его тело работало, как единый механизм. Он быстро перезаряжал винтовку и стрелял, почти все пули находили цель. Враги, впрочем, шли недолго – уже первые залпы, весьма внушительные, произвели среди наступавших замешательство. Их было раза в четыре больше, чем белых, но они не умели так воевать, как белые, даже эти вот вчерашние студенты. Вскоре враги начали беспорядочно падать в снег, паля в белый свет, как в копейку. Еще даже не начал работать белый пулемет – у них был всего один «станкач» и три ручника. Красные еще пробовали атаковать, смогли еще раз встать со снега в полный рост, но, когда заработал пулемет, устремились в лихорадочное бегство. Им вслед неслись пули белых. Красные, потеряв не менее двух сотен своих бойцов и почти не нанеся урона белым, были отброшены. Серега выпрямился. Он ощутил вдруг смертельную усталость. Рядом радовались, как дети, юнкера и студенты, крича радостно: «ура! мы победили! Показали им, почем фунт лиха! » А он ощущал опустошение и молчал. «Кем же мы стали, что так вот убиваем друг друга? И радуемся смерти тех, с кем вместе воевали! » Победители уже начали бродить по полю боя, собираясь ободрать убитых, собрать патроны и оружие. Серега тоже пошел с ними, просто так, поглядеть поближе на тех, в кого он стрелял. Убитые были одетые кто во что, рядом были ребята в матросских кителях, в шинелях, в полушубках, даже в куртках, многие из них, несмотря на зимнюю пору, были одеты явно слишком легко. «Суки! Что это за сапоги? у них и сапогами не обживешься новыми, гавно одно! » - рядом возмущался какой-то белогвардеец. Щелкнул выстрел, Серега обернулся, хватаясь за оружие. Рядом шедший немолодой офицер улыбнулся: «раненых добивают, че всполошился, парень? » Серега обвел глазами поле боя, еще двое белогвардейцев пинками расшевелили другого раненного, тот встал. «Смотри-ка, живой, паскуда! » «Кого обмануть решил? » «Братцы! Не убивайте, братцы, пожалейте, Христа Ради! » - заскулил паренек. Он был совсем молоденький, несчастный, бок его был в крови. «Ого, Христа вспомнил! » - усмехнулся один из офицеров и, приметившись, нанес удар штыком ему в грудь, паренек тут же рухнул навзничь. «Хорошие сапожки! Глянь-ка! Сам дохляк, а сапоженки ничо себе! » «Ребята, что же вы делаете! Это же русские люди! » - какой-то студентик начал совестить убийц. «Цыц, щенок! Знай пословицу: опередь батки в пекло не лезь! » - окоротил его офицер. «Какие они русские, жидам продались! » - проговорил его товарищ. Нашли еще одного раненого, тот не просил у них пощады. «Стреляйте, гады! » - проговорил он: «все однось всех не перестреляете, контры поганые! » «Идейный, сука! » - пристрелили и его. Серега подошел к офицеру, который снимал с убитого паренька сапоги. «Не стыдно вам добивать раненых? Прекратите! » «А ты чего лезешь, поручик? Чего, в морду давно не получал? » «Выбирайте выражения, господин корнет, а то можете пожалеть? » «Ты мне угрожаешь?! » - офицер выпрямился резко. «Не угрожаю, просто говорю! » - проговорил Сергей твердо и спокойно. «Корнет, слышь ты, лошадок осади! » - не кто иной, как ротмистр Куланский, собственной персоной, заступился за Серегу. Корнет что-то буркнул про себя. «Не слышу! Громче! » «Виноват, господин ротмистр! » «то-то! » Куланский был в приподнятом настроении: «пошли, господин поручик» - впервые он так называл Серегу. «Видел, как ты стрелял, краем глаза. Молодец! Поздравляю с боевым крещением! » «Служу Родине! » «А ты молодец! Думал, в воздух будешь палить! Знаешь, если б я заметил, что ты в воздух палишь – я бы тебя пристрелил бы после боя. А ты молодец, хорошо воевал! А на них не обращай внимания! Ты, я вижу, честный вояка» Снова щелкнул выстрел, обрывавший чью-то жизнь. «А что они пленных добивают? В бою – понятное дело, а так мы даже немцев раненых не добивали! » «Так то немцев... Это не немцы, брат, это наши кровные враги, которые наше отобрать хотят! Они нас тоже не жалеют! Тут другая, брат, война! Привыкай уж... » Ротмистр похлопал его еще раз по плечу и ушел, а Серега закурил, часто сплевывая... Он ненавидел в тот миг всех – и красных, и белых, и больше всех – себя... Он был одинок в этом мире... Те, с кем он был близок, кого любил, с кем дружил – погибли или пропали где-то, или стали врагами... А кто он? Человек без принципов, без убеждений. Он не хотел воевать, но война нашла его. Тут каждый за свое воюет, один он воюет не знает сам, за что... «Наше отобрать хотят... А у меня, господин Росмистр, отбирать нечего, нет у меня ничего... И никого... » - хотелось ему крикнуть, но он курил, сплевывал в кровавый снег и молчал, глядя с ненавистью в хмурое зимнее небо...

... Таня и Никита сидели рядом, обнявшись, и молчали. Слова не требовались им. Им было хорошо рядом, и не верилось, что завтра всё изменится. Завтра им предстоит первый боевой вылет, но не против немцев – против русских. Снова их самолеты несут кассетные бомбы и пушку, но штурмовать будут позиции белых, которые последнее время прут резво вперед, и уже почти захватили Царицын... Надо сказать, и Никита, и Таня отвыкли уже от войны, но вот снова им идти в бои... На улице была весна, стоял дивный аромат, пели птицы, всё дышало любовью и жизнью, и так не хотелось умирать... Так хотелось жить, любить, радоваться жизни...

... Отношения Тани и Никиты давно ни для кого не были секретом. Никита, привыкший с девушками действовать напролом, долго не мог сказать Тане, такой своей хорошей знакомой, заветных слов. Он понимал, что влюбился по-настоящему. Таня говорила, что он изменился, но и она изменилась: она стала тоже более нежной, женственной, даже задумчивой. Еще бы – девушка столько перенесла, что уже бы и многие мужики сломались бы, а ей – хоть бы что. Никита был с ней на удивление предупредителен и нежен. И, может быть, он бы долго не признался ей еще, но она сама первая сделала шаг. Во время одной из их полуночных прогулок она проговорила, прощаясь: «Никитка, а я не думала, что ты такой нерешительный! » И тут он шагнул к ней и проговорил: «Я боялся тебя обидеть, Танюшка! Ты же знаешь, какой я... Но я... поверь мне... я давно люблю тебя... что скажешь? » «Поцелуй меня! » - проговорила она: «чего медлишь? » Он впился в ее губки, в ее желанные губки нескончаемым поцелуем. Они уже не заснули ту ночь... К их любви все летчики относились с уважением, так как видели, что это настоящая любовь, и даже «политически образованный» штурман Макарка говорил одобрительно: «хорошая девка... правильная... Совет им да Любовь. Могет быть, и Никит через нее получше станет».

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒