Рыцари Грааля 17 страница

— Вот ты в точку и попала. В том-то и дело, что сейчас не нужно, а желание твоё всё равно исполниться должно. Человек со злости может пожелать, чтобы дом чей-то сгорел, но в следующей жизни он сам может жильцом этого дома оказаться. Желание его сбудется, и человек станет погорельцем. Или у тебя прекрасная семья, а ты когда-то на чужого мужика глаз положила, он к тебе в этой жизни прилепится и покоя не даст, семью разрушит, жизнь поломает. Но ведь сама этого хотела.

— Ну не в этой же жизни?

— А что Господу твоя жизнь? Секунда. Он меряет по всем жизням сразу, делений не зная, а человек живёт отрезками. Вот разнобой и получается.

— Получается, что лучше не желать ничего, чтобы не ошибиться?

— Правильно. Желания могут оказаться самой сильной преградой в дальнейшем, потому что о будущем своём человек не ведает.

— Ты говоришь, что о государстве этом я мечтала, о переустройстве его, так, наверное, многие царями стать-то хотят?

— Мало хотеть. Силу желания нужно иметь. Твоя сила все другие пересилила, а те, кто меньше тебя хотел, — вокруг сейчас вертятся. Когда их сила с твоей сравняется — борьба начнётся. Но ты пока сильнее всех. Не переживай, лишь бы с характером справилась.

— Что ты всё о характере заладил? Что в нём не так?

— Пока всё нормально, но твоим организмом накоплено огромное количество энергии, с которой тебе нужно уметь справляться. Я рядом, чтобы помочь тебе, но ты слушать меня должна, чтобы развиваться правильно. Смотри-ка, кто-то сюда идёт.

— Это Катька, я ей прийти велела. С тобой познакомить хочу. Не серчай, ты подскажешь ей чего надо, может быть, полезными друг другу окажетесь.

— Ох, думаешь ты правильно! Вот бы ещё своеволию своему не потакала!

Катерина подошла поближе, шаря по сторонам глазами:

— Ну где твой садовник, матушка?

— Здесь я, — Молчун вышел из кустов. Катька взглянула на него и обмерла. На глазах у неё показались слёзы.

— Родненький, какой же ты хороший, — запричитала она.

— Катька, сдурела, что ли? Угомонись!

— Ты что, не видишь, как он сияет? Он чист, как кристалл, как капля воды.

— Ты сейчас стихами заговоришь, может, оду напишешь садовнику?

— Напишу, обязательно напишу.

— С этим делом у тебя туговато будет. А к знахарству ты не склонна? — спросил Молчун. — Мелинда, та все по травам специализировалась.

— Я о Мелинде ничего не слышала. Она где живёт? — спросила Катерина.

— Она жила во Франции и работала бабой-ягой, —

ответил Молчун.

Женщины рассмеялись, и потекла оживлённая беседа, как у старых, добрых знакомых.

— Так вот, — наставлял их удивительный садовник, — с желаниями мы разобрались, что лучше ничего не желать, чтобы потом в дураках не оказаться.

— Как это? Я много чего хочу! — вставила Катерина.

— Угомонись, Мелинда, ты и раньше всё хотела, удержу не знала, целую жизнь загубила! Сейчас хоть пойми, что вредно это.

— Вот и буддисты такое говорят, — добавила Софи. — Тут люди появляются с окраин — интересные вещи рассказывают! Я раньше о религии такой ничего не слышала.

— И мы не знаем.

— Они верят в перевоплощения, даже не верят, а живут так, как будто временно на Земле. Побудут немного здесь, дела, какие нужно, поделают, и назад. Потом снова родятся, и так всё время. Ну и вредным считают что-то земное иметь — зачем это, когда всё равно умрёшь. Родишься снова — у тебя другая семья будет, а там порядки иные. Они духовного богатства ищут и о других заботятся — вдруг те люди их родными потом станут?

— Интересно. Это что, целый народ такой живёт?

— Да, далеко отсюда. Страна-то наша огромная! Но вера такая в Индии, Китае, Японии — на Востоке, в общем.

— Ой, а как же развлекаются они? — всполошилась Катерина.

— У тебя всё гулянки на уме, бестолковая! Академией займись да серьёзнее стань, — Софи рассерженно топнула ногой.

Молчун укоризненно посмотрел на императрицу:

— Она, матушка, и так много на себе тянет. Ноша-то для женщины велика.

— А я кто? У меня что, ноша меньше?

— Каждому своё. Ты её нести захотела, вот тебя и нагрузили. Зачем теперь жаловаться?

— Ладно, твоя правда. Прячься! Опять сюда кто-то несётся. Катя, поди к ним, не хочу, чтобы сюда подходили.

Катерина быстро пошла от скамьи навстречу придворным, что бегали по саду в поисках императрицы. Ясно было, что не столько дело срочное их привело, сколько любопытство. Необходимо, чтобы её величество всегда была на виду, чтобы все знали, что она делает в настоящий момент. Даже когда она писала, они толпились под дверью, чтобы ненароком не пропустить чего-то. Нет, не только любопытство ими двигало, а ещё и другое — быть причастными к делам государственным, то есть к власти! Кто мог отказаться от этого? В ком сила такая была, чтобы о власти не думать?

Катерина долго разговаривала, явно споря и убеждая. Наконец она одержала победу и торжественно пошла назад, к скамье, одна.

— Ну что долго так? Что опять стряслось?

— Буддисты прибыли. Тебя видеть хотят. Надо же, только заговорили, а они тут как тут.

— Что, опять жители? Рассказывать мне пришли о житье да вере?

— Нет, матушка, там посланцы какие-то.

— Как посланцы? Ну-ка пошли во дворец! А впрочем, зачем туда? Надо было их сюда вести. Эх, жаль, что ты их отпустила!

— На тебя не угодишь, матушка, то одно, то другое, — Катерина обиженно отвернулась.

— Не обижайся. Хорошо было бы, чтобы Молчун на них посмотрел.

— Так в чём дело? Сейчас я верну бездельников твоих, — сказал Молчун.

— Как это ты сделаешь? Они уже далеко!

— Для мыслей расстояний не существует. Я им
прикажу вернуться. Дай-ка сосредоточусь.

Молчун затих, прикрыв глаза.

— Ну всё, я мысль послал. Сейчас посмотрим, что дальше будет.

Минут через десять вдали опять кто-то показался.

— Интересно, что теперь скажут? — Софи с любопытством посмотрела на Молчуна. — Катя, иди
им навстречу да скажи, чтобы посольство сюда вели. Не всех, конечно, а нескольких, для предварительной беседы. И чтобы с ними никого из наших не было! Приём завтра будет.

Катерина снова пошла в сторону приближающихся придворных. Пока она вела с ними беседу, Молчун обратился к Софи:

— Ты загоняла её, матушка! Многие вещи можно делать без лишней суеты. А у тебя энергия прёт, как фонтан. Тебе неведомо, что люди так, как ты, делать не могут, потому что в них силы такой нет. Будь с ними помягче.

— Распущу их тогда совсем. Они добра не понимают, а мягкость мою принимают за безволие и на голову садятся. Нет, так с ними нельзя!

— Ты о своём характере подумай! Раз прикрикнешь, другой, третий — потом замечать перестанешь, что кричишь всё время, — это привычкой твоей сделается.

— Что же делать, по-твоему? Может быть, им вовсе приказывать перестать? Может, их спрашивать, как государством управлять?

— И их спрашивать иногда следует. Они гордиться начнут, что сама императрица с ними советуется, любить тебя больше будут. А когда разозлишься на них, не кричи, а воды в рот набери и держи, пока вся злость не пройдёт.

Софи рассмеялась.

— Хороший способ. Ладно, попробую. Прикажу, чтобы возле меня всегда стакан с водой холод
ной стоял.

Тут Катерина вернулась и со смехом рассказала, что придворные топтались на месте, не зная, что придумать. Потом один вдруг вспомнил, что забыл на лужайке шляпу.

— Это вы из-за шляпы вернулись все? — спросила Катерина.

— Да, — ответили они, радуясь, что найдено объяснение их несуразному поступку.

— Больше не возвращайтесь, — приказала Катерина и передала им слова её величества.

— Ещё с полчаса нас никто беспокоить не будет. Ты скажи лучше, как мысль послал. Что это за дело такое?

— С мыслями всё просто. Мысли не знают времени и расстояния и летят туда, куда их послали. Но они обладают энергией. Энергия возвращается к пославшему, всегда усиливаясь на обратном пути. Хорошую мысль отправил — много хорошего вернётся, ну, польза какая делам будет, настроению, здоровью. Плохая же мысль вернётся и нанесёт вред тебе, гораздо сильнее того, что другому желал.

— И это любая мысль? Ты им вернуться приказал — это тоже к тебе вернётся?

— Конечно, но в виде энергии этой мысли. Я плохого им не желал, пошутил малость, значит, кто-то и надо мной подшутит, только посильнее. Любая мысль так действует, потому что мысль — это сила.

— Получается, что лучше не мыслить. А то столько гадостей в голове проносится, но думать над этим некогда — жизнь не даёт.

— А всё должно быть наоборот. В первую очередь о мысли думать нужно, о её чистоте и красоте. К красивому грязь не липнет. Вот твоя мысль, Мелинда, олухов-то не достигла бы, а моя — быстро до них дошла. Почему так? У меня мысль дрессированная, я ей приказываю, и она меня слушается. А ты своей можешь сто раз приказывать — она у тебя вкривь да вкось пойдёт, как у охотника неопытного пуля полетит: целится в зверя — попадает в небо. Может быть, если ты сто раз попробуешь, на сто первый у тебя что-нибудь и выйдет, но для этого каждый день тренироваться нужно. Твои гвардейцы, матушка, каждый день маршируют да стреляют. Лучше бы мыслить упражнялись.

Софи вдруг рассмеялась.

— Представляете, что бы народ подумал, если бы я завтра приказала всем полкам мысли в цель

посылать?

За разговором время пронеслось незаметно. Молчун вдруг затих, насторожился, поднял вверх палец и сказал:

— Кто-то мысль посылает, и очень сильную. Не простые люди сюда жалуют, ваше величество.
Они в дисциплине смыслят поболее моего.

Вдали показалась небольшая процессия.

— Катерина, иди навстречу! Кроме буддистов ни кого не приводи, а эти пусть остаются там, где стоят.

Катерина вернулась в сопровождении четверых людей в ярких красно-жёлтых одеждах. С ними был Русский монах. Они подошли поближе, раскланялись перед императрицей и на миг затихли, как бы во что-то вслушиваясь. Молчун внимательно посмотрел на них, а потом заулыбался. Они все тоже заулыбались, глядя на странноватую компанию, которая окружила её величество.

— Это неофициальное знакомство, потому рас
полагайтесь так, как вам угодно.

Софи села на скамью, рядом присела Катерина, Молчун опустился прямо на траву, а за ним и все буддисты. Они привычно поджали ноги и повернулись к монаху. Он один остался стоять:

— Я толмач. Живу в далёком сибирском монастыре. Мне много путешествовать приходилось, и я
много языков знаю. Эти меня сами просили в столицу их проводить. Доехали с Божьей помощью.

Лица монахов были бесстрастны, но открыты. Они не прятали глаз и с любопытством, видимым только Молчуну, наблюдали за императрицей.

— Почему они так смотрят на меня? — спросил Один у Титуреля.

У входа в Храм стояла группа воинов в странных одеяниях.

— По-моему, они прийти с вестью. Давай подойдём к ним.

Один и Титурель поприветствовали воинов и пригласили их войти. Те с удовольствием согласились и сделали шаг, переступив порог, который могли переступать только чистые сердцем люди.

~ Приветствуйте посланцев миров дальних — донёсся до рыцарей беззвучный голос.

Рыцари склонились в поклоне перед прибывшими гостями:

~ Входите, Братья, в Обитель нашу и отдохните после дороги.

— Нам уже пора назад. Мы не имеем права на покой. Мы принесли весть тебе, Один.

Один отошёл с ними в сторону и молча выслушал послание. Когда затих беззвучный голос, Один склонил голову в благодарность за принесённую весть и проделанный путь.

— Мне нечего сказать вам. Я могу только согреть вас теплом и потоками радости, которые переполняют меня. Передайте в мир ваш, что сердце моё мне не принадлежит, я понял всё и благодарю Всевышнего за ту весть, которой удостоен.

Воины удалились, а Один подошёл к Титурелю.

— Ты весь сияешь. Скажи только то, что хочешь.

— Я не знаю, как это объяснить. Я вступил в чертоги Духа и начет обретать целостность. Моя небесная половина сумела протянуть мне руки и соединиться со мной едва заметной тонкой нитью. Это была первая весть её.

К ним подошли Миль и Соль.

— Мы знаем, что произошло, Один. Это событие! Ещё ни один из нас не достигал таких высот. Ты пошёл по самой крутой тропе к вершине. Мы будем поддержкой духу твоему.

— С чем приехали, гости дорогие? — начала разговор императрица.

— Мы приехали приветствовать государыню и поднести ей знаки отличия.

— От чего отличать меня будете?

— По вере их, — объяснил толмач, — есть боги мужские и женские. Они всех почитают одинаково. Женские боги — это вроде жёны мужских, и зовут их Тарами. И те и другие рождаются на Земле, то есть выбирают, где, когда и зачем им воплощаться. Они выполняют разные задачи и в зависимости от этого приходят в мир различные аспекты богов. Простите, если я что непонятно говорю, но они мне всю дорогу втолковывали, что там у них с богами, и я вроде понял, а вот объяснить трудно. Много их очень, пужаюсь я.

— Ничего, разобраться можно. Тебе, Катерина,
понятно?

— Да, матушка, пока ясно.

— А тебе, Молчун?

— Да что тут не понять? У них на разное настроение определённый бог. Может, так даже проще? Разозлилась ты, матушка, — в тебя один бог вселился, закапризничала — другой, подобрела — третий.

— Он правильно понимает, — перевёл толмач слова одного из монахов.

— Ты же ему ничего не говорил!

— А я давно заметил, что они всё понимают по мыслям. Иной раз объясняешь всё не так, а они говорят — правильно, мысль понял, просто слов для неё подобрать не можешь.

Заговорил ещё один монах.

— У тебя окружение хорошее, они думают верно,
особенно вот этот советник.

— Они советника с садовником перепутали.
Монахи засмеялись:

— Если у вас такие садовники, то государство ваше далеко пойдёт.

— Мы знаем его и её, — они кивнули в сторону Катерины, — для них много подарков привезли, завтра вручим.

— Матушка, уволь, во дворец не пойду. Ни к чему это. Ты же сама знаешь, что потом будет.

— Ладно, не причитай. Скажи им, что садовники на приёмы не ходят, а здесь я рядом с ним, потому что сад вышла посмотреть. Если хотят, пусть его здесь ищут, но и этого делать не нужно, чтобы беды не накликать. Катерину чтобы во дворце тоже особо не жаловали. Не дуйся, — её величество обернулась к Кате. — Знаю, что говорю. Так чем отличать меня будете?

Монахи переглянулись и встали. Потом они все склонились перед императрицей, и один сказал:

— Мы приветствуем великую богиню, которую у нас в народе почитают больше всего. Её называют
Белой Тарой.

— Ну спасибо, уважили. Вот только завтра говорить этого не надо. Нет, стой, не переводи, — остановила Софи толмача. — Как думаешь, Молчун, повредит это мне?

— Нет, матушка, широту взглядов своих покажи и веротерпимость. Если другой народ тебя богиней почитает, как нашему это повредить может?

— Прощайте, господа, завтра встретимся во дворце.

Императрица встала, все поднялись за ней следом.

— Проводи их, Катя, и жди меня там, я скоро подойду.

Посольство ушло, а Софи вновь присела на скамью.

— Сколько событий сразу! Как сюда к тебе приходить стала, так что-то больно многое случается.

— А как ты думала? В тебе мысль заработала и другое направление избрала. Вот она пока Землю обегает, многое за собой и прихватывает.

— Так уж каждая мысль по Земле летает?

— Почти каждая, что силу имеет, и нет у неё скорости, и времени для неё не существует. Ты попробуй и мои мысли ловить. Я их посылать буду, а ты вслушивайся.

— А как я узнаю, что твоя она?

— Ты не ухом-то слушай, а сердцем. Как сердце отзовётся. Если засомневается — подожди, переспроси. Вообще-то сердце сомнений не знает. Сомнения — это от ума, когда мысль закрадывается не туда, куда надо. Ей положен один маршрут, а она от него отклоняется — вот человека сомнения и одолевают.

— Опять ты мне много интересного рассказал. Есть над чем поразмышлять. Ещё бы толмача вызвать Надобно, порасспросить его. Что про него думаешь?

— Не прост он. Видел немало на своём веку, с тайнами соприкасался да научился язык за зубами Держать. А монахам тем многое открыто: видят, слышат, знают. Они ведь специально в монастырях обучаются.

— Почему же у нас не обучаются?

— А кто тебе сказал, что нет? Истинное Знание не разглашается, оно всегда под покровами сокрыто. Зачем всем подряд оно надобно? Открывают его тем, кто расположен к нему и кто сердцем стремится мир постичь. Вот у Катерины твоей сердце-то доброе, но головой хочет стену прошибить. Когда шишки набьёт, тогда поймёт, что не там искала. Но ты её насильно никуда не веди, пусть сама ищет. Если поймёт, в чём ошибалась, то оценит найденное вдвойне.

— Пойду я. Через три дня прийти не смогу. Но ты же всё равно здесь? Жди.

Посольство, почтив воплощение Белой Тары в лице императрицы, собиралось назад, договорившись о строительстве первого буддийского храма в православной столице.

— Если бы мы были терпимее, то наша столица засияла бы храмами всех религий, существующих на Земле. Сколько религий всего-то, Гриша?

— Много, матушка. Я тебе по югу нашему сказать могу, что вроде бы мусульмане там, а знаешь, сколько разновидностей ислама есть? Никто из нас не ведает. Да ты сама посуди, у христиан различий сколько: лютеране, католики, протестанты, православные, армянская церковь, грузинская.

— Да, действительно, а все ведь христианами считаются! Наверное, в любой религии разделения эти от людей пошли — кто посильнее был да к власти стремился, тот своё и насаждал. А храм буддийский мы строить будем. Ты человека, Гриша, отряди, чтобы спрашивать с кого было.

— Исполню, матушка. Ты скажи, что в сад зачастила-то?

— Ну не спрячешься от вас. Гуляю там в одиночестве, с собой наедине побыть хочу.

— А почему тогда сама с собою разговариваешь?

— Я не с собой, а с Богом беседую, — вдруг сообразила Софи. — Где же мне с ним ещё разговаривать? Иной раз и кричать хочется, а у себя не могу — все ведь стоят да подслушивают. Вот я в сад и ухожу.

— Прости, Бога ради. Хочешь, послежу, чтобы больше никто за тобой не подглядывал?

— Сделай милость, гони всех прочь, когда я там гуляю, и сам не подходи.

— Ладно, — обиженно проговорил Григорий.

— Хорошо, — вдруг сказала Софи.

— Ты что, — встрепенулся Гришка, — с кем разговариваешь?

— Да я вообще молчу, на тебя смотрю.

— Ты только что с кем-то говорила, яже слышал.

— Кажется тебе, перекрестись. Завтра я гулять пойду. Последи, дорогой, за порядком.

Императрица сидела на скамье и жаловалась на свою жизнь:

— Проходу не дают, следят за каждым словом, жестом, мыслью. Хуже, чем в тюрьме. Еле выторговала право сюда приходить, а то уже уши навострили, сопровождать приготовились, да я вдруг сообразила сказать, что с Богом разговариваю и хочу быть одна в это время. А то спрашивают, почему сама с
собой беседую? Молчун, я твой голос уловила и ответила, что приду сегодня. Ты слышал?

— Знаешь, матушка, я ведь даже видел. Я могу присутствовать незримо рядом с тобой и наблюдать
за всем. Что делать, если Бог меня таким талантом наградил? Так вот ты последи за собой, потому что у тебя тоже способностей много. Ты должна различать свою внутреннюю и внешнюю жизнь. Внешняя пусть на виду у всех будет, а вот о внутренней никто знать не должен. Помалкивай да вслух не разговаривай, а то вмиг прослывёшь сама знаешь кем. Ты ведь встречала людей, что ходят да себе под нос бубнят, а то и голову подымут — слушают. Не все ведь ненормальные, есть и такие, что действительно слышат, да вести себя не умеют. Распустились, думают, как бы голос не пропустить, а о том, как это окружающие воспримут, не думают. А нужно и о людях заботиться: кому приятно на такого недоумка смотреть, что о дисциплине внутренней не ведает да о других не думает? Ты вспомни, разве буддисты или монах наш так себя вели? Конечно же нет. Никто не догадается, что они чего-то там видят или слышат. Я всю прошлую жизнь из себя эту дурь выбивал, молчать учился. Знаешь, это сильно с самолюбием связано, с гордыней.

— Хочется всем рассказать, что знаешь больше? Так ведь?

— Истинно так. Кричать охота всем и каждому, что достиг высот особых, а это — опять испытание. Наблюдает Господь за тобою, как себя поведёшь, потому что это — первая проверка на гордыню уже на первой ступени. Взошёл ты, а от гордыни не избавился. Значит, стоять там будешь и с места не сдвинешься, пока не поймёшь, что тебя держит, и не избавишься от дури этой. Тяжело, очень тяжело, но надо.

— Как же Господь гордецов допускает?

— Господь всех допускает, но всем испытание разное даёт в зависимости от того, кто больше какой гадости накопил. Один на власть испытывается, другой — на болтливость, третий — на саможаление, четвёртый — на самокопание, на злость, на зависть, на деньги, на похоть. У каждого своё испытание. И уж от избавления от них зависит, сделаешь ли ты следующий шаг.

— Да, люди думают: злой человек, вредный, Господь такого и не заметит.

— Заблуждение, матушка. Он всех замечает. Нет такого, кому бы шанс не дал себя услышать. Все Его хоть один раз, да узрят, но вот поймут ли -- это вопрос. Иной раз через врага рука Божья протягивается. Это Господь говорит: «Бери руку, прощай врага! Сумеешь сделать это, не пойдёшь на поводу у гордыни своей, завтра больше открою! » А человек не понимает. Врага прощать, обиду спускать?! Он о враге думает и не видит, что Господь себя на место врага поставил и наблюдает, что в тебе пересилит. Редко когда высшая природа побеждает. Змеи внутренние сильнее.

— Не потому ли Георгий Победоносец змея повергающим пишется?

— Конечно потому. То змей коварства и зла внутреннего. Его победить трудно, но без этого к Богу не дойти. Поэтому после первой ступени начинается сражение с самим собой, то есть со змеем. Тогда ты должен Георгию Победоносцу уподобиться и поразить гада ползучего копьём.

— А если гад победит?

— В большинстве своём так и случается. Недобитый змей хуже всего. Он размножается со страшной силой, и вместо одного с десяток новых появляется.

— И как быть? Как распознать, что сражение началось?

— Такое, матушка, не пропустишь. Столько гадости полезет, не счесть. А это всего лишь змей голову приподнял. Я тебе только одну вещь скажу: себя в этой битве не жалей. Любая жалость — это от змея. Это его уловка шпионская. Это он тобой прикинулся и врёт нещадно. Бей гада! — закричал Молчун.

— Рехнулся ты, что ли? Умолкни!

— Ой, прости, тебя учил, а сам забылся. Видишь, как бывает.

— Вижу. Ещё раз так заорёшь, сошлю в дальний угол сада.

Молчун засмеялся:

— Ты хочешь сказать, что там я смогу сам с собою говорить, сколько захочу?

— Нет, туда я пешком не доберусь, на карете приезжать буду, а со мной — толпа придворных.

— Уволь, матушка, больше кричать не буду.

— То-то же! Ну, скажи теперь, любая жалость — от змея?

— Почти всякая — от него. Есть ещё вселенская жалость — это любовь к человеку заблудшему так проявляется, но она редко встречается, так чего о ней говорить? А вот когда ты человека пожалела нищего, бездомного, больного — это всё от жалости к себе. Ты себя на его месте представляешь и по себе плачешь, сердце кровью обливается.

— Что ж, жалеть никого не нужно?

— Нужно, но следует различать, что за этим стоит. Бывает, что жалость помогает сердцу открыться, а бывает, что это о себе печалишься. Смотри всегда, что за этим стоит, а помогать — помоги, но не деньгами, а работой.

— Вот-вот, — размышляла императрица. — Они мне всё проекты об отмене крепостного права подсовывают, а тут подумать надо. Они об одном пекутся, а я о государстве в целом думать должна. Куда эту армию голодных я потом дену? Почему бы сначала производство не развить, рабочие места не найти людям? Они от помещика уйдут, а дальше что? Где условия для людей?

— О, как это знакомо. Ты, матушка, этим в прошлой жизни заниматься уже начинала, опыт приобретала, училась. Душа твоя знает, что делать нужно, ты только не ленись и других работать заставляй. Поручи это дело кому-то близкому, чтоб было с кого спрашивать. Фабрики строить нужно.

— А деньги где взять?

— А ты в карты не играй. За месяц денег на десяток фабрик наберёшь.

Императрица надулась. Молчун попал в цель и задел её гордыню.

— Кусаешься, — вдруг беззлобно сказала она. — Ничего подобного. Когда человек правду говорит, он другого задевает только потому, что люди врать

привыкли.

— Это правда. Мы врём, придумывая, что оберегаем близких. А разве нужно от правды оберегать?
Можно не врать, но научиться говорить от сердца, с любовью, и тогда человек не обижается и понимает, что ты о нём заботишься, а не возвышаешься над ним со своей правдой.

— Ты говоришь правильно. Теперь сама учись поступать так. Трудно человека не обидеть. Все гордыню вырастили — выше крыши стала. Если в человеке самолюбия мало, его никогда не заденешь. Не чувствует он ударов, а змей-то их мгновенно ощущает.

— У меня весь двор чуть что — надувается. И вот смотрю, сегодня не обижался, а завтра на то же самое — уже изводится весь.

— Это дело заразное. Его змей на других насмотрелся и так же себя повёл.

— Лучше бы от хорошего заражались.

— И хорошее заразно, да только меньше его на свете. Уж очень зло расплодилось.

— Я вот всё думаю, Молчун, куда тебя определить? Больно неуместен ты в садовниках.

— Именно тут моё место. Ты думаешь, я во дворце больше сделать смогу? Нет, так только властолюбцам казаться может. Это они думают, что вот был бы я на том месте или на другом, я бы такое сделал! Ничего бы он не сделал, потому и сидит там, где посажен. Когда в нём силы будут что-то изменить, Господь его на нужное место сам определит, без сложностей.

— А может быть, через тебя Господня воля вершится?

— Нет, матушка, так может думать тот, кто ничего о себе не знает. Я-то знаю. Мне мир по-другому открыт. Я и здесь недолго пробуду, своё дело тихо сделаю и исчезну.

— Хорошо, не буду тебя трогать. Ты знаешь, буддисты здесь ещё пробудут долго. Храм собираются строить. Как думаешь, нам это не повредит?

— Слышал о храме. А нам как повредить может? Ты что думаешь, оттого, что они веру свою сюда привезли, народ наш буддийским станет? Ой, не смеши, матушка. Ну пойдёт с десяток в храм, что из того?

— А меня уже мучить начали: зачем чужую веру допускаешь, зачем храм чужой строить разрешаешь? Зачем народ с толку сбивать?

— Так считают те, в ком веры мало. Я даже не буду сейчас говорить о том, что Господь — один на всех, а просто подходов к нему много. Я о другом скажу. Это как же нужно своему Богу не доверять и каким Его слабосильным представлять, чтобы другой веры бояться! Ты подумай: если вера твоя крепка и сердце у тебя Богом полнится, то неужели то, что ты в чужой храм пойдёшь да на обряды посмотришь, на тебя повлияет и с веры твоей собьёт? Это же как нужно своему Богу не доверять?!

— Что заладил одно и то же? Да, мне так и говорят: не нужно нам чужой заразы.

— Так-то оно так. Всех подряд да в большом количестве пускать не следует, потому что не всех вопросы веры интересуют, а возможно, политика. Я о другом говорю: ты ведь встречала таких, что чураются чужих обрядов да крестятся, как полоумные? Это от страха. Своей веры не хватает, в силу Бога не верят, даже подумать ума нет, что чужой обряд — это вопрос культуры и нужно проявите к нему уважение. Чего они не крестятся, когда на картины французов смотрят? Или когда восточную посуду в дом тащат? Дураки. Пусть позаботятся о силе духа своего да поразмышляют, что свою веру укреплять нужно не отрицанием чужой, а предоставлением человеку свободы. Если Бог человеку свободу даёт, не давит на него, смотрит на недостатки и ждёт, когда тот сам исправится, то что же человек всех задавить своим Я хочет?

— Молчун, я тебя в Сенат определю!

— Завтра? Тогда послезавтра мой труп в Фонтанке плавать будет. Нет, я пока кустики пообстригаю, сад украшу — пусть он людей радует.

— Смотри-ка, Григорий маячит. Случилось что опять? Я ему строго-настрого велела сюда не приходить.

— А ты напрягись и послушай. Не привыкла к сердцу обращаться. Всё забыла.

— Нет, всегда в сердце ответы искала, всегда к себе прислушивалась, а сейчас меня жизнь закрутила.

— Это отговорки. Когда человек говорит, что его жизнь закрутила, — это его Я расти начинает быстрее, чем положено. Помолчи, послушай: нервничать или нет?

Софи затихла, пытаясь проникнуть вглубь себя.

— Тишина. И Гришка поперёк бегает.

— Вот именно. Ничего не случилось. А Гришка бесится, потому что не в курсе событий. Он сейчас придумывать начнёт, ужасы плести, кошмары кликать. Иди. Ты его приведи в следующий раз, чтобы успокоился, но ничего не говори заранее.

Когда императрица пошла гулять в сад в следующий раз, Григорий шёл вместе с ней и надувался от гордости. Матушка никого не допускала прогуливаться с ней, только раз он краем уха услышал, что на неофициальном приёме был какой-то сановник и это не давало ему покоя. Он не знал, как подступиться с вопросом этим к Софи. Они сели на скамью, и Григорий начал разговор издалека:

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 161718 19 20 21 Следующая ⇒