ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. 10 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 10 из 10

- Ни то чтобы я парюсь… Но как так быстро ты отрастил такие дреды?

Клён хрюкает.

- Ты тоже хочешь такие дреды, Гера?

Ему просто интересно. Ничего личного.

- Так ты хочешь или нет?

- Да.

- Держи тогда, - Клён снимает с головы свои дреды и бросает мне.

Парик.

Я разочарован.

Но всё же удивительные метаморфозы способен осуществлять красивый парик со своим носителем. Только что рядом со мной сидел харизматично-брутальный раста с голубыми, едва ли не непорочными глазами, с которым вы, не задумываясь особо, готовы были переть в любую точку земного шарика, а теперь я вижу перед собой матёрого уркамачо, утомлённого интригами и эпизодическим гомосексуализмом, чьи якобы невинные глаза недвусмысленно дают понять, что рядом с ним в душевой даже мыло опасно ронять на скользкий пол. Я почему-то вспомнил о несчастных девушках – тех, над которыми Лёша особенно глумился, когда мы только-только налаживали совместный движ. Я бывал тогда возмущён. Мне казалось, несчастные девушки не заслуживают такого обращения. Я часто принимал их сторону.

Вероятно, тогда всё дело, скорее, было в нас с Клёном, нежели в девушках. Я пытался, но не мог понять Лёшу, он же строил всяческие препятствия для осуществления моих попыток. Мне казалось, умышленно строил. Потом я решил, что просто здесь имеет место то, что русским классиком называлось как «потайные комнаты ума Свияжского», а другим – «каботажное плаванье по мелководью». Но всё это было не так. Просто подобным анализом я пытался оправдать собственную напряжённость в общении с Клёном. Я в то время постоянно чувствовал некий дискомфорт рядом с Лёшей из-за неожиданных и молниеносных выпадов его острословия. Его юмор всегда отличался напором и агрессивностью, заточенными на поражение. С ним всегда нужно быть в рабочем состоянии. Держать ухо востро. Так мне казалось тогда. Всё из-за собственной долбаной серьёзности. Такой мутный категорический императив. Раз я серьёзно привержен хуй пойми чему, то и вы будьте добры. А с Клёном невозможно долго и серьёзно рассуждать о приверженности и всяком таком. Он виртуозно играет словами, уводя разговор куда угодно, только не вглубь. Тогда мне казалось: это оттого, что он боится показать собственную несостоятельность. Но я ошибался. Он не боится углубляться, он этого не любит. Считает, что громкие споры на серьёзные темы – с поиском чёткой аргументации, указанием источников и обнародования оснований для аргументов – позволяет его визави пить из него энергию. На самом деле не худший вариант защиты (их с Фанни долгостранные отношения тому доказательство). Токовать на абстрактные темы по-тетеревиному самозабвенно имеет смысл, если получаешь удовольствие от процесса. Я его получаю, от этого процесса, Клён совершенно от другого. Становится проще, когда вкуриваешь суть противоречий и перестаёшь париться. Сейчас мы с Алёшей отлично ладим; можем коснуться серьёзных тем, можем с них легко спрыгнуть, посмеявшись. Если бы передо мной теперь вдруг встал вопрос о выборе между несчастными девушками и Клёном, я выбрал его бы не раздумывая и четверти секунды: у Лёши потрясное чувство юмора и всегда много наркотиков. Полагаю, второй пункт и заставляет несчастных девушек терпеть его потрясный юмор во всех проявлениях.

Пипетка, дымя, идёт по кругу. И реакция в колбе, которую Клён поставил на стол возле газовой свечи тоже идёт к концу, тоже дымя. За окном бледный рассвет вкрадчиво напоминает о себе, тихонько стуча по карнизу каплями проливного дождя. Вся кухня в дыму, дым пахнет табаком, йодом, бензином, каннабисом, мускатом с оттенком зелёного яблока. Время, тлея, бежит вперёд. Столько сил потрачено – вырубить деньги, купить микстуру, затариться аксессуарами, ингредиентами – всё с риском, с массовым убийством нервных клеток, - для того, чтобы собраться на маленькой кухне и превращать всё это в дым. В пепел. Очень мощная метафора, вы не находите? Применимая к вопросу о смысле любой людской жизнедеятельности, но максимально его обнажающая именно таким образом: на такой вот кухне, такие вот мы, курим, варим, вот-вот будем руку колоть, ногу колоть, чтобы были ощущения и силы всё начать по новому кругу. Или прекратить на время. Или навсегда. Мы поступаем так не потому, что с чем-то не согласны или не можем остановиться. Даже не потому, что нам это нравится. Просто по-другому у нас не получается – мы не можем этого и не хотим. Но можно ли считать дым осмысленным результатом?

- Без дыма нет огня, - говорит Клён, возвращаясь к своей колбе; мы закончили курить – закончился план.

Это не очень мощная метафора.

- Это, скорее, аллегория, - задумчиво молвит Даша.

- Это что-то меняет?

- Метафора с аллегорией не в ладу, - не менее задумчиво, - просто.

Фанни закидывается «дабл-черри».

Ей вообще-то по хую, но, если исходить из установки, что жизнь любого индивида конечна, а смысл его существования сводится к тому, чтобы сделать жизнь последующих поколений лучше, то девяносто девяти процентам популяции животных человеков отведена роль расходного материала для одного процента, которые нет-нет, да и придумают электричество там или метелендиоксиметамфетамин, чтобы последующим девяносто девяти жилось лучше и легче в роли расходного материала.

- В таком контексте дым – бесспорно результат, - говорит Клён.

- В контексте: дым от переработки расходного материала? – Даша по-прежнему задумчива и в бюстгальтере.

- Нет, - говорит Лёша и снимает с колбы отгон: из колбы валит густой вкусный дым; он стучит пальцем по колбе. – Метамфетамины делают жизнь лучше, - он дует в колбу, - выдувая оттуда остатки дыма. – Всё, хватит дыма. Готовим тару. Угощение готово.

- Но мне вообще-то по хую, - повторяет Фанни, встаёт и сладко потягивается всем своим гибким телом, длиною в сто восемьдесят пять сантиметров.

Даша смотрит на неё завороженно.

- А мне тогда до пизды, - роняет Лёша, провожая взглядом Фанни, которая ушла в комнату за шприцами. Потом он спрашивает у меня, не дам ли я и ему «вишенку».

Я отвечаю: на.

Как всегда ближе к концу этой мистерии возрастает внутренний ажиотаж. Озноб нетерпения, желания посрать. Клён вынимает лакмусовую бумажку и титрует ей выбранную в двадцатку жидкость. Профессиональный подход. Последний раз я видел такие кислотно-щелочные тесты на кухнях очень давно – лет пятнадцать назад. Я даже не знаю, как мне реагировать на происходящее – молчать, чмокать губами многозначительно, сложить панегирик Клёну, посетовать на ленность нынешних варщиков. Не знаю, не знаю… При всей нелюбви к мистическим бредням, я против отмены практики прецедента. Тайны. Между тем, тест готов: нейтральная среда. Ни красный, ни синий. И ещё одно подтверждение собственного профессионализма Лёша сопровождает деланно безразличным молчанием. Устало-печальный комментарий: всё как всегда, ничего нового, чего же ещё вы хотели? Немногословность ценю. Хороший понт тоже. Но я немного обломан.

Реальность де-факто всегда нейтральна. Как неизбежное зло. И предсказуема, как затяжной дождь. В том смысле, что всё происходящее просто не могло не случиться, но раз началось, то когда-нибудь кончится. Вопросы могут стоять лишь: почему так? Почему со мной? Зачем сейчас? Или: зачем не сейчас? И как только появляются вопросы, начинается агония нейтральности, её холодного очарования. А добивают её оценки и качественные оценки наших оценок. Но при этом оценки придают реальности вкус жизни.

Начинавшийся как обычно день закончился совсем не так. Неожиданно. Громко. Жутковато. А ночь вообще оглушила её и продолжала давить, как пресс мусоровоза – равнодушно и методично. Ей было немного не по себе, она не понимала до конца, что же вообще происходит, но внутренним ухом слышала приближающуюся кульминацию. Какая-то часть её во весь голос орала, что ей нужно бежать отсюда, но она ни за что бы не ушла сейчас – ей было страшно, сладко и безумно интересно; её неодолимо тянуло к этим чужим, казалось бы, для неё людям. Гера нахмурился, став абсолютно непрозрачным (такое с ним она видела дважды) – ей до боли хотелось проникнуть внутрь его непрозрачности. Клён сдержанно, но откровенно ярился злым довольством, плотно фоня внутренней агрессией. Острая и не очень стойкая вариация могущества – она хотела бы с томной покорностью раствориться в этом могуществе; до поры. Фанни вошла в кухню с целлулоидным патронташем мутных шприцев, положила их на стол и села напротив. Фанни в упор смотрела на неё, самую малость раздвинув уголки своих тонких, сбледнувших гигиенической помадой губ. На полную мощность включен гипнотический накал её кошачьих глаз, до краёв залитых тьмой, - Даша растерянно изучает грязь в духовом шкафу древней газовой плиты с колонкой.

Она волновалась, но совсем не так, как волновался он. Для неё всё происходящее таинственно, ярлыков ещё нет. Этот стакан наполовину ни пуст, ни полон – в этом стакане просто что-то есть. А для него это так-долго-ожидаемое возвращение в рутину, ярко и многократно облагороженную ностальгическим развратом. А на самом деле: нейтральная среда. Минимум побочных примесей, грязи и безумия. Минимум вреда для здоровья. Концентрированная доза чистой энергитичной радости. Немного не то, но то, что надо. У каждого ведь своя рутина и свои оценки. Он был взвинчен и обломан.

Маленькая квартирка: одна комната, крохотная захламлённая кухня, их разделяет стеклянная дверь. Санузел совмещённый – там смесь запахов эпизодической гигиены и перманентного говна. Обжигающая близость свежесваренного винта и две разнополые пары, по-разному, но отчётливо предчувствующих еблю после совместного употребления. Но как всё это осуществить технически, как сложить головоломку такой ситуации ко всеобщему удовлетворению – я взвинчен, обломан и раздражён донельзя. Кишечник свело, хуй дымит желанием, ну я за культуру употребления наркотиков.

Это момент истины торча на стимуляторах. Когда наркотик наконец готов и он обещает быть вкусным. Его вдоволь. Ты выбираешь место, где вставиться, и ассистента, который поможет тебе вставиться на выбранном месте. Ты ищешь подходящую вену и ясно так понимаешь, что уже практически ничего не способно отнять твой винт и миг слияния с ним. Фазы поиска и сведения концов позади. Фаза изготовления тоже. А фаза слияния впереди – в секунде, но впереди.

Клён выбрал диван и меня. В моих руках почти полный шприц. Четыре с половиной кубика вязкой желтовато-салатовой жидкости. Учитывая плотность раствора, невообразимая доза. Совершенно дикий STUFF. Но Алёша – крепко просветлённый воин. Его мозг закалён не такими перегрузками – слишком многих кораблей он был кормчим. Слишком многие канули в лету, не вынеся невесомости сионских горниц его космических кораблей. Лёша пережимает плечевую вену, и я вхожу в неё стальным жалом шприца. Есть контроль. Нормально, спрашиваю, чуть=чуть нажав на плунжер. Он отвечает: гони, любезный. Я гоню, загоняю раствор «с ветерком» - вена и игла, благо, позволяют сие. Фанни спрашивает:

- Может свет погасить?

- Насрать, - говорит Клён и падает на спину.

Боевой робот ускорения. Всё ему нипочём. Ни безумие, ни свет, ни смерть.

Он накрывает глаза полой своего плаща.

А это – кульминация момента истины инъекционного торча на стимуляторах: когда ты вставился «с ветерком» и понимаешь, что уже ничего не в силах обломать ВАС. Наркотик уже внутри, ты это не только знаешь, но и чувствуешь приближение момента полного слияния спинным мозгом. Ещё есть те самые четверть секунды на предвкушение неизбежного счастья. Я в такие моменты люблю встать, взять в руки полотенце, собственноручно погасить свет, слыша гул приближающегося прихода, и только потом лечь.

Клён не так сентиментален, как я.

Я вижу, как тело его напряглось, а потом стало медленно растекаться по дивану.

Накатило.

Сионская горница отворена.

Он парит мозг в духовной бане. [K1]

Я сопереживаю.

Головоломка сложилась неожиданно и просто: Даша подошла ко мне на кухне и тихо сказала, что живёт, в общем-то, совсем неподалёку, а я помнил, что она живёт одна – я решил не вставляться здесь. Поступился чутка своей похотью. Это известие было встречено молчаливым удовлетворением и принесло очевидные плоды: обстановка сразу разрядилась, а я ощутил себя очень мощным челом. С колоссальной силой воли и чудовищной широтой души.

Клён дышит и не встаёт.

Мы сидим вокруг него притихшим кружком; ждём.

Фанни тоже не стала ставиться – она ждёт, пока мы отвалим, чтобы оттопыриться по полной. Культура потребления не вступает в конфликт с эгоцентризмом потребителя при правильной расстановке акцентов и способности поступиться малым, чтобы стало ещё больше и лучше: ах, как хорошо всё сегодня складывается у меня. Я чую некую не озвученную солидарность с Фанни. Тайный сговор. Когда всё идёт хорошо и правильно, все плоды хороши и правильны.

Лёша, блин, никак не надышится, не напарится.

Как раствор, спрашиваю. Вместо ответа растёкшееся по дивану пятно в форме Клёна издаёт очередной хрюк. Свинья свиньёй просто, но хрюк весьма самодостаточен, стоит признать. Весьма, весьма. Он очень однозначно говорит об очень многих вещах, весьма неоднозначных. О презрении к словам. Что раствор хорош. Чтобы ему не мешали. Что он – робосвин. Ладно, думаю, и раскатываю на столе дорожку. Жестом приглашаю девушек. Даша задумчиво смотрит на Лёшу, не реагируя. Фанни неожиданно соглашается.

Ещё минута и Клён резко садиться. Он смотрит на меня, я улыбаюсь. Спрашиваю:

- Так как раствор, Лёша?

- А как тебе мой плащ? – после небольшой паузы спрашивает он в ответ.

- Пиздец просто.

В смысле: пиздец какой крутой? Или: пиздец какое говно?

- Я же говорю: пиздец просто. Какой крутой.

Он небрежно сгребает плащ рукой и бросает мне.

- Дарю.

Ого, думаю, это значит раствор очень хороший.

Я одеваю его прям сразу, как сижу – на голый торс. Встаю. Мироощущаю себя, как терминатор в молодые годы: уверено и комфортно.

- Я благодарю тебя за такой подарок, конь.

- С освобождением, собака.

- Но ведь он стоит, должно быть, немалых денег, - озабоченно замечает Даша.

- Не думаю, что Лёша платил за него деньги, - усмехаюсь.

- Он мне просто немного велик, - поднимаясь на ноги, поясняет Клён: типа это основная причина, почему он подарил его мне.

Алёшенька, сынок, ты – чудо.

A magic.

Я запускаю руки в карманы. Главная метаморфоза любого сна – ты просыпаешься. Возвращаешься. Если этого не происходит, значит это не сон. Что-то очень похожее на сон, или какой-то особенный невероятный сон. Карманы пусты. Запахи йода, табака, хорошей кожи и незнакомого парфюма. Клён двигается, будто бы он только-только проснулся, но сон ещё не отпустил его. Я знаю это ощущение, я немного завидую, но очень не хочу, чтобы происходящее оказалось сном. Даже для Лёши.

На прощание Клён вручил мне полный пузырёк из-под пенициллина. Он любовно наполнил его концентрированным сиропом и тщательно закупорил при помощи скотча. Я отдал ему свой стрём-пакетик. Обмен информацией, эмоциями и пролонгаторами эмоций. Залог существования подлинно разумной цивилизации, самой цивилизацией воспринимаемый, как преступление.

- Четыре с половиной – борщ даже для меня, - тихо говорит мне Леша; во всех движениях его и его артикулярного аппарата сквозит мягкость, превалирует плавность: его корабль дрейфует. – Больше двушки не ставь.

- Я понял.

- Ей и кубика будет выше головы.

- Я понял, Леша, понял.

- И это: не пропадай сам.

- Куда же я теперь пропаду? – спрашиваю, пряча фурик во внутренний карман плаща.

- Да куда угодно ты можешь пропасть.

- Не пропаду.

- Не пропадай.

Я попытался отыскать свою маечку, но не смог. Только что они лежали на полу рядом: моя и Дашина; а теперь моей нету. Феномен, про который толкует Клён: пропадает даже то, что по определению пропадать не может. Он наблюдается поразительно часто.

Тополя у дома уныло шелестят, перешёптываются, делятся друг с другом чем-то своим. Равнодушной тополиной тайной, очевидно. Как нужно срать на всё и крепнуть. Им ведь всё едино: погода, экономический кризис, загрязнённость воздуха в больших городах, смертность людей, которые их садят, растят, пересаживают, всё для того, чтобы больше стало кислорода, красоты и аллергии; люди уродуют их ветви по своему желанию, спиливают, чтобы сжечь или смастерить что-либо, а тополям по фигу, они равнодушно перешёптываются и крепнут, крепнут, крепнут. Ещё радуют глаз. И будоражат желания. Я улыбаюсь, думая об онтологическом ресурсе деревьев. Вот где подлинная осмысленность существования, величие и бескорыстие. С апофеозом в виде явления миру Буратино, который рождён на радость людям. Предположительно из тополиной чурочки. Деревянный мальчуган с фаллическим символом вместо носа. Неутомимый выдумщик и озорник. Эротино. Метафорическая интрополяция в наше бытие нравственного императива тополей: срать на всё и крепнуть, даря людям радость. И всё без особой категоричности, что характерно. Даша задумчиво курит.

Мы стоим у подъезда уже минут пять, ожидаем когда же появится замечательное авто Сергея, пахнущее бензином и чем-то ещё. Он отвезёт нас к Даше домой, где мы будем обмениваться биологическими жидкостями. Навстречу новым эротическим приключениям. Кто-то, возможно, назовёт эти приключения преступлениями. Здесь я тоже спорить не стану. Так мне нравится даже больше: новые преступления Эротино.

На улице совсем светло.

Гул оживающих автомобилей – редких, жиденький, – оттеняющий тихий перешепелест листьев. Скоро эти листья начнут нагло мять первые лучи-счастливчики блаженного июльского рассвета, но пока солнца нет. Только рябь облаков-не-жильцов-долго. И ветерок, бережно перебирающий пальцами зелень тополиных жабер. Он лениво гонит дождь на северо-запад. Собственно, это был и не дождь, а так – необходимый минимум. Збрызнуло, помочилось на головы, пыльные листья, асфальт и воздух. Помочилось, оправилось и улетело. А тополя, вот они – на месте, крепнут, беременеют чурочками.

Подкладка плаща приятно холодит кожу и мои недоразвившиеся соски. Сам плащ обновкой тешит моё либидо, обостряет его до зуда выбросом в кровь неорганизованных банд свирепых пептидов. В моих руках несколько СD-дисков – их перед выходом из квартиры всучила мне Фанни. Это подарок, шепнула она.

- О чём ты думаешь, Вишня?

- О Фанни.

О Фанни, повторяю мысленно, перебирая диски. Этно-хулиганы из Бразилии. Флоридские извращенцы. Фашиствующие маньяки из Айовы. Всё, как мы любим, подруга, ничего лишнего: драйв, мясо, истерия. Фликер болтается на шее, трётся о волоски на груди. Мне немного грустно от того, что в сером свете jully monic я отчётливо вижу несколько седых волосков возле весёлой зверушки. А от мысли о Даше, которая думает о Фанни сейчас, меня берёт тоска – такая, что в пору точить ножи. Почему она думает о Фанни?

Что заставляет её думать об этой ведьме?

Та странно на неё действует: вроде ничего не спрашивает, а у неё желание выложить ей всё-всё. Она рассказала ей даже о школьном дневнике. Никогда никому она про него не рассказывала. Так странно…

- И что ты думаешь об этой ведьме?

- Она как устрицы, - говорит Даша, затягиваясь.

- Устрицы? Это потому, что они умеют менять пол?

- Они на вид не очень и на вкус странные, но попробуешь, и хочется ещё.

На обложке последнего диска кровоточащая библия, прибитая к аналою ржавыми гвоздями. God hate us all. Где ты нашла этот диск, подруга? Устрицы. Мелководье. Грёбаные морепродукты. Бог ненавидит нас всех.

- Я не пробовал устриц. Не доводилось.

- Ничего особенного.

- Но, видит бог, я их ненавижу.

Она с улыбкой выпускает дым:

- А я ведь её даже не пробовала…

Ему бы поучиться у тополей равнодушию. Хоть чуточку бы проникнуться их гипотетическим императивом. Насрать на всё и стать ещё крепче. Но, очевидно, он не правильный Буратино. Или сильно постаревший. А, возможно, – как ни крути, – он Буратино, сделанный из мяса.

Всё моё мясо вдруг пронзила острейшая волна чудовищной злости, той самой ненависти, от которой ржавеют гвозди. Мне невыносимо захотелось сделать ей больно.

- Так в чём дело? – стереть эту печальную улыбку, разбить губы об осколки зубов, - подымись и попробуй, - впечатать молочную беззащитность её затылка в грязные кирпичи, - я найду, чем заняться, не парься особенно.

Чтобы хрустнули позвонки.

Ощутить под пальцами биение синей жилки, наблюдая вблизи метаморфозы чувств по выражению красивых глаз.

Жилка, синяя жилка.

Бог ненавидит нас всех.

Сейчас она выпустит дым – губы улыбчивой трубочкой, - затушит сигарету, - пепельное унижение матричной серости кирпичной кладки (могла ведь и просто выбросить окурок) – сердце моё, запас мощности не безграничен, помни, уймись, заглохни! – сейчас она улыбнётся ещё печальней и скажет: «ну, если ты этого хочешь», развернётся и зловоние подъездной тьмы поглотит её НАЗАУЖДЫ.

Я уже придумал с десяток оправданий себе, проклял всех ведьм и долбаных шлюх, посылая их НА. Х. У. Й. по буквам, с оттяжечкой, с особой циничной теплотой. Я прикидываю, кому позвоню и куда поеду – я пытаюсь это делать, но мне мешают злоба и страх. Невротический страх. По Юнгу именно так проявляется настоящая любовь.

Она тушит сигарету, выпускает дым и чуть сильнее раздвигает губы…

Она смотрит на меня…

Мне кажется, я вижу кровь на её губах…

На самом деле я паникую…

Фаза страсти.

Кровь на губах как эрзац невинности.

Ёбаная стерва снова тут как тут. Она смотрит на меня Дашиными глазами. Говорит Дашиным голосом

- Глупый симпа, ты не слышишь меня? Я же сказала: ничего особенного. – Я дышу уже носом, чешу голову. – Сейчас мы дождёмся Серёжу и поедем ко мне. – Сказала и отвалила. Стерва.

А между нами выкристолизовалась пауза – сверкающая и абсолютно полая.

Когда-то прямо под окнами Олежкиной квартиры хаотично лежал какой-то номерной заводик, изготовлявший не то полевые кухни, не то алюминиевые черпаки. Тогда мне казалось, что этот дом стоит на задворках урбанистического ада. Потом заводик снесли. На его месте сейчас строят огромный бизнес-центр, один котлован под фундамент которого, роют две недели уже несколько циклопических экскаваторов. Оказалось, это практически центр. Скоро все эти дома исчезнут. Здесь будут жить и работать только правильные цивильные люди.

С проспекта Дзержинского в нашу сторону сворачивает знакомая «волга». Она аккуратно ползёт мимо стройки, крадётся внимательным рыжим котёнком. Я немного смущён. Из-за кровавого фантома покрошившихся зубов и прочего. Я наклоняюсь к Даше и, подняв волосы, целую молочный желобок её шеи. Я прошу прощения таким образом. Она удивлённо глядит на меня, но молчит – понимает чутка, что к чему.

- Отличный прикид, - оценил Сергей, скользнув глазами по мне, - главное, по сезону.

Я только сейчас обратил внимание на его взгляд. Глаза блуждают, словно намазанные маслом, цепко всё схватывая, не останавливаясь. При этом абсолютно отдельно от движений головы. Они типа живут разными жизнями, как разведённые супруги. Но и движения головы так же шарнирно плавны. Спокойный, свой в доску паря. Презрительный ухарёк, всегда себе на уме. Таких много среди мусоров и блатных – и тех, и тех не очень высокого полёта. Крестьянская хитрость во втором поколении, помноженная на богатый городской опыт. Твёрдое три. Я прошу его поставить мой диск. Второй трек. Салон взрывается. Я блаженствую.

Обычная практика такова: практически все мои сверстники, а равно и особи, отличающиеся от меня по биологическому возрасту и среде обитания, пресыщаются индивидуальным переплясом под экстремальную музыку если не в детстве, то в юности –наверняка. Совсем не то со мной было, есть сейчас и будет. Совсем не то, совсем не то. Это до девятнадцати лет я питал свой мозг, гипертрофированный преждевременным умняком, лаконичным арт-роком, тайно млея тотальным сплином под зепелинов. Даже уже играя в метал-банде, не менее тайно мечтал о лаврах эмоционального всемогущества джаз-рокового инструменталиста. А потом попал на концерт Pantera. И следом на Sepultura. Я понял тогда, что если дух рок-н-рола – как музыки – жив, то он обитает именно здесь. В этом мясе.

До сих пор до предстимуляторного озноба его сама по себе способна довести лишь музыка Slayer. До холодного пота, как в приближении кулачного боя. Другие сегменты его естества питает иная музыка, а батарейки он запитывает только так: сося холодную ярость из истеричного хаоса, состоящего сплошь из ритмических соединений – питаясь ей, как нимфоманка питается спермой – насыщаясь крайне редко.

Всё это было очень близко ему. Слегка обрюзгшие бунтари, остервенело молотящие воздух своими уже посеребрёнными гривами, а если вместо грив уже появились плеши, борющихся с ними, брея наголо, и нанося кричащие тату прямо на мозг, и молотящих своим лысым татуированным мозгом не менее остервенело, чем гривами, а, скорее, даже более бесновато. Всё это было очень близко ему. Красиво упакованный нонконформизм, расходящийся по миру миллионными тиражами, доходы от которых питают слегка обрюзгших бунтарей, чтобы они делали ещё более качественный нонконформизм.

Но Герберт Макалевич – традиционно, впрочем, вполне традиционно – наслаждается в одиночестве. Даша как-то напряглась вся, словно чудо природы, привезённое из заморских стран и впервые выпущенное в клетку на всеобщее обозрение в абсолютно незнакомом климате. Взгляд Сергея заблуждал ещё сильнее, но к середине трека он начал застывать, такое чувство, как маргарин на морозе. Ах, мальчики и девочки, взрощенные на дегиниративной мимике анорексюленьки Лагутенко и кривляниях зверушки-бруташки-очаровашки под именем Рома, почему, ну почему вы не ощущаете зрелого эроса этой музыки?

- Серёжа, сделай, пожалуйста, потише, - попросила Даша, наклонясь.

Тот с готовностью убрал громкость.

Ну почему, почему?

Они обламывают его, между прочим.

- Но она такая страшная, эта музыка, - Сергей поддакивает, молча кивая макитрой.

Они вероятно в некоторой степени не правы отчасти: не ебите мне мозги, говорю.

- Но ведь она действительно страшная!

- В ней просто страшная сила.

Она не понимает.

Сергей молчит.

Эта музыка будоражит гормоны. Со страшной силой. Она разве не чувствует этого?

Вздор! Господи, какой вздор он молотит. Эта музыка не способна ничего будоражить, кроме страха.

Виртуозный беспредел настоящего тополиного панка.

Лирика холодной отчуждённости.

- О чём, вообще, с позволения сказать, поют эти люди? – она злится, заводится, это значит: продукт работает.

Атараксия абсолютного протеста.

Я наклоняюсь к балалайке и делаю volume до плехи. Потом ору ей в самое ухо: god hate us all!

И ещё раз: GOD HATE US ALL!!!

Стараюсь изо всех сил быть достойным дуэта с акыном антииллюзий.

Проникаюсь мистикой борьбы, очарование контратаки.

Сергей смотрит прямо перед собой, он типа сосредоточен на управлении транссредством.

Даша вжала голову в плечи, плечи поникли; она несколько огорошена.

Остаток трека мы дослушиваем молча, под утробный рык динамиков внутри порыжевшего от пыли зверя, который несётся на восток, вкрадчиво пожирая мягкими резиновыми лапами за метром километр, неизбежно приближая нас к неизбежному кругу Солнца. Магия круга и пирамиды. Это фатальный вектор атаки, её метафизика: где круг, там быть пирамиде кургана.

Он ведь не только может рассуждать о природе хаоса ничуть не хуже всех этих активных гомосексуалистов из Кембриджа. Он ведь ещё и знает, что такое хаос. Он бережно несёт песню знания о нём в своём сердце… О, Томми Чилиец, если бы ты только знал о нём, о том, что он где-то есть, пост министра пропаганды Slaytanic Vermacht был бы у него в кармане, не так ли?..

Мы продолжаем нестись на восток в оглушающей тишине, задумчиво вцепившись в загривок рыжей зверюги. Мы приближаемся к круговой развилке, на которую со стороны улицы Цеткин выруливает огромный оранжевый бензовоз. Тишину разрывает в клочья Дашин истошный вопль:

- Смотрите, смотрите! – мы смотрим на неё, - нас атакует гигантская оранжевая барракуда! – глаза её полны неподдельного ужаса, она тычет пальцем в приближающийся бензовоз.

Он с рёвом проносится мимо.

Сергей смотрит на Дашу с некоторой долей завистливого восхищения.

Она накрывает голову руками.

Начинается следующий трек.

Я смотрю на Дашу с умилением, я глажу её по голове, думаю о божественной природе музыки.

Так закончилась эта ночь.

[K1]

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 6 7 8 910