ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. 6 страница

- Братуха, - я морщусь, - ты забыл мне сказать «братуха». Или братэло. Или земеля: или как там ещё ты забыл назвать меня. И спросить, как положение под крышей – там, откуда я освобождался.

- И как там положение под крышей?

Охуительно, отвечаю. Всё пучком: чифир варится, матом ругаются, масти бьются, петухи ебутся. Всё даже лучше, чем охуительно.

- Да, - меланхолично соглашается со мной таксист, - неплохое положение.

Он ведь нормальный чел вроде – лаконичный. Так зачем? Ну зачем же он портит моё настроение, этот, казавшийся мне таким терпеливым, таксист и хорошим?

- И татуировки свои я наносил не в зоне, если что, если ты об этом.

- Но ведь ты сидел, - уверенно говорит он.

Ничего не отвечаю я ему – недовольно молчу. Что тут ответишь?

Даша, наклонившись к моему самому уху, дублирует этого урода вопросом:

- Ты сидел в тюрьме, Гера?

- Сидел. Никого не насиловал. Не убивал, - я начинаю закипать.

- Но за что ты сидел в тюрьме? – как её пугает само слово «тюрьма»! Боже, как пугает.

Я тоже наклоняюсь к самому её уху и тихо, но внятно говорю: за жестокое обращение с животными.

Она молчит, потрясённая; её волосы пахнут лесом.

- Я вижу, вы на всенощную собрались? – полуутвердительно вопрошает таксист.

Типа того, мычу я в ответ ему что-то типа того.

Он знает один магазин – имеет его на примете – охуительный магазин с охуенными штуками. На предмет взбодриться.

Что, на всякий случай спрашиваю я.

Он конкретизирует: доски, сканер, кругляши. Сыплет ничего не говорящими мне названиями: рио, лютый, пиу, что-то ещё такое нелепое.

Ого, думаю, сервис на транспорте действительно изменился в этом городе. Но я настороже. Я молчу.

- Там и медленный есть, если что, - он не совсем правильно оценил моё молчание. Просто я знал случаи, когда таксисты вот так вот точно уговаривали своих клиентов приобрести на их точках наркотики, ехали туда, а там их, клиентов, с этими наркотиками вязали легавые – на самом деле я молчу поэтому.

- Да вы не бойтесь, я не легавый.

Ну-ну. С понтом, хоть один таксист, шпилящий на легавых, возьмёт и признается, что он легавый.

- Да я сам меньше года как с усилка освободился.

С понтом мало б/у осужденных, которые, освободившись, идут работать таксистами, при этом шпиля на легавых. Он демонстрирует мне своё левое плечо, где красуется синий оскал какого-то недоразвитого тигра. Очевидно, эта масть билась очень хорошим, весьма острым гвоздём, а вместо туши использовалась сажа от горения самых лучших каблуков, настоянная на отменнейшей моче. Хотя у тигра очень страшные были зубы – невероятно большие – в целом он выглядел потасканно, печально. Он не впечатлил меня. Ничуть. Ну-ну. Я молчу.

- Да я сам в санях, - он начинает горячиться, он показывает мне своё правое предплечье: там красуется дорога от уколов. – Правда, я на медленном торчу.

Ну и что? С понтом мало наркозависимых б/у осужденных, которые работают таксистами, при этом шпиля на легавых. Я молчу.

- Послушайте, я просто имею с этой точки бонус, с каждого клиента.

Я продолжаю молчать: с понтом мало б/у осужденных, работающих таксистами, которые кормятся со своих точек за то, что помогают сбывать наркотики с этих точек своим клиентов, при этом шпиля на легавых – сдавая клиентов, купивших наркотики на их точках, с которых они кормятся, таким образом приобретая бонусы ещё и от легавых. Мнеэто видится самоочевидным. Ну-ну.

- Гера, о чём говорит этот человек? – испуганно спрашивает Даша.

Его настойчивость – вот что меня настораживает.

Я говорю ей, чтобы она не брала в голову, мы, дескать, говорим о своём, о дурном.

- Короче, не хотите как хотите. Моё дело предложить, - похоже, он исчерпал свою аргументацию. Меня же от этого чуть попустило.

Я спрашиваю, как его зовут, я принял решение, наконец.

Его зовут Серёжей.

- Послушай, Серёжа, я сейчас задам тебе один вопрос – он сильно мучил меня весь последний срок. Если ты ответишь на него правильно, мы поедем в твой магазин, и я даже угощу тебя в знак уважения. А если ты ответишь неправильно – мы просто едем в наш клуб бесплатно. Годится?

- Интересуйся.

- Скажи: как отнеслись минские таксисты к смерти Михаила Круга?

Он призадумался. Крепко. Потом говорит:

- Миша не умер. Миша не мог умереть. А умер-то Курт Кобейн.

Пауза.

- Он правильно ответил? – тихо спрашивает Даша.

- Понятия не имею. Но мы едем в его магазин.

Мы с Серёжей весело ржём, а Даша улыбается.

Просто сегодня я уверен в своей восьмёрочке.

Тимофей уже пританцовывал у входа в подземный клуб. Конечно, я знал это место – тут раньше уже были клубы, разных названий, однажды здесь был даже ресторан, но все они закрывались почему-то рано или поздно. Чтобы потом вновь возродиться из пепла. С завидной регулярностью. Такая клубная птица Феникс.

Тимофей с этаким пидористично-подпрыгивающим возмущением подходит к нам нарочито бодро – он типа злиться. Очень сердитый Тима-гей. Почему всегда, работая в клубах, он одевается и ведёт себя как латентный гом? Приверженность имиджу или выпрастывание в божий свет ночных клубов комплексов тайных? Может он действительно гей? Надо бы понаблюдать за ним повнимательнее, думал я, хлопая дверью. В магазине Сергея я купил всего понемногу: дюжину разных таблов, вес сканера, пару весов амфетамина. Угостил его, как обещал. Мы обменялись телефонами, мы расстались друзьями.

- Чё за дела такие, кони, что за тупые приколы? – начал он без всяких приветствий и вступлений, - Варшава, товарняк, пакет с порошком?

- Поздороваться не хочешь?

- Я здоровался с тобой сегодня. Дважды.

- Это Даша, - представил я Дашу, - это с ней ты разговаривал о не родившихся детях. Полагаю, с ней ты не здоровался. В её руках бутылка с остатками шампуня – похоже, ей понравилось быть панком – почти всё было выпито ей; она была пьяна, её раздирали внутренние противоречия, это было заметно. Такая буханутая английская королева.

Тимофей на неё даже не взглянул; стопудово он – гей. Я забрал у неё бутылку, допил и поставил на асфальт.

- Ты осатанел? – дознавательским негодованием звенел его голос.

- Я тебе сейчас вышибу коренные зубы, - глухо и медленно сказал ему я и перенёс вес тела на левую ногу.

О, Тимофей как никто знал, что я люблю начинать драку ударом с левой, он отлично это знал (погоди, погоди, - почти исчезло негодование, - за что? ), как знал и то, что я никогда его не ударю. Его нельзя бить. Он – священная корова. Или священный петух. Или крыса. Или свинья. Или кто-то там ещё бывает священным тотемным животным у я не знаю каких тайных мужских союзов не только религиозного характера у отсталых народов какой-нибудь Полинезии. Он знал это как никто и пользовался. – За что?

- За твои грёбаные театральные постановки, кусок дебила, - почти орал я, - за «Феликса и Германа», за встречу двух одиночеств, - я уже тише и спокойней спросил: - зачем ты меня туда послал? Эстетическое удовольствие получить?

- Но ведь кончилось всё хорошо, - он улыбался, этот ёбаный конь улыбался.

Всё-таки он цельный дебил, полноценный, самодостаточный.

- Да, я заплатил за его пирожное, - сказал я за чем-то; моя злость словно испарялась по капле, - но ведь я мог и поколотить его.

- В том и фишка, я хотел его напугать, проучить – он долго ебал мне мозги с этим воздухом.

- Дебил, - только и нашёлся, что сказать ему я.

- Хорошо ведь всё закончилось, - повторил он, словно извиняясь.

Мне становится грустно. Я смотрю, как Тима смущённо чешет нос и расшаркивается в извинениях перед Дашей, а та великодушно машет рукой: проехали мол; я думаю о его несбывшихся мечтах, о его семье – я хорошо знаю Вику, в прошлом оторванную наркушу-пацанку, а ныне неглупую и интересно-истеричную мамашу и жену Тима, - о их совместной жизни, являющейся совокупностью непровозглашённых договоров, которые постоянно нарушаются, но если их не нарушать, они оба начнут хиреть – и в этот абсурд вносят ещё такую свежую струю четверо детей и его мама, - о том, что он неизбежно приближается к сорока, за которыми (он сам понимает это прекрасно) его всё меньше и меньше ждёт хорошего и весёлого – там старость и тоска, - я отчётливо вижу его страх; все эти закосы под бывалого клабера, продвинутого и смутно нетрадиционного, всё его это пижонство не то что бы кажутся мне нелепыми, но вызывают печаль – я отчётливо вижу в них способ спрятаться от страха, отсрочить агонию. Мне немного не по себе от всех этих мыслей. Пошли что ли внутрь, говорю я Тимохе.

Мы идём.

Страх нужно растворять хотя бы в трусости, от него нельзя просто отмахиваться – так можно лишь обмануть себя – на какое-то время, – а потом этот страх станет сильнее и вернётся. Тогда придётся растворять его в наркозависимости, или дешёвом алкоголе, или – как альтернатива – в соблюдении обрядов каких-либо религиозных культов. Наша земная жизнь – лишь подготовка к жизни вечной и так далее

Есть ли у него помещение, чтобы там можно было закрыться, уединиться? Ну, разумеется, для того, чтобы разгадаться, не для подготовки же к жизни вечной я предлагаю уединиться, только войдя в клуб.

- Помещение-то есть, - он снова чешет свой нос, - но с досками облом пока, во второй половине ночи только появится здесь торговец белым деревом.

- Сегодня не твоя печаль, - небрежно бросаю я, - их несколько есть у меня.

Небрежность, ах, сколько удовольствия приносит простая такая небрежность, когда она оправдана.

- О, - понимающе произносит Тима, он улыбается, таким образом признавая, что он – лох, которого имеют на наркотиках, хотя бы потому, что у него сейчас нет наркотиков, но ему приятно, что они есть у меня, и я тоже улыбаюсь ему в ответ – мне приятно его понимание и покладистость односложная и буквальная, и ещё мне очень приятно, что у меня сегодня полно наркотиков. И денег, впрочем, у меня тоже полно сегодня; мы с Тимой знакомы очень давно.

Мы идём вглубь клуба мимо гардероба. Клуб не очень-то и изменился, хотя стал немного больше – раньше здесь был только один танцпол и бар, а сейчас появился ещё один зал, который с лёгкостью может превратиться во второй танцпол, но сейчас в нём стоят столики, из которых занят только один. Мы идём дальше, по коридору от гардероба к старому танцполу, слева стена, справа – WC, зона чил-аут, и следом бар. Вот и танцпол. Он стал тоже чуть больше. Тим ведёт нас к двери, что за световым пультом, я не успеваю толком ничего рассмотреть, замечаю только панорамные колонки JBL, не очень я люблю этот звук, чересчур середины на мой вкус – не дело это в небольшом клубе, - но тут я вижу сабвуфер Peavey: это, конечно, меняет дело. Мы входим в комнату – узкую, длинную. Здесь стол, несколько стульев, телевизор с ресивером от тарелки, панорамные оконечники, диммера, усилок сабвуфера, на столе разобранная дым-машина. По TV валит порно. Я стал уже забывать этот милый технократизм клубных задворков – приятное возвращение.

Тим запирает дверь на ключ, сдвигает со стола машинку, я сажусь за стол и вынимаю подарки. «Солнышко» - Тимохе, «дабл-черри» - Даше: это тебе, говорю, - она забрасывается и потом спрашивает: «а что это? »

Вот это я понимаю, это по-нашему, по-бразильски – сначала закинуться таблом, а потом спросить: «а что это? »

Это, Вишня, метилендиоксиметамфетамин, со знаком вишни, special for you.

Себе я взял «подкову» (ты с этим поосторожней, говорил Серёжа, триста единиц) – плевать я хотел на осторожность.

- Дивайс есть у тебя?

Тим, молча, вынимает из кармана металлическую пластину, размером с мастер-карт, на уголок приделывает чашечку с сеткой для курёхи, на противоположном уголке карты отверстие, которое нужно губами облизывать, дым тянуть – ловко; можно курить. Курим. Я спросил Дашу, курила ли она раньше каннабис, она ответила, что выросла в Средней Азии – многозначительно так – и добавила, что однажды даже пробовала амфик, но уже здесь, в Минске. Её угостил один однокурсник, - после паузы говорит, глядя, как я делаю на столе аккуратные дорожки и скручиваю денежку трубочкой, - правда он это дело колол в вену.

Я фыркнул: вкалывать амфетамин – вот это махровая провинциальщина, вкалывать в вену нужно совершенно другие вещи.

- Мне не понравилось, - кивнула она, - тем более он сразу полез целоваться.

Я смотрю на Тиму, который с сосредоточенной застенчивостью облизывает свою дымящую карту – он типа не слышит, о чём мы толкуем. Ну-ну.

Однажды, возможно, в этом самом клубе, Тима вместе с нашим общим приятелем Мишей, познакомились с двумя белобрысыми девицами. Бухлишко, танцы-шманцы. Те назвались студентками откуда-то из периферии, они учатся не то на экологов, не то на технологов, снимают квартиру в центре. Договорились встретиться в следующий уик-энд снова. Милые девушки, молодые, бойкие. После прощания, уже садясь в Мишину машину, Тим заявил довольно уверенно, сто они не студентки. А кто? Периферийные шлюхи, со стометровки или ещё откуда. Пусть Миша сам посудит – откуда у студенток из ебеней столько воздуха, чтобы снимать двушку в центре и шляться по ночным клубам? Ну да, задумчиво согласился Михаил. Тим предложил следующее: к уик-энду они разрулят хорошего винта, вмажут шлюх, вмажутся сами и покажут, чего же на самом деле стоят реальные столичные секс-машины. Миша согласился и с этим. В то время Фанни варила отменный перветин, Тим позвонил ей и попросил сделать четыре хороших пайки винтореза. Это Гера тебя послал, подозрительно спросила Фанни (у нас с ней в ту пору была жёсткая контрфронтация по целому ряду вопросов). Нет, нет, поспешил заверить её Тим, при чём здесь Гера, он совершенно не в теме. Это было правдой. Фанни дала ему винта со словами: «я даю тебе в два раза больше, но если узнаю, что ты поделился с этим уродом (со мной), ко мне можешь не приходить никогда больше». Тим то ли не услышал про «в два раза больше», то ли не придал значения, он разделил это на четыре части и они все этим делом вмазались. Дальше было вот что. Они приходят в себя в лесу – машина стоит заглохшая уже довольно давно на опушке, двери настежь, опушка в тридцати километрах от города. Ночь. Осень. Как они туда попали не помнит никто. Всех колбасит. Девушки молчат. Все на измене – что происходит? Какая уж тут ебля. Но Тима – человек позитивный, он не унывает: не вышло с еблей – не беда, будем разговоры разговаривать. Опять же: есть несколько свободных ушей. Девушки по-прежнему молчат, испуганно таращась на тёмный лес за окном. Деревья воют. Ещё более испуганно они таращатся на двух прикольных парней впереди – на сосредоточенно-молчащего за рулём Мишу и на говорящего Тимоху, с горящими экстазом глазами – Тим в ту ночь оседлал обличительную интонацию. Он грузил их всю дорогу назад, пока они все подымались в квартиру девушек, там он грузил их остаток ночи и ещё часиков восемь. Он рассказывал им об опасностях, подстерегающих в большом городе тех, кто необдуманно встал на стезю порока и стяжательства, он говорил о болезнях, смертях и тюрьмах, в качестве примера он вспомнил все истории о нравственной и физической гибели всех своих знакомых, имеющих хоть какое-то отношение к этой скользкой стезе; о родственниках своих знакомых; о тех, кто знаком с родственниками его знакомых или хотя бы слышал или имел контакт с теми, кто слышал о родственниках его знакомых или о других не совсем правильных его знакомых; о незнакомых тоже, впрочем, очень много рассказывал Тим. Первого этот неистовый театр одного актёра утомил Мишу: в полдень тот, молча, вышел из квартиры, сел в свою «мазду» и уехал. Девушки молчали. Тим грузил их ещё пару часов. Потом попустило и его. К тому времени он рассказал им всё. Затем он зевнул, глянул на часы и попрощался – поехал ко мне мутить медленный – надо же было чем-то сняться ему. А девушки остались дома, молчать – им-то он ничего не сказал про съёмы, про выходы, про то, что и их когда-нибудь попустит. Одна из них отчётливо так поняла, что выхода-то нет. В любом случае выхода нет абсолютно. Она поняла это так мучительно остро, что пошла в ванную комнату, молча сняла поясок от халата и вздёрнулась на крюке от лампы. Но дом был старый, с высокими потолками; ей повезло – крюк не выдержал, она упала на пол, крюк догнал её там, до крови раскроив ей голову. На шум прибежала вторая девушка, увидела первую с петлёй на шее в луже крови, увидела и упала рядом – микроинсульт. Самое интересное в этой истории то, что девушки были действительно студентками, квартиру им снимали родители вскладчину, а в тот вечер, когда они познакомились с двумя прикольными парнями, они пришли в ночной клуб впервые. Я не знаю, что стало с девушками, но вряд ли они стали экологами. По слухам одна из них молчит до сих пор, а вторая узрела Бога. Такова цена одной ошибки в оценке, некого Тимофея оценки – того, что деловито делает вид, что не слышит про амфетамин и Дашиного однокурсника. Я не стал рассказывать Даше эту историю, но про себя отметил, что Тима не гей. Он – пидор.

- Твой однокурсник тоже пидор, - говорю я вслух.

- Почему тоже? – спрашивает Тим: у него хорошая чуйка – как у старой лагерной суки.

- Почему пидор?

- Ну, я не знаю почему, но так сложилось – исторически, генетически, возможно были другие объективные причины, но он тоже пидорюга. Верняк, - я знаю то, о чём ей говорю: очень многие думают, что если девушке дать хорошую дозу психомоторных стимуляторов, то она выпрыгнет из трусов, в любом месте будучи, и в любое время; это не совсем так, между тем – есть много нюансов; но одержимые похотью дятлы не думают о нюансах, им хочется ебли во что бы то ни стало, они ведут себя как пидоры. Я говорю Даше: - ты тоже могла замолчать.

Мы с Тимом убрали по дороге, Даше предлагать не стали, она ничего не сказала по этому поводу – это правильно. Хотя, конечно, глупо ожидать от такого вот бодяжного говна, что нюхают и колют студенты, такого же эффекта, что от Фанинного первинтоса.

Первый ди-джей уже начал свой сет. Мы с Тимом стоим у светового пульта, он объясняет мне коммутацию. Старый мартиновский пульт, хорошо мне знакомый. Здесь параблайзеры, здесь колорченжеры, здесь стробы, это – низкий дым, это – обычный. Лазеры и сканеры управляются с компа, ты лучше не лезь в комп, объяснял мне Тимофей, на этом канале – молфей. Где здесь молфей? Я не видел его. С ним поосторожней, он за спиной у ди-джея, не врубай его на полную – поджаришь ди-джейскую срань. Ага, ага. Я с жадностью впитываю все эти подзабытые названия и термины. Я попробовал управление, приборы слушались хорошо. Меня потихоньку начал разбирать азарт. Не надо, сказал Тим, первый ди-джей это так, валасы (клянусь, он так и сказал: ВАЛАСЫ), на нём программа отработает. Твой - второй номер, говорит, некто Рутс. Его – третий. Что есть Рутс?

Он услышит, он увидит, ему должно понравиться.

Мы идём в бар. Я отдаю Тимохе его деньги. Почти все. Он молча прячет их.

- Я пока не хочу бухла, - говорю, - где здесь толчки для персонала?

Там, махнул вокруг своей головы Тим.

Ладно.

Я только сейчас понимаю, насколько сильно я хочу отлить.

Но туалет для персонала заперт. Бармен, увидев, что я туда ломлюсь, улыбнулся мне, словно извиняясь. За что? Там какой-то особенный туалет? Там просто занято? Там ремонт? Вариантов масса и не один не стоит того, чтобы забивать им мозг. Я иду к туалетам возле гардероба.

Там толпятся люди.

О, это хороший знак – когда у туалетов толпятся люди. Всегда, впервые попав в какой-либо клуб, я обращаю внимание, толпятся ли у туалетов люди. Это как индикатор атмосферы – чем больше людей у туалетов, тем нужнее в клубе атмосфера. В смысле лучше, а не дефицитней. Но очередь в туалет хороша как абстрактная оценка, а в практическом контексте она не очень хороша. В смысле, когда хочется отлить – она не очень хороша.

Делать нечего, я жду.

Первым – сладкой дрожью по чреслам – накатил амфетамин.

Над дверьми в туалеты висели фонари. Над мужским голубой, над женским - розовый. Узнаю Тимин почерк. Где бы он не работал со светом, он почему-то всегда фильтрует фонари в уборных таким образом. Очередной вялый реверанс в сторону нетрадиционности? Неужели Тима всё-таки гей? Может я пропустил что-то пока сидел? В задумчивости чешу свой бритый череп, мураши тут как тут. Где-то в районе макушки обнаруживаю бугорок – не прыщик ли? Я глажу его, пытаюсь поддеть ногтём, и следом за мучительным желанием очутиться перед зеркалом приходит понимание и оценка всей силы Тимохиной задумки. Фильтруя таким образом уборные, Тим осложняет жизнь опиздошенным – в приглушённых розово-голубых тонах такого освещения очень трудно выдавливать прыщики – он заботится об их коже и красоте. Я вообще-то ничего не имею против прыщей – против уничтожения прыщей как процесса я ничего не имею против, скорее, напротив – я очень люблю выдавливать прыщики, а уж под стимуляторами… Бог ты мой, я просто обожаю выдавливать прыщики под стимуляторами! Искать, находить, уничтожать, снова искать, если нету больше их – создавать (не важно – себе, девушке своей, или чужой, или не девушке вовсе): это же безупречная вариация оргазма, где нет места постэякуляционной депрессии: сразу после пульки гноя на зеркало, в лицо или на ноготь, вы с удвоенным рвением алчите новых удовольствий – ищите новые прыщики. В идеале этот процесс может быть вечным. Но справедливости ради: место депрессии в этом процессе всё же есть – как только попускают стимуляторы наступает она. Как всё же это печально: подходить к зеркалу после недельного марафона…

Я стою и жду, изнывая от нужды, передо мной пять человек и не один не сострадает мне. Я смотрю на разноцветные плафоны, и мне в голову приходит ещё одна мысль. Помните, в советские времена существовал такой ритуал: когда из роддома забирали новорожденных, крох перевязывали нарядными лентами по гендерному признаку – мальчиков голубыми, девочек розовыми. Может всё дело в этом? Скрытый подтекст. Вы можете уединяться здесь, нюхать пыль, колоть в вены дрянь, курить дым, вы можете сосать друг у дружки и делать другие штуки, противные богу и естеству сколько угодно долго, но помните: вы все будущие отцы и матери. Да. Думайте, думайте о будущем – своём, своих семей и всей нации! Мощно. Просто. Красиво. Нет-нет, Тима всё же не гей.

Но никто не обращает внимания на скрытую социальную рекламу Тимохи-креативщика, заходят в толчки по парам, по тройкам, не разбирая цветов и полов, подолгу не выходят, а когда выходят, то энергичненько так. Вот передо мной осталось только двое мужчинок, вот они вместе вошли в голубой туалет. Я жду, когда же они выйдут. Вот один вышел, а второй не выходит, очень долго не выходит, сука. Нет больше сил терпеть, и я нажимаю на ручку, стучу по ней, чтобы поторопить этого лымаря, а дверь открывается, и я пулей лечу к унитазу мимо него. Боковым зрением отмечаю, что мужчинка стоит у зеркала и пытается выдавить прыщик где-то в районе уха. Я пускаю в унитаз долгую струю наслаждения и думаю: почему ты не зафильтровал эти долбаные толчки густо-фиолетовым, Тим? Ещё я думаю, что есть что-то в корне неправильное в том, как этот хуило оттопыривает жопу, выдавливая прыщик. Ему около тридцати, он стильно одет, он пришёл в ночной клуб на вечерину, но за каким-то хуем, вместо того, чтобы танцевать, пить или валяться в чил-ауте, он прётся в толчок, становится у зеркала и ковыряет своё гумозное ебло; при этом так оттопыривая жопу; зная, что кому-то просто хочется отлить, тупо отлить; это неправильно. Я читаю надпись на стене чуть выше унитаза, она сделана чёрным маркером размашисто и смело, она гласит: «Саша, тридцать лет. Умеет делать испуганные глаза. » И телефон. Господи, тридцать лет… Саша, Сашенька, какой ты должно быть премилый. Интересно, обострение какой болезни ума оставляет такие печати на стенах туалетов? Или этот клуб является тайным? Тайный клуб любителей гашиша. Или препаратов метилендиоксипиравалеронового ряда. Второй вариант предпочтительней. В плане объяснимости надписи – под кристаллами у всех испуганные глаза. А курить Сашенька не курит, что вы! Как жаль, что у меня нет с собой маркера, я бы подписал пару слов, что бы было так: «Саша, тридцать лет. Умеет делать испуганные глаза. Не курит. » Я спросил у мужчинки с прыщиком, не Саша ли его зовут? Саша, ответил он, не отрываясь от зеркала. Каким-то неясным восторгом это известие наполняет меня: неужели тот самый? Я вышел из кабинки к зеркалам, я весь подался к Саше, мне так много хотелось сказать ему, расспросить его. Из чего он делает испуганные глаза – из всего, чего ни попадя? Или только из специальных материалов? Легко ли он их делает и как быстро? Он курит? Мне хотелось помочь ему с его грёбаным прыщиком, я собрался представиться ему, сказать интересы какой корпорации я представляю – пусть доверится профессионалу, я знаю, как бороться с белой пиздулой в его мозгах, полчаса работы и он весь нальётся ею до краёв, превратится в гигантский метафизический прыщ и под моими натруженными руками брызнет, брызнет в космос золотым фонтаном подлинной белой пиздулы, исполненной аутентичного огня той млечности – истинной. Изначальной. Я хотел сказать ему, что даже моча моя обладает целебными свойствами мощнейшего антисептика – настолько я профессионален в прыщеобразования вопросах и не только образования – я хотел предъявить ему свои руки, что были в моей целебной моче – я даже протянул к нему свои руки и что-то начал мычать. Но он вдруг сделал испуганные глаза. Очень хорошо их сделал, побледнел и мгновенно исчез из помещения в голубых тонах.

И следом пришёл каннабинол.

Мне стало невыносимо смешно. Я вспомнил надпись в кабинке и его испуганные глаза. О, он великолепно делает испуганные глаза. Я зашёлся от смеха. Господи, а если он действительно не курит?! Я ударил себя по ляжкам и согнулся пополам. И понял тогда, что же заставило его так быстро сделать испуганные глаза – я вышел из кабинки, позабыв спрятать в штаны свой срам. Я шёл к нему с обоссанными протянутыми руками, мой хуй болтался, а глаза горели. Ах, как красиво всё вышло и весело. Я ещё долго смеялся, глядя на себя в зеркало, посмеявшись всласть, я спрятал в штаны своё хозяйство; меня немного попустило, я вымыл руки и лицо, выходя из туалета, я обратил внимание, что у всех, кто ожидал в очереди, очень заговорщицкие были лица, с весёлым пониманием, они все мне подмигивали, и все левым глазом – тем, что ко мне был ближе.

Тим в одиночестве пил водку у барной стойки.

Я не люблю водку, но глядя на него, мне вдруг очень захотелось водки, особенно если запить её ледяным апельсиновым соком. Именно так, не смешивая, сначала водку, потом сок. Я заказал себе водку и сок, всё это выпил и спросил, где Даша.

- Где-то на танцполе, говядиной трясёт.

Мы помолчали; тупили порядком. Долго.

- Пойду и я потрясу.

- Иди, - согласился Тим, - только готов будь.

Банальный техно-бит, взъерошенный анчоус за пультом, его жидкие сэмплы вносят в музло задор вместо тяги. Немного не то. С другой стороны он начинает вечер, так и должно быть: разогрев пленноват, дальше – больше. В подтверждение моей оценки танцпол пустовал – чуть больше десятка голов. И Даши нет среди топчущегося поголовья. Я пошарил глазами по околостенным задворкам: zero. Где же она? я сделал пару шагов вперёд и заметил её – Даша стояла за одной из колонн, прямо напротив PEAVEY. Остановившись, я смотрел на неё, она меня не видела, она никого не видела. Её движения были крайне скупы, но скупость была освящена именно этим – похуизмом к окружающим: она никого не видела; она была великолепна. Чем дольше я смотрел на неё, тем больше видел и понимал: на самом деле она двигалась вся, целиком, каждой мышцей впитывала эту дурацкую какофонию (я вдруг понял и то, что какофония не так уж и дурна, что она исполнена смысла), но вся работа совершалась внутри – музыка перерабатывалась там неутомимо и очень быстро, Даша питалась этой музыкой. Её лаконичность в амплитуде проявлений была сродни тому, как лошадь в преддверии рывка прядает ушами. Да – она всё была гигантскими ушами взведённой до предела лошади, ушами, что каждым атомом кожи и хрящиков жадно пожирают звуки и от этого трепещут возбуждения наливом. Как восхищала меня её внутренняя агрессивность, так легко подавляемая нарочитой сдержанностью! И понимание своей силы и уверенности тоже восхищали меня в ней. Мне казалось, что я вижу звуки, которые ветром завивались вокруг Даши, питая и взращивая налив её скупой пляски – и это тоже восхищало меня, и восхищало невероятно. Она стояла под фермой с четырьмя разноцветными параблайзерами и все четыре были направлены на неё (Тимоха знал, знал, что она будет танцевать именно здесь! ), её по очереди обсыпало разноцветной мукой цвета, подчёркивая её внутренний танец и это было очень красиво.

Она вся восхищала меня невероятно.

Даже колонна позади неё восхищённо выгибается вслед контурам её тела, подумал я и понял, что этот накатил экстаз.

Двигайтесь! – кричало что-то внутри меня, - внемлите, зрите, осязайте! Именно таким должно быть настоящее движение! А что же кричало внутри меня, непонятно было совершенно, и плевать мне было на это непонимание, точно так же как Даше плевать было на окружающих, на их заскорузлые дёрганья, так не похожих на её внутреннее неистовство, а понимание нашего с ней наплевательского сговора, незаметного для всех окружающих, было таким щемящим и красивым, что и оно восхищало меня едва ли не больше разноцветной восьмёрочки моего сегодняшнего дня.

Даша. Сладкая вишенка.

Меня тянуло к ней неодолимо, но я находил особое удовольствие сопротивляться влечению, и тоже трепетал, повторял только мне заметные её движения. Мы тайно восплясывали на полупустом танцполе, нас ярила музыка, но мы сильнее были нашей ярости. О, как хорошо мне было и волнительно. Довольно долго мы прядали ушами, не менее часа, а может и больше. Я был преисполнен гордости почему-то.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒