ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. 4 страница

- Давай на ты.

- С удовольствием, - при свете солнца Феликс уже не выглядел таким безупречным: кожа его лица была как-то странно пигментирована – вроде загоревшая, но с едва заметными пятнами она рождала странное ощущение, будто абсолютно не знакома с бритвой. Феликсу было ни как не меньше двадцати пяти, если не тридцати. Странное ощущение. Он по прежнему вышагивал чуть впереди и говорил, изредка чуть поворачивая голову, - являя собеседнику свой безупречно-надменный полупрофиль: - Ферман и Геликс, замечательное совпадение, не правда ли. Надеюсь, ты не станешь меня убивать только потому, что мы похожи, - похожи? – у Геры сами собой выгнулись брови: о чём это он? Продолжал Феликс: - идеального преступления не существует, где-то всегда отыщется палка, - произнося эту бессмыслицу он ни разу не взглянул на Геру, просто ушёл ещё больше вперёд, небрежно поглядывая по сторонам.

Гера вынул из заднего кармана бумажку с адресом – он вдруг понял, что не давало ему покоя в парадигме.

«Отчаяние. Феля. » Это не бессмыслица, этот парень аллюзирует к Набокову. Что-то смутное не давало ему покоя с самого утра, сейчас всё стало на место. Он чуть ускорил шаг.

- Мир Ферманов и Геликсов это действительно замечательно, - говорит Гера, внимательно глядя на полупрофиль, - но тогда уместнее сказать: мир Фербертов и Геликсов – моё полное имя Герберт.

- О.

- Лично я не нахожу, что мы тянем на двойников, и я не стану тебя убивать хотя бы потому, что моя жизнь не застрахована, - улыбка и мимолётное движение кожи на лбу: удивление? – И потом – ты ведь Феликс из Минска, а не из Цвикау.

- Но это ведь к лучшему, - полуспросил полупрофиль, после чего всё-таки удостоил взглядом.

Он, право, не знает. Но мысль об идеальном преступлении ради искусства и самого процесса ему всегда импонировала.

- Понимаю.

- Но я знаю цену ошибкам в оценках.

- Отчаяние?

- Отчаяние. Где-то всегда отыщется палка.

Как-то само собой вышло, что Феликс опять был впереди; как-то само собой вышло, что Гера чувствовал удовлетворение от того, будто бы он только что как-то само собой сдал некий экзамен; ты принят, словно бы говорила белоснежная спина манерно вышагивая впереди – как-то само собой, само собой.

Вертит жопой, как бандит ножичком, думал Гера глядя чуть ниже белой спины; он немного злился.

Они вошли в кафе.

- Может, выпить кофе? Здесь варят замечательный кофе, - Феликс кивнул в сторону столика у окна.

- Отчего бы не выпить, - согласился Гера.

Феликс ушёл разменивать деньги, Гера сел за столик и попросил себе пива. Этот хуило – гомик, неожиданно подумал он. Вспомнил недавние: впечатления от появления Феликса, его несколько надменные манеры, кожу, полупрофиль; стал понятен и взгляд женщины в конторе – она приняла Геру за очередного дружка-содомита Фели (серьга в ухе, бублик недельной щетины вокруг рта при в остальном идеально обритой голове, обтягивающая маечка на хорошо развитом торсе – вполне предсказуемый портрет неизящного гея). Верочка – он гомасио, укрепился в своём прозрении Гера, наблюдая как Феликс подходит к столу своей пунктирной походкой. Тот сел и заказал себе кофе с пирожным.

- Вот деньги, - он положил купюры на стол перед Герой, - всё, что я брал у Тимофея. Он мне здорово помог тогда. Передай ему ещё одну мою благодарность.

Ладно.

Они работают вместе?

- Типа того, - отмахнулся Гера этим дебильным фразеологизмом.

- Я вам завидую.

Гера искренне удивился: кому?

Им с Тимофеем, у них интересная работа – клубы, шоу, вечеринки, ночной образ жизни, интересные люди, должно быть.

- А ты не ходишь на вечеринки, Феликс?

- О. Лишь изредка – не хватает времени. Работа, дом, этот дурацкий офис… Сплошной абсурд, одним словом.

Двумя.

Он не понял.

- Сплошной абсурд – это два слова, - им принесли заказ, - и не нужно нам завидовать, уверяю, и в моей жизни абсурда хоть отбавляй.

- В самом деле?

У понятия абсурд очень много смысловых оттенков: до абсурдного смешно, до абсурдного нелепо, или скучно, или трагично. Он что имеет в виду, говоря о своей жизни «сплошной абсурд»?

- Всего понемногу, полагаю, - Феликс смотрел в окно, - хотя то, о чём ты говоришь, всего лишь качественная степень.

- Вот именно. А вот когда абсурд является вещью в себе, когда он самодостаточен до обыденности, тогда он выходит на совершенно новый, иной качественный уровень, хотя бы посредствам восприятия этой жизни.

- И как по-твоему можно описать этот уровень одним словом?

Дурдомчатость; Гере вдруг вспомнился сон.

- И есть примеры?

- В смысле?

- Абсурда такого уровня. Может расскажешь какую-нибудь историю? Из своего богатого опыта. Обожаю абсурдные истории, - Феликс аккуратно откусил кусочек пирожного.

Гера смотрел на него. Потом глянул на свою кружку с пивом и сделал глоток. Истории, - покатал он слово во рту вместе с пивом. Хорошие истории, говорит, писал Геродот. Никого не зови счастливым до самой смерти, - так писал Геродот в одной из своих историй.

- Верно подмечено. Просто замечательно.

- Согласен, очень верно. Я тоже, знаешь ли, люблю писать. Но я всё больше пишу стихи.

- О.

- Да. А ещё, Феликс, я очень часто сижу в тюрьме. В последний раз суд отмерил мне шесть лет строгого режима за разбойное нападение. Я только неделю как оттуда, - Гера смотрел на Фелю, Феля размешивал сахар в своей кружке с кофе. Он расскажет ему историю одного стихотворения. Сгодится ли Феле такая история?

Феликс ответил, что да, любая история ему, пожалуй, сгодится.

Начал Гера рассказывать.

Три года назад привезли его сюда, в Минск, в Республиканскую больницу для зэка. С подозрительными симптомами одной распространённой болезни привезли. Он ведь понимает о чём речь, не так ли? Откуда он в зоне выхватил трипак? Гомосексуальные связи, Феликс. К ним в отряд незадолго до того подняли одного идейного пидора (идейным, Феликс, в отличии от прочей лагерной дичи, называют тех, кто является осознанным адептом фаллического культа, кто ебётся в жопу с удовольствием, а не по принуждению, кто за это рубит ещё и неплохое бабло), этот пидор был очень идейным и очень красивым. Однажды Гера не вынес напруги и отымел того в обе дыры, без резины. О какой напруге речь? Он очень страдал тогда, он отправил к своей девушке одного своего приятеля с поручениями, а они взяли да и стали сожительствовать. Он только узнал об этом накануне. Тогда он не знал ещё, что горше страданий любви неутолённой только страдания любви утолённой – он жаждал утолить свою любовь и месть, жаждал страсти и сцен. Он писал своей девушке длинные письма и стихи. Он очень страдал тогда, кроме того дело было ночью и он был под хорошими стимуляторами.

- Но всё обошлось тогда, - говорит Гера, - симптомы оказались ложными. И вот я еду домой, в зону, в холодном стакане забитого автозэка и пытаюсь закончить лирическое стихотворение для своей девушки. Оно никак не хочет складываться. Дело усугубляется тем, что автозэк проезжал мимо дома, в котором, по моим предположениям, в это самое время моя девушка отсасывала у моего приятеля. Вот сижу в этом долбаном стакане и прям вижу, как она сосёт его долбаный хуй.

Стаканом, Феликс, называют самые маленькие отсеки в автофургоне для этапирования заключённых. Он метр на метр, железная дверца, железные стены, маленькая скамья. Летом там очень жарко, зимой – холодно. В автозэке шумно. В большом отсеке ржут тюрьмаки – они даёбываются до стражи, пытаясь выяснить, вправду ли Гитлер панически боялся розеток. Стража скучает и вяло переругивается с тюрьмаками. В соседнем стакане беснуется псих. Того везли с психиатрического отделения, само собой, он был невероятно худ, а вся голова его была в гнойных ранах, которые были прикрыты маленькими ватными тампончиками – вся голова в тампончиках. В каждом тампончике помимо всего прочего жило по белочке, белочки были злые, всё время дрались между собой, внося в его бедную голову сумбур и сумятицу. Он то звал женщину по имени Рэнечка, то убеждал всех, что ему нужно в Усеж, прямо сейчас, то кричал так: «Ой, Сяргей, Сяргей, трэти день ты касяк порыш, я так скоро на коня сяду…» Кричал громко на поминальный манер и бился головой в железные стенки стакана. Хотя вообще-то он был тихим, и как все практически психи в тюрьме он был пидором. Или как все практически пидоры в тюрьме, он был психом. Это трудно объяснить – почему. Так повелось. Тюрьмаки ржали, белочки грызлись – псих бесновался, он страдал – стихотворение не хочет складываться.

- Дальше было вот что: автозек остановился, нас пересаживают в столыпинский вагон: двойное оцепление, автоматчики, остервенелый собачий лай, крики, дурные манеры конвойных, грохот мимоидущего товарняка. Первый пошёл, быстрее, быстрее! Первым шёл тот самый псих – худой с тампончиками на голове – он замешкался на выходе, его грубо подтолкнули, он поскользнулся на обледеневших ступенях, упал и умер.

- Умер?

- Умер. Предварительно обосравшись. Раскроил свою черепушку об угол железной ступени. Оставил белочек без крова.

- Замечательная история, - глаза Феликса были темны, он смотрел, не мигая, на Геру, Гера подумал, что Феликс любит прилагательное «замечательный». Феликс спросил, почему он рассказал ему именно эту историю?

Гера ответил, что он ещё не рассказал ему всю историю.

Он продолжил.

Потом уже Гера узнал, как тот псих стал пидором. Это произошло не в тюрьме. Мальчик жил в небольшом городе, вдвоём с мамой, которая работала медсестрой. Больше всего мальчик любил сны и бывать не здесь. Он пристрастился к сонным таблеткам и продуктам бензинового распада в то время как мать его всё больше пристращивалась к дериватам этилового спирта. Так они и жили, так он рос: мама вечно пьяная, он – сонный. Как-то к маме на огонёк заглянула компания прощелыг. Мама напилась, прощелыги возымели похоть, они отымели маму и сели дальше пить; похоть не отпускала. Мама уже спала; прощелыги вошли в спальню и снова отымели маму. Увидели сонного худого паренька, постояли-подумали, потом пошли выпили ещё, и отымели и сонного паренька. Утром вместе опохмелялись, вспоминали вчерашнее веселье, ржали, пощипывали парнишку за щеку – варвары, а не прощелыги. Ушли они и всем рассказывали о вчерашней гулянке.

- Пару лет спустя, - говорит Гера, - паренёк залез в чужой автомобиль, хотел тайно похитить магнитолу, но пригрелся и заснул в кресле водителя. Так его сонного и арестовали. Так он сел в тюрьму – там уже были в курсе про прощелыг и гулянку.

Повезло пареньку только в том, что попал он в колонию, где все петухи всегда нюхали клей, бензин или эфир. Такая там была традиция. В зоне ебли его лишь изредка – для этого он был слишком сонным, - но часто били. Потому что он всё время стоял на атасе и всё время проёбывал пикет. Били сильно, чаще всего по голове. Но даже если он не проёбывал пикет и его не били по голове, всё равно ходил он всё время с разбитой головой: за улицей и наличием легавых в секторе он наблюдал, сидя на высоченном подоконнике в подъезде барака, где всё время что-то да нюхал, часто вырубался и падал с двух метров высоты головой вниз. Как ни крути, а голове его доставалось постоянно. Всё больше становилось тампонов, всё злее грызлись белки, всё меньше оставалось мозга, а тот что остался всё сильнее пропитывался бензиновыми парами.

- Белки были очень недовольны, - задумчиво вставил Феликс.

- Да. Помню, когда труп оттащили в сторону и приступили таки к нашей перезагрузке, проходил я мимо этих ступеней. Пятно на снегу: кровь вперемешку с гноем, ватой и мозгом. Представляешь, бензиновый чад от него перебивал даже вонь говна и псины. И знаешь что? Когда я запрыгивал в вагон, стихотворение моё неожиданно и очень удачно сложилось. Я забрался на верхнюю полку и тайно ликовал всю обратную дорогу в зону. В этом весь изюм этой истории. Нелепая жизнь и нелепая смерть одного несчастного, измена другой несчастной подвигли Эррато коснуться своей божественной дланью, обритый наголо череп третьего несчастного сделав его счастливым, но ненадолго.

- А твоя девушка, что с ней?

- Они поженились.

- Значит и она стала счастливой?

Он не знает. Ему, в общем-то, по хую.

Феликс возразил, что Гера врёт. В том смысле, что всё он знает. Наверняка. Не может не знать.

- Ты что, не понимаешь, о чём я тебе толкую? Никого не зови счастливым… Я не верю в счастье. Мне по хую.

- Я понимаю, - Феликс вновь стал прежним: только надменность его утрировалась презрительной улыбкой, а в голосе нет-нет да мелькает молния. – Но ответь, почему ты мне рассказал именно эту историю.

Здесь сплошной абсурд.

- А мне кажется, ты хотел унизить меня, вывести из себя.

- Нет-нет, я ничего такого не хотел, я срать на тебя хотел. Ты попросил. Я рассказал.

- Ничего личного типа?

Вот именно.

- А это твоё лирическое стихотворение?

Что?

- Может, залезешь на стул и прочтёшь мне его. Для полноты эксперимента? – Феликс глотнул кофе и не спеша поставил чашечку в блюдце. Никак не пронять вафлиста, подумал Гера.

Он сказал, что нет, он не будет читать своё стихотворение.

Почему?

Гера наклонился через стол к самому лицу собеседника и внятно проговорил:

- Потому что я тебе про абсурдность бытия толкую, а у тебя в голове стоячий ХУЙ, И ОН ВЕСЬ В ГОВНЕ!!! – последние слова он почти кричал в лицо Феликса.

Потом спокойно вернул своё тело на стул. Как чашечка в блюдце, как чашечка в блюдце.

Люди в кафе затихли.

- Ты псих? – спросил Феликс уже не так спокойно, - ненормальный?

Каждый нормальный человек нормален лишь отчасти.

- Мне кажется, будет к лучшему, если ты уйдёшь.

Всё к лучшему в этом лучшем из миров. Пусть лучше вафелька не злит его – убьёт.

- Тогда уйду я.

- Вали.

Феликс встал и грохнул коробкой о стол, прямо у кружки.

- Полегче, бэби, не истери, - сказал Гера, - амплуа плохой девочки – это не твоё.

Феликс направился к выходу и там остановился. Громко, на весь зал он обратился к Гере:

- Послушай, бык, зачем ты вообще оттуда выходишь? Из своей такой страшной тюряги, где выживают только реальные пацаны, крутые? – Гера поднял в воздух большой палец. - У вас там замечательная библиотека должно быть, ты нахватался цитат. И смотри какие крутые бицепсы накачал. Тебе ведь нравится там, да? Ты тоже умрёшь так как жил – там.

Гера громко хлопал в ладоши, аплодировал, развалясь на стуле, молчаливыми кивками по сторонам он призывал окружающих присоединиться к воображаемой овации.

Феликс съебал наконец.

Овация стихла, не начавшись.

Тебе и ему нечего дать, в рот отъёбаный мудозвон.

К нему спешила круглая, аккуратненькая официантка, она была озабочена, она спросила всё ли у них хорошо.

- О да, юная леди, - ответил Гера, рассовывая деньги по карманам – все, кроме одной купюры, - у нас всё просто охуительно.

Преступление, подумал он, это не процесс, это состояние.

- Просил же: будь поласковее.

- Будь ты проклят, конь. Вместе со своими поручениями.

- Что тебе не так с моими поручениями?

- Это с тобой будет что-то не так.

- Ну-ну.

- Только доберусь до тебя.

- Говорил же: поласковее. Нежности тебе не хватает.

- Мне не хватает дюжины рабынь и верблюжьей фермы в мягких широтах. Остального хватает.

- Согласись, Феликс – видный мужчина.

- Очень. Просто чудо.

- Он на самом деле нормальный чел.

- Кто говорит, что он ненормальный? Не глухой, не ходит под себя – конечно нормальный.

- С каких это пор ты что-то имеешь против тех, кто делает что-то противное богу и естеству?

- При чём здесь его блядское естество? С чего бы мне в принципе иметь что-то против кого-то? Мне он просто не понравился. Посадил на коня.

- Ты теперь будешь кидаться на всех, кто тебе не понравится? На всех людей, что тебе не нравятся?

- Я ни на кого не кидаюсь – ни на людей, ни на блядей. Мы с Феликсом просто обменивались информацией.

- Твоя информация устарела.

- Тем не менее: обмен информацией – это залог существования любой цивилизации. Ты ведь не станешь этого отрицать, Тим.

- Я не стану этого отрицать, я просто не возьму тебя в клуб.

- Я забрал деньги – чего тебе ещё? И долбаную коробку забрал.

- Я в курсе – мне возмущённо звонил тот, что встречался с тобой.

- Уже?

- Просил не посылать к нему философствующих уголовников. Никогда. Больше.

- Всё правильно. В следующий раз просто посылай его на хуй. И денег не давай.

- Я всё-таки не возьму тебя в клуб.

- И почему же?

- Ты и там станешь обмениваться своей устаревшей информацией.

- Брось, Тим, там я буду искать, с кем бы обменяться биологическими жидкостями.

- Ну не знаю…

- Как бы вырубить баблишка искать буду. В этом информативности – ноль. Согласись.

- Я согласен, но…

- Буду говядиной трясти на танцполе, буду думать, как бы коксику нюхнуть.

- На коксик ебло не разевай.

- Ну там досочек хотя бы.

- Не знаю, не знаю…

Слушая как Тимофей изображает сомнения, Гера вдруг как то неожиданно ясно вкурил, что всё это Тим замутил сознательно: аллюзия на «Отчаяние», вольная интерпретация под названием: «Прозрение; узри и убей в себе двойника-содомита». То есть конкретно это он не мутил (Тима вообще не читал книг), но его страсть к доморощенной драматургии налицо: ни деньги, ни коробка ему нужны не были срочно (он про них в разговоре даже не упомянул – сейчас), он просто, посылая Геру туда, хотел посмотреть, что из этой встречи выйдет. Не будучи уверенным в том, что всё кончится так. Не будучи уверенным в том, что всё могло кончиться совсем по-другому. Гера ведь мог быть и не таким покладистым. Он ни в чём не мог быть уверенным. Барахтается в море неуверенности и всё равно мутит свои грёбаные интермедии. В принципе, это нормально: сладкий союз уверенности и банального на выходе дают пошлость. Барахтаясь же в море неуверенности, мы пытаемся обезопасить себя, но всё равно делаем много ненужных маленьких шагов, которые порождают ещё больше событий, которые порождают ещё больше последствий – слишком много всего, неизмеримо больше того, что человек способен вынести – и вот мы уже барахтаемся в море последствий, выгребаем из него, чтобы понять банальную истину: человек способен вынести всё – и это дарит нам иллюзию уверенности. И снова заводится эта волынка. И снова.

Гера прервал мычание Тима, изображающего сомнения, вопросом:

- А почём, кстати, ты берёшь амфетамин?

Тим назвал цену.

- Лошара, - презрительно хохотнул Гера, - ну ты и лошара.

И отключил трубку. Вообще отключил телефон. Пусть поломает голову ёбаный демиург.

Гера нанёс по воздуху серию быстрых ударов.

Барахтаться в море неуверенности нужно в ожидании момента. Нужно быть готовым, когда момент наступит. Чтобы не проебать его. Дело здесь не в последствиях. Просто проёбывая один момент, ты автоматически проёбываешь следующий – возможный. Вот в чём дело. Море неуверенности исподволь превращается в море проёбанных моментов, а человек всё так же барахтается, дряхлеет и умирает.

Гера идёт в ванную и мылит еблину, он сбривает свой недельный бублик вокруг рта, что перемолол – испражнив или поглотив, - тонны, тонны разнообразных видов глупости. Глупость, думает он, вообще то индифферентна, а имидж порой обременителен.

Он долго смотрел в зеркало на своего двойника с остатками пены на лице и широко распахнутыми глазами. В его голове доминировала дилемма: вынуть серьгу или вставить во второе ухо такую же. Вспомнил взгляд женщины – блуждающее порицание нетрадиционности, по ошибке сфокусированное на нём. Ключевое слово здесь не «женщина». Не «порицание». Не «нетрадиционность». Ключевое слово – ошибка. Важно не то, какими нас воспринимают, а какие мы есть важно. Он вынул серьгу. Очарование протеста многолико.

Вышел из ванной, подумал, да и сменил маечку. Решил поехать в центр, потратить на себя немного Тиминых денег. Пошёл бы он на хуй, - такова была внутренняя мотивация, - я имею на это право.

Что такое говорила здесь пару часов назад та тёлка про агентов? Ничего я вроде не говорил ей про агентов. Про агентов доминантной парадигмы ни слова не сказал ей вроде.

Откуда она догадалась?

Это лето выдалось душным, солнечным, знобким.

К вечеру, правда, жар неба чуть спал, но асфальт с удовольствием возвращал его остывавшему городу, небу; дышалось чуть легче.

Он изучал афишную тумбу на столбе в центре этого города, ел мороженое, простое мороженое, с наслаждением, которое не мог и предположить от простого мороженого. Мысли его летали легко, как звуки. Стать на военный учёт, крем-брюле, вкусное, не совсем белое, коммунальные платежи, кладбище, любовь, театральная, очень много девушек, с ровношоколадной кожей, тёплыми ртами, исполненных внутренней распущенности – сыто виляющих бёдрами, сиськами, словно коровы-яловки, всласть за день напоровшиеся сочной травы, в ожидании вечернего подоя. Он задавал себе вопросы. Зачем он тратит чужие деньги на вещи, в которых нет особой нужды, когда столько много мелких финансовых вопросов требуют незамедлительного решения, иначе станут они множиться, расти, как снежный ком – изо дня в день, изо дня в день – пока не погребут его под собой окончательно, так или иначе не погребут? Не нашёл ответа; особо и не искал, говоря по правде; сказал сам себе, что не выходит иначе. Он хотел есть мороженое медленно, но и этого не выходило у него. Он мягко – губными мускулами забирал в рот бежевый снег, вгрызался зубами в холодное мясо, погружал язык в сладкую вязь полужидкости, катал по нёбу эту полуплоть и обжигал пищевод слишком жадными заглотами; не выходило у него есть мороженое медленно, но на выходе пожирания он имел наслаждение. Не осталось почти липкой мякоти.

Казались ему все молодые девушки очень вкусно потными, лишь чутка обмакнутыми в остывающий потный нектар с дразнящим запахом. Красивый звук клаксона резко прорезал равномерный гул города и затих, растворившись в пыльной листве редких вдоль дороги деревьев центра – шустрая баба, смешно семеня копытцами, перебежала улицу. Периферийное зрение. Старых, не очень красивых людей, было неизмеримо больше на этой оживлённой улице – на них Гера не обращал внимания, старался даже не смотреть; о поэтике слов он думал.

Старая афишка с таким знакомым названием. Ах, как же великолепно пахло это воспоминание – тёплым уютом чистой ковровой комнаты, волшебным миксом ароматов лимонного дерева в кадке и кофейного на подоконнике, растущего в чистом-пречистом мусорном ведёрке нежно-зелёного цвета, острыми юношескими желаниями. «Сублимация любви». Была в этом сочетании своеобычная поэтика, предположительно нелепая – вероятно.

Зачем он напялил эту ветровку? Она тонкая, конечно, но к чему она в тридцать градусов – пусть и паручасовой давности. Снимать же её и на пояс навязывать было лень. В руках держать не хотелось тем более. Он стоял, изнывая от жары (нахуя ему была и эта кепочка? ), он доел мороженое.

Полетела в урну палочка.

Жара спадала медленно.

Почему-то ему подумалось: по-настоящему великий поэт должен уметь выкашливать душу туберкулёзом, выблёвывать её, быть теми самыми тремя сифилитиками что друг друга наградили шанкрами, что гниют изнутри заживо, и пишут, пишут трогательные письма сами себе – друг к другу – и изысканные сонеты. По-настоящему великий поэт не должен иметь ни стыда, ни совести, особенно в вопросах любви и голода – кажется, что-то такое уже говорил один невероятно мудрый коллаборационист. Это живой путь – отказ от пути ассимиляции, а не охранительный инстинкт лени (ибо нет места лени в по-настоящему глубоких проникновениях настоящих криминальных извращений). Но другое дело поэтика слов: её корни лежат в прахе мёртвых языков, она должна вставлять как другая любовь – мёртвая, распылённая в воздухе памяти, холодная. Таким образом, очевидно, можно применить процесс перехода твёрдого тела в газообразное, минуя жидкое, к любви – возгонка. Тлен. Так думал он, думал, думал и решил не покупать второй порции крем-брюле.

Гера был неделю на свободе и у него ещё не было любви. Ни плотской ни поэтической. Тимохин «подарок» пару дней назад не в счёт – это, скорее, была насмешка судьбы, злокозненность кармы. Хотя он и выпустил пар. Может в этом, думает, весь смысловой изюм этого словосочетания. Выпустить пар. Тайно восплескать руками. Передёрнуть затвор. Вздрочнуть. Подломить шею гусю. Переход твёрдости фаллических мышц в пар эротических видений, - минуя жидкость, но ей кончая. Настоящая сублимация любви. Конец мукам от предельной эротизации мышления. Шаткий брак обыденного и тайного. Взрыв. Настоящая цель любого воздержания, накопления сил, желаний, энергии. Ему нравилось просто стоять на этой улице, было здесь ново, ностальжимо и одиноко.

Атака, баррикада, взрыв, война, глетчер, голод, детонация, империя, извержение, комитеты, a miracle, нашествие, оргазмы, очень частые оргазмы, погромы, проповеди, распятия, справедливость, террор, эпидемия, эякуляция – энергия скачка. Она вообще-то позитивна.

В пяти метрах от окошка «обмен валют» стоит палатка с лотками. Зелёные перцы, солнечные апельсины, лохматые персики, груши, рассветные персики, арбузы, лиловые баклажаны, холодные яблоки. Гера никак не может решить, что же купить ему из этого разнообразия за Тимины деньги. Хорошо бы взять всего понемногу и сделать фруктовый салат, заправив его пломбиром, но где это делать – в клубе? Домой он уже не успеет. Полдесятого. Никак не может принять решение, определиться, долго думает, говорит себе: ёбаная жара, ёбаные тёлки. Устал от этой сублимации – тайный рук перепляс и всякое такое. Ему нужен кто-то живой, настоящий, из плоти и крови. Свежее мясо. Он смотрел вокруг. Хотелось ему любить как в двенадцать – целомудренно, трогательно, но перед глазами вставала Наташенька, жирная, улыбающаяся, была она в роли жены водителя маршрутки почему-то. И сразу захотелось жести, где холодный разврат правит бал. Заебали фантомы, грёбаные изверы, порнокоровы, дистенге-содомиты. Вокруг него ходило много женщин с бёдрами сытых коров. В этом беда. Они выглядели чересчур сытыми, он был чересчур голодным. Сытый голодному скверный партнёр, товарищ и брат. Ему бы найти сытое тело коровы с голодным мозгом подлинной бляди. Но где такую найдёшь… такую только если сам изготовишь. Скучно вдруг стало Гере, скучно, скучно, безрадостно. Хотелось ему внутренне реветь быком, а выходило жалобное мычание Минотавра, выпущенного из одного загона в лабиринт другой тюрьмы – лабиринт желаний, долгов и финансовых неурядиц.

Он долго стоял, глядя на лотки с фруктами, даже немного ссутулившись, думал, что хорошо, что впереди уик-энд – таким образом он имел реальное оправдание своему бездействию, а в понедельник что-нибудь будет другое – новое оправдание или он таки доберётся до всех этих контор, людей, которые будут равнодушно перебирать или выписывать всякие бумажки, ставить штампы, таким образом приближая его к правильному течению жизни, которое его абсолютно не интересовало, а что его интересовало он знал, но не знал как к этому даже приблизиться; ему вдруг необоримо захотелось в поля.

Вот тут-то и появился этот невыносимо усатый мужчина.

Он пулей выскочил из такси, такси сорвалось с места не менее быстрой пулей. Пули, заряженные спешкой, заражающие ей всё вокруг себя. Мужчина подбежал к окошку обменника (там стояла очередь в несколько неторопливых человек), скользнув взглядом по Гере – тот, ничего не делал, стоял и наблюдал за мужчиной, - снова подошёл к окошку, подумал немного и быстрым шагом решительно направился к Гере.

- Валюту берош? – так прозвучал его вопрос.

Опа.

Защ идёт на нерест: В таких случаях так говорилось давно когда-то, лет десять назад – тогда была целая тема такая, она называлась «масленица», классическое мошенничество на двоих, а лучше на троих. Один под видом валютчика поджидал такого вот терпилу у обменника, брал у него деньги и вёл в сторону второго, говорил: рассчитай человека за столько-то по такому-то курсу и возвращался, второй вёл терпилу для расчёта куда-то – подальше, давая возможность первому отвалить с деньгами, потом говорил: ну что давай деньги. Какие деньги? Ты же хотел менять. Так я отдал их уже. Кому? Другу твоему. Ты пьяный? – какой же он мне друг, я его вижу второй раз в жизни. Так что делать? Беги за ним пока он не свалил с твоими деньгами… Если терпила уходит, всё ok, если он не так покладист, на сцену выходит третий участник развода, под каким-нибудь предлогом он чуть не насильно уводит второго от терпилы. Потом все встречаются в заранее оговорённом месте, деньги делятся, война окончена, всем спасибо. Можно лететь к следующему обменнику. Тогда все они сидели на героине, денег нужно было много, работали нервно, жёстко; любые деньги заканчивались очень быстро.

Сейчас Гера был один.

Он окинул взглядом мужчину и посмотрел на экран под окошком, на всякий случай зафиксировал в памяти курсы.

- А что меняешь-то? – спросил лениво.

Всё это довольно странно. Насколько он успел понять валютчики в городе перевелись, исчезли как вид. Мужчина был чуть худее Геры, тех же ста восьмидесяти сантиметров, лет сорока пяти. Одет неброско, говорит мягко, имеет усы.

- У меня пятьсот эура, - начал объяснять он, - одной бумагой, две сотни мне нужно сменять на наши, сдачу в валюте – можно баксты, можно эурики.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒