ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. 1 страница

Стр 1 из 10Следующая ⇒

ЛАВНИК.

МЕДВЕЖИЙ СЕКТОР.

Флебас-финикянин две недели как мёртв.

Он крик чаек забыл, и внезапный шквал,

И убытки, и прибыль.

Подводный поток

Обглодал его кости. Падал он и вставал,

В пучине кружась, и шёл сквозь года,

Где он стар был и юн.

Кто бы ни был твой бог,

Ты, держащий штурвал и смотрящий вперёд,

Помни Флебаса, он был однажды

cтатен как ты и высок.

Т. С. Элиот из поэмы «Бесплодная земля» lV. «Смерть от воды».

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Главное – не думать прав ты или ошибаешься. На

самом деле это не важно. Тот, кто имеет дело с вами

не должен обольщаться на ваш счёт… Остальное - от

лукавого.

Луи-Фердинанд Селин.

Вместо пролога.

Бежать было легко.

Я бежал и не думал ни о чём конкретно. Отмечал, конечно, всякие декоративные уместности. Плавный переход июльского вечера в городскую ночь… Не знаю… ровный рокот городской утробы (ибо бежал я по ней: улица Московская, это не только топографический центр Минска, это реально его утроба, средоточие кишок – бетонных, железнодорожных, подземных), остатки зноя, что впитывала пропыленная листва… фары пролетавших мимо автомобилей. Бежать было легко ещё и потому, что у меня в этом деле большая практика. Бег я имею в виду.

Всю жизнь свою я от кого-то куда-то бегу.

Согласен, это не очень-то деликатно: в самом начале, с ходу, таким неоригинальным образом давать определение собственной ординарности героя. Но что поделать, если такова правда-мать-её-так? Даже в те периоды жизни, когда бежать мне по определению некуда, я всё равно бегаю. Тупо бегаю кроссы.

Вот и сегодняшний мой бег мог бы вполне сносно сойти за вечерний кросс правильного человека средних лет, если бы не резкие крики сзади.

«Держите его! »

«Он ударил Меня! »

«Он забрал мои деньги! »

Крики были приглушены расстоянием – их истошность, в первую очередь – но горькие обертоны ненависти и отчаяния читались даже так – издалека.

Я, помню, подумал: «зачем же так? » и следом: «ну почему? » Тут же ожили надпочечники, и выплюнули в кровь добрую порцию epinephrine. Гладкая мускулатура отреагировала мгновенно – темп моего бега ускорился, и я повернул направо – к Институту Культуры.

Согласитесь и вы – глупее глупого пытаться оригинальничать, говоря о собственной ординарности. Это как советская торговая марка 20-х годов «Красная синька» – приспособленческий оксюморон. Это дёшево и нелепо. Левая педаль. Ни на один хуй не напялить.

У общаг кулька стоят два опеля-синеглазки, все двери их распахнуты настежь, но внутри пусто. Ого. Это значит, и здесь человеческие особи вступили в конфликт. Непримиримые противоречия бытия. Легавые, стало быть, побежали противоречия разрешать, все – это значит, конфликт серьёзный. Сворачиваю влево, во двор, и бегу в направлении центра; город сразу поутих, но враждебной настороженности не утратил.

Мелькание подъездов с одной стороны, стена забора вокруг бани с другой.

Лёгкие жрут кислород, кислород, трепетом тая, питает чресла.

С каждым вдохом сильнее в мыслях моих оттенок укоризны.

Почему, ну почему было не добавить ему с ноги? Ведь возникло желание, был позыв: побелевшее лицо контрастировало с тёмной сочностью газона очень призывно – молоком мишени, только наоборот. И красная юшка, что растекалась по усам и острому подбородку манила яблочковым перекрестием до хруста. Так почему же было не добавить с ноги? Возможно, всё дело было в этих его усах – абсолютных, самодостаточных, как всё подлинное (убожество? ), густых, черных – как только увидал я того мужчину, сразу, помню, подумал: ого! Вот это усы. Усы, как ёбаной лисы. Да… да, именно таким был ассоциативный выпендрёж моего воображением тронутого ума. Вообще, я люблю сравнивать людей с животными. Да и самих животных я люблю, всяких свинок, ежей, иволг, леопардов… И людей я люблю не меньше животных… Возможно, всё дело в этом, а, возможно, и нет. Смею предположить, что имел место и некий вялый посыл моей недоразвившейся интеллигентности – типа цель-то достигнута, чего уж грузить этот баркас до талого? Рефлекторное противление неоправданной жестокости и всякое такое. Но, если бы я засадил, думаю, ему с ноги в еблище, крик этот раздался бы значительно позже. А, может, и вовсе не раздался б… А так он раздался, и сейчас этот бедолага, полагаю, окружён сочувствующе-любопытной толпой, слоя эдак в два, и один из них всё больше (сильнее? ) пропитывается мусорским душком, по мере того, как идёт сбивчивый рассказ о произошедшем. Хуйню сморозил, думаю, ошибочку. Примерялся ведь было, ногу занёс, но вместо удара – разворот и торопливая трусца прочь со двора в городской сумрак. Злобный, но тупой инфантил! – так корю себя на бегу. Вероятно, для ошибочки этой были и причины иного характера. Метафизика случайных порывов. Химия-вуду гормональных бурь… Вероятно, что причины эти были даже вполне оправданы. Но я не знаю, я, право, не знаю, много ли смысла в поиске оправданных причин случившегося, если случившееся уже случилось: я бегу, бегу; меня, наверное, уже ищут.

Мою голову венчает спортивная кепка с длинным козырьком (бейсболка? ) и солнцезащитные очки. Нелепейшее сочетание, согласен. Особенно, если учесть споро растекающуюся темень. Даже, если учесть, что очки уже покоятся на козырьке, всё едино – сочетание нелепейшее. Но есть плюс: усатый клавиш вряд ли толком рассмотрел моё рыло. Есть и оправдание: я сии предметы гардероба приобрёл буквально только что. Подходящие мне фасоны. Не носить же мне их в руках! Логика. Но я срываю их со своей головы, и бескомпромиссным жестом зашвыриваю их в щель между гаражами, мимо которых бегу, замедляясь. Жалость. Может позже вернусь, заберу.

Благословенны сумерки, начало ночной возни.

Я остановился перевести дыхание; упираюсь руками в колени и дышу глубоко, часто. Немного расслабил вид моих новых кроссовок. Оставляя после себя лаковое сияние довольства, по телу прошла нежная волна удовлетвореньица. Типа я таки купил их себе. Прецедент сбывшейся мечты. Это круто. Кто-то, возможно, назовёт мои кроссовки ботинками, кто-то кедами или сникерсами. Вполне вероятно даже, что все эти гипотетические «кто-то» будут правы. Мне, вообще-то, насрать. Я свою обувь предпочитаю называть кроссовками. В моей обуви прямая упругая подошва и изящный лаковый верх замысловатого фасона с длинной шнуровкой. Кто-то назовёт этот фасон диковатым. И на них хуй. Едва ли не больше всех животных я люблю удобную обувь замысловатых фасонов.

Невыносимо хотелось заглянуть в портмоне мужчины, что жгло мой задний джинсовый карман. Как это говорится – считайте меня официально заинтригованным. Мистика тайных хищений. Липкая прелесть случайного криминала. Ты что-то стащил – тайно ли, открыто – но пока не знаешь что. Волшебный миг. Беспредельное буйство гипотез, замирание сердечной мышцы, перепляс дерзновенных фантазий. И сладко, и жутко – а вдруг облом? А вдруг в портмоне одна мелочёвка? Всякое ведь бывает, товарищ майор.

Вдруг из-за гаража мне под ноги выкатился шарик. Безногим привидением. Я похолодел. Грёбаная тьма, ни зги не видать. Но тут слышу истеричный захлёб. Ага, снулая дворомыга размером с кошку – несётся на меня, ненавистью корчась в лайных судорогах. Я перевёл дух: собака, пусть неясных породы с генезом – это не страшно. Даже, если она собралась цапнуть меня за ногу. О, я не позволю ей мстить миру за собственное слабосилие, кусая мою ногу. Я сейчас поддам твари с этой самой ноги. Хоть ей поддам своей удобной обувью замысловатого фасона. Вы спросите: а где же любовь? Ну типа та – белочки, собачки, человечки – где она? Я отвечу: на месте. Я действительно люблю животных человеков. Люблю настолько, что, когда понимаю: время пришло, я их бью. Человеки мне платят той же монетой. Лично я не в претензии. Всё пучком. И это вам не игры в экстраординарность, это вам моя реальность.

Мне только вот, что интересно: подходит ли такая любовь под определение «литература»?

Я о той сентенции, с которой, полагаю, каждый сталкивался хотя бы раз в жизни: литература – это любовь к людям.

К слову: в тех же омутах можно столкнуться и с другим утверждением. Литература – один из лучших питомников пошлости.

Право, не знаю, много ли в такой вот моей любви к людям оригинальности, но в ней точно нет ни капли пошлости. А всё остальное пусть остаётся литературой.

Тварь оказалась учёной, каким-то образом она мои намерения раскусила и прям чудом сумела развернуться на своём неистовом скаку. Так же быстро как появилась, унеслась в ночь. Стало тихо. Потом открылась дверь подъезда, из него на свет божий, но слабый, вышла старушка. Вышла и на крылечке остановилась. Такая вполне себе достоевская старушенция. Символичная, но опрятная: редкие волосики аккуратно в пучок уложены, тонкие губки в гузку по-птичьи сложены… Такая она, знаете, типа да-да, ныне не очень-то сладко живётся мне, не слаще морковки жизнь моя ныне… Редко, очень редко, я вижу слаще морковки что-либо… разве что слаще морковки ныне я кушаю две морковки, и то лишь изредка… Но я не жалуюсь, привыкла я малым довольствоваться. Главное – сохраняю достоинство. Человечность.

И взгляд у неё острый такой, знаете, цепкий – словно невидимой вспышкой рентгена выхватила из полутьмы дворовой всего меня подозрительного. Крикнула что-то, обращаясь к небу. Потом ещё раз. Ванда! Вандочка! Собаку зовёт. Ага! Сейчас посюсюкает всласть над своей сучонкою, покормит чем-то однозначно слаще морковки, а потом позвонит куда следует. Дескать шляются по дворам всякие, недоброе замышляют. Говорю же: платят той же монетой. Всё пучком. Вот только надо валить отсюда по-быстрому.

Валю, валю, быстрым шагом валю.

Остальные одежды мои не так безапелляционны, как лаковые кроссовки с горящими по бокам бесовским огнём двумя буквами и семиконечной звездой. Тёмные джинсы да сероватая курточка из нейлона, под ней майка. Выхожу со двора.

Перекрёсток.

Узел автокишок.

Минимум мять направлений – куда податься?

Ad libitum, понятное дело, но куда?

Улица Московская оканчивается мостом, что стрелой втыкается в самое сердце города – площадь Независимости. Помпезный символ с костёлом и статуей Ильичу неподалёку; направо вокзал и депо на улице Дружной, налево – Добромысленский переулок и улица Фабрициуса; между этим направлением и мостом есть ещё одна дорога – к площади Мясникова и дальше – к Немиге. Остановившись, задумался я. Вокзал исключается – там полно легавых. Фабрициуса с переулком тоже мимо – там Октябрьский РОВД и внутренних дел управа, легавых, стало быть больше, чем на трёх вокзалах. Я сунулся было к Немиге, но оттуда весело и мускулисто выкатила ещё одна синеглазка, «козлик» на этот раз. Уж не по мою ли душу, думаю. Я рефлекторно свернул на мост.

Ну, значит, мост.

Он невъбенно длинный, пересекает более двадцати железнодорожных путей, две автомобильные дороги и потом еще с полкилометра снижает градус между физфаком БГУ и Танковым педиком, врастая в землю у норы тоннеля, что ведёт в многоярусный подземный город – торговый дом «Столица». Преисподний рай для шоппинга. Но лишь тем, у кого много воздуха, разумеется. Баблишка. На самом дне этого лабиринта раньше был клуб, да и сейчас, наверное, есть, если не клуб, так кинотеатр. В любом случае там легко затеряться – может, двинуть кости туда? Почему бы и нет, но до норы тоннеля нужно ещё добраться. До неё бездна и бесконечность моста. Пузатая восьмёрка, поваленная навзничь. Вообще, я люблю цифру восемь, за её густое звучание, этакую ортодоксальную вербальность, за её начертательную узловатость, за целый ряд туманносутных аспектов, из её невербального узелка вытекающих. Порой я трепещу перед циферью этой благоговением, которое не побоюсь назвать трансцендентным. Но, если примерять цифру восемь к нынешней ситуации, мне не очень-то она по нутру. Я о том, что, если люди с дурными манерами, одетые в некрасивую мешковатую форму, всё же изловят меня, то срок мой вполне может исчисляться цифрой восемь. А я очень не хочу в тюрьму на восемь лет. Я туда вообще не очень-то хочу. Чего такого я не видел в тюрьме, чтобы хотеть туда? Да ещё на восемь лет! В том-то и дело, что ни хуя такого.

Теперь я спрошу у вас: вы знакомы с Паникой?

Как она вам вообще?

У неё ещё сестрица есть. Та поуродливей, поскучней, постарше. Отчаяние. Они, конечно не близнецы, и, если не двойняшки, то погодки – наверняка. Не говорите только, что вы незнакомы с ними, я всё равно не поверю. Первое, с чем мы встречаемся, выпав в самостоятельное плавание по водам этого мира – эта истеричная парочка. Зачем вы меня вынули?! Паника. Верните меня скорей же в тёплую такую утробушку! Не возвращают. Отчаяние. Вы скажите, что первое, с чем мы встречаемся в этом мире – руки акушера? Или не совсем акушера. Возможно даже, совсем не акушера. Но руки. Я не стану спорить, только малость возражу. Руки, ноги, сорок недель – всё это лишь околичности действительности, а моя мысль ныне ходит в фарватере иных, эфемерных категорий. Единственное, что вы можете сказать, чтобы я согласился и поверил – вы из бегаете встреч с сёстрами. Вот это правильно. Такую модель поведения называют благоразумной, и она практикуется очень многими людьми. Наверное, правильной и благоразумной стоит назвать и ту модель поведения, которую мы практикуем, если встречи с грёбаными шлюхами избежать не удалось: даже став, взрослыми и шибко умными, мы ищем щель, чтобы, свернувшись эмбрионом, забиться туда. Можно ещё закрыть глаза. И покричать. Всё верно: все мы родом из детства. А наши страхи и подавно. Сейчас как-то до чрезвычайности модно стало клеймить доктора Фрейда. А я скажу вам так: великий Зигмунд да пребудет великим в веках.

Меня вот сложно назвать человеком благоразумным (к слову, меня так никто и не называет), наверное, поэтому мы с Паникой встречаемся часто. Мы успели привыкнуть друг к дружке. Если не подружиться. Поначалу всё было как водится: брожение липкого страха, по капле перетекающего в хилую надежду; до уродства простые вопросы (что, дескать, всё? Вот так? ); следом сгущение конценосной символики – чёрные квадраты, белые тоннели к лазоревой твердыне – и в качестве точки могучее «пиздец... » Но вот опасность прошуршала мимо щели, улыбка стервы бледнеет, отрываю глаза – мир никуда не делся. Стыдливые воспоминания о толькочтошних клятвах. Адреналин нейтрализован, рулят эндорфины. Тогда я не понимал, насколько это круто. Тогда я ещё заигрывал с благоразумием, зарекаясь от следующих встреч. Зря. Сейчас всё происходит много обыденней: мы встречаемся, стерва улыбается, я здороваюсь, потом, бывает, ругаюсь, она молчит, бывает, курит. Сука.

Где-то на середине я моста я её и встретил.

Остановочка.

Я, кажется, уже говорил это… ну, что паника точно родом из детства… да… я подумал, тогда ещё, помню: а если включить в мой разгон ещё и антропологический аспект… Выйдет, что она родом из детства всего человечества. Я сейчас говорю о обезьянах (не менее Фрейда чту великого Дарвина). Опять же: далеко не все люди согласны с теорией эволюции видов. Несогласные, повстречавшись с сучкой и ведут себя не так, как должно. Лично видел, как некоторое тупо сигали в окно. Нимало не заботясь о высоте этажа. Нарочитое пренебрежение законами механики как доминанта приверженности идее божественного происхождения? Ну-ну. Почти всегда подобного рода манифестации оканчиваются плохо, знаете ли. Есть и другие. Они, повстречав опасность, смеются. Гордо подняв чело, они оголтело несутся куда-то, и весело ржут при этом. Эти, вероятно, позиционируют себя как потомки крылатого коня Пегаса. По мне так, в обоих случаях имеет место сорванная щеколда. Белочка. Та, что заводит часики.

Но я твёрдо стою на осязаемой земле дарвинизма. И земля эта приняла форму моста. И метаморфоза сия породила очередную встречу с двумя блядями. С моста ни свернуть, ни спрыгнуть, сзади ограбленный и избитый мужчина, рядом с ними легавые с лучшими средствами связи, впереди – площадь Независимости с домом правительства et cetera, где легавых не меньше, и они тоже экипированы отменно. Мои, пусть смутные, но описания, уже переданы на все посты… Какого хуя я попёрся на этот мост.

Что теперь?

Здрасьте?..

Я замер и вытаращил глаза. Лишнее обоснование приверженности правильной идее – именно так ведёт себя какой-нибудь гиббон, что ходит по земле с голой жопой иногда на задних лапах. Ловит блох, беснуется и дрочит он в обычном состоянии, а в состоянии паники он замирает и таращит глаза. Да. Откуда-то всплыла глубокая, знаете, мысль: уж не шлюхи ли породили первый сполох сознания, заставив того самого гиббона взять в руки палку.

Палка. Отчаяние.

Дальше мысли мои стало лихорадить.

Ошибка.

Я, вообще-то, не паникёр.

Двойник.

С точки зрения большинства, я – абсолютно алогичный шизоид. Хуй где пойми блуждающий лузер.

Дрань. Дермо.

Я редко спорю с мнением густо морализованного социума, это пустое; я стараюсь во всём находит условные плюсы –

(ещё чуть-чуть и я, кажется, что-то да понял бы…) –

Я. Умею. Справляться. С собой.

И паникой.

Это бесспорный плюс. Именно поэтому, повстречав стерву на мосту, я не утратил способности рассуждать здраво (думаю, согласитесь, мои рассуждения довольно стройны) – лихорадь отчаяния лишь взболтнула мозг, отогнав при этом вторую блядь в виде неистового негодования на самого себя – самого бесполезного по сути, и, разумеется, бессмысленного – и я, опершись руками о перила моста, просто задал себе вопрос (довольно спокойно, стоит отметить): что делать?

Сакраментальненько. Да.

Что, неординарный, но слегка тупой ты мой человек, собираешься делать дальше ты?

Можно взглянуть на всё с другой стороны.

В смысле… ну, если, в конце концов… подавлять панику мне помогает моя шизоидная алогичность, стало быть, ключ надо здесь и искать. Значит… э… паника на дух не переносит тех, кто на дух не переносит логику. По-моему, это логично. Как логично и то, что логика далеко не всегда является синонимом здравого смысла. Как раз напротив – логика подчас сильно замучивает чистые воды здравости. Мыслить нестандартно и, если хотите, извращённо, не значит грешить против здравого смысла. Лично я сторонник простоты. Я за возвращение к корням, не в могильном смысле, а при поиске простых и эффективных решений. Я за изучение истоков. Таким вот образом мысли мои вновь вернулись к обезьянам.

Я пялюсь в мерцающую ночь, и пытаюсь поставить на своё место бесноватого hylobates lar. Что бы он сделал, кроме того, что замер и вытаращил глаза? (Таращу глаза я и сам не хуёво. ) ещё сильнее распахнув очи, прислушиваюсь к своим позывам… Подрочить? Ах, нет, нет! В сторону лирику, мне нужна свежая здравая идея. Ни щелей, ни палок (зачем, кстати, конь, тебе палка? ) на мосту нет. Палка, как символ свежей идеи. Абстрактно. А конкретно она мне в хуй не щекоталась. Чисто конкретно – гиббон бы спрятался в листве, не знаю, завис на чём-нибудь – на суку там. Или на лиане. Так, что – будем искать листву? – на мосту, где нет деревьев? О, это очень здравая идея! Просто раскатать мозги по этому долбаному асфальту, какая она здравая и нестандартная, твоя идейка…

Но ключевое слово-то не листва. И не деревья. Даже не лиана.

Я оборачиваюсь и смотрю в противоположную от вокзала сторону. На той стороне моста не горит два рядом стоящих фонаря: я принимаю решение, и быстро перебегаю через дорогу; к ним спешу. Со стороны Молодечно к 23-му пути выруливает электропоезд, неторопливой гусеницей. Меня могут заметить только из него – ни домов жилых поблизости нет, ни дорог. Я вытягиваю из джинсов ремень, он декоративно-изящен, но крепок (две буквы подобных лаковым горят на пряжке символом не традиционности, а свободы, вероятно), и воплощаю свое решение в жизнь. Рассудительным альпинистом.

Негодование на кого бы то ни было, презрение к негодованию, а равно стремление к чистоте и нарочитая разочарованность здесь не катят – время приколов вышло.

Или нет?

Вот я слышу шорох шагов старшенькой над своей головой…

Но понимаю, что мои пять пудов ремень держит.

Что, блядь, за раздвоение, пытаюсь успокоить себя, ты – молодец и всё такое. Нашёл выход из тупиковой ситуации, нестандартно мысля и импровизируя (да простит мне верховный обезьяний бог все мои нелепые инсинуации – я просто хотел, как лучше). Я молодец, да. Но… Ты болтаешься на зыбком ремешке (пусть и упёршись ногой во что-то на боковине моста), в десяти метрах от земли над высоковольтными проводами в самом центре оживающего для ночной жизни города… И самое главное:

АБСОЛЮТНО НЕ ЗНАЯ, ЧТО ДЕЛАТЬ ДАЛЬШЕ.

Согласен…

Но, если любовь – всегда вечный поиск и перманентное строительство Нового, то ненависть – созидательный акт утилизации старья. Я целую шероховатый панцирь исполинской металлоконструкции, всем телом ощущая непреложность бетона, и дрожу. Холод здесь ни при чём. Просто мне страшно.

Я типа пытаюсь проникнуть в амбивалентную суть?

Ну да, ведь я между небом и землёй.

Серая ординарность.

Серединка.

(И это ты называешь выходом? )

Ну, как бы это объяснить… Каждый миг, он ведь по сути между старым и новым…

Вот, на месте этого моста совсем недавно, например, было вездесущее небо. А любое даже самое дряхлое небо я ценю больше всех изысков урбанистической целесообразности. Хотя бы потому, что его хуй кто утилизирует, как бы сильно не ненавидел. Не верите мне? Спросите у грёбаных птиц. Лично я всегда им завидовал. Не знаю, где было лучше до, и как будет после, но УМИРАТЬ лучше в небе – не будет боли от падения. Лишь тупой удар. Чёрное на чёрном. Епархия мёртвых. Но что делать пока любишь хотя бы людей? Никакой, знаете, литературщины, только голимая коловратность бытия.

Всегда вокруг до около.

Красивой такой опунции.

Не имеет значения полярность, важна сила

накала.

Яростным пеплом горения приправляем нежность –

Для терпкости.

Это, знаете, удел живых. Как, впрочем, и всякая терпимость. И раздвоение, то бишь дуализм и прочее, прочее…

Вот только коде-то принято рассыпаться в тишину убогоньким оптимизмом:

Мой день ещё не кончился.

И был он ужасно хорошим.

Чисто конкретный оксюморон.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Казалось: если росли бы на вершине холма деревья, своими верхушками острыми вспороли они бы подбрюшья этих туч исполинских, всё время переливающихся (то в изумруд, то в мягкий пурпур, то истошного цвета индиго вдруг станут, то отупляющей серой нальются они) – вспороли бы их верхушки почти что наверняка, но нет на холме деревьев. Словно макушка дряхлого старика, лыс холм и печален. Зверюга не мелкий лежит на вершине, развалясь рыжей грудой костей, шкуры, глазьев и требухи да и только. С ленцой рассеянной в небо поглядывает и непонятно ему – почему не нравится громадинам этим быть цвета устойчивого.

А земля на холме буроватая, да и на равнине всей, впрочем – ни травы, ни кустов, - ни хрена не растёт на почве края этого неприветливого, для жизни, в общем-то, неприспособленного.

Опять же, не холодно здесь и не жарко, ни ясности нет, ни ветрености. Уже не лежит зверь, уже уселся он, задние лапы по-собачьи нелепо вытянув. Лапу лизнул, морду умыл, на равнину уставился – вперёд, туда, где курган у горизонта самого пикой в небо грустное тычится.

Поднимается зверь на ноги, на задние, передние за голову закладывает, сладко – до хруста в костях – потягивается; залежался здесь без движения.

Что-то вдруг зверюгу насторожило, призвало к внимательности. Он вновь на четырёх конечностях. Уши торчком, замер пружинисто. На большого бойцовского пса очень походит он или на семейства кошачьих светло-бурого хищника с тигра размером самца неальфистого. Впрочем, толстые конечности спереди своей очевидною косолапостью наводят на мысль, что кто-то из предков его рождён был Медведицей. Непонимание – кто, с кем, в позах каких должен был совокуплением оттопыриваться, чтобы на выходе появился такой вот экземплярчик невиданный. Возможно, злая фея Генетика, мать мутаций пречистая, когда-то вмешалась в зверя онтогенез причудливый.

Солнца нет; птицы на месте – гордо парят точками неторопливыми на фоне пара застывшего разноцветных громадин.

Это значит: небо вовсе не низкое, раз птицы вечно летающие, довольно большие-таки (он откуда-то знал это наверно), смотрятся точками. Высоко они. Величаво парение их.

Сердце зверюги исполнено тяги пленительной к сердцу равнины, коим конус кургана является определённо, вне всяких сомнительностей. Кто-то большой и премудрый (всемогущий? серьёзный? ) очертил сердце это неправильным кругом трещинки – как ниточкой, что небрежно брошена оберёгом сомнительным, - видится так наблюдателю внешнему, с вершины холма влекомому к пику. Там пик наслаждения? Что же там? Зыбко ответом виснет молчание в воздухе.

Следом воздух выдохнул ветер.

Ветер, загривость ероша, замер.

Ноздри трепещут; зверь вытянулся.

Словно камушком в темя – прикосновение.

С места срывается дурында мутированная и – йо-хо! – полетел вниз с холма во всю прыть галопа пружинистого.

Красота.

Лапа в землю – облачко в небо. Четыре касания, шлейф сиятельный. Склон пологостью нарастает под гору. Стремительность неотстающего сердца. Молодость. Ты, неудержимость влечения, не замедляй бега всё ускоряющегося, равно и прыжков грациознейших в своей натянутости!

Прыжок. Тук-тук. Вдох-выдох. Пыль.

Господин этих мест, рождён в бурости, знает – в ней и умрёт. Но когда это будет ещё. Он молодой и сильный.

Он только не знает, что же ждёт в кургане его. Может магия Круга и Пирамиды, ниточки перевязью сдерживаемая? И что сама нить – канава? Забор?

Реже пыльные прикосновения, дальше-дольше полёт; ритм сердечный опережает лаповый. В птицу он превратился что ли? Может крылы отрасли меж лопатками? Восторга дурдомчатость – заныривай сердце в утробь низживотовую! Но – снова прикосновение, четыре облачка, эластичным мячиком вверх, вперёд – к солнцу, вечно прячущемуся, к кургану… Сладко ноют кишки. Нравится мчаться ему.

Склон умеряет градус, холм переходит в равнину; звериный бег уместней назвать умеренным, нынче в нём преобладает сила. Мощь. Не скорость. Такая сладкая изморозь игольчатых прикосновений крылышек, что бились внутри живота, пока в беге его преобладала стремительность, осталось лишь в памяти. Поступь тверда. Ах, незримая бабочка! Ощущение фантома присутствия ветерком обдаёт морду клыкастую; грустью колбасит мутированного. Мысли путаются, но бег продолжается. Упорхнувшая бабочка и курган, что манит – странно бодрит это несоответствие… Вдох-выдох: крылатая бестия, похоже, съеблась навсегда.

Жалость.

Когтелапость.

Он мчит, мчит, он не знает устали.

По коже бурой равнины мягоньких оплеух перестук. Мышц содрогание в такт. Рыжий лосняк. Изяществу бега законченность придавала печаль. Ах, ему всё же так жаль! В плен берёт дым туманных воспоминаний о чём-то не имеющем имени. Он скорбит об утрате, но чего – самому мутанту неведомо. Сантименты. Ещё более (ностальжимо? ) влечёт вид кургана, потихоньку растущего: значит, всё же, не зря он бежит уже долго – невыносимо – тупо, молча, бесповоротно – как само невыносимое время; время здесь не имеет значения.

12 3 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒