Пустая комната - Артур, Марк, Даша

Часы на стене комнаты мерно пробили семь раз, когда незваная гостья собственного же по праву дома появилась в ее стенах.

Стены помещения, дурно оклеенные полосатыми обоями в убогий цветочек, пропахли табаком и временем. Отслаивающиеся полоски бумаги у нелепо топорщившихся резными фигурами плинтусов красноречиво говорили о небрежности, с которой хозяин относился к своему жилищу. Временному или постоянному - и при жизни Джонни не делал разницы и относился к окружающему пространству, как к необходимым условиям. Что же, после смерти он получил гроб проще некуда и, должно быть, был ему доволен.

Девушка, оставляя на полу мокрую дорожку капель с одежды, нехорошо усмехнулась и вышла в центр комнаты, выстукивая железными набойками на паркете реквием своей семейной жизни.

Когда Дарья, с трудом сдерживая раздражение от бегущих за шиворот плаща дождевых капель, грохотала ключами, открывая двери дома, когда она поднималась вверх по лестнице, она могла поклясться, что рядом никого не было. Улица замерла мертвой змеей, стекая и шипя потоками дождя вниз к окраинам города. Река, мутным зверем ревущая по правую руку, готова была вырваться из каменных берегов, в которые ее заперли люди, и Дарья торопилась подняться выше уровня мостовой, пока грязная жижа не выплеснулась.

Сейчас, стоя в темной комнате, вдыхая прелый запах дождя и пыли, девушка не могла избавиться от мысли, что в доме она не одна. Ничто не выдавало присутствия других гостей, не скрипели половицы, не раздавались шаги и иные звуки, но воздух квартиры, ее неприкосновенная тишина нарушались не только высокой фигурой возле часов.

В доме был кто-то еще.

За себя Дарья не беспокоилась - ствол Вальтера приятной тяжестью тянул клатч. Да и если она бы не успела его выхватить, жизнь в этом проклятом городе теперь еще и без гроша в кармане — это было не первое, что стояло в ряду ее ценностей. Дважды умереть бы не вышло, а один раз и от выстрела в спину - почему нет?

Муж божился переписать фирму и имущество на нее. С его работой, с его характером — это было бы разумным шагом. Играя с большими деньгами, стоило подстраховываться и быть готовым к самым неожиданным исходам каждого дня. Но Джонни, как обычно, обвел всех вокруг пальца. И, в первую очередь, свою собственную жену. Этот недоносок не оставил ей ни цента, ни угла.

Нервными пальцами развязав пояс плаща и сбросив верхнюю одежду на стул, еще хранящий отпечаток седалища драгоценного супруга, Дарья грязно выругалась и начала обыск квартиры. Сюда он ее не звал. Наверное, она вообще не должна была знать об этом месте, по его планам, но девушку делали не пальцем и извилин у нее в голове было больше, чем в любимых грецких орехах Джонни. Покойный супруг принадлежал к той породе домашних ублюдков, которые заводят жен, как дорогих собак, демонстрируя их товарищам и наряжая в кукол, ни в грош не ставя их, оставаясь один на один. Дарья не роптала.

Она ждала.

И вот, момент выдался.

Неделя, как тело " драгоценного и единственного" ушло в грязь городского кладбища. Неделя и день, как оно лежало поперек этого вот ковра, который сейчас продавливался острыми каблуками девушки. Лежало, и было похоже на ее мужа так, как не был он похож даже при жизни - обрюзгшего, слабого, никчемного.

– Проклятый подонок, – процедила Дарья сквозь зубы, захлопнув очередную дверцу шкафчика. Ценные бумаги, деньги, акции, векселя – в квартире не было ничего. Вдова обернулась в сторону окна, задумавшись, и фонарь осветил ее острое и искаженное усталостью и гневом лицо, которое и в лучшие времена красивым можно было бы назвать лишь на фотокарточках.

В спальне было холодно, и промокшая насквозь рубашка не хотела высыхать. Она мерзко прилипала и, казалось, сковывала изнеможённое, слабое тело Артура. Мрак окутывал комнату и сжимался, давил на и без того беспокойного, нервного парня. Так хотелось включить свет, но нельзя было этого делать. Дом был не его, и выдавать себя было нельзя. Здесь убили человека, а убийцы часто возвращаются на место преступления.

Трясущимися от волнения, а может быть от ненависти и негодования, руками Артур открывал скрипучие ящики тумбочки у кровати один за другим. Судорожно извлекая содержимое каждого из них, он искал ту вещь, что по праву была его. Эта вещь казалась парню последним шансом на то, чтобы получить хоть каплю справедливости в своей никчемной жизни.

«Мразь и подонок, все твои слова были пустым звуком… После всего, что между нами было, – резали по нервам мысли в голове Артура, – нигде нет! »

Куча нижнего, теперь уже совсем чужого, мужского белья была яростно вывалена на пол и растоптана грязными подошвами ботинок. Отчаяние тяжелой плитой упало на грудь Артура, он почувствовал горький вкус, вставший комом в горле, глаза стали влажными. «Еще заплачь, ничтожество, ты жалок! », – беззвучно обратился он, глядя на черный силуэт в темном зеркале. Растрепавшиеся от резких движений пряди волос были нервно убраны за уши.

На секунду парню показалось, что он слышал стук каблуков. Дождь нещадно бил по крыше, даже он в этом городе был жестоким. Парень спустился по лестнице, дома, который когда-то единственным теплым и светлым местом на всем чертовом свете.
Только тут он мог забыться, уйти от мерзости мира, в котором он живет. Мира танцора в бурлеск-шоу, парня с нетрадиционной сексуальной ориентацией, мира, где те, кто не хочет кинуть тебя на деньги, хотят разбить тебе голову. Джонни, был для него лучом света в темном царстве, так когда-то казалось Артуру. На самом деле, он был таким же лживым и двуличным, как и все остальные.

Теперь парень не знал, кого он ненавидит больше, себя, или этого лжеца, хотя ненавидеть труп сейчас, казалось глупым. А дом теперь выглядел совсем по-другому. Сейчас, даже во мраке была заметна кривизна стен, а воздух был тяжелым и, по ощущениям Артура, даже пах тухлятиной. Так пахнут ложь и предательство.

Ему захотелось еще раз взглянуть на тот ковер, где лежало тело этой крысы. Мягко ступая на исцарапанный сотнями каблуков пол, Артур нерешительно прошел в ту самую комнату и только сейчас смог заметить девушку. Холод пробежал по его спине и страх сковал сердце. Лицо девушки в свете фонаря, показалось знакомым, Артур попытался вспомнить, где ее видел. Он был уверен, что знал ее. На фото, спрятанном в одном из шкафчиков, и на похоронах. Она была его женой. Парень не без усилий избавился от кома в горле.

– «Подонок» – это слишком мягко сказано, по отношению к этой персоне, – дрожащим голосом, произнес он, – Простите, если я напугал вас, миссис. Я был знаком с убитым. Но вряд ли эта мерзость осмелилась вам рассказать обо мне. О вас он не удосужился обмолвиться и словечком.

Артур понимал, что сейчас рискует, как никогда, ему уже было плевать на собственную жизнь, но почему-то все равно было страшно.

Двухэтажный особняк в тусклом свете фонарей выглядел совершенно безжизненным. От него веяло холодом, а благодаря дождю ещё и сладковато пахло гнилью. Слепые окна бликовали и пялились в ночное небо. Всё говорило о том, что дом мёртв, что он пустует и довольно давно. Но пять минут назад в него зашла женщина.

Марк глубоко затянулся сигаретой, выдохнул. Дым свернулся тяжёлым клубком под зонтом – здесь было почти уютно, ничего удивительного, что ему не хотелось мокнуть. Мужчина погладил сигарету большим пальцем, не сводя глаз с дома. Всё пошло не по плану, особняк должен был быть пуст. Он должен был быть мёртв, а вместо этого в нём кто-то шарил. Дубровский зло прикусил фильтр. Можно было просто уйти, чтобы вернуться позже, или подождать, пока незваная гостья уберётся к чёртовой матери... Но гостья могла не убраться, а работы навалилось столько, что неизвестно, когда ещё у Марка будет возможность прийти сюда снова.

После убийства инспектора полиции участок, обычно тихо киснущий в собственной гнили, вскинулся, как взбудораженный пчелиный рой. Ещё бы, самоубийство в их среде было редкостью, профессия сытная. Журналисты уже неделю харкали в газетах отвратительными сведениями о грешках инспектора и полиции в целом, в общем, как обычно, копались в дерьме. Ничего нового. Любую смерть они готовы были превратить в посмешище. Сигарета в пальцах Дубровского дрогнула и переломилась посередине.

Его всегда бесило, когда к смерти относились с таким пренебрежением. Как к чему-то далёкому и чужому, будто собирались жить вечно. Можно было презирать чёртового инспектора, его было за что презирать – он был гнусным человеком, а полицейским и того хуже. Но смерть красит любого, и даже этот никудышный уродец на смертном одре был почти прекрасен. На тот свет его отправляли с шиком. Даже в это промозглое время года вытрясли у каких-то цветочников груды погребальных венков из живых роз... Марк судорожно вздохнул, прикусив губы. На рефлексах он вытащил из кармана пальто новую сигарету.

Незваная гостья явно не спешила покидать пустующее жилище. Быть может, она вор, или бездомная, которой вздумалось пошиковать. Оба варианта были отвратительны – смерть ещё недавно дышала в этом доме, а кто-то уже рвался опохабить это место. Дубровский, больше не задерживаясь, отворил тихо скрипнувшую калитку. У дверей дома он спрятал так и не зажжённую сигарету обратно в карман, потянул за ручку – не заперто. Свет фонаря упал на порог, сверкнув на мокрых отпечатках чьих-то торопливых ног. Марк зашёл, неслышно притворив за собой дверь.

В гулкой тишине дома сразу стали слышны далёкие голоса. Марк пристроил истекающий дождём зонт в углу и двинулся на их звук, стараясь ничем не выдать своё присутствие. Ему уже приходилось бывать в этом жилище раньше, оно всё ещё было, мягко говоря, неприглядным. Но теперь, когда Дубровский знал, что в его стенах убили человека, всё вокруг дышало по-новому – могильным холодом, затхлостью и пылью. Он глубоко дышал этим неживым воздухом, отчётливо чувствуя в нём нотки женских духов. Этот чуждый запах вызывал досаду. Голоса тем временем приближались – они доносились из гостиной. Подрагивающий мужской и твёрдый женский. Марк сжал пистолет под плащом. Прячась в тени, он заглянул в гостиную – в бледном свете фонарей замерло двое. Дубровский застыл в ожидании. Прежде чем действовать хорошо бы узнать, с кем он имеет дело, и зачем они здесь.

Девушка вздрогнула, больше от омерзения, чем от испуга. На секунду показалось, что это Джонни вернулся, чтобы составить ей компанию в своем грязном жилище. И грязном не только из-за количества пыли и плесени на стенах.

Мягкий голос, дрожащие интонации, слишком ухоженные руки и лицо, отросшие волосы – Дарья узнала бы любителя мужчин и не выхватывая крохотные указатели из общего внешнего вида заговорившего с ней юноши. Молодой человек выглядел разбитым, как старый Плимут Фьюри, и расстроил его явно не ливень за окном и не дурная Дарьина прическа.

– Что, милочка, и тебя он опрокинул? – голос прозвучал горче, чем ожидалось, и лицо вдовы из-за этого исказила гримаса отвращения. Дразнить мальчишку лишним сарказмом не входило в ее планы. Признаться уж, общение с этим чудаком вообще не должно было состоятся.

" О, ну конечно, – Дарья грубовато отодвинула с дороги старое кресло и присела возле невысокой тумбочки, выворачивая на пол содержимое ее ящиков, – как я не догадалась раньше. Никаких детей, хвала деве Марии, раздельные ужины, задержки на работе. Я думала о любовнице и про себя жалела несчастную девочку, досуг которой, как гнилым яблоком в корзине, портился этим ублюдком, чье обручальное кольцо после положенного вдове траура пойдет с молотка. А жалеть надо было мальчика. Что может быть более мерзким, чем ощущение этого липкого, мерзкого тела у своей кожи, когда ты еще перспективен, когда город еще не сожрал все твои желания и не превратил их в грязь под ногтями тех, кто им же и заправляет. "

– Я надеюсь, он тебе хотя бы платил, – бросила девушка, не оборачиваясь.

В ящиках тумбочки было, кажется, все, что только могло быть. Таблетки, старые счета, шуршащие упаковки каких-то соевых батончиков – Джонни безрезультатно старался следить за здоровьем. Смешно, тратишь время и деньги на диетологов, на еду из какой-то пыли, на часы в зале, полном железа и стероидов, а заканчиваешь свою жизнь, достойную червя, не от холестериновых бляшек или онкологий, а от выстрела в рот.

Инстинктивно Дарья прижала клатч ближе к себе. Ее пистолетом полиция даже не заинтересовалась, что и не удивительно – откуда бы им о нем знать, если оружие не было зарегистрировано. Волокиты с документами могли выволочь на белый свет не слишком хорошие факты прошлого, а защита в этом городе хрупкой девушке нужна в любой момент. И не только защита.

– Зачем ты пришел? – с досадой отбросив очередной обрывок газеты, Дарья встала и оглядела комнату, скользнув взглядом по гостю, как по не интересной детали меблировки. – Ты был на похоронах? Помнишь, в чем он был? – имя мужа в той комнате, где он был убит, казалось излишним. – Часы, запонки, застежка галстука... что на нем было? Этот его перстень, золотой, с крупным камнем... – девушка прищурилась, вспоминая. Дома его не было, стоил он, судя по внешнему виду, как еще одна вот такая квартира, и, если Дарья недоглядела и уложила Джонни в землю, наряженного, как царя Соломона, она бы, пожалуй, посчитала это главной своей ошибкой после замужества.

Попытка вступить в диалог… Это было криком сломленной души, попыткой найти кого-то столь же несчастного, что и Артур. Его хилая надежда, на то, что он хоть в чем-то не одинок. Сейчас эта надежда разрушилась голосом жены Джонни, который тонким лезвием прорезал по нервам парня, заставляя вернуться в убогую реальность и искривиться от омерзения к себе.

«Ублюдок умер, оказавшись такой же ненавистной тварью, как и прочие. Тебе было бы неплохо посочувствовать потере женщины, но нет… Ты жаждешь, чтобы ей было так же плохо, как и тебе. Потому что тогда ты не будешь чувствовать одиноким, осознавая, что не один ты чувствуешь себя дерьмом. До чего же ты мерзкий, О’Рейли! Ты еще мечтал вырваться отсюда, слушал россказни малыша Джонни, о том, что он увезет тебя далеко, о том, что он переписал на тебя половину имущества… Идиот! В этом вонючем городе тебе самое место! » – били мысли по его нервам, словно молот по гладкой поверхности зеркала.

На глаза надвинулась мутная пелена. Артур повел плечами, немного ежась, провел по нижнему веку пальцем, смахивая влагу, при этом неустанно следил за темным силуэтом девушки. Молча, не в состоянии проронить и слова. Но дурацкие не писаные правила предполагали, что в диалоге участвуют двое собеседников. Потому, протолкнув ком, ставший поперек горла, парень криво улыбнулся, хотя это было необязательно – в тусклом свете уличного фонаря были видны лишь силуэты. Пустые тени, копошащиеся в чужом доме.

– Я был так влюблен, что готов был делать все что он захочет, – пролепетал Артур, не скрывая яда в голосе, – такой удобный любовник, подумать только. Спит за обещания о светлом будущем.

Натянутый, словно струна, извлеченный откуда-то из самых темных уголков падшей души смешок, вырвался из уст парня. Глаза следили за действиями девушки:

«Такая же, как и я. Обманутая и озлобленная на весь мир, это читается в движениях ее хрупкого темного силуэта. Ненависть и боль».

Пару лет, проведенных на сцене пропитанного вонью сигар, алкоголя и потных тел жирных богатеев с их толстыми кошельками и грязными мыслями, научили танцора распознавать эмоции по одному лишь движению руки.

Артур робко шагнул к шкафчику и тихо открыл его, не желая привлекать внимание девушки.

– Ох, не стоит беспокоиться. Я пришел сюда за вещью, которую я, оторвав от сердца подарил ему, – имя Джонни не произносилось парнем вслух ни разу с момента его похорон, – Он должен был передать мне ее в тот самый день… Не успел.

В памяти вновь замелькали черно-белые картинки событий того дня. Рыдающая перед Артуром Сьюзи – танцовщица того же бара. Ее слезный рассказ, о том, что некий Джонни отвез ее в загородный особняк у реки. Ее опухшее от побоев лицо. Полный ярости, гнева и нервов телефонный звонок от Артура мерзости, в одночасье обрушившей все малое светлое мира танцора. А потом все как в тумане: желтые ленты вокруг особняка, красноватый блеск сирен, равнодушные копы, глупые зеваки, снующие в толпе, словно крысы, журналюги.

Парня передернуло от воспоминаний. Шкафчик был полон граненых стаканов, рюмок и всего, что не было нужно Артуру. Дверца с жалостливым скрипом закрылась, за окном пророкотал раскат грома, перебивая стук дождя.

С тенью раздражения на лице Марк наблюдал за снующими в темноте людьми. Если раньше он ещё надеялся легко спугнуть непрошеных гостей, то сейчас, оценив настойчивость, с которой они рылись в вещах покойного... И какой чёрт их сюда принёс именно сегодня. Дубровский достал пистолет и значок из кармана. Если не получится выпроводить, можно по крайней мере привлечь обоих по закону. Взлом с целью ограбления и незаконное проникновение в опечатанный дом вполне потянут на статью. Марк привыкшим к темноте взглядом отыскал выключатель.

Конечно, можно было убить обоих, вдову и мальчишку. И Марк с удовольствием продырявил бы им... нет, не головы. Живот, или лёгкое, чтобы смерть не была мгновенной. Какой смысл в мгновенной смерти? Её красоту даже не успеешь оценить. Но он всегда был осторожен и не имел права на риск. Слишком многое стояло на кону. Слишком долго Дубровский был вне всяких подозрений. Поэтому он просто щёлкнул выключателем и вскинул руку с пистолетом. Вспыхнул безжизненно-тусклый свет.

– Офицер полиции Дубровский, держите руки на виду и не делайте резких движений! – звонко объявил он, нацепляя на лицо доброжелательную маску, которую носил на людях.

Маска плотно обхватывала всю нижнюю часть лица, вплоть до самых глаз, которые всегда оставались непроницаемо тяжёлыми и равнодушными. Линию губ мгновенно смягчила обаятельная улыбка. В правой руке Марк сжимал пистолет, направленный на женщину, в левой он держал значок. Тусклые блики от жетона дрожа прошлись по стенам гостиной.

Дубровский с привычной внимательностью рассматривал людей перед собой. Скользнув взглядом по субтильному мальчишке, он чуть пристальнее присмотрелся к вдове. Марк даже помнил её имя и фамилию, хотя лишь мельком видел досье. Покойный инспектор любил за обеденным перерывом обхаять свою жёнушку даже больше, чем с жалкой мелочностью красть десерты у подчинённых. Её звали Одоевская Дарья. Явно иммигрантка, или дочь иммигрантов, как и сам Дубровский. Его ныне покойная матушка-полячка в своё время бежала с его будущим отцом из России. Сам он родился и вырос в Америке и даже смог поступить в полицейскую академию, а потом и на работу в участок. Служба была так себе, много бумажек и подобного дерьма, но всё это полностью компенсировалось редкими обходами в неблагоприятных районах, где смерть – дело рядовое, даже не стоящее расследования. Главное, чтобы не орали в комендантский час, а до убитых бомжей кому какое дело. Идеальное место для развлечения.

Левый уголок губ Марка едва заметно дёрнулся вверх. Он сразу понял, что с Дарьей могут возникнуть проблемы, в отличие от трясущегося мальчишки. Что там нужно было вдове... какое-то кольцо. Опись имущества покойного инспектора ещё не проводили, как и всегда, их отдел тянул до последнего, свора ленивых шавок. Даже завещание ещё не огласили. Быть может, кольцо, действительно, всё ещё здесь. Было в этом что-то странное. Зачем женщине так срочно могло понадобиться какое-то кольцо, чтобы рваться ради этого в опечатанный дом? Быть может, оно дорогое? Явно не семейные чувства, муж и жена ненавидели друг друга.
– Я надеюсь, вы оба готовы объяснить, что забыли в этом доме посреди ночи. Иначе вам грозит срок за попытку кражи со взломом, – мягко проинформировал Марк, вполне сознательно давая обоим взломщикам понять, что с ним можно договориться. Даже интересно, кто на что пойдёт, чтобы не связываться с полицией.

– Я так погляжу, у нас тут вечеринка, а хозяйку дома не пригласили? – Дарья развернулась к вошедшему офицеру и выпрямилась. Мальчишке в форме было едва ли за двадцать пять. Кажется, даже меньше, чем этой небритой красотке, что сейчас размазывал сопли рядом то ли от жалости к Джонни, то ли от жалости к себе.

Вдова приподняла подбородок и окинула полицейского взглядом. Нервное лицо, украшенное доброжелательной улыбкой, как дохлое животное мухой, выглядело гротескной маской рядом со вскинутым стволом. Офицер явно не на вызов и не на работу сюда пришел – патрулирование с дома было уже снято, да и по служебным расследованиям не ходят в штатском. И, тем более, при исполнении редко когда предлагается взломщикам объясниться. Уж о чем, а о проникновении в чужую собственность Одоевская знала, кажется, куда больше, чем нужно среднестатистической женщине.

– А что это мы все здесь делаем, офицер? Я, положим, жена покойного, которая пришла в его – а теперь мой – дом, поискать некоторые вещицы, которые – теперь – тоже мои. Захожу я, значит, начинаю оплакивать своего мужчину, – Дарья прошлась по комнате и указала на недотертое пятно на ковре, где мужчина этот нашел свое последнее пристанище, и печально улыбнулась, – а тут ко мне в гости нежданно негаданно приходит моя подружка по несчастью, – она кивнула на Артура и поправила клатч, щелкнув его замком, – ну знаете, поболтать, поплакать, как девчонка с девчонкой. Душевный человек был Джонни, не правда ли? А тут Вы, господин полицейский. И у меня возникают вопросы, весьма, стоит заметить, закономерные, – улыбка с лица вдовы пропала ровно настолько же быстро, насколько ее тон сменился с глуповато-девичьего на грубый, и насколько быстро пустой клатч упал на ковер, оставляя в ладони ее собственное оружие, нацеленное в грудь полицейскому. – Какого черта Вы забыли в моем доме, офицер Дубровский, наряженный в гражданское. И какого черта Вы наставляете на меня дуло оружия, не выяснив, кто я. На эти вопросы я ответы не знаю, и уверена точно в одном – за чем бы Вы сюда не явились, Вы полицейский, и первый не выстрелите, если дорожите карьерой. Я же не дорожу сейчас уже ничем.

Девушка замолчала. Пистолет лежал в руке ровно и уютно, как часть организма. Он ее еще ни разу не подводил. Ни с кем.

– Итак, что будем делать? Вышибем мозги друг другу и подарим вон тому мальчику психологическую травму на всю оставшуюся жизнь, или поговорим, как цивилизованные люди?

Свет резанул по глазам, словно лезвие опасной бритвы, а дежурная фраза всех копов, заставила сердце екнуть и замереть на несколько мгновений. Артур дрогнул, а тело его окатило ледяной волной страха, сбивая дыхание. Парень машинально шагнул назад и прильнул мокрой спиной к пыльной стене, вжавшись в угол у шкафа.

«Вот ты и попался. Теперь тюрьма, – всплывали мысли в сознании, пока жмурился от света и пытался разглядеть, что же все-таки происходит, – Станешь лучшей девочкой блока, а потом сгниешь в камере… Дурак ты О’Рейли. Подумал, что хуже быть не может, но вот оно настало, то самое хуже… Что мне делать… Мне нельзя в участок…»

Ситуация была мрачной и тени сгущались вокруг танцора. Артур довольно часто посещал этот дом и не удивительно, что криминалисты отыскали множество его отпечатков пальцев и следов ДНК на месте преступления. Был и мотив. Среди всей этой гнили в глаженой форме и со сверкающими жетонами тяжело найти тех, кто следует девизу «Служить и защищать», начертанному на их гербе. Убили инспектора полиции. Похоже на самоубийство, но заголовки газет уже пестрели придуманными желтой прессой фактами, исключающими такую возможность. А это значит, что теперь полиции из кожи вон нужно закрыть дело, чтобы показать серой массе, под названием «общество» свою сил и власть и, что никто не скроется от правосудия. Другими словами, нужно было бросить кость для журналюг и общественности. Если бы не хлипкое алиби, основанное на лжи малышки Сьюзи, то этой костью стал бы именно Артур. Она сказала ищейкам, что парень не ехал в тот день в особняк, а помогал ей наложить грим перед выступлением и замазать синяки.

Глаза привыкли, и свет стал тусклым. Теперь перед влажными глазами стояла фигура мужчины, лицо которого было знакомо.

«Это напарник Джонни», – стрельнула мысль у Артура, и он почувствовал, как невидимая петля на его затягивается все туже и туже.

О напарнике своем ныне покойный любовник рассказывал мало. Единственное, что явно помнил О’Рейли – это то, что даже Джонни, видавшего виды инспектора, что-то пугало в этом парне. Вот и сейчас, Артур смотрел на улыбающееся лицо, но глаза офицера излучали мрачный, безжизненный свет. Этот взгляд сразу же пропитывал мрачной подсознательной уверенностью в том, что, единственное, что чувствует этот человек, когда убивает гражданского – это отдачу оружия.

Действия Дарьи и ее слова, заставили колени Артура дрогнуть в ужасе и подкоситься. Парень медленно съехал по стене, пока не сел на пол. Не в силах сдерживать дрожь и произнести хоть слово, сквозь влажную пелену на широко раскрытых от ужаса глазах, он смотрел на немую картину – игра двух людей, стоящих посреди комнаты лицом к лицу, игра, где ставкой была жизнь, или смерть и оба игрока знали об этом и были готовы.

Воцарилось гробовое молчание. Даже дождь и гроза утихли, боясь нарушить звенящую тишину. Невидимая петля стягивалась на тонкой шее танцора с каждой секундой молчания все сильнее. Он уперся руками в пол, стараясь отодвинуться от всего действия дальше, вжаться в стену. Пальцы скользнули под шкаф и наткнулись на небольшой округлый предмет. Рука сама собой сжала его и вытянула из-под мебели. Артур с трудом оторвал взгляд от Марка и Дарьи, опустив его на свою ладонь. На ней лежал перстень, выполненный из золота, с алым рубином, цвета крови, обрамленным белоснежной рамкой из слоновой кости. Тот самый, что танцор подарил некогда Джонни в знак своей любви и признательности. Единственная фамильная ценность и то единственное, что осталось ценным для Артура в этом сером мире.

Улыбка Дубровского стала чуть шире. В уголках губ, он практически чувствовал, выступили капли никому не видимого яда. Эта женщина залепила ему хорошую пощёчину. Жаль только, что пощёчина не может убить. В противном случае он лежал бы здесь с продырявленным черепом. А вот нож... Он бы хотел убить Дарью именно ножом в сердце, чтобы её жизнь красными пятнами вылилась на ковёр, а смерть украсила собой это надменное лицо. Она бы очень хорошо смотрелась на смертном одре, с этими её язвительно выгнутыми бровями.

– Ну что же вы так, Дарья – с лёгким упрёком сказал Марк. – Если вы вышибите мне мозги, то потеряете то единственное, что у вас ещё есть – свободу, а, возможно, даже жизнь. Вы же знаете, что за убийство полицейского в нашем штате могут присудить смертную казнь? Что бы вы предпочли, электрический стул, или газовую камеру? Или, быть может, расстрел?

Ему действительно было интересно, что предпочтёт эта женщина. Сколько прекрасных вариантов для смерти предоставляло государство, кичащееся своим гуманизмом – этой лицемерной иллюзией, с которой приходилось, к сожалению, считаться. Мысль была противной на вкус, захотелось немедленно сплюнуть.

– Это не ваш дом, – не теряя, тем не менее, ласкового тона сказал офицер. – Завещание ещё не было оглашено, а зная вашего покойного мужа и характер ваших с ним отношений, он не оставил бы вам ни цента. Он презирал вас, а вы презирали его, об этом знает даже последняя шавка в полицейском участке. Джон любил говорить о вас, знаете? О том, сколько крови вы друг другу напортили.

Марк на миг замолчал, вспоминая своего напарника, его мерзкий характер и уродливое лицо, глупые шутки, которыми он пичкал всех окружающих. И сам он был напичкан ими по самое горло, как чучело, в которое таксидермист своими грязными по локоть руками запихал всю гнусность, какую только смог отыскать. Как этот мальчишка – Дубровский бросил короткий взгляд на сжавшееся у шкафа существо – мог не увидеть этого, полюбить? Впрочем, одним из пороков Джонни была лживость.

Долгался. Пуля пробила его башку, как жестяную банку, выпотрошила чучело. Только смерть способна очистить это уродство, только она.

– Что же касается меня... – вернулся к разговору Марк, снова сосредоточив всё своё внимание на Дарье. – Мой дом ниже по улице. Вы знаете, очаровательный район – домики по небольшой цене, даже офицер полиции может себе такой позволить. И вот, прогуливаясь пешком после работы, чтобы проветрить голову, я вижу женщину, которая заходит в опечатанный дом моего покойного начальника, дорогого Джонни. Конечно, долг офицера – принять надлежащие меры. И эта женщина теперь угрожает мне огнестрельным оружием, – он почти с нежностью посмотрел на пистолет в руках Дарьи. – Теперь, даже если я выстрелю вам в лицо, это будет самозащитой. И даже если этот мальчик будет свидетельствовать против меня, слово полицейского против слова шлюхи?

Дубровский сочувственно поднял брови.

– Это не ваш дом, это дом мёртвого. У вас нет никакого права находиться здесь, как нет этого права и у вашей подружки. Не стоит меня запугивать, прошу вас, со мной проще. Я не враг вам. Я просто хочу узнать причину, зачем вы здесь? И, быть может, предложить свою помощь.

– Какой патетичный мальчик. Наверное, что-то Вас в этой жизни еще радует, да? Свобода, жизнь – это Ваши ценности? В этой прогорклой дыре мира, где каждая крыса стремиться забиться в щель поуже и яму помокрее, чтобы в этой липкой ограниченности лишить себя страшной свободы и получить видимость безопасности? Когда спина прикрыта, офицер, даже если прикрыта она прокуренными и плесневелыми камнями, а конечности надежно связаны, чтобы не дай бог не потянуло наружу, не дай бог не захотелось что-то в своей жизни изменить – ведь это может получиться, а что может быть страшнее? – вот в этом ужасе и в этом заключении есть безопасность, – Дарья горько усмехнулась и опустила пистолет, – а не в Вашей гребанной свободе. Вот есть она у Вас, офицер. И работа есть. Девушка вряд ли... Может, собака? Домик в дешевом районе, значок и запуганный вид – умеренное вознаграждение в виде свободы? Вы свободны делать то, что любите? Свободны говорить, что думаете? Или свободны быть собой и не казаться умалишенным? А может, Ваша свобода – это возможность передвигаться по этому вшивому городку куда Вам заблагорассудится? Да засуньте себе в тощий зад такую свободу и жизнь, которая ее сопровождает.

Вдова щелкнула предохранителем пистолета и положила его на лакированную поверхность высокого журнального стола, заляпанную отпечатками пальцев и тонером для их снятия. Дарью мало интересовало, чьи отпечатки нашли в квартире коллеги ее почившего мужа. Ее следов здесь точно не было.

– Не называйте шлюхой этого ребенка, фата моргана красивой жизни с полицейским кому угодно запудрит мозги, особенно когда зона покрытия не особо велика. Прости, принцесса, – Дарья на секунду неискренне улыбнулась в сторону сползшего по стене Артура, – но влюбиться в этого подонка, – она указала пальцем с накрашенным кроваво-красным ногтем на пятно на ковре, – не признак большого ума.

Не переживая из-за наставленного на нее оружия, девушка пошарила в клатче. Возможно, что она была уверена, что юный офицер, кажется, вчера только закончивший Академию и сбривший первую пушистую поросль над верхней губой, в нее не выстрелит. Или, наоборот, ждала этой пули.

В нервных пальцах появилась узкая и ярко-белая в мутном свете и на фоне жирных стен пачка сигарет и такая же яркая, но черная зажигалка. Дарья медленно и с удовольствием закурила, получая от сигареты почти садистское удовольствие. Муж ненавидел, когда она курила. " В постели с пепельницей", " Ранний рак", " Желтые зубы и кожа" и главное – " Не родишь ребенка" – после каждого его заявления ей хотелось плюнуть Джонни в лицо всем никотином, что оседал в ее легких. Да и признаться, рак и испорченная внешность порой вызывали куда меньше омерзения, чем любые намеки на постель и мнимых детей, которые появились бы в их общем доме разве что как наемные работники по уборке помещений, а не " плоды" их с Джонни " любви".

– Офицер, уберите свою эту... – она раздраженно помахала пальцами с зажжённой сигаретой, – ну кого Вы напугать хотите. Если меня – Вы изначально выбрали не тот путь. Если вон того мальчика – можно было бы просто постучать в окошко и улыбнуться с этим вашим очаровательным видом сыночка Альберта Фиша.

Дарья бросила взгляд на Артура и нахмурилась, чуть прищуриваясь и пытаясь разглядеть, над чем это он там склонился. Вещица подозрительно напоминала тот самый перстень.

– Ну слава богу, его хотя бы не зарыли, вместе с моим супругом и всеми моими надеждами на поездку отсюда в новую дыру, надеюсь, посветлее и посуше. Давай сюда, – вдова протянула к мальчику руку и пару раз нетерпеливо сжала пальцы.

Звуки вокруг исчезли, не было слышно ни раскатов грома, ни стука дождя. Голоса копа и вдовы доносились до слуха, словно сквозь толщу воды. Взгляд замер на кольце. Обычная золотая вещица, хоть и дорогая, но все же ничем особым более не выдающаяся сейчас притягивала и манила, словно магнит. Кольцо затягивало Артура в пучину воспоминаний, и парень тонул.

Вот он стоит в своей комнате, ему всего десять. Одна кровать со скрипучим матрасом, пружины которого по ночам, словно когти впивались в бока. Из-за стены доносится ругань и брань женский и мужской голос. Это его нарики-родители снова спорят о том, кому достанется последняя сладкая доза отравы. Незаметно для себя мальчик засыпает прямо на полу, еще не зная, что жизнь его изменится, когда он проснется поздней ночью и обнаружит на кухне два бездыханных тела посреди багряного моря. Копы приедут только на следующее утро и найдут его молчаливо сидящего рядом с теми, кто когда-то был его родителями.

Маленького мальчика забрали к себе бабушка. Одинокий парнишка, на плечи которого взвалился непосильный груз всего мира, впервые почувствовал себя не таким уж одиноким. Бабушка Нэн сильно болела, но была очень добра. Если бы Артур мог выбирать себе родителей, он бы выбрал именно ее, а не тех, настоящих. Ему нравилось вечерами сидеть у нее в ногах, слушать рассказы о ее молодости и смотреть, как свет огня из камина отражается от рубина на ее кольце. Бабушка говорила, что это кольцо она получила от своей матери, а та, в свою очередь от своей.

Через четыре года ее не стало. Дом отобрала налоговая служба, а парня отдали в детский дом. Там он провел все оставшиеся адские четыре года своего детства. Четыре года издевательств и насилия со стороны старших ребят днем. Но больше всего он боялся того, что наступало иногда ночью, когда его и еще других детей того же возраста директор отводил в подвал и включал видеокамеру…

Лишь бабушкино кольцо, которое Артуру все четыре года удавалось прятать от прочих глаз, не позволяло влезть в петлю, или найти выход в горячей ванне с холодной бритвой. Только эта вещица, которую сделал когда-то давно жадный, скрупулёзный ювелир, поддерживала в нем надежду и жизнь. И в пансионате, и после него, когда испуганный и загнанный парень, оказался на улице уже совсем один. Тогда Артур уже заметил в себе то, что ему больше нравится быть другим. Кем угодно только не собой. Он редко смотрелся в зеркало в страхе, что его вывернет от того, что он там увидит. Стать женщиной было проще и быть ей приятней, чем тем, кем он родился и кем его сделала жизнь. Ко всему прочему, только так он и смог отыскать работу. Хоть и поганую, но, по крайней мере, жить было на что, а терпеть унижения, насилие и побои ему было не впервой.

Подарить кольцо Джонни было смелым шагом и большего выражения признательности и любви и быть не могло.

«Ты и вправду дура», – мысленно подвел черту Артур.

Из воспоминаний его выдернуло резким рывком. Фраза «давай сюда» стала спичкой в насыщенной кислородом камере. Внутри жарким пламенем вспыхнула ярость.

Он поднял сверкающие глаза к Дарье, лицо его перекосило в гримасе ненависти. Парень резко выпрямился, зажал кольцо в кулак и резким движением, тыльной стороной свободной руки, наотмашь ударил по протянутой руке.

– Убери грабли, гадюка, – процедил он, скрипя зубами, – тронешь кольцо, и никакая пушка не спасет тебя.

Гневный взгляд метнулся в сторону Марка.

– К тебе это тоже относится. Кольцо мое по праву. Оно не принадлежало Джону.

Попробовать отобрать ценность у Артура сейчас было таким же безумием, как и попытка отобрать буханку хлеба у умирающего от голода бездомного.

– Вашу мать, – сквозь зубы выдохнул Дубровский.
Как бы ему хотелось сейчас застрелить обоих без лишних слов, скинуть их тела в реку и остаться, наконец, в этом доме одному. Как бы ему хотелось, чтобы в этом доме стало чуть больше запаха смерти, и чтобы стало, наконец, тихо. Но вдова упорно не хотела договариваться по-хорошему, стрелять, чтобы он сам не говорил, было опасно, а теперь ещё и мелкая шлюшка закатила истерику. И всё это в месте, где любой неосторожный вздох может всё разрушить.

– Заткнитесь обе, – коротко рявкнул офицер и, тяжело выдохнув, перешёл на почти змеиный тихий тон. – Заткнитесь и идите со своим кольцом куда хотите, хоть к самому дьяволу. Стреляйте друг в друга, рвите друг другу лица когтями, но уберитесь. К чёрту. Из этого дома.

Терять самообладание было непривычно, практически невозможно для Марка. В последний раз он чувствовал себя подобным образом... Никогда. Даже до своего " перерождения", как он сам называл тот день, почти пятнадцать лет назад, когда умерла его дорогая сестра, он не чувствовал себя настолько близко к краю. Мысль о том дне помогла успокоить сбившееся было дыхание.

Её звали Лиза, ей было тогда шестнадцать лет. Марку восемь. Тем поздним вечером в пятницу, когда их родители по обыкновению укатили в гости пить виски, костерить соседей, цены в магазинах и правительство, Лиза пришла к нему с просьбой о помощи. Она отвела его в ванную, полную горячей воды, легла туда прямо в одежде, а ему дала в руки опасную бритву, стащенную у отца. Она попросила маленького Марка разукрасить ей запястья. Нарисовать на них что-нибудь бритвой, цветы или птиц... Лиза широко улыбалась, она была очень красивая в свои шестнадцать, почти взрослая девушка с густыми тёмными волосами, карими глазами, мягкая и нежная, Марк очень любил её. И очень хотел сделать её счастливой, хотя и сомневался, что изрисованные бритвой запястья могут хоть кого-то порадовать.

Конечно, ему было страшно. Он понимал, что Лизе, милой Лизе будет больно, когда он будет рисовать, и хотел отказаться. " Попроси маму! Это же опасно, " – говорил он, утирая слёзы рукавом. Тогда Лиза обхватила его лицо горячими мокрыми ладонями, долго гладила по волосам и шептала, что больно будет лишь немного, зато потом будет очень красиво. Есть ли что-то важнее этого? Неужели он, Марк, не хочет, чтобы его сестрёнка была самой красивой на свете?

Тогда маленький Дубровский нарисовал на одном её запястье солнце, ощетинившееся лучами, а на другой огромное павлинье перо до самого локтя. Перо получилось кривенькое, да и солнце тоже, так кровь заливала и линии рисунка, и всё вокруг. Но Лиза, действительно, стала самой красивой, когда лихорадочный румянец сошёл с её щёк, а улыбка навечно застыла на её побелевших губах.

Когда родители вернулись домой, представшая картина ужаснула их. Было много крика, много вопросов и слёз. Но никто даже на секунду не подумал, что украсил запястья Лизы именно Марк. Все решили, что она сама решила уйти таким образом, а её брат оказался жертвой.

В тот день он переродился, осознав, что смерть гораздо прекраснее и совершеннее жизни. То, как жизнь медленно оставляет человека, уходит из его глаз и щёк, навсегда осталось в его памяти, и Марку хотелось увидеть это снова и снова. Ни страдания жертвы, ни давно окоченевшее пустое тело из морга не были ему интересны. Лишь сам процесс умирания, запах смерти и её вид, всё, что прикасалось к ней, доставляло ему настоящее наслаждение сродни тому, которое испытывают любовники в объятиях друг друга. Это было неправильно с точки зрения обывателей, Дубровский знал это слишком хорошо. Он знал даже, как называли его изъян умудрённые опытом исследователи человеческой ущербности. Танатофилия, слово, которое больше называет, чем раскрывает суть. Какое право имели эти мозгоправы разделять мир на правильный и неправильный… В мире более совершенном Дубровскому не пришлось бы скрываться, не пришлось бы даже, быть может, убивать, чтобы лишний раз насладиться красотой.

Но мир не был совершенным. Поэтому Марку приходилось ночью, как какому-то вору пробираться в дом Джонни, будь он не ладен, чтобы взглянуть на пол, где лежал его труп, вдохнуть воздух, куда излилась его живая душа. И даже тут нашлись какие-то мрази, которые устроили посмешище из места, которое должно быть почитаемым. В этом все люди. Либо бравада, либо пренебрежение по отношению к тому, чего они боятся до чёртиков. Дубровский готов был ручаться, что даже эта храбрящаяся вдовушка, когда наступит её час, растеряет всю свою смелость перед лицом вечности. А если и нет, то это будет уже не важно. Она сама станет вечностью в тот момент, когда пуля вскроет ей череп. Будь они в другом месте, при других обстоятельствах, так бы и случилось. Но теперь – слишком большой риск, неоправданно большой. Если только они не продолжат играть со смертью. Что ж, быть может, Марк успеет до утра слинять в Акапулько.

Дыхание Дубровского снова пришло в норму, стало глубоким и спокойным. Он холодно взглянул сначала на вдову, потом на шлюху.
– Мне, чёрт возьми, нет дела до ваших колец и разборок, я не буду за вами следить и на вас доносить. Но если вы продолжите этот цирк, я, как вы и сказали, вышибу вам обеим мозги, – и с этими словами Марк взвёл курок.

В абсолютно обескураженном состоянии Дарья отдернула ладонь от Артура и громкой усмешкой удивления повернулась к полицейскому. Ей на секунду показалось, что это какой-то дурной фарс, плохая постановка нелепого розыгрыша или навязчивый затянувшийся сон о том, как путаясь в густом воздухе, обстоятельствах и собственных мыслях и действиях, ты превращенными в часы минутами не можешь вырваться из простейшей ситуации.

– Вы это серьезно? – обращаясь одновременно к обоим юношам риторически спросила она. И без их излишних ответов было ясно, что серьезнее не придумаешь.

Израненный мальчишка у стены, сжимающий перстень в ладони, как спасительную панацею от облепившей его грязи, избитым зверьком ощерился в сторону всего мира. Казалось, еще минута, еще пара фраз в его сторону, и хлипкий барьер, удерживающий его от рывка грудью на пистолет или на саму удивленно разглядывающую его вдову, рухнет с его же криком. Барьер же второго юноши, скрывавший его настоящего от окружающих куда лучше, чем Артуров, кажется, уже затрещал по швам. Мертвое лицо офицера казалось девушке куда живее сейчас, в глухой ярости, чем улыбающимся и старающимся казаться любезным. На какую-то толику секунды она даже поймала себя на мысли о каком-то отголоске странного уважения к этому извращенно-равнодушному обычно парню – так горячо стоять за что-то, так остро чувствовать и страстно увлекаться – это было достойно чего-то большего, чем равнодушный взгляд. Правда, Одоевская сомневалась, чем именно был юноша так страстно увлечен и очарован – жаждой власти, что давал полицейский жетон, возможностью перестрелять здесь всех, или же тем фактом, что в этой комнате умер его коллега или даже... напарник? Или же до дрожи его доводил сам факт чьей-то гибели?

– Святая Мария и Иосиф, – Дарья передернулась и нервно поправила воротник легкого плаща, стараясь хоть на секунду отвлечься от ситуации и упорядочить заскакавшие чехардой мысли. На языке вертелась вереница ехидных замечаний для обоих ее собеседников, если их можно так назвать, но в эту минуту она решила проглотить все свои слова, чтобы потом не подавиться собственным же ядом.

Вдова никогда не жаловалась на характер. Назвать его мягким она не смогла бы даже в самые счастливые свои годы, если те вообще были. В последнее же время девушка вообще не могла себе позволить роскошь быть уступчивой и женственной. Стараясь удачно мимикрировать в послушную жену, она пряталась в тени от гнилого света своего достаточно известного в определенных кругах мужа. Это было удобно – спокойная и обеспеченная жизнь, пусть даже и не с " благородным принцем", а с абсолютным ублюдком, ее вполне устраивала.

До тех пор, пока кто-то не всадил Джону пулю в лоб, что раздавило в кровавую кашу не только скудные мозги инспектора полиции, но и все надежды Дарьи на нормальное – в понятиях этого города – существование.

Это мог сделать любой из этих двоих.

Изувеченный мальчишка казался истеричным и обиженным, слезы на его глазах были бОльшим показателем злобы, чем горечи утраты. Дарья не знала, что происходило между этими двумя, да она вообще не знала этого мальчика, но она точно имела представление о той ненависти, что Джонни мог будить в сердцах людей. Тем более таких, чья душа была и без него полна всходов омерзения и к самому себе, и ко всему миру. Удар по красивому лицу, пьяный разговор, вывод на эмоции, пренебрежение – с виду такого ранимого и неуравновешенного Артура, казалось, повредить и толкнуть на выстрел могло все, что угодно.
Юнец в форме же казался совершенным отморозком. Напоминающий внешне дурную пародию на блюстителя нравственности, он почти физически вызывал чувство страха и омерзения, про которое давно еще мать Одоевской говорила " будто кто-то ходит сверху по твоей могиле". Казалось, до планки тех, на кого Дубровский сейчас охотился в силу службы, сам он не дотянул какого-то сантиметра, одного случая, полувзгляда.

Оружие в его руке казалось чем-то инородным, и Дарья поневоле представила офицера не в форме и с пистолетом, а в черном костюме гробовщика, с извращенной любовью готовящего к погребению свежеупокоенного человека. Казалось, он мог убить просто ради интереса. Убить, чтобы встретиться с тем миром, куда пока сам отправиться боялся. Который мог оказаться красивее того места, где все они жили сейчас. Вход в который стоил жизни и пугал, но работал безотказно.

Чувство отвращения, казалось, заполнило всю комнату. Дарья боялась, что ее вывернет от омерзения к этим двоим и к самой себе, что непрошенной гостьей явилась в дом Джонни, стараясь и с мертвого него взять хотя бы несколько центов на собственную жизнь.

– Я заберу пистолет, офицер, – собственный спокойный голос донесся до ушей, как сквозь слой ваты. Уверенная, что юноша в форме не выстрелит, она быстро спрятала оружие в клатч и не останавливаясь прошла мимо полицейского к двери, а затем и к выходу прочь. Оборачиваться на комнату не хотелось, говорить напутствия и прощания остающимся в ней тоже. Дарье казалось, что на ее плечи вылили ушат грязи, с которым не мог бы сравниться весь набор желтых газетных заголовков, пестрящих о убийстве и о молодой вдове, которая то ли и была причиной убийства, то ли и убила, то ли просто оставалась в этом городе в одиночестве и озлобленности – не важно, правдивого в них не было ни буквы.

В этой квартире Дарья брезговала даже дышать. И брезговала после нее даже самой собой – всем, что она услышала, всем, что запомнила и что сама сказала. Хотелось под дождь, чтобы тот выбил тугими струями воды из нее грязь пусть не города, но людей, в нем живущих.

Чувство собственной ничтожности, слабости и хрупкости ушли, и осталась лишь пугающая пустота, которая в одночасье заполнилась густым и жгучим, кипящим гневом. Нервы парня ныли, и все его состояние сейчас было похоже на натянутую до предела струну, уже жалобно стонущую из последних сил, готовую с оглушительным звоном лопнуть.

В этом оплоте несправедливости, клоаке, собравшей все самое порочное, омерзительное и грязное, Артур привык выживать, потакая тем, кто сильнее него. Но сейчас, в этой комнате, он сделал что-то, что было для него несвойственно. Забитый жизнью парень, сломленный и раздавленный, дал бой на последнем рубеже. Ему просто осточертело быть козлом отпущения настолько, что Арти увидел всего две альтернативы: или отстоять позицию, или сдохнуть. Он устал.

Конечно же у копов были все основания подозревать Артура в убийстве Джонни. Был и мотив и практически все, что нужно, чтобы оставить и без того ничтожный разумный кусок мяса гнить за решеткой. Но Арти так и не зашел в дом в тот день. Тогда ему не хватило смелости забрать свое. Он испугался в самый последний момент, его тело парализовал леденящий страх за свою никчемную даже по меркам проститутки жизнь. Не хватило сил нажать на дверной звонок, посмотреть в лицо мрази, что вытер ноги об него и многих других женщин и восстановить справедливость. В тот день, как и во все предыдущие дни его жизни, танцор в бурлеск-шоу предпочел остаться с разбитым сердцем, чем с разбитой головой. Артур ушел от входной двери дома, что некогда был ему дорог, и вернулся к ней спустя две пачки сигарет, но было уже поздно. Причина визита уже остывала в темном мешке на каталке скорой помощи.

Сейчас, в комнате, у него был шанс все исправить. В какой-то момент ты понимаешь, что ты за человек. Для Артура этот момент настал, когда Дарья покинула дом и не посмела отобрать, то, что принадлежало парню. Так же как не посмел и этот странный коп, от которого пахло смертью и опасностью, коп с пустыми глазами. Людям вроде этих всегда достаточно было бросить в сторону парня всего один повелевающий взгляд, чтобы тот отдал все самое ценное и дорогое. Так было всегда. Но не сегодня. Сегодня, впервые со времен гибели старушки Нэн, Артур почувствовал себя не просто разумным куском мяса. После всех этих лет это… Это победа.

Артур сейчас смотрел на копа, и его угрозы казались парню не более чем лепетом младенца. Парень сунул руку в карман и извлек оттуда мокрую и скомканную пачку его любимых ментоловых сигарет.

– Курение убивает… – задумчиво с кривой ухмылкой на лице неожиданно даже для себя произнес вслух Арти.

Он вытянул последнюю сигарету губами и подкурил ее спичками, что лежали на тумбочке. Глубокой затяжкой он впустил едкий, но уже ставший родным за четыре года, дым в легкие и взглянул на кольцо, что лежало у него на ладони.

Оно перестало сверкать, выглядело тускло, то тут, то там на нем виднелись царапины, а рубин был выглядел мутно, словно свернувшаяся свиная кровь. Теперь это кольцо напоминало Артуру все то дерьмо, через которое он прошел. Насилие. Смерти. Подумать только, сколько смертей он видел, свидетелем скольких финалов жизней он стал. И каждый труп при жизни был уверен, что он нечто большее, чем кучка потребностей. Артур смотрел на кольцо, и к горлу его подкатывала рвота и крик отвращения от всего того, что олицетворяло собой это изделие, некогда снятое с холодного костлявого пальца, принадлежавшего бездыханному телу, которое парень некогда называл своей бабушкой.

– …Нас убивает то, что мы любим, – с язвой в голосе сказал Артур.

Рука дернулась в сторону окна, пальцы разжались и кольцо беззвучно вылетело во мрак улицы. Глаза парня смогли различить небольшой всплеск на поверхности реки, освещаемой фонарями, в том месте, где упало кольцо.

Артур молча подошел к Дубровскому и остановился в полушаге от него.

– Вот и все, офицер, – произнес парень почти шепотом, глядя в глаза и ударив в лицо Марка клубами сигаретного дыма, – Теперь мне пора и я оставляю вас одного, как вы того и хотели. Не буду вам лгать, о том, что желаю хорошего вечера. Ведь кто-то же должен быть в этом городе честным.

На последних словах лицо танцора исказила кривая ухмылка. Он повернулся и направился к выходу. Входная дверь захлопнулась за ним. Из этого мертвого здания ушел уже не тот Артур, оставив еще один труп. Труп себя прежнего.

Дубровский не обернулся, когда где-то далеко за его спиной, будто на другом конце города, захлопнулась дверь. Глаза всё ещё щипало от сигаретного дыма. Где-то под рёбрами щипало точно так же, только с каждым ударом сердца всё сильнее и сильнее. Дом окутала непроницаемая тишина. Было настолько тихо, что Марк мог услышать бег собственной крови в ушах.

Он сделал несколько неуверенных шагов вперёд. Перед глазами было мутно и темно. Ещё несколько шагов, пока старое пошарпанное кресло не ткнулось в колени. Пистолет с лязганьем лёг на журнальный стол, этим вечером он оказался без работы. Офицер тяжело опустился в пропахшее пылью кресло и положил ладони на подлокотники. Его взгляд скользил по полоскам обоев, цеплялся за пятна и отклеившиеся уголки, и тут же скользил дальше, на пол, к ковру, где лежал труп Джонни, и нигде не мог остановиться. Чтобы хоть на миг прекратить это бессмысленное скольжение, Дубровский зажмурился, сделал глубокий вздох, потом ещё один. Ещё.

С беззвучным стоном он упёрся локтями в колени, спрятал лицо в ладонях. Перед глазами с удивительной скоростью мелькали картины одна за другой – красное солнце на запястьях, кровь с белыми крупинками разбитого черепа на ковре, могильные цветы. Пистолет зажат в руках вдовы, и в его собственных, бесконечный дождь за окном, надрывный свет рыжих фонарей. Серые плащи, работа в полиции, и люди, которые вынуждены затушёвывать свою личность, себя самого ради любви, ради денег и счастья, или просто ради того, чтобы жить на свободе, а не в изоляторе. Уродливый социум, который от всех требует соответствия образцам и схемам. И стоит на минуту, на долю секунды потерять над собой контроль, и восстановить его будет невероятно сложно.

Марк чувствовал это. Его стены, за которыми он прятался, из-за которых позволял себе выглядывать лишь в бойницы глаз, были практически сокрушены самоуверенной вдовой и бешеной, забитой жизнью шлюхой. Кирпичи градом сыпались, и каждый попадал по нервам, которые почему-то разрослись и стали кожей. Просто его стены были слишком высокими, но недостаточно толстыми.

Этим вечером стены всех троих, кто пришёл в этот дом, пострадали. Каждый невольно раскрыл перед посторонними себя настоящего. Кто бы мог подумать, что самоуверенная, как советский танк, вдова может так легко уступить. Кто бы мог предположить, что под обликом трепещущего от страданий мальчика-шлюхи скрывается такая яростная, полная решимости личность. И офицер полиции, добропорядочный гражданин, хранитель покоя, спаситель судьбой обиженных, который оказался изуродованным... человеком. Дубровский всегда считал себя человеком, хотя знал, что немногие разделят его убеждённость, если узнают его настоящего. Он просто любил смерть. Но, чтобы продолжать любить смерть, любоваться ею, приходилось жить. Иначе он давно ушёл бы вслед за сестрой.

Марк провёл ладонью по лицу и оглянулся кругом. Всего неделю назад в этой комнате умер человек. Самоубийство, которое полиция упорно старается выдать за убийство, чтобы не замарать и без того помойную репутацию участка. На этом месте, между ковром и полом, лежала простреленная голова Джонни, из неё реками текла кровь. Между половицами всё ещё остались её частицы, сухие, как порошок. Но смерти в этой квартире больше не было. Слишком много жизни выплеснулось сегодня в ней. Слишком много боли, слишком много криков и сигаретного дыма. Находиться в этом месте дольше не было смысла.

Поднявшись с кресла, Дубровский взял со стола свой пистолет. На лицо постепенно нарастала привычная маска обаятельного полицейского с пустыми глазами. Дождь за окнами начал стихать. Жаль, что так же легко не затихнет память об Этом дне. Марк усмехнулся. В его жизни появился ещё один " тот день". Спрятав пистолет в карман плаща, он достал сигарету, ту самую, которую сберёг, прежде чем заходить в дом Джонни. Губы сжали фильтр, но зажигалка всё никак не хотела вспыхивать огнём. Дубровский щёлкал, раз за разом получая лишь искры, в такт биению собственного сердца. Момент, когда загорелось пламя, он чуть не пропустил. Закурил. Жадно, глубоко вдохнул тяжёлый дым.

Когда через несколько дней придут описывать имущество, запах сигарет, возможно, ещё не успеет выветриться. Но никто даже не пошевелится, чтобы выяснить, кто был в этой комнате. Всем безразлично.

Щёлкнул выключатель под пальцами – весь дом погрузился во мрак. Ещё какое-то время раздавались в его стенах тихие шаги, пока не хлопнула входная и дверь. Дом снова умер. В нём осталась только одна живая комната. Пустая комната, в которой три человека этой ночью оставили часть себя.

⇐ Предыдущая 30 31 32 33 34 35 363738 39 Следующая ⇒