СТИХИ ИЗ МОБИЛЬНИКА

ВРЕМЯ Ты идешь упруго, радуясь своей красоте и силе. Кажется, чтовсе так и смотрят на тебя; любуются. Незримо время идет за тобой, смеясь и подмигивая идущим навстречу тебе болезням, старости исмерти. В темном с синью небе сверкают звезды. Неплохо было быочутиться на одной из них; пожить блестяще и, звездной заболевболезнью, утереть носы голливудским дивам. Я стою на утесе и, бледный, смотрю в пропасть. Я думаю: стоитли любовь того, чтобы не спать ночами; ходить, лишившись аппетита, и сочинять в ее честь белые, как фата, стихи; поражать еевоображение хитро вымышленными или основанными на реальныхсобытиях рассказами и получать за них гонорары и всяческие премии, в том числе и Нобелевскую? Так это же слава! Смеясь, я слезаю скручи, сажусь в автомобиль и еду дальше во Владик. К рассвету гаснут бледнолицые звезды. И воссияет лик новогодня восходом солнца на радость живым родственникам и потомкаммертвых. О великий Уолт Уитмен! Как жаль, что в школе я не зубрил твоихгромогласных стихотворений. Но, думаю, это к лучшему, ибо, случисьтакое, я был бы теперь, убеленный сединами и лысеющий этак малостьна макушке, равнодушен к твоим творениям, как, например, ксочинениям грузинского поэта Шота Руставели. ТИГР Я тигр, полосатый хищник, ужасный зверь – УАУ!!! Мои далекиепредки были на редкость саблезубые. У меня клыки помельче, ноаппетита не убавилось – как и прежде, выслеживаю добычу, преимущественно косуль, и бросаюсь на намеченную рогатую жертву, которая порой ускользает, как сейчас. Досадно: сегодня обед мойускакал, а мои вассалы – вечно голодные гиены, которым я всегдаоставляю объедки, – жутко недовольны. Если бы они были такими жесильными и бесстрашными, как я, давно пообедали бы мной, но гиенытрусливы, хоть и смеются надо мной ехидно, даже издеваются. «А ну-ка брысь отсюда! – рычу я оскалившись. – И без вас тошно! » Завтраразберусь. Может, съесть кого из них? О нет! лучше останусьголодным. Меня тошнит от одного их вида, и воняют страшно, но привсем при том политики: льстивы, когда я с добычей. Ложусь спать напустое брюхо в тени огромного дерева. Отдохну, а там видно будет, еще не вечер. Едва глаза закрыл, как сверху на голову банановаякожура упала. Это обезьяна корчит мне рожи. Хорошо ей, краснозадой, сидеть там наверху и жрать бананы, а мне фигу вон стого дерева. Твои смешки на мои горячие чувства как снежки. Теперь и яхолоден. О как мне хочется подойти вон к той девушке с обнаженнымзагорелым животом и блестящим пирсингом на пупке; так бы и схватилее за руку, и потащил бы куда-нибудь в укромное местечко. А там, сорвав с нее фирменные тряпки, стянул бы влажное от возбуждения ипота нижнее белье и владел бы ее голым ладным телом и так и сяк. Сегодня, купаясь, себя оглядел и подумал: хорошее тело, упругое, с горным загаром. Как жаль, что такое сокровище в тряпкахя прячу, пусть модных и ярких, ведь женщины то, что сокрытоодеждой, не видят. Иногда люди напоминают мне манекенов. Так же стоят замерев увхода в бутик, выставляя свои шмотки на всеобщее обозрение, и япугаюсь, когда они вдруг начинают шевелиться и разговаривать. В 80-х слушая Цоя, я мечтал дотянуться до звезды по имениСолнце. В 92-м меня, обожженного раскаленным стволом пулемета, вырвало на звездную ночь, когда друг упал на траву. А через двадня на его могилу я положил цветы. Лицо, что должно было истлеть, повернулось ко мне. Глаза, чтодолжны были закрыться, лукаво смотрели на меня. Не себя ли яувидел в сидящем напротив, глубоко под землей, в вагоне метро? Я загнал себя на острие бритвы. Ноги мои в ранах и кровоточат. Сойти бы, но привык уже, да и боли не чувствую. Наверно, так идойду до финиша. Мне кажется, я краду слова и фразы у великих мастеров. Ноподозреваю, что величайшие из мертвецов обокрали меня загодя. Время проносится как пришпоренная лошадь. Пытаюсь схватить ееза хвост и получаю копытами в живот. Вот бы оседлать ее, думаю я, потирая ушибленные места, и умчаться в пространство, обманувсмерть. Она запела в номере. Все, что было в комнате, наслаждалось. Бутылки упились дерьмовым вином; пачка поддельного «Честерфилда»выкурила последнюю сигарету. Что касается меня, струны, я ждалприкосновения ее дивных пальцев, дико ревнуя их к остальнымструнам. Я увидел тебя, и мне показалось, что осень превратилась ввесну. Прилетели птицы и запели. Но ты взяла гитару, и всеумолкли. Когда же в тишине раздался твой голос, я превратился вкамень, и одна из поэтесс присела на меня. Я подошел к дереву и прикоснулся к нему рукой. Ты нравишьсямне, сказал я ему, хоть и сбросило листву. Тонкими ветвямиштрихуешь белое как ватман небо. И хотя Ты позируешь художникам, Ты намного талантливей их в искусстве. Но тут такое дело… м-м-м…ну, в общем, скоро зима, и, если я не растоплю тобою печку, мне недожить до теплых деньков. Прости, на моем месте Ты поступило бытак же. И, поплевав на руки, я взялся за топор. Все мысли о тебе. Птицами они кружат над тобой и пугливовзмывают при всяком твоем движении. Кажется, им не клевать зернаиз твоих ладоней, и любовь моя пролетит, не задев тебя крылом. Редко когда сажусь в маршрутку впереди, рядом с водителем-грубияном. Обычно залезаю в салон «Газели», где сидят прекрасныедамы. Заплатив за проезд, мы молча едем и сходим каждый на своейостановке. Встречая красивую женщину, я начинаю мечтать о ней. Вот мызнакомимся, а потом встречаемся. Я без ума от нее, она тоже сходитс ума по мне. На свадьбе родственники и друзья пьют за нас изгромадных рогов. Оставшись одни, бросаемся в постель инаслаждаемся любовью. Все отлично: шикарная иномарка, престижнаяработа… Начинает болеть голова, и я гоню прочь надоедливые мысли. Мимо прошла старуха с грязным пустым ведром. Наверное, мусорвыкинула, думаю. Также вынесут и тебя, когда перестанешь дышать. Но тебя заколотят в гроб, а чтобы не воняла, закопают в землю, даеще утрамбуют… Старуха злобно на меня взглянула: и тебя вынесут насвалку, прохрипела она. Угадала мои мысли, старая блядь. Хочу написать как можно больше, постепенно приближаясь квеликим. Для этого надо прожить долгую жизнь. Но мне хватит идесяти лет, чтобы создать шедевр и умереть, оплакиваемомугалактикой. Да, любовь великий двигатель: туда-сюда, а потом ребенок, пеленки, смена власти, второй ребенок, третья жена, пенсия, старость, впрочем, последний пункт можно легко проскочить навойне. Ты что засунул руки в карманы, задеваешь прохожих и громкоговоришь о своих подвигах? В глазах друзей, идущих рядом, тыгерой. Опять толкнул прохожего локтем и вызывающе обернулся, когдатот что-то пробормотал. Твои товарищи в восторге и ржут каклошади. Но почему ты побледнел? Увидел ствол в руке прохожего? Апотом выстрел заставил тебя согнуться и схватиться за живот. Друзей и след простыл, а ты, лежа на асфальте, ногами и рукамиотбрыкивался от скорой помощи. Она похожа на пантеру. Хочу погладить большую кису, но боюсьее острых когтей, да и клыки пугают. Так и живу, страшась своейлюбви. Женский голос: Але, ты где? Я гуляю по проспекту и смотрю на женщин стройных в одеянияхнескромных – взор смущают мой и душу. Я клюю на их приманки, нокрасавицы беспечно, сняв с крючка, меня швыряют в омут к водяномув лапы… Женский голос: Какая низкая самооценка, грустно… Грусть и есть мое болото, а в прозрачных водах щуки хищнощелкают зубами, откусить готовы яйца. Но мои большие слишком итяжелы, тянут в омут, так что я в своем болоте наслаждаюсь пеньемжабы… Женский голос: Перестань, перестань, тебе говорю… Твой день рождения был для меня неожиданным праздником. Смущенный, я глотал горячий зеленый чай, исподтишка наблюдая затобой. Ты была похожа на кошку, которая гуляет сама по себе. Дождь за окном. По лужам мчатся машины. В детстве я тожевоображал себя автомобилем и в зеленых резиновых ботах бегал поканавам, наполненным мутной водой осени. Из окна я вижу строящийся элитный дом. Жена спросила: «Ты быхотел иметь там квартиру? » Я неуверенно улыбнулся. «Достойныйответ», – сказала она презрительно. Лица сидящих со мной в маршрутке кажутся спокойными. Иныеспят, а я тревожно озираюсь по сторонам и думаю: через час я будув воздухе, самолет упадет или его захватят террористы, а высойдете в Беслане, где похоронены ваши дети. Бесстрашно прошедшие путь свой короткий герои зарыты, их память убита живущими ныне, а голос мой горький не слышит народ, нищетою забитый. Имущим же чуждо геройство; им подлость и трусость присущи; их деньги омыты слезами и кровью народа, чью гордость они продают; а герои забыты. Я хоть и матерый волк, но осторожный. Передвигаюсь бесшумно, стараясь избежать столкновения со сворой псов. Им кажется, что онисмогут разорвать меня. Это вряд ли. Я до сих пор жив, а псовсмердящих становится все меньше. Наверняка никто не знает, ктоубивает собак: ведь волки давно перегрызлись. Но остались ещесерые санитары, и по ночам мы, сбившись в стаю на окраине города, изливаем душу луне. Нам суждено быть вместе и слушать «Лед Зеппелин». Но ты ужпрости, любимая, если вдруг я вскочу с постели и пойду в ванную. Чур, не подслушивать за дверью. Настоящие мужчины тоже плачут, новтихомолку. Устал я от войны. Который раз себя грызу за то, что так не сделал в момент, когда проехал БТР; за ним еще один, но этот мы подбили. Эх, если бы у нас был РПГ и выстрелы к нему – и первого броню пробили б огнедышащим снарядом. И тешились бы, глядя, как огонь жрет мясо свинозадых оккупантов. Шутка ли: любовь накинула на мои плечи многопудовые гири. Согнувшись под тяжестью сладкой ноши, сижу на кровати, где уснуламоя милая, и смотрю на ее белое красивое тело. Иногда она летаетво сне, и как мне угнаться за птицей счастья с этаким грузом? Тротуар отражает огни фонарей, прохожим зонтик укрытие. А я промокаю любовью к тебе, доведешь ты меня до горячки. Опять не поладил с близкими. Захлопнул дверь теплого жилища и, дав пинка псу, двинулся в путь, выдыхая пар на замерзшую ночь… Ужедавно так скитаюсь, ища пристанища, но беспокойный дух гонит менядальше, как ветер перекати-поле. Двое спорили о чем-то, было видно, не шутили, вдруг один из них согнулся, а другой бежать пустился... Тени синие деревьев на асфальт ложатся пыльный... Одного свезли в больницу, а другого не поймали. Как свидетель, показанья я бы дал, но я собака – кто послушает дворнягу шелудивого такого? Асфальт под карамельным льдом, а сверху снег как шоколад с узорами протекторов… Обочины засахарены вдоль. Мой путь к тебе через ТрансКАМ – опасно сладок! Вершины моих чувств в глубоком снегу. Теплого слова имдостаточно, чтобы смять тебя лавиною любви. Новое сообщение Тамик Зина, родная, простишь ли меня, если не приду на твою свадьбу? О, конечно же, простишь, ведь мы с тобой брат и сестра музы. Тыдля меня символ жизни в мире, где правят зомби. А давай посидимбудущей весной на берегу речки… Новое сообщение Зина Боже мой, конечно прощу: ) конечно посидим: ) Спасибо, родной, большое. Приеду в Стамбул – скину новый номер: ) С тех пор прошел не один месяц. Скоро уже весна, и я напрасножду от тебя эсэмэски. Когда тоска становится особенно невыносимой, я звоню на твой старый номер: «аппарат абонента выключен илинаходится вне зоны действия сети…» – вот что я слышу в ответ, ислезы бегут по моим небритым щекам. Вспоминаю, как в полденьдевятого августа я вместе с небольшим отрядом пробивался квокзалу, где, по слухам, собрались наши. Вдруг звонок, на дисплеетвое имя. Подношу трубку к своему оглохшему от канонады уху ислышу плач. – Алло! – кричу. – Зина, что случилось?! – Да что же это? – говоришь сквозь рыдания. – Как ты? Я поднимаю руку с автоматом, и все на свете замолкает. В войнея выбираю жизнь, и грузинские солдаты мне кажутся оловянными; ихбронетехника – консервными жестяными коробками с протухшей внутрисвининой, а авиация – стаей воронья. – Зина, родная, – говорю, – я в порядке. Ни о чем небеспокойся. Вот расправимся с гадами, и сразу же махну во Владик. Посидим в кафе, как в тот раз, помнишь? – Правда? Правда? – спрашиваешь, и я вижу, как солнцеумывается твоими слезами… Я сдержал свое слово, и мы посидели в кафе. Ты была вся вбелом, как невеста, и я бы бритвой вырезал из своих сорока двуххотя бы половину… Но теперь все это не имеет значения… Я простожду от тебя весточки. Опять звоню тебе, но ты не отвечаешь, и белый снег не радует меня. И поросенка кровь, как прежде, не волнует, хоть носом чую запах шашлыка. И радость моя тающей сосулькой свисает с крыши, становясь все меньше. Мои звонки пожирает пространство заснеженных дорог. Буксуютмашины; пешеходы падают и ломают на обледеневших тротуарахконечности. Им очень больно, как, впрочем, и мне, страдающему отнеразделенной любви. Я даже вижу, как похожие на снегурочекмедсестры накладывают гипс на мое чувство. Чувства смешались во мне. Боюсь обжечься мороженым и лижучашку с горячим чаем. Пока я гусеница – довольно гадкое существо, но, чувствую, скоро стану бабочкой. А знаете, что вы увидите на моих красивых, как обложки книг, крыльях? Да-да, вы прочтете названия написанныхмною романов, повестей. А также трагедий, комедий, мелодрам, поэм, стихотворений… Но пока – тсс – молчок. Знай сверчок свой шесток. Вы еще услышите про меня. Сука-тоска лижет мне пятки, да так щекотно, что я смеюсь иплачу. Жене показал этот опус. Она воскликнула: «О боже! Иди-ка лучшевкалывай и добудь в поте своего бессовестного лица хлеба смаслицем. Твоими стишками нормальный мужик да почтенный отецсемейства вытрет волосатый зад свой и пойдет на завод работать. Славы ему захотелось, видите ли. Иди-иди и дверь не забудь закрытьс той стороны». Я пылаю любовью. Страсть кует из меня меч. Я готов срезать всена пути к тебе. А буде затупится острие мое, огнем из своего нутрасожгу препятствие и остыну меж твоих грудей. Было уже поздно, и я спешил домой. Мимо ребят, сидящих налавочке, прошел я в напряге. Небрежно им бросил: салам. В ответмне не кивнули даже. Ну что же. Насрать. Смех вдогонку пронзил мнеспину, как холодная сталь бандитского ножа, и горячая кровьхлынула в голову, затуманив паром остатки съеденного бешенствомразума. Пора проучить эту мразь! Я обернулся. Ночь, проглотив смехублюдков, дыхнула в лицо мне прохладой; луна побледнела; звездысверкнули, глаза мои тоже, должно быть, потому-то я услышалучащенное биение сердец моих недругов. Что было потом, знают все. Из своего ТТ я выпустил семь пуль. Трое погибли на месте. Двоеранены нелегко и громко стонут в больнице. Остальные бежали. Сейчас я в розыске и прячусь в доме любовницы. Признаться, она мнепорядком надоела, и я серьезно подумываю: а не сдаться ли легавым? Милая, я слушаю песню, хорошую, грустную, и вспоминаю тебя, такую неповторимую. От избытка чувств я бы расплакался, но рядоммой друг пишет статью о вещах серьезных и, возможно, опасных. Безумно рад тому, что мои рассказы публикуют в толстыхлитературных журналах. В диком восторге иногда хочу напиться иощутить дерьмо своей грошовой славы… Но задумываюсь: мозгзадохнется в винном чаду и отключится, а тело продолжит простыедвижения в безумном темпе. Не успел первый и упал с дырками нановых шмотках и в шкуре. В своей, чужой – не имеет значения. Спасибо, не надо – и отодвигаю граненый стакан, наполненныйрубиновым вином. Я еду в Гизель к отцу. Что скажу старику? – думаю я, трясясь вмаршрутке, исподтишка наблюдая за красивой девушкой, сидящейнапротив. После приветствий он спросит: ну как ты съездил вМоскву? При этом он будет ловить сыр в большой, наполненноймолоком кастрюле. Обычное дело. Я бы тоже половил сырку с этой, сидящей напротив. Ох, лучше не смотреть на ее красивые ножки вчерных ажурных колготках. Юбка еле скрывает то, что выше. Закрытьглаза и притвориться спящим? Нет, не могу. Глаза помимо волисмотрят на ее пальцы в серебряных кольцах, крепко держащие подолюбчонки, чтобы та не поползла к приоткрытому животу. А зачемнадела такую короткую? Бедная? Материи не хватило? Ишь как рдеютщечки красотки. Стыдно или что другое? Чувствую, как под моимпотным волосатым брюхом тоже набухает… О чем я думал-то? А, вспомнил. Все хорошо в столице, отвечу отцу. Я там целыми днямиработал над книгой… И стоит ли ему говорить о моей милой, скоторой я занимался любовью каждое утро и вечером тоже... А еще, скажу, я дважды ходил в театр, и в Пушкинском музее побывал. Да, чуть не забыл про каток: на коньках катался и ни разу не упал… Нувот, кажется, моя остановка… Окурками полна лужа, отражающая хмурое, готовое расплакатьсянебо. Неужели и сигаретный дым способствует глобальномупотеплению? Как кот стерегу я на крыше тебя – увы, напрасно. Ты кошка, гуляешь сама по себе, и это прекрасно. И я в огорченьи ловлю голубей – как это вкусно. Но дичь одному потреблять, поверь мне, грустно. Деревья зацветут, но не в твоем саду. Вспугнула ты весенних дней тепло и холодом зимы опоясала стан свой. Она сказала: – Брось, ты не поэт! Твои стихи серы, а сам ты глуп. Послушайлучше это, – и прочла строки давно умершего певца. Еще онасказала: – Тот не мертв, о ком еще нет-нет да говорят. А ты умрешь, забудут все тебя… – И даже ты? – спросил я. – Даже я. Гуляя по городу, довольно грязному и жалкому, с опаской смотрюна прохожих, которые напоминают мне насекомых, наверняка ядовитых. Я шарахаюсь от них в сторону. Еще набросятся на меня, думаю, ипокусают. Но в этой черной, яростно движущейся массе порхаютудивительно красивые бабочки. Ноги сами несут меня вслед за однойиз них. Я любуюсь ее формами и узорами. Какая симпатичная, думаю, хорошо бы иметь такую дома. С каким наслаждением я бы ласкал еешелковистые крылья… Вдруг слышу шипение – едва успел отскочить отразъяренной полинялой бабочки, которой нечаянно отдавил лапку. Елеотбился от нее зонтом. Вот во что превращаются красавицы стечением времени. Не стоит заводить такое насекомое. Целыми днямионо будет валяться в постели и требовать пищи и внимания к себе. Апотом так растолстеет, что никакие крылья не поднимут ее на когда-то красивые ножки. И весь остаток жизни я буду жалеть о своемминутном увлечении. Звезды Голливуда играющие крутых ребят или симпатичныхподонков, в будни ничем особенным не отличаются. Но живут роскошнои ходят с охраной — дюжими молодцами, обученными разным восточнымединоборствам, будьте уверены, что телохранители (паскудное слово, я бы свое тело доверил только женщине) всадят пулю в любого особоопасного поклонника типа убившего Джона Леннона, — боясь бандитов, которым столь блистательно подражают на съемочной площадке. Гром музыки, ливень слез, в лужах прошлого отражаются лицадрузей. Не смыть вас временем из памяти воинов, выживших навойнах. Но кто вспомнит о нас, помнящих? ЭФА По горячему песку пустыни прочь от меня уползает бокоммаленькая эфа. Я благодарен змее за смертельный укус и уже безстраха смотрю на солнце. От твоих палящих лучей мне не было покоя, шепчу я, чувствуя холод приближающейся смерти, и не надо будетискать воду, чтобы утолить жажду, и ящериц на обед... Тень отзонта старушки с косой скрывает от моих утомленных глазраскаленное светило. ДУШАНБЕ Город солнца, счастливых дней моей юности и горькой, неразделенной любви; желание стать великим живописцем вродеГогена... Но вместо этого я научился собирать хлопок и куритьанашу; умудрился заболеть неизвестной советской медицине болезньюи, страшась умереть, глотал таблетки, дающие на время ощущениебылой радости. Как же я хотел покинуть тебя и вернуться на родину, где я потом так жестоко разочаровался. Но тогда это было вбудущем, сейчас уже в прошлом... Был юбилей журнала, и меня тоже пригласили на вечер. И дажепопросили вскарабкаться на сцену и сказать пару слов, то бишьречь. Мучимый звездной болезнью, я медленно поднялся и, спесивооглядев присутствующих, сказал: сияние моих произведений подобносеверному, а стихи мои заставляют читателей потеть. В последнемсвоем романе я описал потоп с таким искусством, что моипочитатели, а имя им легион, стали готовиться к концу света... Прошу вас не терзать мой гений пустой тратой слов, стольнеобходимых для моей будущей поэмы, и дозвольте вписать стихи вмобильник. Громады домов под облаками, а выше голубой зев неба, дальшекосмос, вселенная... Кто я, чтоб петь об этом? Кто ты, чтобслушать это? Сексапильные девушки фотографируются в цветах, посаженных вАлександровском саду. Не правда ли, девчонки краше тюльпанов? Иотцветут они позже, гораздо позже, но отцветут. Похож на гиену, даже имя его на «г», но не говно, хотя пахнеттакже. Во время битвы, когда тигры сходятся со стаей волков, «г»прячутся в подвалах и закрывают от страха глаза. Но вот кончиласьвойна, и они вылезают из своих убежищ. Запах крови, трупы воиновпьянят «г», и они задирают выживших. Тем пока не до задир, ибораны еще не зажили, но рано или поздно растерзанный труп глупого«г» найдут в каком-нибудь укромном местечке... Я знаю, ты ждешь моего звонка, но не спешу набрать твой номери гуляю с другой. Не думай, что весенний ветер выдул из меня твойобраз, и даже запах скошенной травы, который мне нравится большеаромата дорогого одеколона, не перебьет твой, сводящий с ума... Просто любовь во мне осталась нетронутой, она законсервирована, и, чтоб открыть ее, нужна сноровка и умелые ручки... Ходят тут по Красной площади и щелкают фотоаппаратами илимобильниками со множеством пикселей. Признаться, я не люблюфотографироваться, хотя многие желают запечатлеть свои лица смоим. И чем я привлекаю людей? У тебя нет зеркала? — обращаюсь я кщелкнутой со мной красотке. Та, хихикая, протягивает мнекосметичку. Ну что, хорош я? — спрашиваю ее. Ты супер, воркуетдевушка, прижимаясь к подружке. Гляжу на свое отражение взеркальце: так, верхней губы по прежнему нет; нижняя висит доподбородка; и мой единственный глаз подмигивает и щурится на лбупод рогом... Тяга к штанам у меня ну просто маниакальная. На последниегроши могу купить себе джинсы и любоваться ими, вынимая из шкафавместе с другими, пропахшими сыростью. И зачем тебе столько? —недоумевают близкие, все равно ты ходишь в рваных, а в моднячихтебя засмеют, и ты не стерпишь насмешек, и удавишься, перестрелявпрежде насмешников. Эх, вздыхаю, в нашем городе воеватьбезопаснее, чем ходить в суперских штанах. К финишу приближаясь на последнем дыхании, оглядываюсь и вижу: я один. Зрители рукоплещут. Женщины забрасывают меня цветами, трусиками, кусочками пирога... Я преодолел множество смертельныхпрепятствий, и ран как на теле, так и в душе великое множество. Ноне обращаю внимания на боль. Меня мучает мысль: где те ребята, скем я стартовал? Догадываюсь. Ком подступает к горлу, слезыбрызжут из глаз, а толпа думает, что я плачу от счастья. Награды и премии обычно достаются куклам. Вот и сейчас смотрюгазету и на первой полосе вижу потрепанную улыбающуюся куклу сплохо приклеенной бородой. Рядом пожилая Барби; должно быть, ихкладут вместе в постельку. Кукловоды в восхищении от своихигрушек, но скоро появятся новые, а эти будут пылиться в чулане. У многих моих земляков такой взгляд: ты видишь на мнекамуфляж, значит, я очень крут. И если ты будешь на меня пялитьсядальше — прикончу. Не веришь? Нет, конечно, улыбаюсь я. Таких, какты, дрожащих от страха, я видел в подвалах восьмого августа. Иформу свою, и оружие ты спрятал, чтобы выйти с поднятыми руками. И, упав на колени перед грузинскими солдатами, показать на меняпальцем: вот он воевал против вас аж с восемьдесят девятого... Ходили по пляжу загорелые мускулистые грузины. Златокудрыхбелотелых красавиц, приехавших с далекого севера на побережьеЧерного моря, кадрили они и, напившись вина, бахвалились передними подвигами. И женщины млели в объятиях сынов Грузии, бесстрашных и дерзких... И я, так и не повзрослев на войне, виделне однажды трупы волосатогрудых картвелов, бесславно павших вкурортной Абхазии и в обдуваемой ветрами Осетии. УБИЙЦЫ Трое схватили пленного и потащили к стенке, но прежде егожестоко избили и раздели до трусов. Тот уже не сопротивлялся, должно быть, смирился. Меня тошнило от всего этого, и я старалсяне видеть и не слышать. Он упал в лужу и стих, но открытые глазаубитого смотрели на меня, как будто говорили: отомсти за меня, потому что я такой же воин, как и ты, а расстрелявшие меня –подонки. Я подобрал горячие еще гильзы и спрятал в карман. Лицаубийц я запомнил. И взгляд воина, теперь уже моего брата, язапомнил тоже. И я убил палачей моего брата, и каждому из нихвбивал в смердящую пасть гильзу, и все дивились причудам убийцы. Еще по дороге в зоопарк, где в клетках томятся бедные звери, язнал, что напишу пару на диво свободных стихов. Но дико устал и, сев на скамейку, писал эсэмэски знакомым. Орлы в бурках неподвижно сидели на искусственных скалах. Свободу их сеткой огородили в зоопарке. Узнав во мне горца, орел, уже в годах, сказал: не думай, что ты свободней меня, хоть ты ирадуешься своим новым штанам. Посмотри-ка, мои не хуже. Да все мыв матрице, сказал орел помоложе. А один, совсем уже старый, пытался взлететь, и над ним посмеялись... Тигр за стеклом был совершенно белый и делал круги какакула... Я поздоровался с ним и прочел написанные про него стихи. Думал, порадую одетого в полосатую робу узника. Но тот, внимательно выслушав, ничего не сказал и снова принялся кружить всвоем пространстве... А если кто-то прижимался к щеке любимой, теплой подушке, сырому камню подвала или подставлял нечистое лицо прохладномуветру Джавы, я в это время колючей щекой прижимался к глянцевомуприкладу автомата и просил невидимого бога спасти меня, друзей иблизких. А тех, кого я ненавижу, тоже сохрани – для мести, ибопосле войны убивать хочется особенно... Выпусти из себя усталость – пусть она уйдет к трудоголику; выпусти из себя отвагу – пусть она посетит трусливого; выпусти изсебя безумие – пусть оно войдет в того, за чью жизнь ты не дал быи гроша. Мне показался опус смешным, и я показал его своей подруге. Оначитала, и лицо ее не расплылось в улыбке, как я ожидал, аскривилось. Не смешно, плохо? – спросил я разочарованно. Чтобыбыло смешно, ответила она, надо писать с большим искусством. Обтекаемый людьми в ярких одеждах, я скромно сидел на лавочкев Александровском саду. Хотелось крикнуть: знали бы вы, кто ятакой! И голову даю на отсечение, что от женщин меня бы отбивалаконная милиция. А кто ты? – спросила рядом сидящая пожилая леди. О-о-о, сказал я, о-о-о!

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 15 16 17 18 1920