КАРАБИН

Скоро утро, а я еще на баррикаде. Брр, какой жуткий холод; мне кажется, что я отморозил себе кое-что. Нет, только не это. Зачем тогда жить? Из глубины моей памяти всплывает задорноевеснушчатое лицо моей любимой. На грязной подушке разбросаны еедлинные черные волосы. Бедняжка дрожит в холодной постели и ждетменя. – Милый, ты скоро? – спрашивает она, выбивая зубамибарабанную дробь. – Иди ко мне скорей, а то у меня попказамерзла. – Я поцелуями отогрею твои сладкие булочки, – говорю я, путаясь в штанинах брюк. Наконец я скидываю с себя пропахшуюкостром одежду и ныряю к ней под рваное одеяло, где мы сливаемсяв одно целое. Проходит минут десять, и она утомленным голосомговорит: – Давай скинем одеяло… слишком жарко….. Ну вот со мной все в порядке. Кровь забурлила во мне; заиграла. От одной мысли, что она есть, я радуюсь и с сожалениемсмотрю на своих озябших земляков. С опущенными головами онистоят вокруг костров и напряженно вслушиваются в тишину мрака. Им, наверно, некого вспомнить. Бедолаги. И вооружены они какхудо. Одни ржавые двустволки на их сгорбленных спинах. Мнехочется сделать для них что нибудь хорошее. Сейчас я разгонювашу печаль-тоску. Я высовываю свою двустволку из баррикады иразряжаю оба ствола в красный «Икарус». Знаю, у грузин горячаякровь. Они подтверждают это автоматными очередями, и нашиоживленно отвечают им. Начинается перестрелка. – Кто первый стрелял?! – раздается командирский голос. – Я жеслышал, что пальнули отсюда! – Я был первый, а что? – берет на себя кто-то мою «вину». – Где ты там прячешься в темноте?! А ну-ка покажись, раз тытакой смелый! – А по-моему, это ты прячешься, свинья; да еще хрюкаешь! Давно хотел с тобой потолковать насчет тех денег! – Какие еще деньги?! – орет командир. – Те самые, что ты со своими дружками у Вечного огня собирал. Оружие на них хотел купить. Помнишь?! Где это оружие?! Я тогдасвои последние деньги в это красное ведро положил! После этого командирский голос затухает, а пальбаусиливается. Рядом стрелявший мужик вдруг садится на корточки иначинает хрипеть. В руках у него моя мечта: карабин. Кажется, кроме меня, никто не заметил раненого. Зачем ему теперь оружие? Он уже завалился на мешки с песком и дрыгает ногами. Двустволкусвою я закидываю себе на плечо, осторожно берусь за еще горячийствол винтовки умирающего и тяну его на себя. Но тот вцепился всвое оружие мертвой хваткой и не отпускает его. Тогда я встаюему на руки и силой вырываю винтовку. В темноте я не разгляделего лица. Тем лучше: не будет преследовать меня во сне. Вообще ястараюсь не смотреть на покойников. Но на войне это очень трудноделать; ведь рядом гибнут твои близкие и друзья. Отлично. Кажется, никто не заметил. Теперь надо уноситьотсюда ноги, и чем дальше, тем лучше. За мыслью следуетдействие, но по дороге меня одолевают сомнения. А что, если оностался жив? Тогда он будет преследовать меня наяву. Дляверности надо было раскроить ему череп прикладом. Так, может, вернуться назад и доделать дельце? Нет, лучше не надо. Мимо меняпробегают несколько ребят с автоматами. Один из нихостанавливается и спрашивает, оттуда ли я иду. – Да, – подтверждаю я. – Оттуда. Патроны у меня, видишь ли, закончились. – А правда, что у нас куча убитых? – спрашивает храбро юнец. Догорающий неподалеку костер освещает его круглое, почти детскоелицо с ямочками на щеках. – При мне, кажись, все были живы, – вру я. – Ладно, – говорит малолетка, – я побегу. Сейчас мы зададимим жару. Он убегает за своими товарищами, а я пересекаю широкую, покрытую снегом улицу. В узком проходе между четырехэтажнымкорпусом и длинной стеной низеньких сараев я вижу лежащего наспине человека. Останавливаюсь возле него. В нос ударяет запахвина. Он, кажется, пьян. Надо бы карманы его пощупать, но чтотам может быть у пьяницы. Пару раз я все же пнул алкаша, чтобпривести его в чувство. Пьяный начинает материться, и я желаюему спокойной ночи. Проход заканчивается круглым, как футбольноеполе, двором. Посредине этого двора стоит «КамАЗ» с фурой. Оннапоминает мне гигантского застывшего жука. Потухшие глазачудовища смотрят на старое двухэтажное сооружение спристройками. Пули щелкают о штукатурку дома; звенят разбитыестекла на окнах. Свисающие с крыши сосульки тоже становятсямишенью визжащих пуль и тяжело падают вниз. – Алан, это ты? – слышу я испуганный голос моего двоюродногобрата. Я смотрю на разбитое окно верхнего этажа, где при тускломсвете электричества маячит его фигура. – Да, я. Пустишь меня немного поспать? – Он еще спрашивает. Поднимайся. Я переступаю порог многоквартирного дома и по выцветшейдеревянной лестнице взбегаю наверх. Толстые стены внутривыкрашены зеленой масляной краской. Коричневый деревянный полобщего коридора скрипит под ногами. Моему усатому родственникуна вид лет сорок. Я заметил, что многие из моих знакомых простыхсмертных внешне похожи на ту или иную знаменитость. Этот, кпримеру, похож на Саддама Хусейна; но одет он по-зимнему, изовут его Арсен. Я здороваюсь и спрашиваю, как у него дела. – Да вроде ничего, – отвечает он, прислушиваясь к стрельбе. Он смотрит на карабин, но спросить, откуда у меня оружие, Арсенне решается. А я не собираюсь ему отвечать. Прошло то время, когда я восхищался им и гордился, что в родстве с такимзнаменитым человеком. Когда-то имя его гремело. То на свадьбеподерется с кем-нибудь или в ресторане выбьет кому-то зубы, одним словом, герой тогдашнего времени. Я был подростком инередко заходил к ним домой – Арсен тогда только женился и жилна квартире в другом районе, – чтоб просто посмотреть на него. Не знаю, почему, но он относился ко мне с презрением, причем нескрывал этого. Если я заставал Арсена дома, он насмешливосмотрел на меня, как бы говоря: «Неужели ты не видишь, что вмоих глазах ты полное ничтожество и мне неприятно, когда тывходишь в мой дом». Он демонстративно вставал и, шлепаятапочками, уходил в другую комнату, хлопнув дверью. «Почему онтак со мной поступает? » – думал я, чувствуя, как разрывается моедетское сердце. Его беременная жена, видя мое огорчение, кричаласвоему мужу: – Как тебе не стыдно! Ребенок приходит к тебе, а ты, вместотого чтоб приласкать мальчика и научить его уму-разуму, встаешьи уходишь! Она давала мне конфеты в утешение и, подмигивая, шептала: – Не обращай на него внимания; у вас вся порода такая. Я уходил от них в слезах и мечтал прославиться, чтобзаслужить уважение Арсена. Для этого надо было подраться с кем-нибудь. В драках я нередко проигрывал и возвращался домой совспухшими губами; но после взбучки чувствовал себя намноголегче. С течением времени мое обожание Арсена как-то прошло. Ктому же в один прекрасный день мы всей семьей уехали в СреднююАзию. С тех пор прошло лет десять. Теперь я сам его презираю. Удивительно, что когда-то я мог гордиться этим человеком, вздрагивающим при каждом выстреле. Я говорю ему: – Сегодня я подслушал разговор каких-то крутых ребят: ониговорили о твоей машине. Лицо Арсена становится пепельным. Он пытается скрыть свойстрах, но меня не проведешь. – Пусть только попробуют, – говорит он, вынимая из карманапистолет и размахивая им. Я думаю, что родич мой не воспользуется своим черным«Вальтером». Это тебе не кулаками махать на свадьбе, твою мать, которая, кстати, приходится мне теткой. Не нажмешь вовремя наспусковой крючок – и откусят твою руку вместе со стволом. – Ребята были серьезные, с автоматами, – подливаю я масла вогонь. – Ты же встанешь рядом, если что? – говорит он в отчаянии. – Там видно будет, – говорю я. – Пойду вздремну, а то у меняглаза слипаются. – Да-да, иди, – говорит он. – Я еще постою здесь. Покурю. – Если они придут за твоей машиной, – говорю я, – то стреляйне раздумывая. Знаю, что своими словами я вгоняю ему кол в сердце, но мнеприятно делать ему больно. Прояви он ко мне в детстве хотьчуточку внимания, я бы перегрыз за него горло любому. – Можно я тогда разбужу тебя? – спрашивает он, чуть не плача. – Можно, только осторожно. Я ведь могу застрелить тебяспросонья. Я вхожу в опустевшую квартиру из трех комнат. Вся его семьяуехала в Орджо. Он бы и сам туда подался, но его «КамАЗу» покане проехать через Зарскую дорогу. Говорят, там выпало столькоснега, что вездеходы и те застревают. Я выбираю комнату спобеленными стенами и окном, за которым притаилась мгла. Сажусьна большую мягкую кровать и с любопытством осматриваю свойтрофей. «Он почти что новый», – радуюсь я и рукавом своейджинсовой куртки стираю с приклада кровь. В магазине трипатрона. Я заряжаю карабин, ставлю его на предохранитель и кладурядом с собой. Двустволку я небрежно затолкал под кровать. Затемскидываю с себя кирзовые сапоги и, не снимая одежды, ложусь начистую постель. Только я лег, и сон мой сбежал. Я опятьчувствую, как пульсирует в животе, в ушах – везде. Твою мать, что за болезнь такая? Я верчусь в постели и так и сяк, чтоббольше не ощущать пульсацию, но чем больше старюсь, тем сильнееона пробивается. До войны я доставал врачей, и они, чтоботмахнутся от меня, поставили мне диагноз: вегетососудистаядистония. Мой лечащий врач, не старая еще красивая женщина, прописывала кучу лекарств, от которых мне становилось еще хуже. Я уже потерял надежду на выздоровление, и мысль о том, что яумру молодым, не казалась мне такой уж и страшной. Родные тожеустали от моей болезни и лекарств. «Небось ждут не дождутся моейсмерти», – думал я в отчаянии. Вот тут-то и началась война. Какэто ни странно, но на войне я почувствовал себя гораздо лучше идаже стал поправляться. Может, оттого, что перестал думать освоей болезни? Допускаю такую версию. Ведь я был поглощенмыслями о том, как бы раздобыть оружие и заслужить уважениеребят, которыми восхищался. Не знаю, заслужил ли я их уважение, но после нескольких стычек с грузинами меня стали побаиваться. Ведь больные в силу перенесенных страданий не очень-то боятсясмерти и свободно убивают других… Пульс в животе становится все сильнее. Я вздрагиваю прикаждом ударе моего сердца. Нет, это просто невыносимо; надопокончить с этим. Я приподнимаюсь в постели и сую себе в ротствол карабина. Нажимаю на спусковой крючок. Выстрел – и япросыпаюсь в холодном поту. Стреляют совсем близко. Арсен сидитв кресле напротив и испуганно смотрит на меня. – Грузины, кажется, прорвались, – говорит он. – Может быть, – говорю я. – Что же делать? Соскользнем отсюда? – И ты им оставишь свою машину? – Какая машина! Давай убежим. Выпрыгнем из окна… – Почему именно из окна, когда можно спокойно выйти черездверь. – Они уже совсем близко и могут схватить нас! Я скидываю ноги с кровати, надеваю сапоги и выхожу в коридорк разбитому окну. Всматриваюсь в сторону, откуда стреляют, но втемноте ни хрена не вижу. Кажется, что стреляют вблизи, но я неверю, пока не проверю. За время войны я усвоил одно простоеправило: чтобы не бояться, надо всегда быть на передовой исвоими глазами видеть то, что происходит. Ведь страшно когда тыне видишь, а только слышишь и пытаешься спрятаться. И чем глубжеты прячешься, тем сильней твой страх. Я возвращаюсь обратно вкомнату и вижу Арсена стоящим на подоконнике распахнутого окна. – Ты с ума сошел, – говорю я. – Все нормально, не бойся. Никто никуда не прорвался. Тебе просто показалось. – Я сейчас приду, – говорит он и прыгает в темноту. Слышу, как он кряхтит внизу после жесткого приземления, и мнестановиться смешно. Я беру карабин, чтоб снова полюбоваться им, но вдруг слышу шаги над головой. Поднимаю глаза к высокомудощатому потолку, покрашенному в небесный цвет, и не верю своимзвенящим ушам: там на чердаке кто-то есть. До этого я слышалразговоры о том, что вооруженный отряд местных грузин проник кнам в тыл и рассыпался по чердакам домов. Ребята говорили, чтоони активны только во время сильного боя, когда их меткиевыстрелы сзади сливаются с остальными. Неужели правда? Я сноваслышу скрипучие шаги надо мной и крадусь за ними, глядя напотолок. Неожиданно стукаюсь головой об стенку. «Вот тварь, –думаю я, потирая ушибленный лоб. – Ушел к соседям и топчет ихпотолок». В тот момент, когда стрельба усиливается, на чердакегрохочет очередь. Когда перестают жарить, тот, что наверху, тожеперестает стрелять, только скрипит ботинками перемещаясь. Такповторяется из раза раз. Я уже не сомневаюсь, что за птица там, на чердаке, и жду его появления над квартирой Арсена. Если япромахнусь, он изрешетит меня сверху. Это мы еще посмотрим. Можно, конечно, позвать ребят, но тогда кому достанется автомат, из которого он стреляет? Нет, я не люблю делиться. Шагиприближаются, и я прицеливаюсь. Он уже прямо над моей головой, сейчас он уйдет к соседям, стреляю, перезаряжаю и снова стреляю– последний патрон всегда оставляю себе. С потолка внизобрушивается огненный дождь. Я в страхе лезу под кровать – ух, кажется, не задело, – хватаю двустволку и, не целясь, дуплетомстреляю вверх. Становится тихо. Пыль щекочет мне ноздри, но ябоюсь чихнуть: он наверняка караулит меня и застрелит, кактолько пошевельнусь. Так проходит целая вечность. Уже рассвело; рассеялась пыль. Кап, кап, слышу я. С изрешеченного потолка надырявый пол падают красные капли…

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒