ПРИНЦЕССА

Однажды мы с Хряком засели в одном доме на отшибе, из оконкоторого виднелся ТЭК. Снайпера одного грузинского поджидали. Совсемозверел, гад. Стрелял сверху в город во все что двигалось. Трехстарушек замочил. О тех, кто отделался тяжелыми ранами, уже и неговорю. Даже собаками не брезговал. Трупы четвероногих друзейчеловечества смердели на опустевших улицах Цхинвала. Сам Парпатпоклялся, что собственноручно пришьет этого маньяка. «А если ктоопередит меня, – сказал он, – тому я отдам новенький складнойавтомат с подствольником в придачу». Случилось так, что у Хряка накануне пропала кавказкая овчарка. Огромный такой кобель. Без ушей и хвоста, побольше теленка, страшный– собака Баскервилей по сравнению с ним показалась бы невиннымщенком. А уж злой был как тысяча чертей. Но Хряк в нем души не чаял. Говорил, что у него только два друга и есть: Кавказец – так звалисобаку – и я. Пса мы искали недолго. Его труп лежал на одной изсамых простреливаемых улиц осажденного города. Причем не один. Егомаленькая любовница, симпатичная сучка из брюнеток, застреленная, валялась рядом, впритык. Застряли, по собачьему обыкновению, когдазанимались любовью. Еще несколько трупов хвостатых любителейгрупповухи, облепленных отвратительными зелеными мухами, лежали чутьпоодаль на солнцепеке. Морды собачек с высунутыми языками застыли впредсмертных улыбках. Так и не дождались своей очереди, бедняжки. Хряк, когда увидел такую картину, чуть не зарыдал. – Я хочу, чтоб и ты помер такой же сладкой смертью, какой умерКавказец, – искренне пожелал он мне… Спасибо, конечно, за сладкую смерть. Хряк сказал это от чистогосердца, и я не в обиде на него. Он знает, что я девственник. От негоу меня нет тайн. Как и у него от меня. Он даже признался мне, чтоотлизывает у своей Дианы и стирает ее нижнее белье. Спьяну, конечно, брякнул. Помню, что, когда он сказал это, я испуганно оглянулся посторонам. Но, слава богу, на вечерней, благоухающей сиренью улиценикого не оказалось. А потом он начал рассказывать в подробностях, как они с женой ублажают друг дружку в постели. Разумеется, послетого, как засыпает их маленькая крошка. От его откровенности волосына мне стали дыбом; и не только волосы. – Я люблю свою жену, – сказал Хряк, обдавая меня винными парамииз своего нутра, – и то, что мы с ней делаем в постели вдвоем, никого не касается. Я представил, как он ей делает это самое, и почувствовал в себенеобыкновенное волнение. Деланно улыбаясь, я соглашался с ним вовсем. Но оглядывался по сторонам, желая лишний раз убедиться в том, что на улице, по которой мы шли зигзагами, не было любопытствующих. – Ты что по сторонам озираешься? – спросил Хряк насмешливо. –Боишься, как бы кто не подслушал моих слов, а? Попадись мне такойсплетник, разносящий слова, как муха заразу, я бы ему уши оборвал изаставил бы жрать их! Я кивал головой как китайский болванчик, лишь бы он не орал и непривлекал к нам внимания. – Да ладно, пошли, – уговаривал я своего подгулявшего друга. –Тебя же Диана дома ждет, волнуется. – Диана говоришь? – сказал он, вытаращив на меня свои пьяныеглаза. – Щас я ей букет сорву. Вырвавшись из моих рук, Хряк, шатаясь, побрел к забору, надкоторым нависли ветки сирени. Он хотел сорвать сирень именно с самойверхушки куста и вскарабкался на забор. – Ты думаешь, я пьян? – крикнул он мне. – Смотри, как я держусьна верху! Выпрямившись, Хряк чуть-чуть постоял на гнилых доскахзаграждения, но, вдруг зашатавшись, потерял равновесие. – Твою мать! – вскрикнул он, прежде чем упасть на цветущий кусти пропасть за оградой. Через некоторое время он появился с большимвеником цветов в одной руке, в другой держал ветку со спелойчерешней. Дверь калитки, через которую он вышел, ему пришлосьвыломать, так как она оказалась на замке. – Цветы – Диане, – ухмыльнулся Хряк, – а это тебе, девственник. И он протянул мне ветку с плодами… А я никогда и не скрывал, что я девственник, в отличие от многихмоих сверстников, застигнутых войной врасплох. Их послушать – такони в мирное время чуть ли не всех девушек города перетрахали. Хотявполне возможно; почему бы и нет? Не скрою, что я озабочен этим. Обладание женщиной для меня как вершина неприступной горы взаоблачной выси. Я давно махнул на это рукой. Все равно мне непокорить ее. Но порой я безумно хочу женщину. Нет, не порой, авсегда. Пусть она будет некрасивая, хромая, косая – плевать. Ведь ямогу погибнуть в любую минуту от пуль или осколков разорвавшейсямины. Неужели я умру, так и не познав женщину? Хряк говорит, чтослаще этого ничего нет на свете. Боже правый, как это несправедливо! …Хряк причитал не хуже профессиональной плакальщицы, схоронившей всю родню, и я многое узнал про Кавказца. Оказывается, пес иногда разговаривал с ним – разумеется, когда никого поблизостине было. Я пристально посмотрел на красные сузившиеся глаза Хряка, итолько тут до меня дошло, что он обкуренный в дым. – А теперь, когда ты стал моим единственным другом, – сказалХряк, облизывая пересохшие губы, – прикроешь мою задницу, пока ябуду вытаскивать Кавказца. Вытерев напоследок свои сопли и слезы об мою футболку, Хрякринулся к своему дохлому питомцу. Слава богу, все обошлось, если не считать той пули, что прошилаему руку, когда он за лапы оттаскивал любовников в укрытие. – Вот это любовь, – сказал Хряк, тяжело дыша. – Даже смерть нерасцепила их. – На рану свою он как будто не обратил внимания. –Пустяки, – сказал он, показывая мне руку. – Рана-то пустячная, сквозная, и кость цела. Мне показалось, что ему больно и страшно. Это было видно по егопобледневшему лицу. Но этот сукин сын умел прятать свой страх внедрах своей темной души в отличие от меня. Хотя, с другой стороны, он мог посереть и от вида крови. Вообще Хряк крепкий орешек. Не одинкруторылый раздробил об него свои вострые зубья. Одним словом, волкв бараньей шкуре. Причем свихнувшийся волк, матерый. А с виду такойдушка, даже погладить хочется. – Чем перевязывать будем? – спросил я, глядя на егоокровавленную жилистую руку и чувствуя недоброе. – Как чем – твоей майкой, – отвечал Хряк. – Не буду же я рватьна бинты свою грязную рубашку? Так недолго и инфекцию занести. Илитебе жалко? Когда-то он учился на медбрата и считал себя профи. Так чтоспорить с ним на медицинские темы было делом совершеннобессмысленным. Так я и знал. Не зря говорят, что своя рубашка ближек телу. Но вслух я сказал, что для него я готов и не на такуюжертву. Для вящего дружественного жеста я сам разорвал своюадидасовскую футболку на тряпки и не очень туго перевязал егоокровавленный бицепс. Похоронили мы собачек у Хряка в саду. Я чуть не лопнул от смеха, когда этот придурок поклялся на могиле отомстить тому, кто такжестоко расправился с Кавказцем. – Это был его первый раз, – заявил Хряк, – и самая сладкаяминута в его собачьей жизни. Хорошо, что Дианы не оказалось дома. Увезла в Орджо дочку-заику. А то б она ему такой первый раз устроила, что о втором разе Хрякподумал бы много-много раз. Короче, стоим мы у окна в одной из комнат, оклеенной обоямисветло-коричневых тонов, и из биноклей по очереди смотрим на ТЭК. Ябольше наблюдал за башней грозно смотревшей своими бойницами нагород. Мне почему-то казалось, что неприятельский стрелок именнооттуда делает свое черное дело. Я сказал об этом Хряку. Тотпрезрительно выслушал мое мнение и в корне с ним не согласился. – Он может быть везде, но там его не будет точно, – сказал моймстительный друг. – Ведь туда стреляют все кому не лень, и толькослепой не попал в эту башню. Я еще недолго понаблюдал. – Плевать я хотел на снайпера – так он нам и нарисовался! –сказал я Хряку. – Да он, может, в лесу Чито затаился, если уж на топошло. Не так-то легко обнаружить профессионала. Уже две неделибудет, как за ним началась охота. И что же? Его даже видеть никто невидел. Я прихожу к мысли, что это миф. Просто грузины слишком хорошостреляют. – А я думаю, что это не сказки, – сказал Хряк. Он остался стоятьу окна, опершись локтями на подоконник, и внимательно смотрел вбинокль на враждебную нам кудряво-зеленую высоту. – Ты бы лучшепулемет на стол поставил, чем ныть. Я посмотрел на его руку, и мне стало жаль его. Тряпки, которымивчера была перевязана рана, побурели от просочившейся крови. – Ладно, – говорю, – поставлю, только потом отдохну. У менябашка раскалывается после вчерашнего. – Слушай, – взревел Хряк, – ты мне только мешаешь! Можешь вообщевалить отсюда! – Ты приди в себя! – огрызнулся я. – По-моему, ты меня с кем-тоспутал! – Тебя спутаешь, – усмехнулся Хряк. На круглый ореховый стол, стоявший в центре комнаты, я установилпулемет. Затем, охая и ахая, что означало, что силы мои истощенывконец, я подошел к задрипанному красному дивану в углу комнаты иплюхнулся на него, подняв кучу пыли. – Отдохну немного, а потом сменю тебя, – пообещал я Хряку. – Ладно, – буркнул тот. – Ты хоть помнишь, сколько мы вчера выпили? – спросил я последовольно долгого молчания, в течение которого я успел немножковздремнуть. – Да всего-то литров десять, не больше, – сказал Хряк зевая. –Эх ты, слабак, корчишь из себя вояку, а пить не можешь. Весь мой садоблевал. Я возмутился: – Ты лжешь, но непонятно зачем. Я помню, что, когда мы началипить из литровых банок за здоровье Парпата и за ребят, ты сказал, что одного штофа нам будет мало, и вынес из подвала второй. Да-да, лучше перепой, чем недопой – так ты говорил. Хряк рассмеялся и хлопнул себя здоровой рукой по ляжке. – А самого Парпата не помнишь? – спросил он. Я только рот раскрыл от удивления. – Он что, тоже с нами бухал вчера? – Эй, парень, да что с тобой? – Хряк повернул ко мне своенапористое кабанье лицо. Но я ничего не помнил и только глазамихлопал. – Ты вчера соседа моего чуть не пришил, когда тот загружалсвои вещички в грузовик. Набросился на него с кулаками и кричал, чтоон не мужчина и на нем женское белье. Потом притащил пулемет и велелему идти сражаться. А когда тот лег на землю от страха, ты началстрелять в грузовик и изрешетил весь кузов машины вместе с егодобром… – На него и на подобную шваль мне наплевать, – сказал я. –Нечего с ними церемониться. Таких следовало бы расстреливать наместе по законам военного времени как предателей. Если этого неделать сейчас, то в будущем они будут опасны для нас. – Опасны, говоришь? – засмеялся Хряк. – Видел бы ты этогоопасного. Он в штаны себе наклал, когда ты пальнул в грузовик. – Хряк, послушай меня, это не шутки. Я давно думал над этим ивот что тебе скажу. Мы воюем и рискуем в любой момент отправиться кпраотцам. А эти, что прячутся в подвалах и сбежали из города, переждут войну и выживут. А когда все закончится, они нагрянутобратно… – Да ладно тебе, – оборвал меня Хряк, – вечно ты выдумываешь. Тем, кто сбежал отсюда, возврата нет. Мы сами не пустим этихвыблядков обратно. Да и не вернутся они туда, где на них будутсмотреть с презрением. Короче, не делай из мухи слона. Он отвернулся к окну и снова принялся наблюдать. – Ладно, придет такое время, когда ты вспомнишь мои слова, –сказал я. – Такого не будет никогда! – закричал Хряк. – И хватит об этом. – Згудеры Жуар! – взмолился я, упав на колени рядом с диваном. –Мы под тобой. А ты высишься над нами; над всем городом. Видишь все, что тут творится. Помоги нам! Мы простые солдаты, сражаемся, какможем и не прячемся. Всегда в бою на передовой. Защищаем нашу землю. Проливаем свою кровь за тех, кто родился на ней и кому еще предстоитродиться. Иногда мы тоже ошибаемся, не без того. Но ведь нас никтоничему не учил. Наши старшие попрятались как зайцы, и нам самимпришлось взяться за оружие. Многие из нас вчерашние школьники. Дажеповзрослеть не успели. Направь нас на путь истины, Згудеры Жуар. Потому что будущее наше мне видится не в радужных тонах. Но, можетбыть, я ошибаюсь. Как бы я хотел ошибиться на этот раз! А те подлыедушонки, что нам гибели желают по злобе и трусости своей, пустьпоумнеют или подохнут прежде нас! – Аминь, да будет так!!! – рявкнул Хряк со своего места. – Эй, тамада! Как же ты молишься, если у тебя в руке нет рога с аракой, апод ним трех пирогов? Тебя твои родители совсем ничему не учили? – Так я же от чистого сердца. – От чистого сердца скажешь спасибо Парпату за то, что не далтебе пристрелить моего соседа. – Спасибо тебе, Парпат, за то, что защитил этого трусливогонегодяя! Уж он-то точно не пощадит никого из нас, подвернись емутакой случай! – Ты это о ком, о моем соседе, что ли? – О ком же еще, мать его! Кстати, как он там вообще оказался? – Кто, Парпат? Просто проезжал мимо. Снова долгое молчание, и муха жужжит. Только сон мне векислипает, она на лицо садится. Хряку тоже надоела эта тварь –отрывает его от дела, требующего особого внимания, – и он прибилмуху. Подкараулил ее, стоя надо мной с кроссовкой в руке, и шлепнул, когда та уселась мне на лоб. Все начинается с малого. Вначаленадоедливую муху шлепнул. Дальше собаку, вывшую в сторону твоихворот, пристрелил. А потом, глядишь, и человека убил. Я, конечно, облаял Хряка, но не очень сердито. Так, для порядку. Он, перед темкак в этот дом войти, на собачье дерьмо наступил. Снова сон сморил меня. На этот раз я заснул с открытымиглазами, чтоб Хряку не было обидно. Спать таким аномальным образом янаучился в армии. Чему только не выучишься там, чтоб скоротать времядо дембеля… Хряк стоял у окна все в том же положении, как будто так иродился с биноклем у глаз. Иногда меня поражало его ослиноеупрямство, причем там, где не надо. Я посмотрел на круглые настенныечасы напротив, как раз над книжным шкафом. Когда мы пришли сюда, онивроде бы стояли. Сейчас они ходили и показывали время. Три часа уже, если не врут. Значит, я спал не меньше пяти часов, а Хряк все этовремя любовался видами на ТЭК. Мне стало стыдно. – Слушай, Хряк, часы вначале как будто не работали, а теперьслышишь, как они тикают? – Я их завел, когда ты спал. – Что ты врешь, – сказал я, прикинувшись обиженным, – я дажеглаз не сомкнул. – Не пудри мне мозги, все знают, что ты можешь спать с открытымиглазами. Знаешь, мне стало не по себе, когда я смотрел на твоиоткрытые спящие глаза. От страха я пернул тебе прямо в рожу, – и онзасмеялся. – Ты свинья, – возмутился я и хотел в него кинуть чем-нибудь, нопод рукой ничего не оказалось, кроме тяжелой гири на полу. Я не смогее даже приподнять, хоть и тужился, как беременный. Хряк, видя моинапрасные старания, только смеялся, и поспорил со мной на штоф вина, что поднимет гантель зубами. И ведь поднял. Сильный, черт, хоть инизкорослый. Недаром его Хряком окрестили. Вонючка. – Хрю-хрю, свинка, – подразнил я его без особой, впрочем, злобы. Досадно, конечно, что проспорил. Ну да ладно. В подвале этого дома вина хотьтопись. Какая непривычная тишина. Хоть бы кто пострелял и разогнал ее. С некоторых пор тишина пугает меня. Я зевнул и закрыл глаза. Мнеприснился сон, будто я мчался верхом на Кавказце. С бешенойскоростью носились мы по обезлюдевшему мрачному городу. Иногда оностанавливался и, принюхиваясь к кровавому асфальту, вылизывалкрасные пятна. Потом поднимал морду к черному от туч небу, откудапробивалась узкая полоска нестерпимо яркого солнечного света, ижутко выл. И снова мы мчались вперед против страшного ветра, срывающего клочьями с собаки шерсть. Вдруг Кавказец вырвался изгорода и свернул на ТЭК, откуда по нам начал бить вражеский снайпер. Вначале он не попадал, и это меня страшно радовало. Но потомстрелявший все же всадил в меня не меньше дюжины пуль. Я проснулсявесь в холодном поту. – Ну и сон мне приснился, – сказал я. – Опять кошмары? – Да, как будто меня убили. – Как закончится война, – мечтательно сказал Хряк, – поедем мы стобой на море в Абхазию, к нашим братьям. Морская вода поможет тебесмыть все твои кошмары. Да и мне не помешает поплескаться в соленойводичке. А девушек там знаешь сколько? – Сколько? – Много, – вздохнул Хряк, – и все такие загорелые, ласковые. Одна краше другой. На какую из красавиц мне покажешь, та и будеттвоей. В голосе моего друга я уловил нотки, по которым можно было безособого труда уговорить его свалить отсюда. Мне не нравился дом, вкотором мы находились; не нравились люди, которые жили в нем. Всясемья, в которой было трое взрослых мужчин, способных защищать соружием в руках свое жилище, бежала в Орджо. Тьфу, мать вашу. Хотянет. На мамочку их не тьфу. Мамочка у них что надо. Пальчикиоближешь, до того сочная. Такая полненькая блондинка с зеленымиглазами и белым лицом. Я бы не отказался сорвать на ней своюдевственность. Ах, как хорошо было бы прилечь на этот диван и крепко-крепко прижать ее пышное тело руками к себе. Но почему на скрипучемдиване, а не на пахнущей траве в кустах в лесу Чито? Да где угодно, лишь бы дала! Хоть на чертовом колесе в парке. А на возраст насрать. Даже если ее сын был моим одноклассником. – Зря мы тут ошиваемся, – сказал я. – Не видать нам снайпера каксвоих ушей. Это дохлое дело. Я тебе с самого начала говорил… – Ни одной живой души на ТЭКе, – бормотал Хряк не слушая моихслов. – Как будто они все вымерли. – Это было бы здорово, – сказал я. – Тогда бы и войназакончилась. – Ладно, сворачиваемся, – сказал мой друг, дюже уставший отсвоих бесплодных наблюдений и моего нытья. – Там, в ящике за дверью, я сложил банки с абрикосовым компотом, который ты так любишь, икакого-то варенья. Не разобрал какого. Кавказца я тоже не забыл. Уних в подвале пылится куча бундесверовской помощи. Я взял для негонесколько банок с сосисками. Сам я их терпеть не могу. Я привскочил на диване, до того испугался, когда он вспомнил особаке. – Хряк, твою мать, не пугай меня, Кавказца уже нет! – Ах да, бедняга, – сказал он грустно. – По привычке ему взял. Ну да ничего, не пропадут. Ты ведь тоже любишь сосиски. Слушай, давай посидим еще часок, куда нам спешить… – Ладно, – говорю, – только не пугай меня больше. Я снова прилег на диван и вроде начал успокаиваться, как вдругХряк захихикал. – Ты был прав, – зашептал он, брызгая слюной. – В башне кто-тоесть. Я вскочил и с бьющимся сердцем подбежал к окну. Хряк сунул мне вруки бинокль и, сорвав с карниза занавеску, отошел к пулемету. Ненавижу, когда кто-то целится у меня за ухом и хочет выстрелить. Особенно в закрытом помещении. Это подавляет меня… – Ленты заправлены как обычно? – нечеловечьим голосом спросилХряк. Я кивнул: – Да, трассирующими и бронебойно-зажигательными. Приложив к глазам бинокль, я увидел, как в бойнице башниресторана «Ерцо» появился кто-то с длинной винтовкой и, слившись соружием в одно целое, замер. Бах, бах – послышались выстрелы. – Кого он убил на сей раз, ублюдок? – прохрипел Хрякприцеливаясь. Приглядевшись хорошенько, я увидел, что это был неснайпер, а снайперша. Ее длинные прямые волосы цвета воронова крыласвисали с бойницы. – Хряк, твою мать, не стреляй, это же девушка! – крикнул я. –Лучше подкрадемся к ней туда и оттрахаем ее! Но было уже поздно. Комнату, залитую солнечным светом, взорваладлинная пулеметная очередь, заглушившая мои немощные крики. Грохотстрельбы слился со звоном пробитого стекла и пустым стуком об стеныи паркетный пол отстрелянных дымящихся гильз. Я вдохнул дым пороха. Люблю этот запах. Помогает выделять адреналин. Я видел или мнепоказалось, как трассирующие пули светящимся пунктиром обозначилирасстояние между стволом нашего пулемета и телом черноволосойдевушки из башни, в которое они вошли и погасли. – Ты просто мразь, – сказал я Хряку. – Убил такую красивуютелку. Она была похожа на принцессу. – Попался бы ты этой принцессе на мушку, – отрезал Хряк. – Да, ты прав, – сказал я, вытирая слезу на щеке. – Как же мнегрустно… – Да она просто красавица, – сказал Хряк, любуясь на дело руксвоих через подзорную складную трубу, которой он пользовался висключительных случаях. – Посмотри, как она свесилась с башни и каккрасиво играет ветер ее длинными волосами, по которым можновзобраться на башню, подобно сказочному принцу. Но она уже мертва. Явсадил в нее не меньше сорока пуль, и никакому королевичу не оживитьее поцелуем. Он вдруг замолчал, как будто задумался. Наверновспомнил Диану с дочкой. – Ей бы детей рожать да мужа любить, –продолжал Хряк… – Мне бы хоть какую-нибудь вообще, – вздохнул я. – Только немертвую, живую… Мой друг обнял меня, как будто хотел утешить. А когда я заплакалв его могучих объятиях, уже не стесняясь своих слез, он ласковопогладил меня по голове своей раненой рукой и сказал: – Как ты думаешь, теперь, когда мы убили эту суку, Парпат отдастнам обещанный автомат с подствольником?

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒