ДОМОЙ. ОТСТУПНИК

ДОМОЙ

В конце ноября мы, студенты художественного училища, все ещебыли на хлопке. Собирали пахту (хлопок) от рассвета до заката. Норма тридцать килограммов в сутки. Адский труд, по крайней мередля меня. И попробуй сдать меньше с грядок, отведенных тебе ИгоремКудряшкиным – старостой, а теперь уже и бригадиром нашегоживописно-педагогического отделения. Вообще-то до армии он училсяна оформительском. Отслужив положенные два года, Кудряшкинвернулся, но вместо выгодной профессии оформителя выбрал тернистыйпуть живописца и попал к нам. У меня с Игорем отношения сразу женатянулись. Даже чуть не подрался с ним однажды в аудитории. Моалим, помню, обошел наши мольберты, многих похвалил за хорошуюработу, меня в том числе – тройное ура моему проснувшемуся гению –и, обменявшись с Игорем многозначительным взглядом, попросил нассидеть тихо и вышел. Ну мы сразу же хи-хи да ха-ха. Игорь, какстароста, должно быть, чувствовал себя неловко. А тут еще Вестаначала его донимать: как, мол, ту девушку зовут, с кем вчера подручку прогуливался. – Она твоя невеста? – спросила кокетливо Галка. – А я думала, ты меня любишь. О свадьбе, глупая, мечтала... Так на кого ж тыменя променял, Игорек, а? – У него был такой счастливый вид, – продолжала Веста. – Дажене поздоровался. Приревновала бы ко мне? – А когда свадьба? – серьезно поставила вопрос Зарина и, неудержавшись, прыснула. Лично мне такое не понравилось бы, и я украдкой посмотрел наИгоря: точно, покраснел как рак, и пот с крутого лба стекает поддымчатые линзы очков. Мне стало жаль бедного старосту, захотелосьего поддержать, но вместо этого я брякнул: – А давайте соберем ему со стипендии на обручалку! Жертвуючервонец! Кто больше? И бросил взгляд на Весту. Она затряслась от смеха, как и веськурс. Игорь засопел и, отшвырнув мольберт с холстом, схватил меняза шкирку. – Эй, – говорю, – грабли убери. Шуток, что ли, не понимаешь? А он мне: – Сейчас я набью твою осетинскую морду. Меня будто током ударило. – Многие пытались! – рычу. – Ну-ка попробуй... Тимур со словами «да ладно вам, как маленькие» влез междунами; Дима Пинхасов тоже пытался урезонить... Мне, бывшему борцу, такие худые и длинные очкарики, как Кудряшкин, ну просто семечки. Вмиг бы разгрыз; накрутил бы его на бигуди. Но, похоже, у него наэтот счет были какие-то иллюзии. Я захотел их развеять, предложивему пройтись со мной один на один в ботансад. Да, удалось мнеповеселить Весту. И веселил бы дальше, но тут моалим вернулся иобъявил: – Вот и закончилась наша учеба, закругляйтесь, ребята. Завтрана хлопок... Святое дело... Это было в начале октября. Два месяца мы вкалываем как негры-рабы на плантациях хлопка. Спим на раскладушках в клубе кишлака: девушки на сцене зазанавесом; мы в зрительном зале. У меня к прекрасному полу пропалвсякий интерес. Отвратный от них запах – с ног сшибает. Нодевчонки не виноваты. Вода привозная, мутная, и они, боясь заразы, не подмываются. О Весте я и думать забыл. Вот как излечиваются отнеразделенной любви... Многие начали желтеть. Счастливчиков сдиагнозом гепатит отправляли в больницы Душанбе. И уже никто неудивляется слухам, что училище пробудет в колхозе до Нового года. Впору вешаться. Один пытался удавиться, но вовремя заметили исняли с ветки хурмы в саду председателя. Девчонку с третьего курсаукусила кобра. Не довезли до города, отмаялась по дороге. То идело между кулябцами и бача памиро (парни памирцы) вспыхиваютдраки. Бьются яростно, до крови. Военруку нашему, будившемуучилище по утрам громовым голосом: до дембеля осталось три дня, подъем! – старшекурсники устроили темную. Теперь он всолнцезащитных очках ходит, и тихо так. Кудряшкин в однопрекрасное утро не нашел своих очков, и той же ночью егообнаружили лежащим недалеко от «казармы». Еле откачали. Он былпьян и ничего не помнил. А я знал, кто напал на Игоря: Сатор спервого оформительского. Этот отпетый негодяй и мошенник ухаживалза Шарофат с нашего курса и не раз пытался протолкнуть на весыподмоченный хлопок. Но бригадир отказывался взвешивать и как-тораз в сердцах вывалил содержимое фартук-мешка Сатора. Кроме хлопкатам была глина, камни и даже живая без хвоста ящерица, юркнувшая вкусты. Шарофат засмеялась вместе со всеми и протянула Игорюнабитый белоснежной пахтой мешок. – Пятьдесят килограммов, – обрадовался бригадир, не расслышавслов Сатара: – Ты еще пожалеешь об этом, х.. й моржовый. Бригадир провалялся на своей раскладушке три дня, а послевстал и, засунув за голенище кирзача вострый нож, объявил: – Ну вы сами напросились, ребята. Буду гонять вас по лысымполям, и попробуйте не сдать мне норму. А если разобраться со мнойзахотите... Ну что ж, попробуйте... В общем, все были на грани срыва. –... Но республике надо помогать, иначе она не выполнит взятыена себя обязательства, – ораторствует после завтрака на линейкезавуч Борим Негматулаевич. – Страна не забудет вашу помощь! – Да пошел ты, – бормочет Тимур, сплевывая зеленую жижу наса. – Как будто я не знаю, почему он так рвет жопу. Мать не видать, вдиректора, козел, метит. – Зря старается, – глаголет Дима Пинхасов. – Бориму это местоне светит. У нашего теперешнего большие связи наверху. – Сегодня слышал: будем курак (зеленая оболочка, внутрикоторой зреет хлопок) тонковолокнистого собирать, – встревает вразговор Джамшед. – Видели, как вчера над нами кукурузник летал? Он, блин, поля химикатом опрыскивал, чтобы хлопок раскрылся, и мыэтим ядом дышали. Эх, загнемся тут. И почему я послушался пахана? Поступил бы в мединститут – сейчас бы собирал виноград. – Твои таланты тоже раскроются, бездарь, – злится глуповатыйРахмон. – Вся республика на полях гнет спину, а он про виноградвспоминает. – Ну и в рот ему потные ноги, – поддакивает Рахмону Тимур. Я слушаю разговор и кутаюсь в чапан (ватный халат). По утрамвсегда холодно, а днем жара, несмотря на конец осени. Поправляю наплече фартук-мешок, внутри которого позвякивает алюминиевая мискас кружкой и ложкой. Обед в полдень привозят нам прямо в поле. Менямутит от одной мысли о еде. Во время завтрака даже чаю не попил. Плохо дело: в натуре заболел. Знобит и кашляю. Если мать сегодняне привезет справку об освобождении, мне крышка. Вчера ходил кнашему врачу. Огромный такой дядька из Дагестана. На моего дядюЗаура похож. В вагончике напротив клуба принимает и там же спит. Япожаловался ему на кашель. Он спросил, курю ли я. У меня в рукесигарета. – Нет, – говорю, выпуская дым из ноздрей. – Запарился, – улыбается врач и сам закуривает. – Ну как жеземляку не помочь. На день-другой освобожу тебя от полевых работ. Отдохнешь... Потом посмотрим. Кстати, откуда ты родом? – Из Осетии. – Из Северной? – Нет, из Южной. – Понятно. – Он приложил ладонь к моему лбу. – Так, температуры у тебя нет, но я напишу сорок. А сигареты какиекуришь? – Разные. – Вот поэтому и кашляешь. Анашой увлекаешься? – Нет, но хотел бы попробовать. – Жаль. Я думал, у тебя есть. Покурили бы. Шамса из Кулябазнаешь? – Со второго керамического? Знаю. Хороший пацан. – Он мне афганскую обещал. Если увидишь, скажи, чтоб зашел комне. Слушай, а у тебя в Душанбе нет знакомых медиков? – Мать медсестрой в больнице Кароболо работает. – Ну так езжай домой и скажи ей, чтобы справку об освобождениисделала. Она недорого стоит. Зато здоровье свое сбережешь. То, чтотут происходит, кошмар, и смотреть на это трезвыми глазами нельзя. Здесь человека загубить – как два пальца обоссать... В общем, езжай. Два дня тебе на это за глаза хватит, а если будешьопаздывать, отмажу. – Я на прошлой неделе у завуча отпросился на день. Мать какувидела меня такого, испугалась и сказала, что раздобудет любуюсправку... Она вот-вот должна приехать. – Ну и хорошо. На вот аспирину попей. Мать, наверное, сердцем почуяла, что промедление смертиподобно, и приехала за мной в полдень. Я как раз лежал на своейраскладушке и чистил слипшиеся от зубной пасты волосы. Девчонкипостарались. Вот сучки, и так шевелюра грязная и чешется. Удивительно, что вши еще не завелись. – Сынок! – крикнула мама, бросаясь ко мне. – Что у тебя сголовой? – Все нормально, – говорю. – У меня теперь на голове вместоволос пахта растет. Борим тут как тут: в одной руке бумажку держит, другой усы спроседью поглаживает, читает. – Ну что, Дадаев, домой поедешь, – говорит он, оторвавшись отчтива. – Подождал бы еще два дня – и поехал бы вместе со всеми. – Рассказывай сказки другому, – бормочу я. – Собирайся, сынок, я на такси приехала... Дома скучно, и я брожу по когда-то кишевшему студентамигороду. Теперь улицы Душанбе обезлюдели, хотя городскойавтотранспорт работает по-прежнему, но на остановках пусто, лишьшелестит опавшей листвой платана сухой, с хлопковых полей ветер. В училище побывал. Увиделся там с Рафой – долговязым бухарскимевреем, заболевшим желтухой одним из первых. На плече у негобольшой этюдник, и он собирается в ботансад писать этюды. Можетбыть, я составлю ему компанию? Нет? Жаль. Вместе было бы веселей. Безусловно, но у меня после пневмонии обострился бронхит – и янадрываюсь от кашля. Говорят, анаша хорошо помогает в такихслучаях, но где ее найти. Рафа не знает, он еще ни разу не брал врот даже сигарету, и у него большие сомнения насчет целебныхсвойств упомянутой травки. Его сомнениям не поколебать моейрешимости курнуть и излечиться от гнусного кашля. Мы желаем другдругу удачи и расходимся. И вдруг меня осенило: Андрей, мой сосед, – заядлый анашист. Отнего даже жена сбежала из-за его пристрастия к конопле. Его дом вначале нашей тупиковой улицы. Открываю калитку и вхожу во дворик. Справа небольшой кирпичный флигелек – резиденция Андрея; вглубине, куда ведет посыпанная щебнем дорожка, верандаглинобитного дома. Срываю гранат с дерева и мну его. – Андрей! – кричу я и, прокусив плод, высасываю кисловато-сладкий сок. Вместо Андрея из пожелтевших кустов появляется Мухтари, помахивая хвостом, идет мне навстречу. Я треплю по головенемецкую овчарку. – Мухтар, на место, – слышу я голос самого хозяина. Похожий набурого медведя Андрей вываливается из своей берлоги. – Здорово, – говорю. – Как дела? – Дела у прокурора, – ухмыляется Андрей, – а у нас делишки. – Слушай, у тебя не будет... то есть я бы хотел курнуть... – У меня сейчас голяк, но Гена знает одного барыгу. Он сейчаснастоящую афганскую толкает. Были бы бабки.. – У меня есть, – радуюсь я, вынимая из кармана мятые червонцы. – Сколько надо? – Цена хорошей шаны – десятка за пакет. – Пусть купит два, один нам, другой я хочу земляку на хлопокпослать. – Взгрев кенту – святое дело... Гена, маленький, похожий на черта таджик, потягиваясь, выходитиз флигеля. Мне он неприятен. Я слышал, что он трахает своюмладшую сестру Гулю – хорошенькую девочку четырнадцати лет, недавно сбежавшую из интерната. – Салам алейкум, сосед, – говорит он, протягивая своюмаленькую грязную лапку. – Салам, салам, – отвечаю и сую ему деньги. Андрей что-то говорит ему на таджикском. Гена понимающе киваети, как и положено черту, исчезает, а мы входим во флигель. Внутритемно и пахнет анашой. Андрей включает свет и разваливается надиване; я робко сажусь на табурет. В углу на маленьком шкафчикемагнитофон и пачка папирос. – Ты какую музыку любишь? – спрашивает Андрей. – Хорошую. – «Супермакс» подойдет? – Это моя любимая группа. И мы слушаем «Супермакс». Вскоре появляется Гена и кладет натумбу два небольших свертка. Андрей протягивает один мне; другойразворачивает и нюхает. – Ништяк – говорит и ловко забивает косяк. – Надо бытьпоосторожней с этой дурью. В прошлый раз мы раздавили вчетверомпятачок, и Хабибу стало плохо... Он прикуривает и резко, с шипением втягивает в себя дым. Сейчас глаза вывалятся – до того раздулся, но не спешит выдыхать. Гена следующий. Я за ним, неплохо подражаю. Проходит минута, другая, но я не чувствую кайфа. Надули меня, как сельского, думаюя и смотрю на Гену, свернувшегося в кресле у маленького окошка, задернутого красной занавеской. Он как будто умер. Андрей тожепритворяется умирающим от кайфа. Обидно, конечно. Да пошли вы все, мать вашу... Хочу уйти и встаю. Что за хрень? Мне кажется, я растуда так стремительно, что боюсь головой пробить потолок. Этого неможет быть! И как здесь душно. Сейчас задохнусь. Надо выбираться, но как? Дверь слишком маленькая, не пролезу. А что, если встать начетвереньки? Так-то лучше. Я ползу по дорожке. Чувствую рядом чье-то дыхание. Поднимаю голову и вижу небольшого огнедышащего драконасо стальными зубами. С его раскаленного языка стекает лава. Сейчаслизнет и спалит мне лицо. – Пожалуйста не надо, Мухтар, – пытаюсь я задобрить чудовище. – Мне и так плохо. Оно куда-то исчезает, а я продвигаюсь к калитке. Здесь я могувстать на ноги. Надо пройти мимо дома старой ведьмы Марзии, преждечем попасть в свой. Не хочу встречаться с ней – сглазит. Неповезло. Чтоб ты провалилась. Может, не заметит меня, еслисмотреть в другую сторону? – Ти пачиму не здороваишси? – спрашивает Марзия, приближаясьвразвалочку. Я что-то мямлю в ответ и вижу, как она превращается вгусыню. Мерзкая птица пытается ущипнуть меня пластмассовым клювом. Я отбиваюсь. Она хлопает крыльями, и взмывает ввысь... Еще какое-то время барахтаюсь в зыбучих песках, и все же мне удаетсядобраться до дома. – Ты что, анашу курил? – накинулась мать. – Нет, просто... голова болит. – Будто я не видела, как ты заходил к Андрею, к этомупропащему человеку, от которого даже жена сбежала. Посмотри насвое лицо, анашист несчастный! И как мне теперь людям в глазасмотреть? Я стою у зеркала и гляжу на свое отражение: лицо зеленое, каку мертвеца. Дикий, животный страх охватывает меня: – Мама, мама, я умираю... Мать как будто этого и ждала: ударила себя по коленям, запричитала: – И откуда ты такой свалился на мою несчастную голову! Великийбоже, помоги, не дай нам пропасть! Сынок, не бойся. Ложись пока надиван, а я тебе валерьянки накапаю. На вот, попей... Потом гулятьпойдем. Ну как, тебе не лучше? – Фу, отпустило... Нет, опять по новой пошло... Я просто устална хлопке и хотел домой, но не сюда – в Цхинвал. Мы здесь чужие, мама, неужели не понимаешь? – Я все понимаю. Но сам посуди: мы уехали оттуда нищими, ивозвращаться обратно с пустыми руками ох как не хочется. Отец, твой слава богу, нашел хорошую работу. С утра до вечера, бедный, вкалывает. Хочет на дом накопить... – А на машину? Он обещал мне «шестерку» белую купить. – И купит. Но на это уйдет года два-три. – Значит, домой вернемся в 90-м* на белой «шестерке»? – Да, сынок, и построим на месте старого большой двухэтажныйдом из красного кирпича... – Ну тогда я подожду, но на каникулах летом я все равно поедув Цхинвал.. – Конечно, поедешь. Ну как, легче не стало? – Да, как будто, ох нет, опять началось... *С 1989 года вооруженные формирования Грузии пыталисьзахватить столицу Южной Осетии город Цхинвал. Война продолжалась19 лет и закончилась 10 августа 2008 года благодаря вмешательствуРоссии.

ОТСТУПНИК

Я положил на истоптанный замерзший снег свой карабини присел на деревянный приклад. Кости, обтянутые кожей, соприкоснулись с деревом. Слишком жестко. Тогда яразмотал зеленый мохеровый шарф и подложил его под себя. Спиной я прислонился к стене баррикады из мешков спеском. Отлично. Хорошо сижу. Да и денек выдался наредкость теплым, несмотря на зиму. Солнце, к которому тянулось все мое существо, вдругзагородил собою парень, одетый в черную кожаную куртку ибелые спортивные штаны. Он был из тех, с кем лучше несвязываться – себе дороже. Но я ведь сам такой, и, возможно, даже круче. Ему бы обойти меня стороной – наего месте я поступил бы именно так, – но нет, он какбудто искал неприятностей. Он кивнул мне как знакомому и, увидев то, на чем сижу, сказал: – Слушай, братишка, одолжи на пару минут своесиденье. Дело одно наклевывается, а без оружия тудасоваться никак нельзя... – Оружие и жену, – говорю, – никому не одалживаю. Атеперь можешь отвалить, ты мне солнце загораживаешь. – Что ты сказал?! Повтори! – Я говорю, чтоб шел своей дорогой, – сказал я, чувствуя, как в моих замерзших жилах вскипает кровь. – Мать мою, если ты не пожалеешь об этом! – Я много о чем жалел в этой жизни, – сказал я. – Номне непонятно, что ты, такой крутой, прячешься во времябоя. Где ты был ночью, а? Или не слышал, как стреляли? Я заткнул его: ему нечем было крыть. Ребята вокругслушали нашу перепалку, но никто не вмешивался. Я и неосуждал их, потому что сам избегал подобных разборок. – Пошли-пошли, не связывайся с ним, – торопил крутогоего маленький, похожий на шакала приятель, который откуда-то знал меня. Тот как бы неохотно дал себя увести и всёоглядывался. – Мы еще встретимся! – крикнул он. – Не сомневаюсь в этом, – ответил я. – Я сам тебяразыщу, если снова спрячешься! Кажется, я переборщил; но он меня сильно завел. – Мародеры, – сказал кто-то про них. – Житья от них нет, – вздохнул другой. – Только ислышишь, как ограбили того, покалечили этого. Расстрелятьбы их всех к чертовой матери. Хорошо, что ты не дал емусвою винтовку… *** Да, дорогой ценой мне досталась эта кавалерийскаявинтовка. Чтоб купить ее, мне пришлось украсть деньги усвоего отца. Он хранил их в чемодане, с которым приехализ Душанбе. Долгие годы родитель вкалывал там, чтобнакопить деньжат на постройку нового дома здесь, народине. Это была мечта всей нашей семьи. Как же ярадовался, что скоро буду выглядывать из окон своегособственного двухэтажного дома! Папаша говорил, что новыйдом будет не хуже дворцов наших соседей, которым ястрашно завидовал. Но война оборвала нашу мечту на первомже этаже. Отец, как и все вначале, думал, что этонедоразумение скоро закончится, и он доведет до концаначатое. Но потом понял, что это всерьез и надолго. Выходит, что теперь я сижу на верхнем этаже нашего дома. Ведь деньги были отложены именно для его постройки. Нопочему-то я не рад этому. Совсем наоборот. Папашу после моего поступка чуть инфаркт не хватил. Отказался от меня. Сказал: мой старший сын умер. Мать, проклинавшая меня сначала, приходит сейчас на баррикаду исо слезами упрашивает вернуться домой. Не поздновато ли? Ославили меня на весь мир – и всё забыть? Нет, никогда. Уж лучше околеть здесь, чем вернутся под недостроенныйкров, где вечно будут напоминать о моем поступке, указывая пальцем на потолок. А с младшим братом у нас договор. Если меня убьют, винтовка переходит к нему по наследству. Теперь онследует за мной повсюду. Вон он стоит на углу, в беломплаще. Делает вид, будто радуется солнечному теплу. Но ято знаю, что у него на уме. Как и все наследники, братхочет поскорей заполучить свое наследство. Но я нетороплюсь на тот свет. Дорожу своей задницей ради той, кого я люблю больше всех на свете. Хотя, возможно, она ине подозревает о моей любви к ней. По ночам, когда не очень сильно стреляют, я прихожу кдому, в котором она живет, и смотрю на ее окна. Спит, наверное, думаю я. Греет своим роскошным телом холоднуюпостель. А может, она боится и не смыкает глаз? У нееесть основания для этого. Во-первых, это девушка избогатой семьи, и наверняка значится в списках мародеров, рыщущих по ночному замерзшему городу. Во-вторых, онакрасавица и сама по себе представляет лакомый кусочек длялюбого отмороженного. А твари ничем не гнушаются. Могутснять кольцо вместе с пальчиком. Два дня тому назад ястолкнулся с ними ночью в ее подъезде. Пришел туда постарой привычке. Мародеры собирались взломать дверьквартиры под страшные крики ее матери. Отца не было дома. Да и что бы сделал этот старый казнокрад, окажись он там? Ровным счетом ничего. Соседи тоже все попрятались. Никтоне пришел на помощь. Да и кому нужны неприятности? Связываться с мародерами опасно для жизни. Пришлосьсамому вступить с ними в разговор на узкой темнойплощадке третьего этажа. Их было трое, и все в масках. Таких дерзких я еще не встречал, хотя перевидал ихнемало. Они посмеялись надо мной и моим оружием исказали: не суйся не в свое дело. Тогда я выстрелил вногу одному, а второму засунул ствол карабина в рот черезчулок, под которым он прятал свою харю. – Ну что, крутой! – Я упивался своим бешенством. –Попробуй откуси то, что я засунул тебе в рот! – Но тот, кажется, язык проглотил и хрипел. – Пулю на тебя, тварь, жалко! Сорвав с него чулок, я харкнул в его гнусную рожу. Третий сбежал. За ним погнался братишка, следовавший замной по пятам. Я застал обоих у развалин дома, кудапрошлой ночью угодил снаряд. Мародер повалил брата наснег и, сидя на нем верхом, молотил чем-то тяжелым. Явырубил отморозка, ударив прикладом винтовки по голове. Младший брат оказался на редкость живуч и, придя в себя, умолял одолжить ему карабин на один только выстрел. – Ведь никого нет поблизости, – говорил он, ощупываясвое разбитое в кровь лицо. – Не бойся, никто ничего неузнает. Ты сам видел, как он убивал меня! Но я не позволил ему, потому что был уверен: из оконпятиэтажек Жилмассива на нас смотрела не одна паралюбопытных глаз. Тогда братишка подобрал обломок кирпича, которым ему чуть не раскроили череп, и начал крушить имлицо мародера. Око за око, зуб за зуб; такая жестокостьмладших меня уже не удивляла. Нет, не такой я представлялвойну в самом начале. Думал, что прославлю себя в жаркомбою. А на деле собачий холод, нехватка патронов и ещемного того, о чем даже говорить не хочется – до того всеподло и мерзко. И один лишь бог знает, когда все этозакончится. Политикам я давно перестал верить. Да и разбежалисьэти болтуны, как только запахло жареным. А мы теперьрасхлебывай кашу. «Наша сила в нашей правде!!! » Да я вотэтой своей замерзшей задницей чувствовал, что правда, которая, как известно, даже в воде не тонет, без оружиябессильна. Жаль недальновидных политиков-пингвинов. Дальше своего клюва ничего не видят. Не толкают большепламенных речей с балкона театра перед толпойправдоискателей на площади. Ее захватили грузинскиемилиционеры. Как и весь город. Слава богу, половинуЦхинвала мы уже отбили. С оружием в руках, между прочим. А сунься к какому вооруженному грузину со своей никому ненужной правдой – ей-ей, даже останков твоих не нашли бы. Хоронить было бы нечего во дворе пятой школы. А накладбище и не мечтай попасть. Там грузины схоронились, поджидают. Последних твоих родственников убьют, что загробом пойдут, и не поморщатся. И не пробуй даже. Проверено… *** Ах, как хорошо на солнышке. Так бы и остался сидетьдо скончания века, греясь в его ласковых лучах. На снегдаже смотреть не хочется. Противно. Он стал черным из-заночных костров. Угли всё еще дымятся и тлеют в память оночном морозе. Пацаны уже катят по улице покрышки, громкопереговариваются, смеются. Для них война пока игра, вкоторую они играют без устали. Только грузином никто нехочет быть. Лучше быть фашистом. Это как-то привычней. Они уже верят, что отцы тех грузин, с которыми они сиделиза одной партой в школе, хотят убить их отцов и старшихбратьев. Смерть уже постучалась в двери домов многих изэтих ребят. Некоторые своих старших братьев видят теперьна могильных плитах во дворе школы. Никак не поверят, чтоих больше нет. Плачут и просят их вернуться домой. Стерпят от них любые подзатыльники, без всяких оговороксбегают в магазин за сигаретами и не расскажут об этомродителям. Мальчишки повзрослее хотят отомстить. Онисчитают себя способными сражаться. Так и рыщут глазами впоисках ружья, хозяин которого заснул после ночногобдения. Живо умыкнут, попадись им такой вояка. Вся баррикада ожила. Зашевелились цхинвальцы наперекрестке улиц Исаака – Сталина, заулыбались. А ведьвраги недалеко. Выше от нас, на следующем перекрестке. Заслонились от наших пуль красным «Икарусом», выгнававтобус на проезжую часть улицы Сталина. Нас разделяетвсего триста шагов этой улицы, будь она проклята. Серошинельные, наверно, тоже рады солнцу. Как-никак люди, хоть и оккупанты. Наши разговорились. – Одолжи, брат, патроны, – просит один. – Да нет у меня патронов! – с отчаянием в голосеговорит другой. – Один всего остался после ночного боя. Яего себе приберег, чтоб в плен не даться. Третий, слушая разговор, презрительно смеется: – Напоследок надо гранату оставлять, деревня. Исколько их учить уму-разуму, – обращается он кчетвертому. Четвертый – плотного сложения, в телогрейке, с обросшей мордой – что-то мычит в ответ, копаясь в своейстарой берданке. – Ты ствол-то убери! – кричит на здоровяка щупленькийпаренек в синих спортивках. – Прямо на меня дулонаправил, как будто мало было случаев, урод! Здоровяк, не ожидавший от мальчишки таких дерзостей, пришел в ярость. – Ты это на кого «урод» сказал, а? – рычит мордастый. – Да я тебя сейчас на мелкие клочья порву, сопляк! И прет на паренька, чтоб исполнить свою угрозу. – Стой на месте, твою мать! – срывающимся голосомкричит паренек и целится из пистолета. – Еще шаг – и язавалю тебя! Он не шутит. Это всем ясно. Мордастый трусит иостанавливается. Все замирают в ожидании продолжения. Ноя знаю, продолжения не будет. – У меня же ружье было не заряжено, – говоритмордастый. – В год один раз даже швабра стреляет, – говоритпарнишка. – Ну ладно, замяли. Но если еще раз увижу такоебезобразие, засуну тебе его знаешь куда? Понял? – Да, – вздыхает мордастый и, опустив голову, бредетна свое место. На него жалко смотреть. Нарвался на ровномместе, как говорится. А тот, с гранатой, не унимается и показывает, как быон поступил, окажись вблизи враги, когда патроныкончились. – Вот так срываешь кольцо, – показывает онстолпившимся вокруг него ребятам и вдруг как заорет: –Мать мою, сейчас рванет! Я же кольцо вырвал! Все попрятались кто куда. Многие залезли в сточнуюканаву. Я за дерево спрятался. А на того, с гранатой вруке, страшно смотреть – на него столбняк нашел. Эх, жалко парня, он не первый, кого мы по кусочкам будемсобирать. Паренек в спортивках и тут оказался на высоте. Он подскочил к взрывнику, вырвал у него из рук лимонку иметнул ее в какой-то заброшенный дом; самого бабахнутогоповалил на снег и упал с ним рядом. Целая вечность прошлав ожидании взрыва. Наконец кто-то высунул лохматую головуиз сточной канавы и сказал: – Граната, видно, учебная… Вот тут-то и прогремел взрыв. Хорошо, что никого неранило. Зато грузины на всякий пожарный открыли огонь. Правда, ненадолго. Патроны, видно, у них закончились, илипросто утомились. Короче, опять все стихло, и люди, покинув свои укрытия, вновь потянулись к теплым лучамсолнца. Двое мальчишек подбежали ко мне, и один из них, счерными кудрявыми волосами, давясь от смеха, выпалил: – Тебя какой-то парень ждет вон за теми серымиворотами. Да отстань! – отпихнул он своего веснушчатогодруга, который, смеясь, что-то пытался сказать ему. – Хорошо, я сейчас приду туда, – сказал я. Мальчишки, подпрыгивая, убежали. Я встал и побрел по заснеженномутротуару вверх по Исаака. Вот серые железные воротанаправо. Я толкнул ногой дверь посередине и вошел во дворстарого кирпичного дома. Там никого не было. Я решил, чтомальчишки меня разыграли, и тут свет погас в моих глазах. Очнулся я лежащим на дощатом полу в небольшойкомнате, единственное окно которой было задернуто грязнойзанавеской. Со стен свисали отклеившиеся, в пятнах обоизеленоватого цвета. Из мебели в этом холодильнике былвсего лишь диван, напротив окна. На нем сидел тот самыйпарень в кожаной куртке с моим карабином в руках. Егомаленький, похожий на шакала дружок, скрипя прогнившимиполовицами, беспокойно кружил по каморке. Он несколькораз перешагнул через меня и каждый раз задевал мою головусвоей вонючей ногой... – Вот мы с тобой и встретились, – сказал парень вкожанке. – Два дня назад ты прострелил ногу моемуродственнику. Припоминаешь? – Мне было трудно говорить, до того болела голова, и я промолчал. Разговаривать смародерами – пустая трата времени. Они все равно сделаютпо-своему. – Не хочешь говорить? Что ж, это твое дело… – Он мне в рот ствол карабина засунул! – затявкалвдруг шакал и, подскочив ко мне, начал бить меня ногами. – Оставь его! – прикрикнул на него мародер. – Ты, чтоне понял?! – Шакал, косясь на меня, отошел. – Короче так. Мы отпустим тебя отсюда живым, но с одним условием, слышишь? Моргни, если не глухой. – Я моргнул. – Ну вот ихорошо. Условие простое: ты просто забудешь всё, кактолько выйдешь отсюда. Мне обрыдло здесь, – продолжал он. – Я хочу свалить отсюда в Москву. Война не по мне. Японял это, как только приехал сюда. Да и грузин вам неодолеть. Твой карабин я продам одному дурачку, которыйтак и рвется понюхать пороху. Половину денег я отдаммоему родственнику, другую часть я возьму себе. Так будетсправедливо. И скажи мне спасибо, что не шлепнул тебя. – А мне? – спросил шакал. – Ну и тебе перепадет, конечно… Вдруг я услышал шаги, и в комнату ворвался моймладший брат. Не говоря ни слова, он набросился на шакалаи повалил его на пол. Следом за ним вошел Парпат, ещедвое с автоматами остались стоять у двери. – Какая встреча! – воскликнул Парпат, не обращаявнимания на дерущихся. – По-моему, ты от радости языкпроглотил. – Мародер как будто застыл. В неизъяснимомужасе он смотрел на вошедшего. – А сколько я тебя искал, – продолжал с улыбкой Парпат. – Ты даже не поверишь, твоюмать… Я вышел за ворота злополучного дома и вдохнул полнойгрудью свежий воздух. В ушах звенело. Ничего, до свадьбызаживет. Пошатываясь, я направился к баррикаде. Мойкарабин был снова при мне, и я был несказанно рад этому. Жаль, что Парпат не дал мне пристрелить ублюдков. Нодумаю, что смерть не самое страшное, что ждет этих двоих. Я оглянулся. Брат в своем белом плаще одиноко уходил впротивоположную сторону. Белый волк-одиночка. Отбился отстаи и не хочет вернуться. Поберечь его надо. Карабин мойспас. Может, даже жизнь мою… На баррикаде никто не заметил моего исчезновения, какбудто я и не уходил вовсе. Мне даже стало немного обидно. Пропадешь – никто и не заметит, и был ли ты вообще? – Смотрите-ка, кто к нам идет! – крикнул кто-то. Мывсе бросились к стене из мешков с песком и бетонных глыб. Я увидел милиционера, идущего со стороны автобусапрямиком к нам. Длинная шинель на нем была расстегнута, алысая голова блестела на солнце. Издалека он напоминалНаполеона. Он отчаянно жестикулировал, показывая, что унего нет оружия. Какой-то парень с двустволкой крикнулему, чтоб он поднял руки. Но милиционер, кажется, былслишком взволнован, чтобы слышать. Не переставая махатьруками, он быстро приближался к нам. Никто ничего непонимал. – Эй ты! – снова крикнул парень с двустволкой. –Подними свои руки, если не хочешь смерти! Милиционер наконец-то понял, чего от него хотят, иповиновался. С поднятыми руками он подошел к нашейбаррикаде и остановился в нескольких шагах. С другойстороны пуленепробиваемого заграждения на него взиралонесколько десятков пар изумленных глаз. Батоно милиционербыл чуть выше среднего роста, довольно-таки полный, скруглым красным лицом. Растительность вокруг его лысиныбыла рыжей, как и щетина на круглых красных щеках. Большие, налитые кровью глаза с черными мешками под нимибыли полны слез. Он плакал, и пухлые губы его дрожали. – Что вы делаете, а?! Вы понимаете, что вы делаете?! – кричал он, путая грузинские слова с русскими. Наширебята после таких слов заволновались. – Да пристрелить его надо! – раздалось со всехсторон. – Мы его как своего приняли, не убили, а онсмотри что говорит! – Застрелить его мы всегда успеем, – сказал высокийбородач в ковбойской шляпе. Он на самом деле был похож нагероя вестерна и сейчас неплохо справлялся с этой ролью. – Мы защищаем нашу землю, – сказал ковбой, обращаясь кмилиционеру. – Не мы к вам пришли с войной, а вы. – Нет, нет! – кричал, содрогаясь в рыданиях, грузин. – Мы же люди! Неужели не понимаете? Мы стреляем друг вдруга, убиваем! Ради чего, а? Это просто невыносимо! Я немогу больше этого терпеть! Не хочу стрелять в вас! Нехочу, чтоб вы стреляли в нас! Мы же не звери, а? Посмотрите на солнце, на небо, разве мы не можем простожить и радоваться, глядя на эту красоту? Многие из защитников расчувствовались: – Хороший он человек, хоть и грузин. Побольше бы уних таких душевных, и войны бы не было. – Тогда иди обратно к своим и скажи им, чтоб уходилиотсюда, – предложил плачущему милиционеру ковбой, взявшийна себя обязанности переговорщика. – Я говорил им, – дрожа всем телом, сказал грузин. –Они тоже не понимают. Никто ничего не понимает. Все сошлис ума. А я так больше не могу. Я не хочу больше этого… И он опять заплакал. А рядом со мной кто-тозасмеялся. Я в гневе посмотрел на человека, который могвеселиться в такую минуту, и оторопел. Мой бывший учительрисования, которого я в школе ужасно боялся, до того онбыл строгий и щедрый на подзатыльники, опустив голову, ненадрывался от смеха, как мне показалось, а плакал. Да неон один. Многие тайком вытирали слезы. – К нам опять гости! – крикнул паренек в спортивках. Я посмотрел в сторону красного автобуса и увидел, какдвое, подняв руки, нерешительно приближались к нам. Онибыли похожи на двойняшек. Рослые, светловолосые, скороткими стрижками тяжеловесы. Большое гладковыбритоебелое лицо одного походило на лицо другого. Даже дубленкина них были одного, коричневого, цвета и одинаковойдлины: чуть ниже колен. Один из двойняшек опустил руки изнаками показал, что хочет забрать своего сослуживца. – Эти, наверное, из личной охраны самого Гамсахурдиа, – заметил кто-то из ребят. – Не надо упускать такогослучая. Убьем их, а? – На них должно быть немало осетинской крови, –подхватил другой, перезаряжая карабин. – Вы что, с ума сошли! – возмущенно крикнул ковбой. –Они же с поднятыми руками к нам идут! Мы же не кто-нибудь, а осетины! Милиционер оглянулся на своих и упал на колени. – Вайме деда! – закричал он так, что мои волосы сталидыбом. – Помогите мне, не отдавайте меня! – Ну тогда пролезай к нам сюда, – несмело предложилзатравленному милиционеру один из наших и тут же осекся. Мы все были до того изумлены происходящим, что незнали что и предпринять. Двойняшки между тем приблизилиськ милиционеру, схватили его под мышки и, нехорошоулыбаясь, потащили упирающегося ногами и рукамиотступника обратно к «Икарусу». – Отпустите меня! – кричал несчастный, сопротивляясьизо всех сил. – Я больше не хочу участвовать в этом! Немогу стрелять в людей, слышите?! Да пустите же меня, говорю я вам! На минуту ему удалось вырваться. Он упал на колени и, подняв руки к безоблачному зимнему небу, воскликнул: – Боже, разве ты не видишь, что тут творится?! Услышьменя, если не видишь, и взгляни! Но бог, кажется, не услышал, потому что близняшкиподхватили его и поволокли дальше. – Мы что, так и отпустим его?! – возмутился один изнаших. – Они же его убьют! – Была бы у меня еще одна граната, – услышал я голосбабахнутого, – я бы взорвал их к чертовой матери. – Опять за старое взялся! – не сдержался паренек, спасший ему жизнь. – Ты, видно, не хочешь умереть своейсмертью. – Да при чем здесь граната! – крикнул кто-то. –Хорошего человека на казнь ведут, а мы сидим тут сложаруки. И бог нам не простит этого. – Это не наше дело, – сказал авторитетный ковбой. –Пусть они сами решают, кто из них прав, а кто виноват. Все заволновались. – Да пошел ты знаешь куда со своей шляпой! – кричалседой бородач, целясь из револьвера в двойняшек. – Нет, промахнусь, – сказал он, вытирая пот со лба. – Зря мыотпустили с ними парня! Надо было взять их в плен. – Так они тебе и сдались в плен, – возразил усач сдвустволкой, в свою очередь прицеливаясь из ружья вблизняшек. – Убьем тех двоих, а этого спасем! – Да, да, правильно! – орали все. Я уловил на себе чей-то взгляд. Ну да, младший брат, кто же еще. Даже напрягаться не стоит, чтоб догадаться, чего он хочет. Я отрицательно покачал головой и посмотрелв его глаза, полные бешенства. В спину я не будустрелять. Нет. И патронов всего одна штука после ночногобоя. Я его на всякий случай себе оставил. Братишка вдосаде сплюнул и исчез. – Нет, не стреляйте! – кричала между тем одна изженщин, приносивших нам вкусные осетинские пироги. – Выможете попасть в того, хорошего! Да и поздно уже – ониего за автобус затащили! Какие же вы после этого мужчины… Наступила зловещая тишина. Все смотрели на красный, весь в пробоинах «Икарус» и чего-то ждали…

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒