ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Пастухов

— «Столица Франции — Париж, а не Брюссель», — донесся из передатчика голос Ламбера, и Артист невольно искривил губы:

— Наш француз и тут в своем репертуаре: поучать, развлекая. Как Дюма. Или Жюль Верн там... Ох, солоно ему придется. Радоев — мужик жесткий, хватка чувствуется.

— Ничего, — отозвался я, — пусть потерпит. В конце концов, ситуация под нашим контролем. Конечно, люди у Радоева не пальцем деланные, но, сам понимаешь...

— Ты хотел сказать, что нам не чета, — резюмировал Артист.

— Любишь ты похвалиться. Лучше слушай, о чем они говорят.

— А ты?

— А я пойду проясню диспозицию. Чтобы в голове был четкий план дома... Ну ты понимаешь.

— Ясно, — скупо отозвался Артист. — Если что…

— Если что — действуй по обстоятельствам, а я подключусь, — ответил я. — Хорошо бы, конечно, если бы обошлось без этих «если что».

Я посмотрел на лейтенанта Саттарбаева. Незадачливый Джанибек лежал на спине и испускал звучный, здоровый храп, из угла рта текла слюна. Будет дрыхнуть до утра, а потом еще целомудренно спросит, кто мы, собственно, такие и что делаем с ним в одной комнате. Если, конечно, к утру мы еще ОСТАНЕМСЯ здесь. Я потянулся всем телом, разминая мышцы, и, бесшумно приоткрыв дверь, выскользнул в коридор. Темно. Светильники на стенах потушены. Я знал, что лестница вниз, в гостиную, где в данный момент до сих пор находились Радоев, Ламбер и Лия, находится в самом конце коридора, если свернуть направо. Я глянул в ту сторону, где должна быть лестница. Потом оглядел левое крыло коридора. В конце его (по левой же стороне) я увидел неплотно прикрытую дверь, из-за которой в неосвещенный коридор выбивалась полоса яркого света и слышались голоса. Один из них, по всей видимости, принадлежал Юнусу, охраннику Радоева, а второй...

Женский? Лия? Но она, кажется, должна быть в гостиной. С Радоевым и Леоном Ламбером. Хотя кто сказал, что в этом доме только одна женщина и это — Лия? Радоев привык жить на широкую ногу, совсем не по-подполковничьи, скорее уж — как азиатский чиновник средней руки при каком-нибудь визире падишаха. Так почему бы чиновнику визиря не иметь и гарем? Я насторожил слух и тут ясно услышал, что высокий голос произносит слово: «... смерть». Я направился к приоткрытой двери, не отрывая взгляда от полосы света, выбивающейся из комнаты. Мягкая ковровая дорожка, подобными которой изобиловал дом Радоева, совершенно скрадывала шаги, и мне не составило труда достигнуть двери без единого звука.

Я коснулся плечом стены и заглянул в щель между косяком и торцом двери.

Нет, не женщина. Высокий голос принадлежал вовсе не женщине. Странная, странная сцена развернулась перед моими глазами. И особенную окраску ей придавало то, то главную роль в ней играл ребенок.

Мальчик лет около десяти, маленький, стриженый, с широко поставленными черными глазенками. Он стоял перед рослым Юнусом (да, это был именно Юнус) и смотрел совершенно спокойно, даже с интересом, на то, как охранник Радоева оживленно жестикулирует и говорит хрипловато, тяжело, с придыханием. Конечно, я не понял бы, о чем толкует Юнус, потому как он говорил по-узбекски. Я немного понимаю тюркские языки, благо в свое время достаточно бывал в Турции и изучал турецкий язык, а турецкий очень похож и на узбекский, и на таджикский... Но чтобы понимать Юнуса, говорящего быстро, яростно, нужно было знать язык несравненно лучше.

Тут он словно услышал мои мысли, потому что перешел на русский:

— И если еще раз я увижу или услышу что-нибудь наподобие, я тебя, щенка, возьму за ноги да башкой об стенку. Понял, скотина?

— А папа? — моргнув, спросил мальчик. — Как же папа, что он скажет?

Юнус выдал длинную фразу по-узбекски, из которой я с трудом уяснил, что папа будет только рад, если с его идиотом-сыном поступят таким замечательным образом, и что он только вознесет молитву Аллаху, когда тот всемилостивейше избавит его от такой обузы. Потому что само наличие в доме такого дурака, как он, щенок, позорит его достойного отца, прекрасного и умного человека. Так. Кажется, я начинал понимать. Этот мальчик — сын Радоева. Сам подполковник, помнится, о нем упоминал за столом, когда говорил, что его сын всегда подает ему в бассейн вино и закуски, причем так ловко, прямо как собака. Вот такое Милое сравнение. Но если Радоев говорил достаточно сдержанно, все-таки, вокруг гости, да и речь идет не о ком-нибудь, а о родном сыне, — то Юнус в выражениях не стеснялся совершенно.

Я хотел уже было идти — взаимоотношения сына хозяина дома и Юнуса меня трогали мало, слишком далеки они были от основной причины моего присутствия в этом доме. Но буквально через несколько секунд оказалось, что все тут не так просто...

Сначала я услышал задушенный писк. Мальчишка, больше некому. Потом что-то упало и разбилось, и до меня донесся короткий, словно птичий, крик, в котором, однако же, удалось различить слова — русские слова:

— Они все равно убьют тебя, Юнус! Вы... вы все прокляты!..

В ответ Юнус отвечал что-то так быстро и неразборчиво, на узбекском, что я не понял ничего совершенно. Потом тугой, упругий звук вспорол воздух, следом послышался тупой, как колуном по пробке, стук, и все затихло. По моей коже вдруг пробежали мурашки. Нет, большая часть моей биографии не располагает к чувствительности. Hо этот звук — похожий на звук спущенной тетивы — я знал, очень хорошо.

Именно так вспарывает воздух нож, брошенный резко, умелой, сильной рукой. А стук — это когда лезвие входит в дерево. Очень просто.

Я вернулся к двери и, глянув в щель, увидел омерзительную картину, давно не видел ничего тошнотворнее. У, дальней стены, прижавшись спиной к деревянной панели, стоял мальчик, сын хозяина. Стоял? Нет, висел, его руки были связаны над головой крепким узлом, а сам он был подвешен к крюку, намертво ввернутому в потолок. Он чуть покачивался, и, когда его заносило то вправо, то влево, из-за его спины выглядывал край какого-то большого рисунка, выполненного, кажется, акварелью. Моя дочь тоже любит рисовать акварелью, хотя это в основном беспомощная, трогательная детская мазня.

Из рисунка у самого плеча мальчика торчал метательной нож.

Юнус стоял в трех метрах от мальчишки и держал в руке еще один точно такой же нож. В зеркальной панели, вделанной в боковую стену, была видна кривая усмешка, оскаливающая его белые зубы. Да он под кайфом, что ли?.. Это надо же додуматься до такой мерзости — подвесить к потолку маленького ребенка и кидать в него метательными ножами, причем с минимальным зазором между лезвием и контуром тела! Да еще делать это не где-нибудь, а в доме отца мальчика! Они что тут, совсем не в своем уме?!

Юнус между тем говорил — медленно, как вычитывал, и словно нарочно для того, чтобы я его лучше понял, то есть по-русски:

— Гаденыш ты, гаденыш. Недаром наши говорят, что ты замешен на помете жабы или змеи. Да и отец твой, Рашид Мансурович, сомневается, что ты — его сын. Наверно, твоя мать, шлюха, нагуляла тебя от какого-нибудь сраного русского, их много тут ошивалось раньше! — Нож свистнул в воздухе, впился в дерево рядом с левым ухом мальчика. Я застыл как завороженный. — И парни говорят, что у тебя недобрый глаз. Рисует он, сука!.. Что ты там рисуешь? Лучше бы ты сдох, честное слово. Ты нам неудачу наговариваешь, приманиваешь ее, урод!

Нет, Юнус в самом деле был под кайфом. Ну и ну! А я уже было похвалил Рашида Радоева за разборчивость в подборе людей. Впрочем, каков поп, таков и приход.

— А если у меня сейчас дрогнет рука, — продолжал «вычитывать» Юнус, — то твой палаша еще выпишет мне премию и сделает представление на звание капитана, вот так. Потому что я выполню то, о чем он давно мечтает, но никак сам не решится. Хотя и чует, что ты сын кишлачной шлюхи и задроченного русского козла, а вовсе не Рашида Радоева!

Нож свистнул в воздухе, мальчик вздрогнул всем телом, и лезвие пришпилило к деревянной панели его рубашку. Наверно, третий по счету нож задел тело, потому что ткань окрасилась кровью, а мальчик скрипнул зубами. Но он не крикнул, тем более не заплакал. Он только закрыл глаза, а Юнус облизнул губы, наверно, готовился продолжать свой замечательный монолог. Я рывком распахнул дверь. Юнус, верно, вовремя увидел мое отражение в том самом зеркале, в котором я видел его лицо, потому что он молниеносно развернулся и швырнул нож в меня. Утверждается, что, когда кидают подобный метательный снаряд с расстояния менее чем в пять шагов, уклониться от него невозможно. Но это, конечно, если нож направляет умелая, должным образом набитая рука. Я успел уклониться. Нож пробил насквозь филенку двери и прочно застрял в ней. Юнус оскалился и проговорил:

— А-а, я так и знал, что вы только притворялись пьяными, а на самом деле пробрались сюда вместе с этим французом, который строит из себя дурачка. Я говорил хозяину, только он не стал меня слушать: сумели вы, русские собаки, заморочить ему мозги. Видно, крепко помогает вам шайтан!

— Интересно, а кто помогает тебе, Юнус, если ты издеваешься над маленьким ребенком? Наверно, Аллах, да?

Юнус метнулся ко мне, в его узких глазах засверкала животная, ничем не ограниченная и не мотивированная ярость:

— Да я тебя!..

Я уклонился от его выпада и нанес ему мощный боковой удар в челюсть, а потом двумя мощными пинками в живот отбросил на пол. Юнус изогнулся от боли, но смотрел не на меня: его глаза были прикованы к мальчишке, он даже выкрутил шею, чтобы лучше видеть ребенка, подвешенного к потолку Глаза у Юнуса были совершенно сумасшедшие, и не оставалось никаких сомнений, что он побаловался наркотой, и недурно так побаловался.

— Ты... ты за кого заступаешься, сволочь? — простонал он, и эти слова адресованы были уже явно мне. — Этот гаденыш... его давно нужно утопить, а Рашид заставляет его таскать вино и закуски себе в бассейн! Не удивлюсь, если в один день Рашид утонет... вот этот щенок наколдует.

— Ты что такое несешь? — сказал я. — Совсем, что ли, крышу сорвало, болван? Ты что же это в ребенка ножами кидаешься? Тут тебе цирк, что ли, обезьяна узкоглазая?

Юнус зло сощурился, словно подтверждая делом данную ему характеристику касательно «узкоглазости», и выговорил:

— Если бы это был нормальный ребенок, я, быть может, и не стал бы. И ты вообще не лезь не в свое дело, скотина!.. — вскинулся он и тотчас же получил удар в переносицу. Бил я на совесть, потому Юнус с силой стукнулся затылком об пол и вырубился. На лице начал наливаться полновесными, насыщенными красками добротный такой кровоподтек. Я же, подойдя к мальчишке, одним взмахом перехватил веревку, на которой его подвесил к потолку добрый дядя Юнус, и поставил на пол. Мальчик склонил голову, на меня не смотрел, растирал онемевшие запястья, на коже которых пролегли довольно глубокие красные полосы. Ну и сволочь этот Юнус!.. Что уж говорить о заботливом отце, подполковнике Радоеве, в доме которого так издеваются над собственным его сыном, а дело до этого есть только какой-то «русской собаке» — мне, Сергею Пастухову?

— А что это он так на тебя накинулся? — спросил я. — Эй, мальчик... ты меня слышишь?

Ответ последовал не сразу, но был настолько неожиданным, что окупил все мгновения неловкой паузы:

— Да уж конечно. Я его понимаю, дядю Юнуса. Он просто не хочет умирать, вот и разозлился. Я бы на его месте тоже разозлился.

Он поднял на меня свои черные глазенки и с интересом стал приглядываться. В его облике было что-то от собачонки, принюхивающейся к человеку, только что прикормившему ее с руки.

Я даже несколько оторопел, услышав слова этого маленького человечка:

— То есть, как это? Не хочет умирать, потому и разозлился. Я вот тоже не хочу умирать, да только не злюсь, как он.

Он склонил голову к плечу и сказал, выговаривал русские слова с легким, неуклюжим таким смешным акцентом:

— Да ну. Ты — другой. Тебе еще не скоро умирать. А дядя Юнус увидел, что я его пририсовал рядышком с чудищем, вот он и разозлился. Боится, что скоро умрет, вот он на меня и рассердился. А я на него не обижаюсь.

Он говорил это очень спокойно, тонким, тянущим слова голоском, но у меня мороз пробежал по коже. Я спросил:

— Как тебя зовут?

— Эркин, — ответил он. — Эркин. Я очень люблю рисовать. Но я же не виноват в том, что меня не любят за то, что я люблю рисовать. Ведь правда, не виноват? Потому что я рисую только то, что правда, а папа и другие меня за это не любят. Папа заставляет меня плавать и приносить вино и всякую еду, а я не люблю плавать, потому что вода... она такая... мокрая. И я не люблю ручьев и рек. А ты любишь рисовать?

На этот вопрос я не ответил. В тот момент, когда я задавал его, мой взгляд коснулся деревянной панели, к которой прислонялся спиной мальчик Эркин, когда висел, подвешенный к потолку. К этой панели был прикреплен рисунок, тот самый, край которого я видел, когда Эркин еще закрывал его своей маленькой спиной. Между тем рисунок был вовсе не маленький, от края до края не меньше шестидесяти сантиметров, и еще полтора метра в высоту. С первого взгляда казалось, что бумага покрыта какими-то аляповатыми пятнами, слабо складывающимися в единое целое... но, приглядевшись, я почувствовал, как холодеют мои ноги и врастают в пол.

Мало, мало на свете такого, чего бы я испугался. Но сейчас мне стало по меньшей мере жутко. Потому что с бумаги, с еще влажной акварели, расписанной детской рукой, на ценя смотрела жуткая рожа, уже несколько раз являвшаяся мне в кошмарных снах. Бурые пятна слагались в очертания страшной рожи, пылал яростью красный глаз, а длинные, широко расставленные руки, Густо поросшие бурым волосом, бугрились мощью. Руки эти с громадными когтями не пустовали, в них была окровавленная человеческая голова, размалеванная алым. Портретного сходства не было почти никакого, но я тотчас же понял, что оторванная голова принадлежит Юнусу. Доброму дяде Юнусу, который только что швырялся ножами в юного рисовальщика, изобразившего его смерть. Смерть фантасмагорическую и жуткую, но ведь что-то стоит за тем, КАК Юнус отреагировал на этот рисунок!.. Ведь так?

— Ведь так? — повторил я вслух, а потом, ткнув пальцем в изображение жуткого дэва, почти такой же кошмар, что во плоти видел и осязал я в тутовой роще под Аввалыком, спросил: — Это... это что ты такое нарисовал?

— Только не ругайте меня, — быстро сказал Эркин и отскочил к стене, и глаза его блеснули остро и настороженно. — Мне хочется рисовать, вот я и рисую. Я не хочу рисовать бабочек и ишаков, как велит папа. И не хочу рисовать дыни и арбузы, как говорит мама. Мне неинтересно. Мне интересно рисовать свои сны. И вообще все, что в голову приходит.

Он замялся и прибавил что-то по-узбекски, верно не подобрав соответствующих русских слов. «Нет, ну нарочно не придумаешь! Юный Сальвадор Дали, рисовальщик собственных снов, черт побери! — подумал я с оттенком смятения. Признаюсь, в эту минуту я забыл и о своих профессиональных навыках, и о цели своего появления в этом доме. — Нет, конечно, Восток — дело тонкое, но чтобы так... »

— Значит, дядя Юнус ругал тебя за то, что ты нарисовял его голову в руках чудища? А откуда ты взял это страшилище?

— Я его видел.

Я мотнул головой и, сглотнув, вымолвил:

— Во сне, да?

— Почему во сне? — переспросил мальчик. — На самом деле. Да я уже много раз рассказывал, но мне никто не верит. И теперь я никому не рассказываю. Потому что не поверят, и все. И тебе не расскажу.

Интересный мальчик. Никакой благодарности за то, что я избавил его от возможных раненнй, а то и смерти — ведь вон как был взвинчен этот Юнус! Никакого страха, никакого смущения, только детская непосредственность с которой он рассуждает об обиде Юнуса как это он, Эркин, изобразил его в лапах смерти, окровавленных, когтистых — примерно таких же, с какими совсем недавно вошла в соприкосновение моя спина, — еще не зажили рубцы на коже... В самом деле, есть в этом мальчике что-то жутковатое, нездешнее. Я присел перед ним на корточки и, взяв его за руку, произнес:

— Расскажи. Я поверю. Я не буду смеяться. Я тоже видел таких страшилищ. Ты где их видел? Я — в роще. А ты?

Эркин растянул губы в улыбке. Кажется, он радовался моим словам. Радовался тому, что я собрался ему поверить.

— Я еще тогда говорил папе, что ничего хорошего не получится, — заговорил он. — Когда приехали дяденьки, чтобы в земле копать. Ax-ре... археологи, — выговорил Эркин. — Они еще с собой ящики привезли. Большие. А потом пришли вот такие, — он указал пальцем на свой рисунок, и я, машинально глянув в том же направлении, снова не сумел удержаться от крупной дрожи. — Я увидел их здесь, вот у нас в подвале, — продолжал мальчик, — а потом они исчезли и больше не появлялись. И хромого я больше не видел, у него такие нехорошие глаза.

— Хромого? — переспросил я. — Какого хромого?

— Ну как же… дядя... ты что, не знаешь? Тамерлана. Он приходил один раз, спускался в подвал, а потом они с папой купались в бассейне, а я носил им вино и разные там закуски. Хромой любит дэвов. Он с ними... дружит. Папа боится хромого. Папа еще называл его… Эмир.

Тут в глазах мальчика зашевелилось что-то, очень похожее на ненависть.

— Эмир, — повторил он, а потом сложил ладони, закрыл в них свое побледневшее лицо.

Я вскочил и быстро зашагал по комнате, а зашевелившийся на полу Юнус прохрипел:

— Ты это... зря ему не веришь! — Я и не думал не верить. — Он точно так же говорил о смерти разным людям, и всякий раз был прав, скотина! Однажды пришел к Рашиду Мансуровичу один старик из кишлака под Аввалыком, дехканин. Его археологи взяли себе в помощь. — Нет, Юнус определенно под кайфом, иначе зачем ему со мной так откровенничать. — Твой дружок-археолог, у которого теперь рожу перекроили, чтоб никто не узнал, того старика взял себе в помощники, потому что старик все окрестности Аввалыка знал как свои пять пальцев. А Эркин взял да и нарисовал того старика. Лежит дехканин... лежит на каком-то камне, а шея, длиннющая такая шея, как у жирафа, вокруг того камня обвита, а камень прямо на его голове лежит!..

«Старого дехканина, случаем, не Исломом звали, а? — подумал я. — Не иначе... » Юнус пошевелился, подогнул колено правой ноги под живот и продолжал, время от времени выплевывая изо рта кровь прямо на пол, а то и на свою рубашку:

— А потом я сам нашел этого старика. Мертвого. Лежал под камнем, башку под себя подогнул, живой так не сможет... Башка вся разбита, шея сломана. Вот тебе и рисунок, бля!

— Дедушка Ислом сам виноват, — вдруг сказал Эркин, — это же не я придумал, что он упадет и очень больно расшибется.

— А эта Ковердейл, певица? — хрипел Юнус. — У Эркина, забери его шайтан, висел ее плакат. А в один день он снял тот плакат и бросил в камин. Плакат сгорел!.. Отец тогда его здорово выпорол, а дня через два сгорела сама Ковердейл — там, в Москве, в какой-то левой квартирке!

— Понятно, — сказал я, — прорицателей никто не любит. Особенно когда все сказанное сбывается, да еще так точно.

Юнус подтянул к животу оба колена, поднял голову с пола и, вытянув шею, прохрипел:

— Я вот что тебе скажу, парень. Не знаю, откуда ты такой взялся, что хочешь делать, но вот тебе мой совет: бросай это дело, уматывай, откуда пришел. Мы тут все конченые, это уж точно. Ты слышал толки о том, будто археологи, вот этот Ламбер с перекроенной харей, выпустили злых духов? Слышал? Конечно, это чушь, в двадцать первом веке в такое верить ну никак нельзя! А вот я верю... Ты там не был, а я был. И видел рожу старика Ислома, которую от страха так перекосило, что я его сразу и не узнал. Это ведь я его обнаружил, и рапорт об обнаружении я писал... Ты не видел кишлака Акдым, где вымерли все жители, сами перебили друг друга, чтобы не доставаться... н-не доставаться...

Лицо Юнуса побелело, ноздри коротко раздулись, и голова его с легким тупым звуком стукнулась об пол. Он снова потерял сознание. Я присел к нему, оттянул веко, глянул на глазное яблоко. Так. Понятно. Я повернулся к Эркину и проговорил:

— Ты, значит, в самом деле угадываешь, что будет дальше? Что, ты веришь, что археологи в самом деле выпустили в наш мир какое-то зло?

Я говорил совершенно серьезно, так, как сказал бы взрослому. В узких глазах Эркина вдруг закопошилась тревога — маленькая такая, как он сам, но такая же пронзительная. Он сказал:

— Уходи. Мне нужно ложиться спать. Ты совсем не такой, каким хочешь казаться здесь.

Наличие в комнате бесчувственного Юнуса, казалось бы, нисколько не смущало Эркина. Я бросил последний взгляд на рисунок, прикрепленный к деревянной настенной панели, и вышел из комнаты мальчика, плотно прикрыв за собой дверь. Да уж! К целой россыпи мистических особенностей этого дела прибавилась еще одна: маленький мальчик, рисующий смерть. И Юнус, казавшийся хладнокровным, выдержанным, совершенно непробиваемым человеком... Но ведь что-то подвигло его напичкать свой организм какой-то гадостью! Зачем? Снять стресс? Унять страх? Да, несравненно проще и однозначней иметь дело с нашими бандитами, с террористами, с изменниками родины или с киллерами-«важняками», чем с этими...

Я неожиданно для самого себя прянул к двери Эркина, приоткрыл ее и глянул внутрь. Механизмы самозащиты уже так настроили мой организм, что я не удивился бы, увидь я здесь и сейчас мерзкое чудовище, вышедшее из рамки рисунка и ожившее. Но нет... Мальчик рисовал на листе, пришпиленном к стене. Я видел, как он даже закусил губу от усердия, делая какую-то пририсовку. Он втянул голову в плечи и сделал несколько быстрых, отрывистых движений кисточкой, примерно таких, как если бы он ловил сачком бабочку. Потом отступил и посмотрел на свой рисунок. Я тоже мог посмотреть.

Эркин нарисовал еще одну голову. Широко раскрывшийся, словно разорванный, рот, смятенные штрихи, слагающие рисунок глаз... Мальчик в самом деле талантлив, хоть я ничего и не понимаю в живописи. Голубая полупрозрачная полоса сильно разведенной краски наполовину закрывает это новое лицо, как будто его до половины погрузили в воду.

Лицо подполковника Радоева.

Пастухов

«Юнус, да иди сюда, где ты там провалился? Телку дрючите, что ли, уроды? Ну всех поувольняю... бойцы! Юнус!!! Звонить, что ли, на мобилу скотине... Але! Юнус, отвечай, что ли! Что за ерунда?.. »

— Не придет он, — сказал я, возникая за спиной Артиста, внимательно прослушивающего голос Радоева.

— Даже так? — не оборачиваясь, отозвался Артист. — Ты его, что ли?

— Да нет, я тут не совсем при делах. Он сам какой-то дряни принял...

— Юнус? А Радоев так хвалит его за профессионализм.

— Юнус перепуган до чертиков. Я бы даже сказал... до дэвов. Если применяться к местному колориту.

Артист обернулся:

— Ты опять за свое, Пастух? Я тебя просто не узнаю. Сильно ты, верно, злоупотреблял восточной экзотикой у своего Тахира-ака. И Юнуса этого, поди, ты же и напугал...

— Напугал Юнуса не я, а Эркин. Такой маленький мальчик, сын хозяина. Ты его видел, когда Радоев велел принести в гостиную еще вина, что ли. Вот этот Эркин и приносил.

— Ладно, — сказал Артист, — ты так говоришь, как будто этот мальчик Эркин занимает тебя больше, чем наш клиент, любезный Бергманис.

— Так оно и есть.

В темных глазах Семена Злотникова колыхнулось нечто похожее на недоумение, однако все эмоции он оставил при себе, а только сказал сдержанно:

— Я прослушал разговор Радоева и Ламбера. Конец этого разговора ты и сам слышал. В общем, наш подполковник предпочитает брать быка за рога. Предлагаю перенять его тактику и взять за рога его самого. Тем более что в целом мне все ясно. Они хотят от Ламбера сведений о местонахождении ценностей. Это мы и сами знали, что археолог нарыл какие-то золотые древности. Цены огромной, если судить даже по одному браслету, тому милому браслетику который был сначала у любовницы Ламбера, а потом оказался на обгорелой руке Энн Ковердейл. И еще они говорят о каком-то товаре. Что в здешней местности может служить самым ценным товаром?

Я передернул плечами:

— Понятно, что. Наркота. Оптовая партия. Среднеазиатский трафик, транзитом через Таджикистан и здешние места.

— Вот-вот. Особенно если учесть, что Радоев упоминал некоего Эмира, а также нашего старого знакомого, Арбена Густери по прозвищу Гусеница...

— Даже так, — без особого энтузиазма сказал я. — Ну если пошла такая пьянка, то пойдем и хорошенько потрясем этого Радоева.

Артист кивнул:

— Ну да. Учтем также, что он хотел потрясти нас самих. Вот, смотри... сейчас перемотаю запись. Вот. — Голос Радоева: «... Бахрама и его бляди завтра же в отеле не будет. Твоих дружков мы еще пощупаем, проверим на всякий случай, как проспятся... » — Будем считать, что мы уже проспались, а, Сережа?

— Да уж, — сказал я. — Выспались — дальше некуда. Идем.

Вернуться к Радоеву было делом одной минуты, даже меньше; к тому времени подполковник, правда, перешел в другое помещение, а именно туда, где находился бассейн. Радоев — чистоплотный товарищ, что, как мне кажется, вообще большая редкость для узбеков родом из предгорных кишлаков. В тот момент, когда вошли мы с Артистом, он плескался в бассейне, а двое парней стояли по обе стороны от Ламбера. Впрочем, мы пришли не одни, между нами был Юнус Я не посчитал возможным оставить его там, у Эркина. Нельзя оставлять у себя в тылу такого непредсказуемого индивида, каким я не без оснований посчитал Юнуса. Он шел, механически переставляя ноги и глядя прямо перед собой остекленевшими глазами. Не знаю, какую дрянь он употребил, но сейчас он напоминал зомби. Неисповедимы пути твои, Господи. Неужели этот хладнокровный сотрудник органов, Юнус, сознательно превратил себя в какой-то сколок с человека, в развалину — только из страха перед словами и рисунками Эркина, маленького мальчика, сына Радоева?

— Юнус! — воскликнул товарищ подполковник, переворачиваясь в воде и показывая упитанные свои бока и массивный живот. — Ты где же это ходишь? А... русских чего сюда приволок? Ты что, с ними напился, что ли? — Ну что он еще мог подумать... — Ты что молчишь, Юнус? Эй, ты!.. Я, кажется, тебя спросил, зачем ты этих сюда притащил?

— Ну, кто кого притащил, это еще спорный вопрос, — ясным, отлично поставленным своим голосом сказал Артист. — Нужно поговорить, Рашид Мансурович. А если шутить изволите, то имейте в виду: нешуточный у нас такой с вами разговор предстоит.

Радоев издал короткий горловой выкрик, двое парней, которые расположились рядом с Ламбером, восприняли это как приказ к действию и бросились к нам, что-то быстро говоря по-узбекски. Артист так ловко посторонился, что один из узбеков, наткнувшись на его ногу, полетел вверх тормашками. Второй повел себя более агрессивно и падать не стал, а протянул ко мне руки с явным намерением вытолкать взашей. Я чуть присел, уходя от его рук, и коротко, без замаха, ткнул кулаком в солнечное сплетение. Мой оппонент согнулся вдвое, и я приложил его коленом по лбу. Хорошо так приложил, синяк точно останется. Минут десять без чувств-с полежит к тому же...

Второй же узбек, несколько секунд побарахтавшись на влажном кафеле, вскочил снова. Ну тут уж Артист не стал мудрствовать и напутствовал его прямым ударом левой, которым владел в совершенстве не хуже, чем знаменитым монологом Гаева из «Вишневого сада», произносимым перед шкафом. К слову, перед командировкой в Самарканд Артист плотно репетировал этот монолог, будучи приглашен на соответствующую роль в модернистской постановке пьесы Чехова. В одном из малых московских театров.

Узбек Чехова явно не читал и от удара уйти тоже не смог, так что был опрокинут, как дырявое корыто, и без сознания растянулся на полу.

Все общение с охраной Радоева заняло не более четверти минуты.

— Ну что, господин Бергманис, как у вас протекает дружеская беседа с товарищем подполковником? — спросил я, присаживаясь на корточки на самый край бассейна. — В порядке? Я вижу, у вас тут все чинно..

Радоев был так ошеломлен, что даже забыл разозлиться. Он выпустил изо рта струю воды и выговорил:

— Вы что... уже выспались?

— И лучше выдумать не мог, — ответил ему цитатой из классика Артист. — Мы, Рашид Мансурович, еще и не ложились практически. Не идет сон, видите ли. Кошмары разные снятся. Вот моему другу, к примеру, — кивнул он в мою сторону, — привиделась какая-то жуть про какую-то нехорошую древнюю гробницу, которую потревожил недальновидный археолог и выпустил оттуда злых демонов. Дэвов, да? Дешевые сны, правда? Прямо-таки сюжет для третьесортного американского ужастика, пугать сопливых киндеров и климактерических домохозяек.

Радоев подплыл к краю бассейна и, закинув на него обе руки, выговорил:

— Так-с. Надо было послушать Юнуса. Он мне что-то говорил. Что нужно вас хорошенько проверить. Значит, провели меня, сволочи? Значит, вы с ним заодно, да? Ну ничего! — Он попытался вылезти на край бортика, но локти проскользнули, и Радоев грузно осел обратно в воду. — Н-ничего. Если Вы собираетесь выйти отсюда без моего согласия, да еще забрать... вот его!.. То ничего у вас не выйдет. Юнус, а ты что стоишь, как истукан? Ты что, совсем сдурел? — Тут Радоев зачастил и перешел на свой родной язык, так что из его последующих речений мы мало что поняли. Впрочем, уверен, что они мало чем по существу отличались от того, что уже было сказано на русском языке. Я не стал дожидаться завершения его тирады, а перебил гневный монолог короткой, веской фразой:

— Хватит. Поговорить нужно. И не зовите больше своих людей, Рашид Мансурович. Вам что, их совсем-совсем не жалко?

Подполковник Радоев некоторое время молча смотрел на меня, его глаза превратились в две узкие щелки, казалось бы источавшие живое темное пламя. Выдохнул:

— До чего ж вы обнаглели, русские собаки.

— Не надо обобщать, — сказал я. — За вашей границей вот тоже так: натворят чего-нибудь грузины, латыши, украинцы или таджики с узбеками, а все равно говорят: «До чего же эти русские обнаглели, житья от них никакого не стало! » Вот нам, русским, и приходится отвечать за всю большую и некогда дружную, с позволения сказать, семью народов бывшего Союза. Так что давай налаживать межнациональные связи, товарищ подполковник. Буду откровенен: мы тут послушали твой разговор с Бергманисом... будем называть его так, нам так больше нравится. Интересные вы темы затронули, товарищ подполковник. Уже одно то, что работник таможенного терминала, и не последний на таможне человек, упоминает имя Арбена Густери, — весьма занятно. Причем упоминаете вы Арбена Гусеницу в таком интересном контексте... В общем, можешь ничуть не сомневаться, подполковник, что мы к тебе применим все меры, которые в сфере наших возможностей есть, чтобы вышибить из тебя информацию, — грубо подытожил я. — Тепленького выпотрошим, как ты хотел проделать это с Бергманисом. Только, в отличие от Бергманиса, тебе есть что сказать. Артист! Как ты думаешь, товарищ подполковник сам все скажет, или все-таки придется повысить ему коэффициент откровенности?

— Ну если судить по выражению его лица, говорить он ничего не желает, — сказал Семен, — кроме того, он и по жизни отличается упрямством и несговорчивостью.

— Ну что же, — подытожил я. — Тогда придется воздействовать более основательно. Артист, препарат с тобой?

— Надо думать. Тем, кто меня на входе обыскивал, коров бы доить в колхозе. Я в этот дом пуд гексогена пронес бы и крупнокалиберную зенитку, а они бы и не заметили.

И Артист замысловатым движением фокусника извлек из-под одежды маленький несессер и раскрыл его, и блеснули там несколько ампул и игла шприца. Широкое лицо Радоева тяжело дрогнуло, и в следующую секунду я прянул на него и, зафиксировав его толстую шею в мощном локтевом захвате, выдернул его тушу из воды, как из земли выдергивают не в меру разросшуюся редьку. Радоев попытался было оттолкнуть меня, но я усилил нажим, он захрипел и чуть приобмяк.

— Ну вот, — отметил я, — действуй, Артист. Клиент созрел.

Но выпускать шею Рашида Радоева из захвата я все же не стал. Мало ли какие неожиданности может преподнести этот верткий, несмотря на некоторую внешнюю неповоротливость, и чрезвычайно сильный физически человек. Потому я придержал Радоева и хладнокровно пронаблюдал за тем, как Артист, перехватив руку Рашида Мансуровича, ловко вогнал иглу шприца прямо в вену на локтевом сгибе. Артист делает инъекции почти так же виртуозно, как и Док. Будь он наркоманом, цены бы ему не было среди подобной братии, главной проблемой которой является отсутствие вен.

Юнус наблюдал, как его хозяину вводят так называемую «сыворотку правды», но не делал ни малейших усилий помешать нам или вообще хоть как-то обозначить свое присутствие во всем этом... Более того, он опустился на колени, а потом и вовсе согнулся так, что коснулся лбом холодного кафеля. Судя по всему, ему было дурно: на смуглой коже проступили сероватые пятна, по лицу текли струйки пота, корпус то и дело сотрясали короткие, но сильные приступы судороги.

Между тем подполковник Радоев быстро приходил в нужную нам кондицию. У него сделалось то бессмысленное, просветленное выражение лица, которое бывает у блаженных или у пациентов психиатрической клиники после приема дневной нормы успокоительного. Мощные кулаки разжались. Он смотрел на меня приязненно и благожелательно, с таким видом, словно я должен сказать или сделать что-то чрезвычайно приятное. Препарат универсален, но он оказывает индивидуальное воздействие на каждого. Вот подполковник Радоев и выказывал свою индивидуальность. Артист окинул его внимательным взглядом и произнес довольно цинично:

— Ну что ж? Практически готов к употреблению. Нужно подождать еще пару минут, чтобы дозрел окончательно.

Леон Ламбер спросил (на совершенно неподвижном лице еле шевелились одни губы):

— Что вы ему такое вкололи? Эту... так называемую «сыворотку правды»?

— Ну, «сыворотка правды» — это просто красивое название для обывателей, — отозвался Артист. — Мы оперируем другими названиями. Собственно, термины тоже не суть важны. Если очень грубо описывать ситуацию с воздействием нашего препарата, то дело тут в следующем. Так называемые волевые центры находятся в состоянии сна, бета-ритмы уверенно фиксируются, а остальной мозг не спит, но активного сопротивления тому, кто ЗАДАЕТ ВОПРОСЫ, оказать в этом состоянии не может.

— Так он, может, и отвечать вам будет не в состоянии? –продолжал спрашивать Ламбер, тревожно глядя на блаженное лицо Радоева — гладкое, безо всякого признака осмысленности. — Или все-таки не будет?

— Наверно, вы, как археолог, мало понимаете в биохимии. Да и я, уж если на то пошло, тоже, признаться... э-э! В общем, тут примерно вот так. Чтобы не отвечать на услышанный вопрос, нужна воля. Если не повреждены центры Брока и Вернике, то человек будет отвечать на задаваемые вопросы без тени сопротивления. К тому же он, вот этот товарищ, подполковник то есть, ничего не будет помнить. Потому как мы применили препарат, после введения которого кратковременная память не конвертируется в долговременную. Он блокирует синтез белка в нейронах. Грубо говоря, на все вопросы ответит как миленький и потом ни хера не будет помнить.

— Откуда ты все это знаешь? — спросил я мрачно. — Про центры эти Брукля и Верника?

— Не Брукля и Верника, а Брока и Вернике. Да помню вот... У меня вообще мозги этакие злокозненные... вечно запоминаю всякую чушь. Это мне еще руководитель театра нашего говорил, когда я вместо роли на репетиции два часа рассказывал ребятам свежие анекдоты, — сказал Злотников. — Ладно...

— А этот препарат... он что, дает эффект расслабленности, как вино? — продолжал спрашивать Ламбер, не отрывая взгляда от лица Радоева. — Седативное средство, нет? Я просто считал, что эти препараты — миф, вот, впервые вижу действие...

Артисту всегда нравилось умничать. Он важно поднял указательный палец и изрек:

— Я так слышал от ребят из отдела нейрофизиологи и... Это средство, которое я сейчас вколол, вообще-то набор ядов, использующихся для избирательного подавления тех или иных отделов мозга. Хитрая комбинация, а эффект всегда мощный... Ну вот. Сам посмотри, Леон. Пастух, кажется, его пора допрашивать, нашего подполковника. Тепленький...

Я кивнул и подсел поближе к хозяину дома.

— Ну что скажете, Рашид Мансурович? — мягко, медленно выговорил я, глядя прямо в глаза Радоева, раскрывшиеся до размеров, максимально дозволенных природой. — Думаю, начнем по порядку. Какие у вас указания в отношении Ламбера?

— Мне поручено найти его, и как можно быстрее.

— Кто поручил?

— Сначала Эмир, а потом лично Арбен Густери.

— Кто такой Эмир?

— Его фамилия Рустамов. Тамерлан Рустамов, он из ташкентских таджиков, в Самарканд перебрался недавно. У него большие связи, большой бизнес. Подробностей я не знаю.

— Его бизнес связан со среднеазиатским наркотрафиком?

— Да.

— Эмир давно сотрудничает с Густери? Они знакомы еще по Ташкенту, не так ли?

— Да, кажется. Я мало знаю об их отношениях. Знаю, что работают вместе, общаются. Дела общие. Но мне многого не говорят. Я же, наверно, разменная фигура.

— Всегда бы вам такую откровенность, товарищ подполковник, — не удержался от замечания Артист.

— Погоди, Семен, — остановил я. — Радоев, теперь по сути того, что ты хотел вытребовать у Ламбера. Ценности — это предположительно ископаемые артефакты, золото, которое нашел Ламбер в предгорьях Аввалыка, так? Можешь не отвечать. Золото существует, доказательством тому служит злосчастный золотой браслет в виде дракончика. Так?

— Да. Слышал, у Арбена давно была мечта найти захоронение древней царицы, которое расположено где-то в окрестностях Аввалыка, — заговорил Радоев. — Конечно, никто всерьез об этом не думал. А у Густери достаточно денег, чтобы позволить профинансировать осуществление своей детской мечты. По крайней мере, так я слышал от Эмира, а Эмир ничего просто так не говорит. По распоряжению Густери в мой дом были доставлены два ящика с археологическим оборудованием, часть же снаряжения археологи привезли с собой...

— И правда интересно, — заметил я. — Густери приходит в голову осуществить свою детскую мечту именно тогда, когда он обложен со всех сторон, когда он еле уцелел после покушения. Еле унес ноги, успев подменить себя двойником. И вот в такой замечательный момент ему как будто больше делать нечего, кроме как спонсировать археологические экспедиции, ищущие мифические сокровища Тамерлана и его жены.

— Ага, — сказал Артист, оглядываясь на Ламбера, — и оборудование в ящиках отдельно везут. Леон, а что там за оборудование такое могло быть, а?

— Потом расскажу, — отозвался тот, — точнее, предположу. Давайте лучше дослушаем, что говорит Радоев.

— Да, — сказал я, — вы правы. Ну так что там дальше с этим оборудованием, подполковник?

— Ящики привезли в мой дом, поставили в подвал. Погрузкой руководил лично Эмир...

— А Голованов тут появлялся? Голова, русский бандит из Москвы?

— А, такой... головастый?

— Да, череп у него крупный был, — с ноткой иронии отозвался я.

— Он присматривал за работами археологической партии, — сказал Радоев. — Мне кажется, они с Ламбером не слишком друг друга жаловали. Да вы вот у него спросите сами, — кивнул он на нашего француза. — Хотя если он на самом деле ничего не помнит, как говорит...

— На самом деле.

— Голованов очень неприятный человек, — продолжал Радоев, глядя прямо перед собой остановившимся взглядом, — разговаривает с людьми так, как будто это не люди, а псы цепные. Если бы я так разговаривал со всеми, то выше сержанта никогда бы не дослужился и жил бы в будке, а не в этом доме.

— Оказывается, у нашего подполковника и чувство юмора есть, — удовлетворенно отметил Артист.

— Он был очень недоволен тем, что Ламбер и Ислом Пирджумаев сами вывезли ящики с оборудованием из моего подвала на место раскопок. Помню, он грозился покрошить археолога в мелкий винегрет, но что-то у него, у куратора, не срослось. А потом, как я слышал, в декабре прошлого года Голованов погиб в Москве, разбился на своем джипе. Разве вы не в курсе? Если вы в самом деле хорошо знаете Джалилова, то обо всем этом должны быть осведомлены. Между прочим, о Джалилове: у Эмира в его управлении есть свой человечек. И не поручусь, что это не сам Джалилов.

— Да ну? — Я подался вперед. — А ну-ка с этого момента поподробнее.

— А что поподробнее? Я ничего не знаю. Эмир мне ничего особенно не говорит, я его настоящее имя-то узнал по чистой случайности. Да и мало ли Тамерланов Рустамовых в Узбекистане. Вот у вас в России, что, мало, к примеру разных там... ну вот у меня сегодня пьет Андрей Перепелкин. У вас мало Андреев Перепелкиных в России?

— Да боюсь, что несколько десятков тысяч наберется Андреев Перепелкиных-то в России, — сказал Артист.

— Вот-вот! — почему-то обрадовался Радоев. — И у нас в Узбекистане то же с Рустамовыми. С Тамерланами. Эмиром может оказаться кто угодно. И человеком Эмира в Управлении госбезопасности тоже может оказаться кто угодно. Тот же Джалилов ваш.

— Отлично, — заметил я с ноткой злой иронии, — с оборудованием и с Перепелкиным все понятно. Два ящика снаряжения... Вы, видно, были еще тем археологическим деятелем, Ламбер, — повернулся я к французу. Потом снова перекинулся на Радоева, который в позе жабы, готовящейся к прыжку, сидел на краю бассейна: — Осталось выяснить, о каком именно товаре идет речь. Наркота?.. Вообще, конечно, у Густери разноплановая деятельность, и он легко совмещает любовь к археологическим редкостям с торговлей наркотиками, подо что подводит и мокру-ху в том числе.

— Есть вариант, — сказал Артист. — Под словом «товар» они могут понимать и ископаемое археологическое золото. Но мне кажется, подполковника Радоева не очень посвящают в пикантные детали. Все больше используют, а откровенничать с ним себе не позволяют. Я, например, совершенно уверен, что, ежели у него спросить, как связаться с Эмиром, он ответит, что Эмир всегда связывался с ним сам. И всякий раз — в тот самый момент, когда он, Эмир, необходим. Вот так удачно подгадывает...

— Да, так оно и есть, — подтвердил подполковник Радоев, — это правда. Эмир звонит мне сам. Иногда он наезжает ко мне в гости без предупреждения. Иногда мне кажется, что он видит меня всегда. Я чувствую, что он за мной следит постоянно... и... — Не найдя ничего лучшего для продолжения этой своей фразы, подполковник стал глупо улыбаться, и странно выглядела эта неестественная, как приклеенная, улыбка на его широком, смуглом лице, с серыми пятнами, проступившими на влажной коже.

— Понятно, — сказал я, — эффект того, что ты постоянно под колпаком. Бывает.

— Эмир мне всегда казался очень странным человеком, — продолжал откровенничать Радоев; препарат все мощнее и беззастенчивее брал его под свой контроль, — я даже больше скажу: он мне казался не совсем и человеком. Есть у него что-то такое... не здешнее. Ну вы меня понимаете? Он, мне кажется, сам это в себе любит подчеркивать. Такое...

— Какое — такое?

— Ну... дьявольское. Его зовут Тамерлан, он хромает, под его командой содержатся такие скоты, что дадут сто очков вперед даже этим... как их... которых рисует мой сын...

— Дэвам, — подсказал я и вопросительно посмотрел на Артиста: дескать, что, и далее будем продолжать насмехаться над тем, что я рассказал тогда в офисе их агентства, сразу же по возвращении из Самарканда? Тут Артист положил мне руку на плечо и, склонившись к самому моему уху, выговорил очень негромко, но внятно:

— Значит, ты продолжаешь считать, что в этом деле задействованы какие-то... — он подбирал наиболее корректное и уместное в данном случае слово, — оккультные силы?

— Я считаю, что не в зелоте и ценностях тут основная загвоздка, не более того, — отозвался я и, более не вдаваясь ни в какие пояснения, спросил у Радоева: — А что, известно ли тебе, когда именно Густери должен ПРИБЫТЬ В САМАРКАНД?

Радоев заморгал и, чуть подавшись назад (он все так же сидел на корточках на краю бассейна), не удержал равновесия и упал в воду. Сноп брызг сочной оплеухой влепился мне в лицо. Я утерся рукавом и, дождавшись, пока голова Радоева покажется над поверхностью воды, повторил свой вопрос:

— Так когда, по твоим сведениям, Арбен Густери по прозвищу Гусеница собственной персоной должен прибыть в Самарканд? А?

— По моим сведениям? — отфыркиваясь, переспросил подполковник Радоев. — Как это... по моим сведениям.? У меня нет никаких таких сведений... Нет, я разговаривал с ним по телефону.. Эмир соединил… Эмир...

У меня вдруг закружилась голова, и я едва не последовал незавидному примеру Радоева, чуть не свалившись в бассейн. Он хотя бы, в отличие от меня, был не в одежде... Артист вовремя поддержал меня за локоть левой рукой. В правой руке у него был бокал с вином, куда Артист подливал из собственноручно откупоренной им бутылки. Семен Злотников успевал наслаждаться благами жизни даже в таких обстоятельствах, какие мы имели в данный момент. Я проговорил:

— Странно... Щекочет ноздри... Такой особенный запах, как будто в ноздрю засовывают свежий лепесток какого-то диковинного цветка... из местной флоры... Сорванного где-нибудь на склонах гор.

В глазах Артиста появилась тревога. Он протянул мне бокал, в котором непонятно откуда оказалась водка, и я выпил, почти не чувствуя вкуса. Более того, я вдруг поймал себя на том, что не чувствую и десен, как при анестезии, применяемой при лечении зубов. В этот момент Леон Ламбер, недвижно стоявший на месте и с каким-то детским изумлением разглядывающий бесчувственных охранников, вырубленных мною и Артистом, вдруг сделал два огромных шага и оказался возле нас. Он рванул меня за плечо и крикнул:

— Немедленно идем отсюда! Не-мед-лен-но!

Я хотел сказать, что я еще не закончил, что у меня есть еще несколько вопросов к Радоеву, на которые он должен, просто обязан ответить, и как можно подробнее к тому же. Тем более что после выпитой водки в моей голове прояснилось и исчез странный щекочущий аромат, засевший было в ноздрях. Ламбер буквально вытолкнул нас с Артистом из помещения бассейна — откуда только силы брались!.. Тем более что Артист не сопротивлялся, он неотрывно смотрел на меня, и, только когда прозрачная пластиковая дверь-купе захлопнулась за нашими спинами, отрезав легкий плеск воды, разбивающейся об бортики, Злотников сказал:

— Так. В самом деле чертовщина какая-то. Что с тобой, Пастух?

Я отстранил от себя Ламбера, слегка качнул головой и произнес с оттенком недоумения:

— И что это за пьяные выходки? Ламбер?..

— Мне показалось, что нам лучше выйти из этого помещения, — отозвался он, — а вам, Сергей, лучше снять пистолет с предохранителя. — Черт возьми!.. — вдруг вырвалось у него, и я, поймав взгляд француза, направленный поверх моего плеча, обернулся. — Ни хрена себе! Merde!

... Сквозь прозрачную панель двери все было прекрасно видно. Бассейн размером шесть на четыре, подполковник Рашид Радоев в нем, а рядышком, у самой кромки, воды, — Юнус. Юнус несколько пришел в себя и уже не сидел, а стоял у края бассейна, смотрел на воду, по которой разбегались концентрические круги от барахтающегося Радоева. Нельзя сказать, что вода эта была кристально чистой и раньше. Но тут... мы увидели, как в глубине бассейна возникло и стало разрастаться что-то темное, тяжелое, клубящееся, похожее то ли на тушу какого-то животного, то ли на подводную скалу. Но ни скала, ни подводное животное (о которых и речи быть не может в закрытом бассейне! ) не могут расти, увеличиваться в размерах, как это непонятное пятно... Юнус смотрел на него, не отрывая глаз. Он замер. В ту же самую секунду Радоев выкрикнул что-то неразборчивое и, выпучив глаза, нырнул. Погрузился в воду. У Артиста, смотревшего во все глаза, вырвался возглас недоумения. Было чему удивляться... Гладь бассейна словно забурлила, на поверхность показывалась то рука, то нога, то часть тела Рашида Радоева, а ТО, что мы посчитали пятном, уже разрослось до размеров всего бассейна и окрасило воду в темно-красный, очень похожий на кровь, цвет. А может, это и была кровь. У меня уже возникла довольно убедительная версия относительно всего творящегося в этом доме и со всеми теми, кто в нем присутствует. Потому я наблюдал эту картину довольно спокойно... Зато Ламбер смотрел во все глаза, да и Артист почти коснулся лицом прозрачной панели двери, чтобы лучше видеть.

Пока мы пытались понять, отчего вода вдруг из зеленовато-голубой стала темно-красной, Юнус подпрыгнул на месте и, взревев, как раненый бык, подскочил к столику, где стояли вино и закуски, перевернул его и одним рывком выломал ножку. Оно конечно, Александр Македонский герой, а подполковник Радоев — негодяй, но зачем же мебель портить?.. Юнус, впрочем, быстро дал бессловесный ответ на этот вопрос. Ответ еще тот... Юнус улучил момент, когда Радоев вынырнул из бассейна и попытался вскарабкаться на край бортика, и с силой ударил его ножкой стула по голове. Радоев, вместо того чтобы нырнуть обратно в бассейн, уйти от ударов ополоумевшего подчиненного, продолжал висеть на бортике, удерживаясь на нем на одних руках. Юнус ударил еще раз, и полоса крови пересекла мокрый лоб Радоева. Подполковник запрокинулся назад, открыл рот, чтобы заорать, но тут Юнус перехватил свою импровизированную дубинку, взяв ее на манер копья, и со всей силы ударил обломанным концом столовой ножки прямо в рот Радоева. Да!.. Один этот удар обеспечивал подполковнику Радоеву неоднократные визиты к стоматологу, но для того, чтобы наносить эти визиты, еще нужно было выжить! А Юнус, кажется, не собирался давать своему боссу подобного шанса.

— Да он же сейчас его убьет! — рявкнул Артист и попытался было открыть дверь, но мы с Ламбером вцепились в него с двух сторон и не дали этого сделать. После чего мы стали свидетелями продолжения жуткой сцены, разыгравшейся прямо на наших глазах. Получив несколько страшных ударов по голове, Радоев все-таки сумел вылезти из бассейна, словно наполнившегося кровью. Он подставил руку под удар ножки стола, а потом перехватил ее и вырвал из руки Юнуса. Последний вдруг сел на корточки и, закрыв лицо руками, что-то сбивчиво выкрикнул по-узбекски — и тотчас же получил жуткий удар по голове. Юнус остался сидеть в прежней позе, а подполковник Радоев (жуткое, залитое кровью существо, в котором мало что осталось не только от недавнего Рашида Мансуровича, холеного, упитанного, довольного жизнью мужчины, но и от человека в целом! ) раз за разом обрушивал удары ножкой стола на голову своего охранника. Юнус давно перестал сопротивляться, и только слышались в совершенной тишине короткие, глухие, чавкающие удары в размозженный череп. Увидев наконец, что Юнус неподвижно лежит ничком, подполковник уронил ножку стола, забрызганную кровью, в каком-то отчаянии мотал головой из стороны в сторону, упал на колени. Потом он перегнулся через бортик бассейна, взмахнул руками и свалился в воду.

— Фильм ужасов какой-то, — потерянно произнес Артист, — давно не приходилось видеть... такой беспричинной и глупой смерти.

— Ты хотел сказать — СМЕРТЕЙ, — поправил я.

— Что значит... — начал Артист, но тут же замолчал, потому что Радоев и не собирался показываться на поверхности воды. Когда же наконец мы снова увидели его, подполковник был уже мертв. Он неподвижно лежал на воде (если эту темно-красную жидкость язык все же повернется называть водой), с лица омыло кровь, и стало видно, как распухли его губы, посинела кожа... Глаза белые и стеклянные, зрачков не видно.

Без какого-либо волевого усилия с моей стороны перед глазами всплыл рисунок мальчика Эркина, сына того, кто сейчас плавает там, в темном бассейне, с таким распухшим, синим и страшным лицом: широко раскрывшийся, словно разорванный, рот, смятенные штрихи, слагающие рисунок глаз... Голубая полупрозрачная полоса сильно разведенной краски наполовину закрывает это новое лицо, как будто его до половины погрузили в воду.

... Все угадал Эркин, рисовальщик смерти.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ПЕРВЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒