ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Пастухов

Не знаю, что вошло мне под ребра после слов хозяина харчевни, уж очень темпераментно и убедительно говорил он, сопровождая свои слова выразительнейшей жестикуляцией.

— Я попытался узнать у него, что же с ним случилось, — пылко продолжал хозяин. — Однако у него волосы каждый раз становились дыбом, едва он только открывал рот, пытаясь что-то выговорить. Наконец мне удалось почти насильно напоить его вином и успокоить. Только после этого, да еще после того, как он убедился, что все двери моего дома закрыты на засов и никто не может проникнуть внутрь, он сказал: «Тахир, мы с тобой старые друзья, однокурсники, не самые глупые люди. Не темные дехкане, спустившиеся с гор, а образованные люди... » Так он говорил, словно старался себя в чем-то убедить, а в глазах у него плескался страх. Такой страх, какого я никогда и не видел. А ведь Халил всегда был трезвомыслящим человеком, скептиком, насмешником, любителем выкинуть ловкий трюк, разыграть. А тут, уважаемый... — Хозяин харчевни затряс головой. — В конце концов Халил рассказал мне историю, с ним приключившуюся, и я счел бы её сказкой, если бы не видел его лица.

Вот как рассказал мне эту историю почтенный Тахир-ака.

В тот злополучный день его друг Халил Халилов поднялся в горы, в кишлак Акдым, где у него жили брат с семьей. Этот кишлак расположен у перевала Кара-Тын, который также называют перевалом Сорока белых дэвов. Красивое древнее название, в университете Халилов даже писал курсовую о его происхождении. Кишлак расположен в нескольких километрах от урочища Аввалык, но путь к нему столь затруднен, что иначе как пешком или на ишаке до него не добраться. Более современные средства передвижения, включая самый крутой внедорожник, тут не помогут.

Халил Халилов доехал сто пятьдесят шестым маршрутом автобуса от самаркандского автовокзала до Аввалыка. И прямо от автобусной остановки, откуда начинался подъем в гору отправился в Акдым пешком.

Автобус довез его до Аввалыка в семь часов вечера. Так что в кишлак Халилов шел уже под вечер, рассчитывая явиться в дом брата точно к ужину. Он знал, что брат зарезал барана и приготовил жирную шурпу и плов, до которых Халилов, как и всякий настоящий узбек, был большой охотник. Потому Халилов шел весьма споро, хотя подъем становился все круче и круче. Наконец он пересек тутовую рощу в нескольких десятках метров за которой начиналась окраина кишлака Акдым.

Темнело. Халилов натянул на уши шапочку, застегнул куртку. Здесь было прохладно. Пронизывающим холодом тянуло от ручья, который прорезал желоб в скале, водопадом соскальзывая с нескольких метров и стекая под гору мимо тутовой рощи. Халил вынул из кармана фляжку с надписью «Ташкенту — 2000 лет». В ней был коньяк. Все-таки март в предгорьях — не самое теплое время года. Халил отпил хороший глоток, потом еще немного, продолжая подниматься к кишлаку В этот момент чей-то дикий вопль прорезал вечерний воздух, и мимо Халилова промчался некто в белых развевающихся одеждах. Человек мчался так, будто за ним по пятам гналась стая голодных диких псов. Пробежав еще несколько шагов, он вдруг снова отчаянно завопил, взмахнул руками и, наткнувшись на большой камень, не удержался, полетел вниз с откоса. Халилов бросился к нему на помощь. И, сразу увидев неестественно вывернутую голову, еще не подходя к нему, понял, что несчастный сломал себе шею. Лицо погибшего было искажено такой гримасой ужаса, что Халилов не сразу узнал его. И только потом определил он в мертвеце Рустама Дутарова, очень спокойного и сдержанного человека, никогда не позволявшего себе таких выходок, как вопли в вечернем кишлаке и беготня на ночь глядя.

Какое-то мерзлое, тоскливое чувство проникло в душу Халилова, сжало ее, перевернуло, оледенило. Он поднялся и, втянув ноздрями холодный воздух, бросился навстречу ветру с предгорий — ветру, только что поднявшемуся и продувающему кишлак насквозь. Подбежав к воротам дома своего брата, Халилов заколотил кулаками в деревянную створку. Никто не ответил на его стук, и страх еще сильнее заворочался в душе. Халилову даже показалось на мгновение, что его обступают какие-то странные тени, смыкают свой гибельный круг... Он замотал головой, стараясь таким образом отогнать наваждение... «Пора заканчивать с выпивкой, — думал он, — этот Дутаров... а я такой впечатлительный, и... Да что, в самом деле, тут происходит? »

Последняя паническая мысль мелькнула по той причине, что в соседнем дворе кто-то страшно завыл, а вверх взвился сноп искр... затрещали доски и взлетели над крышей языки пламени. Горел дом кузнеца Бахрамова.

Халилов зажмурился, и, ударившись всем телом в створку ворот, ввалился, наконец, во двор своего брата.

... То, что он увидел, словно заморозило позвоночник и подняло дыбом волосы. Брат, обычно очень уравновешенный и хладнокровный человек, стоял посреди двора. Косой висячий фонарь тускло освещал жуткую сцену. Брат держал в руках кетмень-кованую цельнометаллическую лопату узбеков — и бил ею во что-то лежащее на земле. Лицо брата было искажено, волосы разметались, с рук текло что-то темное... Кровь.

На земле была простерта туша барана. Верно; того самого, которого брат собирался заколоть. Халилов сделал шаг вперед:

— Ахмад! Ты что, Ахмад? Что у вас тут вообще такое творится, э?

Брат вскинул налитые кровью глаза и молча пошел прямо на Халилова. Тот недоуменно заморгал, отступая к воротам, и несколько раз повторил: «Ты что, Ахмад? Ты... ты что? »

Но тут язык окончательно прилип к гортани, отказавшись слушаться своего хозяина. Потому что он увидел: на земле, в луже крови, истерзанное и изрубленное кетменем, лежит вовсе не туша барана, нет!.. Там лежал труп ЖЕНЫ брата. Доброй и трудолюбивой Гулиншах.

— Да ты что!!! — выдохнул в ужасе Халилов, все еще надеясь, что на брата навалился приступ белой горячки, болезни пусть и нехарактерной для узбеков, но все же случающейся. — Ах... Ах-мад!!! — прошептал он в ужасе, потому что брат, проревев что-то дикое, метнул в него кетмень.

Халилов едва успел отскочить от кетменя. Однако увернуться от Ахмада, обмазанного кровью, страшного, всклокоченного, с совершенно безумными выкаченными глазами, не успел. Ахмад схватил его руками за горло, и Халилов почувствовал, как, стекая с пальцев брата, по его щеке скатывается струйка крови – крови Гулиншах. Халилов с силой оттолкнул обезумевшего Ахмада. Вообще-то он был много выше и сильнее брата, но в этот момент какая-то сила, переполнявшая дом Ахмада, взяла верх. Брат, держа Халила за горло, смотрел куда-то поверх головы, словно и не видя Халила. С губ его рвались нечленораздельные звуки, в которых лишь с большим трудом можно было угадать обрывки слов. Халилов, вырываясь, попытался предпринять последнюю попытку урезонить безумца, открыл было рот чтобы начать говорить… и в этот момент Ахмад дико завопил и, изогнувшись всем телом, рухнул на землю. Он сгибался и разгибался, колотя себя кулаками по коленям, голеням и щиколоткам, вопил:

— Змеи, змеи!!! Дэвы!

Халилов подскочил к брату, чтобы попытался помочь, нo не тут-то было: обезумевший Ахмад с такой силой оттолкнул брата обеими ногами, что Халилов не устоял на ногax и отлетел к забору. При этом он довольно неловко ударился головой. Еще бы!.. И тут приступ какого-то звериного страха с новой силой наполнил Халилова. Наверно, точно так же чувствует себя козленок на горной тропе, когда знает, что за ним следит взгляд свирепого хищника. Знает, но никак не поймет, откуда исходит опасность, и с какой стороны ждать нападения. А раз неизвестно, где она, значит, она отовсюду.

Халил Халилов вспомнил вдруг древнее поверье о полчищах дэвов, и то, что всегда казалось ему глупыми сказками, вдруг приобрело такой вещественный, такой зримый привкус — привкус плоти. И свежей крови. Халилов не был фантазером, но сейчас воспоминание о тех, ПРИЕХАВШИХ с Запада, археологах, вступило ему в голову. А что... если в самом деле?.. Если они что-то НАШЛИ и оно действует?.. Ведь в кишлаке происходит что-то страшное, что-то необъяснимое.

Брат Халилова в этот момент перестал колотить нотами и руками по земле и на время затих. Один или два раза он поднимал голову перепачканную землей и кровью, и смотрел на родственника дикими глазами, видимо совершенно не узнавая его.

— Что ты делаешь, Ахмад? Ты... ты совсем обезумел? — Вопрос был явно излишним. — Что тут у вас происходит?

Ахмад вдруг простонал:

— Уходи отсюда, добрый человек!.. Я слышу... я слышу по твоему голосу что ты... что ты — не дэв. Уходи... уходи быстрее!..

— Какой добрый человек? О каких дэвах ты тут несешь? — быстро заговорил Халилов по-узбекски, а потом неожиданно перешел на русский: — О чем ты, Ахмад? Это я — Халил Халилов, твой брат! Что ты сделал? Зачем ты убил жену? Немедленно пойдем в дом, а о Гулиншах я сам позабочусь) Я сам отнесу ее в дом, а ты успокойся. Вот, выпей! — Одной рукой держа брата за плечи, второй он поднес к губам Ахмада флягу с коньяком, сунул горлышко тому в рот и дождался, пока тот сделает несколько хороших глотков. Ахмад, человек почти совсем не пьющий, проглотил коньяк и закашлялся. Халилов стукнул его ладонью по спине с такой силой, что по всему телу брата пошел медный Гул. Надо сказать, что коньяк и этот удар по спине несколько привели брата Халилова в чувство. Насколько вообще в такой ситуации это было возможно.

После этого брат поведал Халилову что его жена превратилась в какое-то страшное чудовище с лицом шакала, лошадиной гривой и телом огромной толстой змеи. Описание этого чудовища до мелких деталей напоминало какое-то страшилище из темных дехканских суеверий, которым сам Халилов пугал Ахмада в детстве.

— Я видел это собственными глазами, — твердил Ахмад.

— Да я когда-то сам придумал для тебя это чудище... — попытался убедить его Халилов, хотя у него самого по спине катился ледяной пот. — Ну не совсем придумал, конечно, но приукрасил точно — чтобы пугать тебя, когда мы были еще совсем маленькими.

— Тогда ты говорил, что слышал это от дедушки Абдрахмана, — не соглашался Ахмад, отводя свои мутные глаза. — Что этот дэв может врасти в человеческую плоть... слиться с человеком и стать им самим! И вот... и вот Гулиншах... моя собственная жена...

Халилов не стад слушать дальше. Он подхватил брата на руки, потащил в дом. Брат вздрогнул всем телом и потерял сознание. Его багровое от напряжения лицо стало быстро бледнеть, щеки тяжело, неестественно отекли. Под полуприспущенными веками вывернулись мутные пятна глазных яблок. На мгновение Халилову даже показалось, что брат перестал дышать. Нет!.. Показалось. Но что показалось тем людям, которых он, Халилов, видел возле деревни, и главное — что показалось Ахмаду если он вдруг с такой ненавистью, с такой отчаянной животной злобой, никогда за ним не замечавшейся, убил, растерзал собственную жену? Халилов положил брата на постель, подумал и решительно выпил еще коньяку. Думал, это хоть немного успокоит нервы. Но нет... Стоило ему присесть на корточки, чтобы отдохнуть, как тут же почудилось, будто со двора просачиваются какие-то странные, длинные звуки, похожие на чье-то приглушенное пыхтение. Или — на стон, нет? По коже Халилова пробежали мурашки. А что.... А что, если это звуки, которые может издавать... все еще ЖИВАЯ Гулиншах? Хорош, хорош он, Халилов! Там умирает женщина, которую, возможно, еще есть шанс спасти, а он — здоровый, взрослый мужик! — поддавшись каким-то детским страхам своего брата, теперь шарахается от каждой тени!

Халил Халилов выскочил во двор. И этот двор, освещенный языками пламени, которым был охвачен дом кузнеца, вдруг показался ему самый страшным местом в мире. Пламя при его появлении вспыхнуло с новой силой, что-то затрещало, с грохотом повалилась крыша, и несколько перелетевших во двор Ахмада головешек запалили крышу братова сарая, а потом задымился и хлев. Но не это теперь напугало гостя, нет!.. Ему почудилось... впрочем, отчего же почудилось!., он воочию узрел, как из медленно закопошившейся тени у самой стены хлева вдруг глянули на него чьи-то горящие, налитые злобой глаза... а потом двинулась прямо к нему, Халилову, разрастающаяся прямо на глазах черная громада. Халилов взвизгнул и, перемахнув через изгородь, бросился бежать. В беспамятстве он промчался по всему кишлаку, забыв и думать о таких пустяках, как лежащий без чувств ополоумевший брат и его зверски убитая жена. Перед глазами стояли злобные глаза какой-то мифической нелюди... какой-то ожившей твари из древних суеверий местных дехкан, темных, невежественных людей. Халилов не был ни темным, ни невежественным, но когда он добрался до дома своего друга Тахира-ака, его голова была седа. И не смог, не смог он толком объяснить хозяину корчмы, ЧТО же так страшно напугало его, ЧТО видел он там, во дворе брата... Наверно, Халилов бежал ничуть не медленнее того напуганного невесть чем бедолаги, который сломал себе шею. Халилу повезло больше: он отделался несколькими глубокими царапинами, вывихнутой рукой и сильно ушибленным левым коленом. Явившись к Тахиру-ака, он практически тут же потерял способность ходить.

— Он лежал у меня в доме, не шевелясь, до самого утра, а потом еще до вечера следующего дня и не смог выйти из дома, оставшись еще на ночь. Только через две ночи, проведенных у меня в доме, Халил сумел немного прийти в себя. Он снова стал говорить о том, что, верно, сбылось древнее проклятие, потому что эти чужеземные археологи шарили очень настойчиво; к тому же утверждали, что у них есть какие-то новые находки и...

— Понятно, — сказал я, наконец найдя долгожданную брешь в многоречивом рассказе хозяина, он сделал паузу. — Значит, этот Халилов увидел нечто чрезвычайно его напугавшее. Мистическое. Так? Что-то вроде собаки Баскервилей, да?

— Вот ты смеешься, уважаемый, — обиделся Тахир-ака, — а между тем не знаешь, что творится теперь в окрестностях этого самого Аввалыка. Люди боятся приходить туда, а, между прочим, там обычно очень много туристов. Пустует много турбаз, пансионатов, никто не хочет ехать!.. Разве ты не слышал? Даже власти уже заинтересовались, прислали туда каких-то своих, из особых служб...

— И что же?

— А я стараюсь не узнавать больше ничего об этом проклятом месте, — решительно заявил хозяин. — Мне достаточно и того, что выгорел кишлак Акдым, где жила семья Халила Халилова. Дотла выгорел...

— А когда, вы говорите, произошла эта трагедия с... вашим другом?

— В пору, когда с гор сбежали первые потоки, — по-восточному красиво отозвался тот. — Недалеко уже оставалось до твоего приезда ко мне в гости, дорогой.

— Ладно, завтра, пожалуй, съезжу, сам посмотрю на эти ваши легендарные места у предгорий Аввалыка. Уж больно интересно ты рассказываешь.

Хозяин замахал короткими ручками, то высовывающимися из рукавов халата (Тахир-ака «при исполнении» старался одеваться сообразно традициям своего народа, чтобы привлекать больше посетителей), то снова ныряющими обратно.

— И не думай! Даже не думай об этом, почтенный гость. Все те кишлаки, что расположены поблизости, давно уже опустели, да и первые заезды в санатории и пансионаты отменены. Я же говорил! Или ты думаешь, что мы все тут дураки, как это порой представляют у вас там, на Западе, в России, особенно в Москве? Вышел, мол, темный урюк из свой сакля, что в кишлак, сел на ишак и поехал на восточный базар покупать айва и кишмиш? Так нет же, дорогой Сергей-ака!

На следующий день я все-таки отправился в Аввалык, о котором мой хозяин, Тахир-ака, человек весьма трезвомыслящий, незамеченный ни в легковерии, ни в склонности к пустозвонству, распускал такие противоречивые слухи.

С утра я пошел прогуляться по Самарканду, заманивающему своими многочисленными достопримечательностями, средневековыми минаретами, а также доносящимися отовсюду запахами жирного плова, шурпы, лагмана. Этот последний особенно активно пытались продать мне на каждом шагу говорливые смуглые торговцы, в результате чего самому расторопному из них удалось-таки навязать мне целое блюдо этого узбекского разносола. Этот самый лагман, не к еде будет упомянуто, хоть и был вкусный, показался мне чем-то вроде той жуткой похлебки с макаронами, которой пичкали нас еще в армии. Но лагман был потом, уже в конце моей экскурсии. Честно признаться, если бы не мои спецнавыки по ориентированию на местности (любой), я бы немедленно заблудился. У узбекских властей есть скверное обыкновение не вешать на улицы таблички с названиями и не нумеровать дома. А планировка города чрезвычайно запутанна — это вам не Москва с ее четкой радиальной структурой, хотя тут, конечно, и размеры несовместимы. Собственно, в древности город, как и многие другие среднеазиатские города, строили со специальным умыслом запутать пришлых: дескать, свои и так все назубок знают, а вот чужак!.. Пришлось ощутить на себе эту хитрость в полной мере. Впрочем, это мелочи, совершенные мелочи. От центра Самарканда, от автовокзала, я и выехал в злополучный поселок Аввалык, близ которого развернулись такие своеобразные, скажем так, события.

Слава богу, автобус последовал через весь поселок и вывез меня к самой южной окраине его, откуда уже поднималась дорога к первым предгорьям Зеравшанского хребта, освещенного закатными лучами солнца. Я поднялся на первый перевал и пожалел, что иду один, без жены и дочери. Вот бы полюбовались вместе со мной!.. Несколько рощ, помалу одевающихся зеленью, бурные речушки, пенно сбегающие с предгорий и образующие несколько водопадов, нерукотворные каменные изваяния, которые так привлекают к себе любителей активного отдыха, — все это складывалось в чрезвычайно красивый ландшафт. Я пошел в гору. Дорога oт автобусной остановки тут была одна — верно, тем же самым путем направлялся и Халил Халилов. После чего с ним поступили так жестоко. Дорога, извиваясь, шла вдоль берега местной реки. Кажется, Акдарья ее название.

Что характерно, по дороге направлялся я ОДИН. Хотя уже знал, что туристы не обходят стороной местные достопримечательности, наоборот. Только одного человека я встретил на всем подъеме от поселка к первым предгорьям. Это был диковатого вида узбек, сидевший на камне и методично втыкавший пастуший нож в выемку между камнями. Туда, где виднелась полоска желтоватой, с сильной примесью глины, почвы.

— А что, амак[2], — проговорил я, — что, и в самом деле в ваших местах мрачновато стало? А то говорят разное...

Реакция аборигена была своеобразной. Он поднял на меня черные глаза и, гортанно выкрикнув что-то, вдруг метнул нож. На этот раз не в землю, а в Меня. Это было — полной неожиданностью, однако я среагировал. Собственно, мои руки все сделали за меня чисто машинально: я поймал пущенный в меня нож за рукоятку и заорал:

— Да ты что, сын ишака, зловонное отродье ветра?! — За то время, как я был в Узбекистане, я уже успел насобачиться в местных, весьма образных, ругательствах, — Ты что творишь, чтоб тебя обгадил верблюд? Ну?

Он замахал на меня руками с такой скоростью, как будто возомнил себя ветряной мельницей.

— Ничего не говори, нет. Близится ночь, почтенный. А ты идешь отдать себя дэвам!.. Я подумал, лучше уж я сам убью тебя, сделаю богоугодное дело...

— И этот про дэвов, — с досадой сказал я, переводя взгляд с полосатого халата узбека на громоздящиеся за его спиной массивные, величественные камни, за которыми проглядывала уже кромка тутовой рощи. Оттуда слышался глухой голос текучей воды. — Вы тут все с ума посходили, что ли?..

— У нас в кишлаке был человек, его звали Рашид, он стал серьезным человеком. Больших денег человек, э! Так он тоже не хочет сюда идти, хотя тут его родные места. Рашид Радоев, большой человек, э! Если ты мне не веришь, то иди и спроси у ишака, может, ему поверишь больше.

Несмотря на эту средневеково-кишлачную манеру спустившегося с гор субъекта, в целом я понял его. Он тоже меня предостерегал. Какой-то важный Рашид Радоев, уроженец местный, — тоже. Наверно, этот Рашид в самом деле большой человек. Старший лейтенант на таможне или даже целый капитан милиции. Таможенники и милиционеры, насколько я понял, заменяют здесь бандитизм и рэкет, представители которых тут не приживаются за ненадобностью. Я махнул рукой и, не обращая внимания на протянутую руку узбека — то ли денег, то ли нож назад требовал (ага, чтобы бросить мне в спину, что ли? ), — стал взбираться на крутой подъем. Камни сыпались из-под ног. Узбек сел обратно на землю и, зажав голову обеими руками, тихо завыл.

Мне отчего-то стало жутко.

…Да! Как оказалось, Тахир-ака говорил чистую правду верно указал даже местоположение сгоревшего кишлака. Того самого, где Халил Халилов увидел, как его брат убивает собственную жену. Кишлак начинался за тутовой рощей, в нескольких десятках шагов от огромного камня. Из длинного, узкого, как прорезь в орудийной башне, отверстия в камне низвергался водопад. Я невольно залюбовался этим зрелищем. Водопад обрушивался сверкающей отвесной стеной, которая достигала в ширину нескольких метров, зато в высоту была, наверное, в пять человеческих ростов. Сам же камень напоминал чью-то гигантскую каменную голову... Я не отличаюсь особой романтичностью, но, честное слово, место и время к тому располагали!..

Кстати о времени, Я взглянул на часы и убедился, что последний автобус должен уйти из оставшегося внизу поселка через полчаса. Быстро летит время в этих предгорьях. Собственно, мне, наверно, надо было брать такси, чтобы доехать из Самарканда сюда, а потом обратно...

Тут мои мысли приобрели совершенно иное течение. Я увидел кишлак.

Точнее, ТО, ЧТО ОТ НЕГО ОСТАЛОСЬ.

Кишлак и в самом деле выгорел дотла. От пары десятков домишек, составлявших это предгорное селение, сохранились только жалкие остатки стен да фрагменты изгороди вокруг двориков. Два каменных дома, единственных на все селение, потемнели и потрескались. Я подошел к одному из этих строений, сильно смахивающих на «отель» моего хозяина Тахира-ака, заглянул внутрь дворика. Оттуда сильнейшим образом разило... мертвечиной, что бы тут ни произошло, кто бы ни был в этом виновен, жителям этого дома сильно не повезло. Весь двор был буквально завален полуразложившимися трупами людей и скота — вперемешку. Хорошо еще, что стоял только апрель, да и здесь, в предгорье, было попрохладнее, чем внизу. Представить сложно, какие виды и запахи были бы здесь, скажем, в июле, в те «сорок дней», о которых говорил Тахир-ака.

«Пора спускаться, решил я – С выгоревшей деревней мертвецов пусть разбираются местные менты. Хотя они, кажется, не особенно спешат это сделать. Конечно, их можно понять, ведь есть такие увлекательные занятия, как взимание штрафов и взятки»,

Я глянул на дорогу между выгоревшими домами, сбитую копытами и более похожую на очень широкую горную тропу, чем на хотя бы жалкое подобие улицы. Я простоял так несколько минут, любуясь, как горы погружаются в сумерки. Когда я решил, наконец, отправиться в обратный путь, без всякой надежды застать рейсовый автобус, уходящий обратно в Самарканд, стало уже совсем темно. Ночь упала сразу, как сорванная темная портьера. Переход между нежными сумерками, похожими на разбавленные чернила, и почти непроглядной тьмой оказался очень короток.

«М-да, — подумал я. — Неудивительно, что кто-то в темноте, по рассказу этого Халилова, свалился с кручи и сломал себе шею. Как бы и мне тоже не свалиться... »

Стало совсем прохладно. Я закрыл куртку на «молнию» и направился к тутовой роще. Тут была настоящая ночь. Шевелящиеся под порывами налетающего ветра ветки деревьев казались почти живыми, и я подумал, что трусоватые кишлачные узбеки, употребив какой-нибудь дряни, вполне могли увидать тут и дэвов, и черта, и дьявола (если бы двое последних были актуальны для местных суеверий). Я снова посмотрел на часы. Циферблат светился слабым, призрачным зеленоватым светом, и вдруг., на какое-то короткое мгновение, лишь на миг, мне показалось, что из глубины этого циферблата на меня глянули чья-то ГЛАЗА. Зеленые, жуткие. Наваждение было столь сильным, что я с силой взмахнул рукой, словно отгоняя от себя морок, и, неудачно наступив в какую-то ямку, едва не упал к подножию тутового дерева. Какой-то нежный аромат проник в ноздри, защекотал их. Я едва не чихнул. Голова вдруг закружилась так отчаянно, что вокруг меня поплыли размытые радужные пятна. Я попытался приподняться, но тут же замер... Потому что из самой глубины тутовой рощи на меня ВЫХОДИЛ...

Я забыл, как ЭТО называется в местных поверьях. Какое-то коротенькое, как предсмертный всхлип, слово. ОН показался мне громадным, раза в полтора больше меня. На черном лице сверкал единственный КРАСНЫЙ глаз, уставленный точно на меня! С жутких белых клыков что-то текло и капало. Громадные ручищи поросли Густой и длинной шерстью, и, когда он взмахнул правой рукой, в ней ЧТО-ТО сверкнуло. Я не успел понять, когти ли это или что посерьезнее, а он уже, сделав два огромных шага, оказался возле меня... Двигался с ошеломляющей быстротой. Я-то полагал, что я, бывший капитан спецназа, умею двигаться быстро, отточенно и скоординированно, но ТУТ...

Он вогнал бы мне свои когти (или что там? ) прямо в горло. Лишь в последний момент я успел перехватить его запястье и остановить у самой своей шеи. До меня донесся короткий звериный рык, и в то же мгновение я рванулся, попытавшись отпрянуть, отдалиться от этой твари на максимально возможное расстояние!..

Но он был не один. Из тутовой рощи, раздвигая темные ветви, молча выходили еще и еще. У меня могло двоиться или четвериться в глазах: мне показалось, что их уже не меньше двух десятков.

И все они смотрели точно на меня. Дэвы. Вспомнил, как называл это Тахир-ака. Надо признаться, память очень своевременно вернула мне столь успокоительное сведение об этих существах: их название. Ха-ха. Я хотел засмеяться, но только короткий каркающий звук вылетел из горла. Они замедлились, словно размышляя, что со мной делать, а потом от их толпы отделились двое (еще двое, кроме уже описанного, того, что чуть не убил меня! ) и направились ко мне. Боже, боже мой, как молниеносно они двигались! Я выхватил нож, отобранный у того бродяги на склоне – единственное мое оружие – и отступил к стволу старого тутовника, готовясь отстаивать свою жизнь до последнего.

Первый бросился на меня, сразу заслонив своей тенью все сущее. Он показался мне огромным, раза в два больше меня. От него остро, едко пахло какой-то гадостью, Эта особь располагала уже двумя глазами, и не красного, а желтого цвета. Я ударил его ножом — ножик показался мне жалкой зубочисткой по сравнению с этой громадной тушей. Впрочем, практически беспрепятственно я вогнал ему нож под ребра, или что там у него?.. Но, казалось, мерзкая тварь и не почувствовала ничего. Его пятерня сомкнулась на моем предплечье так, что у меня затрещали кости. Мне удалось извернуться и пнуть его по ноге, в одну из самых болезненных точек, под коленной чашечкой. И подействовало!.. Нога подломилась, и загадочное создание рухнуло на одно колено, испуская глухой рев. Я выдернул у него свою руку и хотел уже было бежать, спасаться отнюдь не позорным бегством... но тут подоспел второй!

Яростный блеск его глаз в буквальном смысле ослепил меня. Я машинально заслонился ладонью, и только благодаря этому чисто рефлекторно мне удалось отразить страшный удар, направленный мне в голову. Отразить частично: не попав прямо в голову, ручища этой твари скользнула по моему плечу, в клочья разрывая крутку, рубашку и тело под ней. Боли я не почувствовал.

Так всегда в бою. Будет время — почувствую позже, если СМОГУ.

Я крутнулся на месте, уходя от его жутких объятий, и достал его левым боковым в челюсть. Интересно, есть у него челюсть?.. Оказалось, есть. Башка дэва мотнулась в сторону, разбрызгивая слюну, но сам он не сдвинулся с места ни на сантиметр. Я ударил его ножом в лицо. Вот тут урода проняло. Махина заревела, поднося к морде громадные ручищи, и начала заваливаться назад... В глаз я ему попал или еще в какое роковое место, я увидеть не успел. Может, не успел в том числе и потому, что тут меня настиг ТРЕТИЙ.

От его удара я отлетел к самому стволу тутового дерева и неловко ударился головой. В другом случае я успел бы скоординироваться и ни в коем случае не позволил бы себе такого дилетантства: удариться головой!.. А тут...

Какая-то возмутительная, равнодушная слабость вдруг разлилась по телу Проще говоря, мне, Сергею Пастухову, РАСХОТЕЛОСЬ СОПРОТИВЛЯТЬСЯ. А это означало — расхотелось жить. Пред глазами поползли бледно-зеленые, тускло переливающиеся полосы. Отчаянно кружилась голова. Сжимаясь гибельной удавкой, пульсировало вокруг меня черное пространство ночи. Не хочу сопротивляться, жить... Как же так?.. Нужно драться, пытаться что-то противопоставить этим мерзким тварям, над самим существованием которых я только сегодня скептически подсмеивался. Нельзя так, нельзя, солдат! Ты должен драться до последней капли... до последней... и...

Оля. Настена. Наверно, они уже ужинают. Тепло ли в Ташкенте? Тепло. А как же, разве бывает иначе. Конечно, тепло. Впрочем, какая теперь разница?.. Настена. Оля.

За время этой парализовавшей меня слабости подступившие ко мне твари десять раз успели бы меня убить. Но они почему-то не спешили. Медлили, словно кого-то ожидали. И вдруг в сплошном черном заслоне их огромных туш образовалась брешь, и следом я увидел в нескольких шагах от себя... человека. Человека!.. На нем был расписной златотканый халат, он шел медленно, очень медленно. Особенно в сравнении с молниеносностью его подручных. Да, подручных. Именно. Мне как-то сразу вступило в голову осознание того, что вот он — главный.

И главный миг из тех последних мигов моей жизни, что у меня остались.

Походка человека в халате вдруг заставила меня прийти в себя совершенно. Расслабленности моей как не бывало. До этого, может быть, меня и посещало запредельное ощущение того, что вое это не на самом деле, что я крепко сплю, усыпленный питательными яствами Тахира-ака. Сейчас это ощущение нездешности ушло. Мне стало холодно, остро режущая ясность вошла в глаза.

Человек ХРОМАЛ.

Я мотнул головой и, испустив короткий задушенный вопль, раавернулся к ним спиной и ринулся мимо ствола тутовника, о который я так неловко приложился головой. Наверно, они этого не ожидали. Просто не ожидали. Однако и в последний момент когтистая лапа все же достигла меня. Звонкая боль распахала спину, и ее я почувствовал сразу, и был благодарен этой боли, потому что она принесла с собой еще больше ясности. Теплые струйки согрели спину. Я скатился с крутого склона и, по звериному наитию найдя тропу, которой я сюда поднялся, кинулся прочь.

В непроглядную, спасительную тьму, в которой одиноко мерцали несколько огней.

Огней проклятого поселка Аввалык.

III

Не помню, как я одолел двадцать или около того километров от Аввалыка до окраины Самарканда, где я остановился. Тахир-ака, правдивый хозяин, где ты!.. Я стремительно вошел, почти вбежал в дом Тахира-ака, почти вышибив дверь ударом ноги.

— Что с тобой, уважаемый?

У меня мутилось перед глазами. Как после сильного, выверенного удара в основание черепа. Я выхрипел:

— Водки дай!

Он стал через голову сдирать с меня куртку, висящую лохмотьями, а потом пропитавшуюся кровью рубашку что-то быстро-6ыстро приговаривая по-узбекски. Впрочем, даже если бы он говорил по-русски, я едва ли понял бы много.

— Что с тобой, что с тобой, почтенный? — И, не дожидаясь моего ответа, продолжал говорить, а перед моим носом назойливо крутился его узловатый темный палец: — А ведь я сразу говорил, что там, возле Аввалыка, нечисто!..

— Да, грязь на улицах поселка... непролазная, выговорил я, — а вверх по подъему подмыло тутовую рощу С камня течет вода. Шляются разные. И в кишлаке воняет. И вообще...

— Да я не о том, ой не о том, уважаемый, вовсе не об этом я речь держу Ты свою спину видел? А плечо — видел? Нет? Не видел? Ай, спина! Так вот, она у тебя вся располосована, так, как будто.

— Как будто по ней прошлись когти этого вашего дэва, или что там за тварь я встретил в предгорьях!.. — сказал я, откидываясь на лежанку; на бок (на спине больно) и принимая из рук Тахира-ака тонкую пиалу, из которой тянуло знакомым, совсем не в духе местного колорита, запахом спирта. Я хватанул водки раз и другой, потом опрокинул в себя все содержимое пиалы и, перевалившись на живот, сказал: — Вот что, почтенный мой Тахир-ака. Признаю себя идиотом. Не верил, что ты мне рассказывал... не верил во всю эту чертовщину. Но что-то и в самом деле тут вовсе не ладно. Ты правильно сказал: легко рассуждать о чертовщине, сидя в теплом и ярко освещенном... доме. И совсем, совсем по-другому — там, на этих проклятых тропах!

— Между прочим, — назидательно заметил Тахир-ака, — места здесь очень красивые... — Непрерывно что-то говоря, он принялся за мою спину.

Утомительный бубнеж хозяина то приближался, то отдалялся, отдельные куски его речи вываливались из моего сознания, и только чувствовал я, как его пальцы втирают в мою поврежденную спину какое-то вязкое, едко пахнущее средство, от которого сразу становится легче.

—... пробежать по тропе еще минут этак семь или десять, а там — вай-вай! — попадаешь в удивительное место. Аллах велик! Тропа сбегает вниз, и, знаешь ли, пересекает зеленую поляну небольшого сая. Э, вай бо-бо! Жажда мучит, а там благодать... бу-бу... Надо только сделать несколько шагов вниз и заглянуть под лбы камней. Там бьет родник. Вода чистейшая, как... бу-бу... с запахом мяты, почти живая!..

Видимо, этими успокоительными словами о красоте своего родного края хозяин пытался как-то успокоить меня. Конечно, я благодарен Тахиру-ака за его заботу, но лучше бы, честное слово, этот болтливый корчмарь помолчал. «Никогда бы не подумал, что мне по роду деятельности еще дано получать такие свежие ощущения, — ползла внутри меня прямая, четкая, как телефонограмма, нить мыслей, — давно не приходилось сталкиваться с такими прыткими и опасными тварями. Движутся они, надо сказать, гораздо быстрее каких-нибудь рэкетиров с подмосковных дорог, промышляющих «бомбежкой» дальнобойщиков. Хотя, к чести братков, выглядят они поаккуратнее, чем эти твари из тутовой рощи... Все-таки братки в культурном обществе вращаются с водилами, блядями, прочим мирным и законопослушным людом. Но черт бы с ними, с братками!.. Что было со мной-то? По характеру раны на спине ждал меня каюк — последний раз такую я получал разве что в годы своей боевой юности, когда мне располосовали спину вилами, и хорошо, что не пропороли бок.

... Но у этих были не вилы.

«Ладно, — сказал я сам себе, — утро вечера мудренее, а для холодного анализа происшедшего я, что называется, сейчас профнепригоден. Хорошо еще, что я не вздумал волочь в те милые места под Аввалыком жену с дочерью. Хотя Настена всегда любила сказки, в том числе и узбекские... »

Тахир-ака заканчивал обрабатывать спину и попутно похваливал меня:

— Молодец, хорошо терпишь, Сережа-ака. А то, помнится, один мой гость накушался вашей русской водки до того, что упал с крыльца и вывихнул себе руку. Так пока я ее вправлял, он своими воплями разбудил всех-всех, кто прилег на отдых поблизости. Разве можно быть таким некультурным, а?

— А у вас что, службы ноль три нет? «Скорая помощь» то есть.

— Да есть, есть! — замахал рукой Тахир-ака. — Как раз ноль три, от Союза еще осталась. Лежи, лежи! У меня тут аптека рядом, только там, э! — Он презрительно прищелкнул языком. — Я лучше тебя своим средством, оно куда вернее будет.

Я спросил еще:

— А когда твой Халилов ходил в кишлак к своему брату?

— А вот незадолго до твоего приезда. Совсем незадолго, Сережа-ака.

— А точнее?

— Да я вот и говорю...

Все это в иных обстоятельствах напомнило бы историю, рассказанную мне одним другом и почерпнутую в диалоге с неким узбекским экскурсоводом: «Экскурсовод. Прошу обратить внимание на карту. Держава Тамерлана включала в себя Среднюю Азию, Афганистан, Малую Азию, Константинополь и Северную Индию. Друг. Простите, но ведь Константинополь никогда не был завоеван Тамерланом! Экскурсовод. Столицей державы был Самарканд. Друг. Но ведь Константинополь никогда не был завоеван Тамерланом! Экскурсовод. В государстве Тамерлана процветали науки и искусства». И так далее.

Но сейчас обстоятельства совсем не располагали к забавным параллелям. Я чуть повысил голос:

— Так когда произошло несчастье с твоим другом, Тахир-ака?

— Да... за четыре дня до того, как ты поселился у меня, — снизошел до более точной датировки хозяин. — Ну, или пять.

— Да я и приехал-то всего два дня назад. — Я посмотрел себе через плечо, до отказа повернув шею, и увидел, как хозяин прищурил и без того узенькие глаза и выговорил, растягивая слова:

— А, вот теперь мне кажется, что ты поверил в дэвов... Поверил мне, а? Печально, дорогой, что у тебя могут остаться не очень хорошие воспоминания об этой поездке...

— О многих моих поездках у меня оставались еще более мрачные впечатления, — буркнул я, припомнив некоторые из своих оперативных загранкомандировок и даже вояжей, предпринятых исключительно для отдыха. — По крайней мере, одно могу сказать совершенно точно: давно меня не угощали так плотно. Я имею в виду конечно же твою стряпню, уважаемый Тахир-ака, а не то, как угостили меня местные страшилища, иллюзионисты, Копперфильды, или кто они там вообще, черти б их драли!..

— Мне кажется, что ты не захочешь остаться надолго, — задумчиво сказал Тахир-ака. — Даже на день. Надеюсь, у тебя нет желания сходить туда еще днем? Если есть, то зря. Земляк Халилова из милиции Самарканда уже поднимался туда. Его все знают. Рашид Радоев. Его все знают, он врать не станет. Днем ходил. Вернулся вечером, пьяный-препьяный, а с нашего, самаркандского, вина не слишком напьешься. Водку хлестал, а ведь он не пьет. Вообще. Они туда с ребятами из прокуратуры ездили, да так больше и не собрались. Прокурорский тот и вовсе в штаны напрудил. А Рашид Радоев белый пришел, даром что смуглый, узбек ведь.

— Н-да, — сказал я, — Рашид Радоев, говоришь?

— Да. А ты что, про него уже слышал? Майор Радоев, из угрозыска. Грозный мужчина, э! — Тахир-ака уважительно прищелкнул языком и стал сильно похож на того полубезумного типа, которого я встретил на склоне. Того, что кинул в меня ножом. Того, что тоже рассуждал об этом самом Рашиде Радоеве.

— Да пока что не приходилось, — буркнул я.

Наутро я решил немедленно выехать в Ташкент, где гостевали Ольга и дочь Настя. Там меня ждал еще один сюрприз. Ольга сказала:

— Сережа, тебе звонили.

— Сюда?

— А куда же? Сюда, конечно.

— Кто?

— Ну кто, конечно же Константин Дмитриевич. — Она мягко улыбнулась. Голубков ей всегда нравился: сдержанный, обстоятельный дядька. «Настоящий мужик! » — Я сказала, что ты в Самарканде, должен вернуться через два дня. Что мобильного телефона ты то ли не взял, то ли его потерял. Он меня даже пожурил за то, что так плохо за тобой присматриваю. Как будто сам не знает, как ты срываешься и уезжаешь хоть на несколько дней, хоть на месяц, а я ничего о тебе толком даже узнать не могу. — Ольга снова улыбнулась, но на этот раз в ее улыбке я явственно прочел горький укор. Все-таки она замечательная у меня, Ольга.

Значит, позвонил Голубков, лично. Интересное кино! Константин Дмитриевич зря звонить не станет, а если уж позвонил сюда в Узбекистан, то тут двух мнений быть не может: я управлению понадобился СРОЧНО. Вернее, не я, а наша славная команда...

Второй раз он позвонил, когда я только-только расположился за обеденным столом, уставленным блюдами от заботливого Григория Азарьевича, Ольгиного дяди.

Трубку, естественно, взял хозяин квартиры. Лицо Григория Азарьевича выражало некоторое удивление, когда он протянул трубку мне и сказал:

— Это вас, Сережа.

«Голубков! » — глухо ухнуло в груди. Я мельком взглянул на жену. Ее тонкое лицо не выразило даже любопытства: казалось, она уже все знает наперед, угадывает каким-то неизъяснимым женским чутьем, недоступным нам, мужчинам, каким-то даром большого сердца...

Я взял трубку и, приложив ее к уху, выговорил в пустоту:

— Слушаю вас, Константин Дмитриевич.

На том конце провода кашлянули. Потом голос Голубкова выговорил с легкой иронией:

— Откуда ж ты узнал, Пастухов, что это я?

— Наверно, из тех же источников, которые сообщили вам, что я только что приехал в Ташкент, — не удержался я от ответного укола. На этом пикировка была закончена. Голубков заговорил тем отрывистым тоном, который появлялся у него, когда поднималась серьезная, очень серьезная тема:

— Я сожалею, что отрываю тебя от отдыха, к тому же семейного. Но, видишь ли, очень кстати получилось, что ты как раз в Самарканде.

— Так я в Ташкенте. Вы куда звоните?.. — последний раз съязвил я.

— Прошла информация, что ты был именно в Самарканде, — проговорил Голубков строго.

— Правильно ли я понимаю, что дело, по которому вы меня здесь нашли, касается именно этого города?

— Именно так.

— Да неужели все так срочно, Константин Дмитриевич?

— Да.

— Что, даже еще недельку нельзя?..

— Ты же знаешь, Пастух: времени своему ты сам хозяин. Но ты также прекрасно понимаешь, что по пустякам я тебя вряд ли стал бы беспокоить.

— Это-то я понимаю.

— Ну что же, когда вылетишь из Ташкента?

— Да хотя бы и завтра. Раз уж такая срочность...

— Отлично, тогда жду тебя завтра в своем кабинете в четыре часа дня. Я уже узнал насчет утренних рейсов, так что из аэропорта — прямо ко мне. Ясно?

— Да, — ответил я неохотно, — понял, Константин Дмитриевич. Еще один вопрос можно?

— Да хоть пять, если по делу.

— Я должен вылететь один или?..

— Или. — Голос генерала прозвучал категорично, тяжело, безапелляционно, хотя, наверно, Голубков и не желал вливать в свою интонацию такие тяжелые тона. — Вот именно: или. НЕ оставляй своих домашних в Ташкенте. Я сожалею, что помешал вашему отдыху, но ты сам должен понять: дело есть дело. И на ЭТО дело решено поставить твою группу, Сережа. Ребята уже в сборе, хотя и не совсем в курсе. Ждут только тебя.

— Все понял, товарищ генерал, — четко ответил я и тут же, чуть не поперхнувшись своими словами, быстро взглянул на Ольгу. Впрочем, она и без этой моей оговорки не обольщалась, и это было видно по ее лицу: она прекрасно все поняла и молча, без слов, не дожидаясь, пока я что-либо скажу, отправилась в комнаты. Собирать вещи.

— Входи, входи, Сережа!

Никак не могу привыкнуть ни к генеральской форме Голубкова, ни к тому, что я давно уже лицо штатское.

— Здравия желаю, Константин Дмитриевич, — брякнул я. — А где же ребята? Я так понял, что вы всех собираете...

— С ребятами сам потолкуешь. Да ты присаживайся, присаживайся. Как Узбекистан? Не нашел там себе какую-нибудь знойную узбе... Ах да, ты же с женой летал, вспомнил. Ольга с дочерью где, кстати? Увез ты их?

— Увез.

— Стало быть, тылы обеспечил.

— Да.

Насмешливый огонь в его глазах улегся совершенно. Константин Дмитриевич откинулся назад, в кресло, и по привычке пригладил обеими руками коротко стриженные волосы:

— Ситуация такова, Сережа... Это я тебе уже объясняю, для чего вы понадобились. Мы имеем несколько внешне разрозненных фактов, нанизанных на общую ниточку. Ниточку которая, однако, настолько слаба, что ни о какой доказательной базе пока и речи нет. Давай пройдем сразу по фактическому материалу. Конечно, ты не запамятовал, как летом прошлого года мы провалили операцию по устранению Арбена Гусеницы? Впрочем, что я спрашиваю? конечно, помнишь.

— Такое сложно забыть, — мрачнея, отозвался я. В самом деле, этот Арбен Гусеница умудрился сделать то, что мало кому удавалось, а по сути, не удавалось почти никому: перехитрить спецгруппу УПСМ, уйти невредимым после того, как он попал под наш колпак!.. А ведь какая работа была проведена, и все оказалось впустую. Арбен Гусеница, албанский наркобарон... Стало быть, речь пойдет о нем? Опять о нем? — Такое сложно забыть, — повторил я.

Генерал Голубков согласно кивнул:

— Это правда. Арбен Гусеница выжил и ныне активен, как никогда. Если говорить точнее, следы его присутствия в работе малоазиатского наркотрафика стали еще интенсивнее, еще ярче, чем раньше. Не стану терять время и конкретизировать — сам посмотришь документацию чуть позже. Потому что речь у нас идет не об этом. Точнее, не совсем об этом. Пока главный или самый очевидный фигурант в нашем с тобой намечающемся деле — это Энн Ковердейл. Слышал?

— Певица, что ли? Попса небось? Нет, я до попсы не охотник.

— Да ты погоди, погоди, я вовсе не о том. Энн Ковердейл была убита в Москве около трех недель назад, а именно 31 марта сего года.

От удивления я поднял брови.

— Убита в Москве? Гм... Правда, что ли? И кому она, интересно, понадобилась... Нет, Константин Дмитриевич, эта информация как-то мимо меня прошла... И потом, говорю же, что в музыке как-то не особенно понимаю... Как-то это далеко от меня...

— Зато ты понимаешь в убийствах, — глухо отозвался Голубков и прихлопнул ладонью по столу. — Причем смерть Ковердейл была пока что последним фактом в цепочке событий, о которых я намерен с тобой говорить. Вот, смотри: 21 июля прошлого года Боцман уничтожает двойника Густери, полагая, что это и есть сам Арбен Гусеница. Налицо утечка информации, источник которой пока нами не установлен. Ох уж этот Густери?.. Официально Арбен Гусеница — замечательный коллекционер и ценитель прекрасного, друг множества сильных мира сего из всех частей света, на деле же это наркобарон, глава албанского картеля, контролирующего ряд важнейших каналов транзита наркотиков из Средней Азии. Характерно, что Гусеница — большой любитель раритетов и, будучи наполовину узбеком из Ташкента, обожает среднеазиатскую старину. Артефакты того времени бесценны, это общеизвестно. Далее. В октябре того же года, прекрасной тихой осенью, в Самарканд прибывает археологическая партия во главе с Леоном Ламбером, французским археологом. Заметь: французским! Информация к размышлению: у нас есть прекрасное фото Густери, где он мило пьет вино в обществе Шарля Неманна, вице-президента Французской ассоциации профессиональных археологов. Возьмем это обстоятельство на заметку, хотя само по себе, вырванное из контекста, оно, конечно, ничего не значит. Следующий кадр пленки, которую я тут перед тобой разворачиваю: ресторан «Монпарнас», 18 декабря прошлого года. Леон Ламбер и его любовница Елена Королева подвергаются нападению некоего Андрея Голованова по прозвищу Голова...

— А вот этого я знаю. Он с Густери — как?..

— В правильном направлении нащупываешь. С Густери он близок. Поддерживает, точнее — поддерживал, что называется, рабочие отношения. Так вот, Голованов погиб вместе с одним из его людей. Он гнался за «пежо», управляемым Ламбером, не справился с управлением, врезался в строение и взорвался. Ламбер же хоть и ушел от погони, но попал в серьезную аварию. Кто-то испортил тормоза в его автомобиле, понимаешь? Автомобиль слетел с эстакады. Королева, которая была с ним в машине, погибла, самого же Ламбера...

— Еле спасли, да?

— Так. Изуродовало его, конечно, страшно. Полный набор — и черепно-мозговые, и проникающие... словом, парень загремел в клинику, и мало кто из врачей рассчитывал, что он выкарабкается. Но — выжил. И вот, Сережа, переходим к Энн Ковердейл. Эту нашли обгоревший в непонятной московской квартире, чуть ли не на окраине, хотя у нее был люкс в отеле, как и полагается звезде такого калибра. Как она туда попала, до сих пор не выяснено, даже ее охрана не понимает, как такое произошло. И вот что еще загадочно, Сережа: на руке Ковердейл был тот же самый древний золотой браслет, который три с лишком месяца до того подарил покойной Елене Королевой ее друг Леон Ламбер. Подарил, вернувшись из среднеазиатской археологической партии под Самаркандом.

И тут я почувствовал, как по моей изуродованной спине бегут мурашки. Нет, таких совпадений не бывает. Не мог полковник знать ТОГО, что произошло со мной! Как говорил этот несчастный Халил Халилов: «... приехали эти... уж не знаю, кто они, и... И мне кажется, что они НАШЛИ! И нашли что-то ужасное, и никому из нас, живущих на этой земле, не простится! »

Я вскинул глаза на Голубкова и уточнил:

— Что, у обеих убитых женщин был один и тот же браслет?

— Да. Но опять же это-то как раз просто головоломка, для шерлокхолмствующих сыщиков. – Голубков поднял указательный палец. — Для нас же главное вот в чем: раскрытие убийства Энн Ковердейл возведено в ранг тех задач, где на кон поставлен национальный престиж. И во всю эту пока что бесформенную кучу...

— В которой, судя по всему, предстоит копаться мне и моим ребятам, — мрачно вставил я.

—... подбрасываю еще один штришок. У Энн Ковердейл нашли паспорт на имя Наили Сулеймановой, в котором стояла узбекская виза и имелся уже купленный билет до города Самарканд. Звезда мирового масштаба по фальшивому паспорту собиралась в Самарканд, понимаешь? Самарканд — это, конечно, замечательно. Город древний, полный исторических тайн, но с точки зрения западной звезды... как бы это... Совершенное захолустье, в общем. Собственно, что я тебе рассказываю, ты сам только что оттуда и видел все собственными глазами. Еще о Ковердейл. Ее же арт-директор, господин Годэн, крайне неприятный толстый господин, сообщил, что график ее турне расписан вперед на два года, и как она собиралась выкраивать «окно» в этом плотном графике и, главное, ЗАЧЕМ, с какой целью — он не понимает. Я бы мог подкинуть господину Годэну пищу для размышлений, только какой смысл ему питаться еще больше, чем он это делает сейчас? Он и так непомерно толст.

Надо же, генерал Голубков еще и выкраивал материал для острот.

— Какую же пищу вы хотели подкинуть господину Годэну? — сдержанно спросил я.

— Энн Ковердейл, как и всякая взбалмошная женщина, к тому же мировая звезда, имела способность доводить людей до полного исступления. В случае с этой госпожой мы имеем: склонность к эпатажу, крайнюю нетерпимость к чужому мнению, а также крайний... как бы это помягче выразиться... сепаратизм. Госпожа Ковердейл защищала разного рода униженных и оскорбленных, но не всех подряд, а только тех, кто защищал свою независимость, тех, кого теперь принято называть международными террористами. Она публично высказывала свои симпатии к Ирландской республиканской армии, она заигрывала с лидерами чеченских боевиков и принимала в Париже кого-то из приближенных Масхадова, сейчас уже не буду вспоминать точно. Она говорила во вполне примирительных тонах даже об Усаме Бен Ладене, хотя это и вызвало целый международный скандал!

— Чувствую, сейчас дело дойдет и до толстяка Густери, — заметил я вполголоса.

— Совершенно верно, — кивнул Голубков. — Энн Ковердейл была несколько раз застукана в обществе этого персонажа в ту пору, когда он еще не был наркобароном, а строил из себя одного из лидеров косовского сопротивления. Собственно, он им и являлся. Хитрый албанский юноша знал, с кем дружить. Правда, потом, когда Густери стал фигурой откровенно одиозного толка, Энн Ковердейл все-таки сообразила, что афишировать свои отношения с человеком, который заваливает своей наркотической дрянью по меньшей мере пол-Европы, несколько неблагоразумно. Это мягко говоря. Но прошлого не сотрешь. Особенно если оно, это прошлое, оставило след в соответствующих анналах. И там, в этих анналах, зафиксировано и то, что Густери несколько раз ДАРИЛ Ковердейл подарки, причем не самые дешевые. В том числе драгоценности. В том числе древние раритеты. Так, несколько лет назад он подарил ей прекрасную китайскую вазу эпохи Мин. Не всегда китайцы выпускали ширпотреб, однако.

— Словом, все, что вы перечислили, указывает на Густери как на возможного заказчика Ковердейл.

— Слишком явно, слишком явно, — не согласился он. — Густери хитрая лиса, он не станет работать так топорно. Не будет. Лично я уверен в некой причастности Густери и его картеля к смерти Ковердейл, но — только в косвенной причастности.

— Почему вы так думаете?

— Я просто опираюсь на свой опыт и интуицию, — уклонился от прямого ответа Голубков. — Сам понимаешь, обычно я стараюсь не использовать ни тебя, ни твоих ребят как заурядных оперативных работников, не ваш калибр, но тут... тут речь идет о национальном престиже. Мы должны найти убийц Ковердейл и обезвредить Густери, а еще лучше будет, если к обеим задачам обнаружится один ключ. Это чрезвычайно важно, поскольку в западной прессе уже сейчас насаждается мнение, что звезда была убрана ФСБ с целью...

— Да понятно, — сказал я. — Во всем виновата ФСБ, с потому что, дескать, Ковердейл поддерживала чеченский народ в борьбе за его независимость. Обычный засаленный набор штампов, которые даже не потрудились поменять местами. Перетасовать, как колоду карт, что ли. Чтобы создать хоть какое-то ощущение свежести и новизны, — продолжал я. — Хорошо, Константин Дмитриевич. В целом я вас понял. Неудачная попытка устранить Густери, покушение на французского археолога Леона Ламбера, смерть его любовницы и смерть звезды шоу-бизнеса, и все концы уходят в темную среднеазиатскую воду близ Самарканда...

Он внимательно смотрел на меня. Очень внимательно, даже губу прикусил от напряжения. Ждал, что я продолжу. Но я молчал. И тогда он встал из-за стола, крепко перехватил мое запястье и, еще раз остро, коротко взглянув в упор, бросил:

— Ты прямо в лице переменился, когда договаривал. Что ж... рассказывай. Вижу, тебе есть что сказать.

Муха, Док, Боцман и Артист сидели в офисе созданного недавно (Боцманом и Мухой на пару) детективно-розыскного агентства «X». Их досужее время можно полностью проиллюстрировать известным детским стихотворением, которое припомнят, верно, даже самые неразвитые личности (конечно, при условии, что они родом не из предгорного кишлака под Самаркандом):

Дело было вечером,

Делать было нечего.

Толя пел, Борис молчал,

Николай ногой качал.

При моем появлении Артист вскочил, обмотал голову полотенцем и запел, извиваясь, как подвыпившая восточная танцовщица:

Шахрисабз, Шахрисабз наполнен радостью и светом,

Шахрисабз, Шахрисабз, тэбэ пою я песню эту!..

— Остынь, вертушка, — добродушно сказал я. — Здорово, ребята. Просьба выслушать монолог восточного гостя.

— Как отдохнул? Как Узбекистан?

— Милейшая страна. Там такие обаятельные верблюды, не поверите. Воспоминания нестираемые. Особенно после того, как один в меня плюнул и рубашку пришлось выбросить. Добрый верблюд. Чем-то на нашего Артиста смахивает.

— Ты мне просто завидуешь, так и скажи, — беззлобно сказал Артист, он же Семен Злотников.

— Ну-ну, — проронил я. — Я вижу, ребята, вы тут немного изнываете от безделья. Что, мертвый сезон?

— Да нет, — последовал ответ, — просто отдыхаем. Кстати, Пастух, об отдыхе: как насчет того, чтоб сгонять в баню? А то мы уже который день собираемся, но то одно мешает, то другое. Тем более там, в Азии, уже, поди, жара... Даже в апреле.

— Я думаю, что вы лучше оцените это сами, ребята, — Сказал я.

Муха и Док переглянулись. Боцман откинулся на спинку кресла и стал похлопывать ладонью по подлокотнику, с интересом глядя на меня и ожидая, что же я скажу дальше. Артист же осведомился:

— Что значит — сами?

— А то и значит.

— Ну?..

— Есть предложение смотаться в Самарканд, парни, — сказал я. — Предложение свежее, поскольку я только что вышел от Голубкова. Мы проговорили около двух часов, а потом он еще с четверть часа снабжал меня инструкциями куда более подробными, чем обычно, как будто до сих пор сомневался в нашей и моей, в частности, адекватности. Так вот. Есть дело. Дело серьезное. Ну это, наверно, понятно и так — управление нас для других дел не держит.

Они переглянулись.

— Я, между прочим, только сегодня слышал, что там какая-то заварушка... Где-то не то в Самарканде, не то в его окрестностях, — сдержанно заметил Док, снова переглядываясь с Мухой. — Средняя Азия вообще в последнее время редко располагает к спокойным думам, как это было раньше.

— Когда это — «раньше»? — откликнулся Артист. — До нашей эры, что ли? Или в Средние века? Да там и тогда разные товарищи буянили... Чингисханы разные, Тамерланы и прочие... Я понял, ты имеешь в виду Союз, но там и при Союзе никогда спокойно не... Не было.

— Вот-вот, и сейчас тоже неспокойно и, как ты выразился, Док, СВОЕОБРАЗНО, — отметил я. — Для затравки расскажу вам одну сказочку. Немного жутковатая сказочка выйдет, но с самым современным звучанием.

— «Было у одного богатого бая сорок баранов и один сын, да и тот, если признаться... » гнусаво завел Артист, явно стилизуясь под манеру среднеазиатских сказителей.

Я махнул рукой, обрывая его паясничанье, н начал излагать. Отрывисто, без стилистических красот, которыми любил меня мучить Тахир-ака, — только факты.

Как я и предполагал, ребята отнеслись к моему короткому, без живописных подробностей рассказу о прогулке кандидата наук Халила Халилова в предгорьях Аввалыка без особого энтузиазма. О том, что хозяин тамошнего трактира, Тахир-ака, верит в правдивость рассказа Халилова, Семен Злотников высказался весьма насмешливо. Скепсиса куда как хватало. Впрочем, как раз этого я и ожидал, так что не особенно смутился.

— Читали сказки, читали, — заржал Муха. — Ну и кто такие эти дэвы? Сказочные придурки... Пардон, фольклорные персонажи...

— Помнится, мне, — вдруг задумчиво сказал Док, — этот Ламбер тоже толковал все про каких-то дэвов, а я, каюсь, решил, что это бред, так толком не справился, что это за чудеса такие и с чем их едят.

— Их едят редко, в основном едят они сами, — ответил я. — Согласно тамошним суевериям и мифам, то... в общем, такие... такие злые духи, которые похожи на людей, но много выше и сильнее любого человека. Этакие волосатые страшилища. Живут в горах, в пещерах, сторожат сокровища.

— От археологов типа Ламбера, что ли? — хмыкнул Муха.

— И от них тоже. А в целом же, ребята, ничего смешного. Я вам говорю, поскольку сам их видел. Милые такие ребята. Здоровенные амбалы, покрытые шерстью, с огромными когтями и жуткими рожами. Людей ненавидят, держат их в своих горных СИЗО и пожирают каждый день по два человека — на завтрак и на ужин.

Говоря это, я ощутимо почувствовал, как вспыхнули рубцы на спине. Не знаю, что думать, но определенно что-то дьявольское в этом было. Хотя моя работа в разведке, а потом в УПСМ, как никакая иная, способствовала развитию трезвого и строго материалистского взгляда на жизнь. Ребята переглянулись, пряча от меня ухмылки — не иначе как решили, что в Средней Азии я злоупотреблял курением кальяна или чего еще похлеще.

— Хорош, Сережа, — рассудительно сказал Док. — Что-то я никак не возьму в толк, зачем ты нам эти сказки рассказываешь. И вообще, какое отношение имеют дэвы к заданию, которое ты был должен получить от генерала Нифонтова?

— Да самое прямое, — ответил я.

— Только не говори, что нас посылают в Узбекистан воевать с этими милыми существами, — невинным тоном заметил Артист.

Я посмотрел на него искоса и, помолчав, сказал негромко, но отчетливо:

— Зря ерничаешь, Семен. Я совершенно серьезно говорю: там, под Самаркандом, не в какой-нибудь мифической местности, а в самой реальной обстановке... мне довелось видеть этих самых дэвов. Видеть так же отчетливо, как вижу вас. Другой вопрос — что именно я видел: роботов, переодетых людей, зомбированных придурков...

Воцарилось молчание. Док, Боцман, Муха и Артист переглянулись, и у каждого было свое выражение лица: растерянное у Мухи, печально-докторское соответственно у Дока, который смахивал в этот момент на врача-психиатра, выявившего у пациента опасный психический недуг, Артист сдерживал ироническую усмешку, и лишь один Боцман выглядел так, как будто ему каждый день за завтраком, обедом и ужином докладывали о фактах общения со злыми духами — дэвами. Он продолжал похлопывать ладонью по подлокотнику кожаного кресла и с любопытством смотрел на меня. Я добавил:

— Более того, я еле унес от них ноги. Пришлось приложить все усилия.

Артист не выдержал:

— Нет, а чего! Я тебя, Сережа, понимаю. Не мог же ты там, в Самарканде, изменить русской привычке выпивать и перейти на среднеазиатские зелья. Ну и ничего страшного. У меня есть один знакомый, такой как надерется — садится на табурет посреди комнаты и беседует со своими знакомыми чертями. В правом ближнем углу сидит черт Иван Иванович, в левом ближнем черт Иван Никифоро-вич, а в дальних углах располагаются гости из зарубежья: незалежный гарный чертяка Петро Тарасыч и хитрый азиат Мефтахудын Абдуллаевич. С каждым мой приятель ведет неспешную беседу, стараясь никого не обидеть. Правда, однажды черти Иван Иванович и Иван Никифорович поссорились, Петро Тарасыч и азиатский бес Мефтахудын тоже вступили в конфликт, так что пришлось, увы, вызвать неотложку...

— Все, хватит! — прервал я Артиста. — У тебя еще будет время рассказывать побасенки, когда мы вылетим в Самарканд.

— А, так мы все-таки летим в Самарканд? А я-то в душе понадеялся, что это была не очень удачная шутка...

— Если бы это была шутка! — вырвалось у меня. — Я, конечно, понимаю, что вы думаете, будто я гоню бред. Я на вашем месте, наверно, точно так же думал бы. Но одно — сидеть тут, в уютном московском офисе, а совсем, совсем другое... Совсем другое, — почти шепотом договорил я, отворачиваясь и глядя куда-то в темный угол, — столкнуться с ними нос к носу...

Артист, однако же, не унимался. По всей видимости, его не только чрезвычайно забавляла поднятая мною тема, он еще, как неплохой психолог, мгновенно выявил несвойственные мне, их командиру, настроения — некоторую растерянность от непонимания и досаду, смешанную с раздражением оттого, что надо мной подтрунивают в вопросе у меня самого вызывающем отнюдь не иронию. Артист проговорил белозубо улыбаясь:

— Пастух,, а если есть дэвы, значит, есть и дэвушки, а? Дэвы прекрасного пола? Такие тебе не попадались?

— Нет, — язвительно ответил я, сдержав готовое прорваться раздражение. — Хотя «дэвушки», по твоему выражению, имеются. Узбеки считают, что эти дамы имеют длинные груди, которые они забрасывают себе за плечи.

Артист аж содрогнулся от отвращения:

— Фу-ты, черт! Только не говори, что это оперативная информация. Генерал Голубков, кажется, еще не выжил из ума.

— Ладно, — ответил я, — пока что все. Будем считать, что это было лирическое отступление... Итак, по делу. Генерал Нифонтов считает, что мы должны вылетать в Самарканд. Там вступить во взаимодействие с тамошними спецслужбами, в частности с майором Шамухитдином Джалиловым, сотрудником Управления госбезопасности Узбекистана. С ним уже все согласовано.

— А задача? Задача какая? Операция по зачистке гор от дэвов, что ли? — осведомился Муха, который, кажется, окончательно заразился сарказмом Артиста.

Я быстро взглянул на него и ответил:

— Узнаешь на месте. Нам поручено дело, которое оказалось не по зубам узбекским коллегам. По крайней мере, так утверждает Джалилов, а он не стал бы понапрасну оговаривать себя и свою организацию. Они там, между прочим, больше склонны переоценивать себя, чем недооценивать. Больше ничего не скажу. До поры до времени.

— Когда вылет? — отрывисто спросил Боцман.

— Завтра утром.

— Гм... а в баню все равно следует сходить, — уже без всякой усмешки произнес Док. — Ты как смотришь, Пастух?

— Созвонимся, — отозвался я, — у меня еще небольшие дела остались, пару часов на улаживание. А потом — почему нет?

... Уверен, что после моего ухода Артист, как наиболее вредный на язык член моей команды, все же не удержался, чтобы не отпустить в мой адрес пару ядовитых реплик. Быть может, следовало бы вернуться и, сняв рубашку, показать им эти страшные и загадочные следы на моей спине, при одном воспоминании о происхождении которых мне становилось холодно... Мне в моей богатой биографии приходилось иметь дело с разного рода мерзавцами — бандитами, изменниками родины, предателями, наркоторговцами и торговцами детьми, продажными журналистами и политиками самого отталкивающего пошиба, мощными спецслужбами иностранных держав. С исламистами-фундаменталистами, с фанатиками, способными не брезговать никаким средством для достижения своей цели, хорошо сформулированной и оттого завернутой в благородную оболочку, а на деле нечистоплотной и кровавой. Но всех этих типов, встречающихся на моем пути, объединяло одно: при всей их отталкивающей бесчеловечности они были вполне земными, облеченными в плоть существами. А оттого уязвимыми. А ТЕ... Все вещи я привык называть их прямыми именами, привык пытаться находить прагматичное объяснение самому необъяснимому и пугающему. Те существа, с которыми я столкнулся в предгорьях Зеравшанского хребта, НЕ МОГЛИ БЫТЬ ЛЮДЬМИ. В голову лезли самые фантастические идеи, которыми так любят оперировать исследователи паранормальных явлений: йети, снежные люди, все то, что давно и прочно я привык считать сказками для слабонервных домохозяек. А тут еще приплелось это проклятие Железного хромца, легендарная гробница его любимой жены, якобы обнаруженная археологами, и несносный драгоценный артефакт, который был снят с рук вот уже двух убитых женщин, не имевших между собой ничего общего!.. Головоломка еще та. А если сопрячь это с мировым именем убитой певицы, с ее паспортом на имя Наили Сулеймановой а также с косвенной причастностью к происходящему самого Арбена Густери-Гусеницы, главы одного из могущественнейших наркокартелей, поставляющих зелье в Европу, то ситуация для оперативного анализа представляется и вовсе не утешительной. Так или иначе, будем разбираться на месте.

Баня — это хорошо. Баня обеспечивает чистоту тела. Но, честное слово, в тот момент я как-то больше думал о душе. В чем-то мистическая подоплека этого дела не отпускала меня: что-то большое, громоздкое и темное, нехорошее лежало на душе.

По доброй традиции, как всегда перед большим и опасным делом, я пошел в церковь — в богатую, построенную при царе Алексее Михайловиче церковь Николая Угодника возле моего московского дома, куда я недавно перебрался из своей деревни под Зарайском.

Я поставил пять свечек во здравие. Док, Муха, Артист, Боцман. И я, Сергей Пастухов, солдат удачи по имени Пастух. И две за упокой ушедших — Николая Ухова, Трубача, и Тимофея Варпаховского, Тимохи... Давно, давно мне не требовалось таким завороженным взглядом смотреть на застывшее пламя свечей. Время от времени кто-то входил в церковь, глухо бормотали дверные петли, пропуская очередного богомольца и поток свежего уличного воздуха, — и тогда огоньки свечей вздрагивали, приплясывали, колеблемые движением ветра, а я все смотрел и смотрел на священный огонь и лики святых, и странный, благотворный покой все вернее и прочнее нисходил в душу. Нет!.. Все будет хорошо, иначе не был бы так благообразен и пахуч этот тихий церковный покой, иначе не смотрели бы на меня с такой кроткой грустью глаза святых со старых, потемневших икон в тяжелых окладах...

«Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли... »

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ЧЕЛОВЕК С ЧУЖИМ ЛИЦОМ

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒