А. Ф. Лосев 6 страница

Вот она, разгадка этой телеграммы, беспокоившей меня все эти дни, со времени ее получения! Милый, милый Михаил Иванович! Как приятно было ему доставить мне такое редкое удовольствие и счастье, и как по-детски радовался он, встретивши меня вечером этого дня в саду в одиночестве:

— А? Чего? Доволен? Или, может быть, не надо было вызывать? А? Ты пойми! Ведь это Томилина! Ты понимаешь, кто это такое? А? Да постой, ты и вправду как будто недоволен? Что ты, поросенок, хмуришься-то? Ну пойди же полюбезничай, поухаживай!.. Что ты как кувалда какая? Здорово! Николай: ей-Богу, здорово! А музыки-то, музыки-то сколько будет! Да ты смотри не влюбись... Дорогой табак... Тут, брат, голыми руками не возьмешь...

— Миша, добрый, хороший Миша... Ты действительно придумал здорово... Где же еще такой случай? Прямо—сюрприз. Да какой там сюрприз! Ведь это же всем нам такое счастье!..

— Ладно, ладно! Ты только смотри не влюбись!

— Михаил, да в кого же я влюблялся?

— А кто тебя знает?

— Нет, брат, это ты не туда... Разузнать о ней все интимное, это, как ты знаешь, по моей части. Тут уж я не могу... Страсть такая... Но не больше того! Нет! Это ты не туда...

— Да, впрочем, почему и не влюбиться? Твое дело! А наше дело... честным пирком, да и за свадебку...

— Свинья ты полосатая... Ей-Богу, свинья!..

Так болтали мы в глубине сада.

А я действительно был ошеломлен.

Все время чувствовал какую-то дрожь внутри и чего-то боялся — сам не знаю чего... Романа я не хотел... Да и какой же это вдруг роман?.. Да и никаких оснований к этому не могло быть... Все это, конечно, вздор. Но и без всякого романа, Томилина была таким выдающимся, таким интересным человеком, что я дрожал от одной мысли о сближении с нею.

Могу честно сказать, что ни до этого, когда я только еще мечтал о встрече с Томилиной, ни теперь, когда эта встреча уже состоялась, я и в мыслях не имел никакого специфического сближения с нею. Все это — вульгарность. Она меня интересовала, да, страстно интересовала, но этот интерес не имел ничего общего ни с каким романом.

Но вернусь к самой Томилиной.

Томилиной было, кажется, 36 лет.

Капитолина знала о ней, конечно много. Но эта тертая штучка тоже была не очень податлива на разговор, и она почти ничего о Томилиной не рассказывала, а расспрашивать мне было прямо неловко.

Из обрывочных замечаний Капитолины я узнал, во-первых, что Томилиной 36 лет. Узнал я это, конечно, не прямо, а после решения ряда арифметических задач, сопоставляя консерваторские годы Капы и Томилиной, возраст Капы, начало и продоложительность музыкальной карьеры той и другой и пр. Узнал я, во-вторых, что Томилина незамужем и никогда не была замужем. Это было, разумеется, очень важно знать, но — кроме этого почти ничего существенного узнать не мог. Проболтала Капитолина о давнишнем романчике Томилиной с каким-то студентом, когда она была еще ученицей консерватории. Но это было слишком давно, и почти не имело никакого значения для оценки настоящего.

Но что такое была сама-то она, эта знаменитая Томилина?

Ничего особенно яркого в ее наружности я не находил ни раньше, ни в это время.

Это была плотная женщина среднего роста, крупной, широкой кости, с элегантной фигурой и немного медлительными, важными жестами. Она была стройна и держалась изящно, но ничего особенно артистического здесь я не нашел. Сразу же понравилось мне, что она нисколько не ломалась, ничего из себя не выстраивала, держала себя очень мило и просто, так что на первый взгляд, да и не только на первый, никак нельзя было догадаться, что это мировая знаменитость, любимица широчайших музыкальных и любительских масс всей Европы и Америки.

Лицо было худее, чем ожидалось бы по фигуре. Оно было смуглое и, пожалуй, даже бледное. Это было лицо много испытавшего человека, но опять-таки было и несоответствие: лицо это было молодое, слишком молодое для больших и длительных переживаний. Как это было совместить, я не знаю. Но это у нее, безусловно, совмещалось. Глаза... Глаза были, прежде всего серьезные. Глаза почти не улыбались. Сама она улыбалась часто, чаще, чем не улыбалась. Но глаза никогда не улыбались. И опять — молодость и свежесть излучалась из этих глаз, и молодость без улыбки, свежесть без радости. Кроме того, смотрела она собеседнику прямо в глаза, и часто казалось, что они пронизывают. Но тут же обычно это впечатление и пропадало. Вообще вся она была какая-то нерезкая, уравновешенная, и холодные глаза смотрели довольно мягко, не лезли напролом и не прокалывали насквозь.

Томилина произвела на меня впечатление какой-то природной важности и солидности, не той, которая проходит к человеку с его возрастом, а той, с которой он родился. Я уверен, что и 14-летней консерваторкой она держалась так же солидно и важно, как и теперь, и не то, что солидно и важно в неприступно холодном и неестественно деланном смысле, а просто как-то особенно плавно и спокойно, несуетливо, задумчиво, что ли.

Самое важное, как человек держит рот. Вокруг губ у Томилиной я не нашел невинности. Но это была глубочайшая проблема, и одних губ было мне совсем недостаточно. В плотно сжатых губах я нашел разве только сдержанность, скрытую силу воли, даже, быть может, упорство... Улыбка мало вносила разнообразие в нижнюю часть лица и была что-то уж очень спокойна.

Ко всему этому надо прибавить, что она любила тончайшие ландышевые духи, которые были едва-едва уловимы вокруг нее и по которым можно было с закрытыми глазами сказать, кому они принадлежат. Это был ее постоянный аромат, такой же тонкий и дорогой, как она сама, такой же спокойный и матовый, такой же нежно-тревожащий и сдержанный, как она, как она сама.

Вообще, я нашел в этой женщине что-то погашенное, сдержанное. Выражаясь языком Капитолины, тут было нечто матовое, хотя я бы не сказал певуче-матовое... Нет, совсем нет! Не было певучести в Томилиной! Была, скорее, задумчивость. Певучесть, это — более понятное, более житейское; с нею легче иметь дело в обыденных отношениях. Но то, чем отличалась Томилина, было скрыто, загадочно, сдержанно. И, что больше всего затрудняло доступ к тайникам души этой женщины, вся эта скрытость и загадочность, вся эта сдержанность была ее настоящей натурой, была для нее самым естественным, самым простым и неподдельным поведением, которое было даже очень мило и непосредственно... Попробуйте пробраться через эту броню, через это простое и непринужденное поведение, через эту милую улыбку и вежливость, мягкую манеру разговора!..

Я чувствовал, что предстоит большое и опасное единоборство... И это — тем более, что, оказывается, она знала о моем существовании раньше, о моих литературных и критических работах, о моих взглядах на музыку... Ей, уже, оказывается, не раз говорил обо мне Михаил Иванович, и, как скоро выяснилось, он порядочно-таки ей напел обо мне... И она была сама в известной мере заинтересована мною.

А впрочем, это все пустяки! Покамест сам воочию не увидишь человека с глазу на глаз и не услышишь его речи — ничего не значат никакие “напевания в уши”. Да притом интерес мой к Томилиной был прежде всего музыкальный, а уже потом философский... Влезать же в особенно близкие отношения с ней я не имел ни малейшего намерения. Было много других женщин, более доступных и близких и в то же время увлекательно-заманчивых по своей натуре, и то — я был почти равнодушен. Они никак не могли понять, чего мне от них надо... А при таком положении можно ли уйти далеко? Насчет Томилиной все это ожидалось мною в гораздо большей мере, так как помимо всего прочего она была еще большим человеком с европейским именем... Куда уж там до близких отношений!

И — как я ошибся, как я ошибся!

Я попал в историю, которую не только никогда не мог ожидать, но которая осталась незабываемым событием на всю жизнь.

Нельзя было себе и представить, чем кончится эта невинная встреча в уютном музыкальном уголке Запольских.

Уж скорей бы я ожидал чего-нибудь от своей близости с Капитолиной.

Капитолина была, во-первых, моложе. Затем она была, хотя и очень хорошая, все же актриса и певица обычного столичного характера, не больше того. Далее, она была живым, экспансивным человеком, допускавшим часто довольно свободные выражения и жесты, которые чужими могли приниматься даже за фамильярность. Она мне нравилась своим стрекотаньем, своим задором, своей веселостью, и даже какой-то бесшабашностью! Я всегда любил таких... Но за несколько лет знакомства между нами не произошло ровно ничего, хотя бы отдаленно напоминающего какой-нибудь роман. Обычная пикировка, разные взаимные поддевания, афоризмы и милая мстительность, — все это имело характер веселой, приятельской жизни. И мы друг друга любили без всяких романов и истории. Михаил с этим только гармонировал.

Но Томилина... Это было что-то густое, что-то солидное... Тут можно было нарваться на большой скандал... Тут надо было выступать с большим опытом, при большой артиллерийской подготовке... Да, главное—не произвела она вовсе на меня заметного женского впечатления. Я даже не нашел ее ни красивой, ни эффектной, а некоторая элегантность фигуры и поведения, это ведь не редкость среди артистов, постоянно выступающих на сцене. Она мне показалась даже холодноватой...

Словом... Словом, все было вначале совсем наоборот в сравнении с тем, к чему пришло потом.

Неожиданная и — прескверная история!

Томилина приехала барыней.

У нее была камеристка, которая помогала ей вставать и ложиться, готовила ей платье и белье, нанимала извозчиков и носильщиков, покупала билеты, ноты, книги, лекарства, была и секретарем, и курьером, и горничной.

Это была живая и веселая Амалия Ивановна, без которой с Томилиной нельзя было иметь ровно никакого дела. Она была хорошо вышколена для своего дела, знала цену своей барыне и, конечно, — иначе нельзя было и допустить — ведала все интимные ее дела.

Но подсыпаться к ней—не было никакой возможности... Она много и весело болтала о своей барыне, но никогда нельзя было добиться от нее чего-нибудь интересного. Самого главного она как раз и не говорила. Умная была и хитрая бабенка, а главное — неподкупная. Так от нее я и не смог ничего узнать о Томилиной кроме того, что могли знать все или что было никому не интересно.

Ради приезда Томилиной прекратили игру и отказались от назначенных бетховенских квартетов. Решили сначала знать, какой музыки хочет Наталия Александровна и что предполагает играть сама.

Наталия Александровна быстро переоделась и вышла на балкон в шикарном белом платье со словами:

— Квартеты, квартеты! Как вы играли, так и играйте дальше! Люблю! А я, если хотите, сегодня тоже Бетховена... Да нет, пожалуй, на первых порах Листа, что ли... А углубляться будем уже потом...

— Прекрасно, прекрасно, дорогая! — залюбезничал Михаил. — Так и сделаем. Квартеты доведем до последнего... Как, господа?

Мы, конечно, не смели протестовать, тем более что это вполне соответствовало нашим прежним намерениям.

После вечерней краткой прогулки засели играть и проиграли 4-й и 5-й квартеты Бетховена.

Часов около одиннадцати, когда должна была играть Томилина: все стали беспокоиться, не очень ли утомилась она с дороги.

Но Томилина проявила не совсем ожиданную активность:

— Что вы, что вы! Помилуйте! Я нисколько не устала... Хочу играть, очень хочу играть! Я обещала Листа... Знаете что, давайте “Годы странствования” полностью?

Все были поражены.

— Милая Наталия Александровна, — заговорила Капитолина, — да ведь если даже первый год, то это одно часа на три.

— Ну, что ж! Давайте сегодня первый, а завтра второй год! — возбужденно ответила Томилина.

Все были и удивлены, и благодарны, и одушевлены наступившими счастливыми, гениальными, божественными часами томилинской музыки.

Михаил подошел, учтиво и с чувством приложился Томилиной к ручке, открыл крышку рояля и спросил, удобно ли сидение у рояля. Томилина села за рояль, взяла несколько аккордов, и утвердительно кивнула головой Михаилу.

Я сел так, чтобы видеть и телодвижения и лицо Томилиной.

Все смолкло и замерло.

Томилина задумчиво медлила, а я подумал: “Ведь вот как садится-то! Еще нет игры и неизвестно, что и как будет играть, а уже видно, ощутимо, что тут большой человек... Сразу видно, что к инструменту подошел великий волшебник, знающий свою силу и мощь... ”.

Через несколько секунд раздались мощные и властные басы Листа.

Томилина была в ударе и играла с заметным воодушевлением.

Лист ей заметно удавался. Это, несомненно, потому, что она была конгениальна листовскому размаху, широкой и смелой трактовке великих и мрачных проблем.

В эти часы музыкального и человеческого счастья не знаешь, что и о чем сказать; не знаешь, в Томилиной ли здесь дело или сама Томилина — ничто, а действует через нее весь мир со своей величественной и мрачной судьбой или само Божество в своих поисках спасти и увековечить смятенное человечество.

В музыке Томилиной восставала темными ликами мировая мрачная воля к вечному созиданию и утверждению бытия, не могущая, однако, преодолеть созданный ею же самою огромный мир. Кто-то великий и мудрый воззвал к бытию это роскошное и своенравное море вселенской жизни, и оно, это море, набросилось на него, на своего создателя, и поглотило его в своих безднах. И вот — томится, тоскует, скорбит и печалуется эта мудрая и чистая душа, познавшая обреченность всякого оформления и роковую предназначенность его раствориться в этой жестокой всепоглощающей бездне. Томилинский Лист жил этой мрачной борьбой светлой и чистой души с хаосом домировых потенций, откуда и пришла она, и куда уходила, явная и человечная.

Вот зазвучали эти упорные и властные басы надчеловеческих велений. Вот они, пока еще только далекая весть, приказ из неведомой дали, неожиданное и странное повеление каких-то нездешних мировых и божественных судеб! Но это — только мгновение. Вот они уже здесь, эти величественные и мрачные вестники, они уже вовлекли в свое влияние наивную жизнь веселого, безоблачно-счастливого мира. Вот начинаются там и здесь мелкие движения и вращения, вот они объединяются в ветер, в грозу, в бурю. Вот из них появляется смерч, ураган, и не один, не два... Вот два смерча столкнулись вдвоем, как некие исполинские единоборцы. Столкнулись и — рухнули друг на друга, рассыпались один в другом, превратились в напряженно-страстную, ураганно летящую пыль. И не видно уже ничего, и мир потонул в этом аде взъяренного бытия, и возродился домирный хаос, экстатическая сутолока порожденной жизни, слепое и всесильное лоно предмирных становлении. Вот вдруг зазвучал ее слабый и немощный голос среди минутной утихшей грозы. Вот всплыли в туманах и мглах бытия чьи-то ласковые печальные очи, взывающие о страдании, о невинном счастье, о смерти и любви... Но вот хлынули со всех сторон мрачные дикие волны, со стоном и жалобой погрузились в темную пучину и последние вести светлого счастья... И все исчезло, и все взорвалось, и все завертелось, запрыгало, закрутилось в восторге отчаянья, в жути сладострастия, в игре безумия с самим собою. Нельзя ни одной точке остаться нетронутой. Все жаждет, рыщет, трепещет от восторга; миры создаются и рушатся в черной и страстной пляске; божественная мощь нутряных основ бытия и свищет, и неистовствует, и бьется в последней судороге, и рассыпается, и мечется, и ликует в урагане смертей. Скорбью окутан океан бушевании; в тоске и ужасе разбиваются надежды мира; и хохот, адский вселенский хохот охватил мировую жизнь, и в волнах его погибли страдающие образы мира. Что это? Не красный ли язык высунуло какое-то исполинское чудовище, и хохочет, злорадствует, издевается над всем, зверино вращая глазами? Или это убийца с трясущими руками и ногами, с кровавыми глазами, в согбенной кошачьей позе подкрадывается к ребенку с ножом в руках, этим блестящим и длинным ножом?.. Да, да, вот он, крадется, извивается, ползет... Вот он занес белую, блестящую сталь... Вот-вот, сейчас-сейчас... -Еще-еще... Ближе... Чуть-чуть ближе... И... И... Хвать! Хвать ножом по самому горлу! И... И... Хвать еще раз! И еще раз!.. Фонтаном брызнула кровь ребенка, плетью ударила разбойнику в лицо... И обагрилось кровью лицо убийцы, закраснелись трясущиеся руки и все платье... И он низко согнулся, как уродливый горбун, чтобы ближе рассмотреть лежавшего на полу зарезанного ребенка... И — вдруг обратился в бегство, внезапно помчался прочь от преступления, потому что... потому что ребенок заорал, запищал, застонал и тут же — захохотал, высунувши длинный язык, рыдая, но издеваясь над убийцей... А тот стремительно убегал, дрожа и трепеща, преследуемый диким хохочущим воплем, который чудился ему и сзади, и спереди, и сверху, и снизу...

И — все кончилось. Вдруг — тишина. Могильная, гробовая тишина. Тишина от верхней бездны до нижней. Тишина во всем мире, так что можно задохнуться от этих убийственных пауз... Нет никого и ничего в мире. Душно, душно... Нечем дышать от этой мучительной паузы. Пусть уж лучше гроза и гром, ураган и смерчь, пусть лучше боль и восторг, отчаяние и жуть, чем эта давящая тишина мировых пустот. Но вот — легче... Закопошилось, заерзало, затрепетало, загудело, застонало. И еще раз, последний раз, рвануло по всему бытию, блеснуло всесожигающей молнией, ожгло многострадальную плоть мироздания.

Это была музыка Томилиной, музыка Листа, музыка и не Томилиной и не Листа, а музыка самого Божества, надрывающегося и стонущего в пучине созданного им же самим бытия...

Около часу ночи Томилина кончила первый цикл “Годов странствования”.

Жаркая и потная, измученная игрой и матово-страстная, поднялась она от фортепиано. И что за странность? Мы сразу же с ней встретились глазами... Почему? Отчего? Ведь не могло же быть с ее стороны намерения...

Начались комплименты, но всем было ясно, что музыка Томилиной выше всяких комплиментов, и потому успеха они не имели. Она их по крайней мере почти не слышала...

Запольские предложили идти ужинать на балкон. В комнате действительно было душно, и хотелось на воздух.

Проходя по комнатам на балкон, Томилина оказалась почему-то около меня и вдруг тихо спросила:

— Ну как?

Я был очень смущен. Почему этот вопрос и почему ко мне?

В полутемной комнате я даже остановился.

Остановилась и она.

Я взглянул в ее серьезные глаза и—вдруг понял...

— Так это вы... —не мог я договорить до конца, так как мне самому эта догадка показалась чудовищной.

Дело в том, что вечером, перед игрой, когда все гуляли в саду, шел разговор о Листе. Одни восторгались, другие хвалили меньше... Я говорил мало, но, помню, все же высказал одно иди два весьма одобрительных замечания. И, между прочим, сказал:

— Боюсь, что в больших дозах он — однообразен. Вот я не слышал все пьесы из такого произведения, как “Годы странствования”... Думаю, что если прослушать все подряд, будет монотонно... очень монотонно... Слишком уж однообразные приемы...

Томилина, конечно, слышала это замечание, но ничего на него не ответила. Другие же, кажется, почти совсем не обратили на эти слова никакого внимания, так как мысли этой я не развивал и само замечание было чисто случайное.

И вот, посмотревши в эти серьезные, изнуренные Листом глаза, я вдруг понял... что “Годы” игрались специально для меня... Постойте! Да не потому ли она и взглянула мне в глаза после игры, когда было бы вообще странно ожидать случайного взгляда? Но как это могло быть, чем я мог обратить ее внимание, видя ее в течение полудня и не сказавши с ней ни полслова?

— Так это вы... —осекся я и не кончил вопроса, потому что прибавить “для меня” было бы нагло, чудовищно, а тем не менее, я сразу понял по ее глазам, что это было именно так

— Так это вы... играете? Все “Годы” целиком играете?

Сказано это было глупо.

Она поняла, что я растерялся, и с улыбкой направилась на балкон.

Я последовал за нею...

Начались счастливые дни музыкального восторга. Томилина играла много и часто, развертывая свой бесконечный репертуар и создавая шедевр за шедевром. Невозможно описать весь этот пир мудрости и красоты. Испытавший это знает, что получается при длительном погружении в море музыкальной жизни. Не знает музыки тот, кто слышит ее иногда или играет на инструменте кое-когда для веселого времяпрепровождения, для развлечения, хотя бы даже и очень культурного, хотя бы и очень содержательного. Настоящее откровение музыки приходит лишь в условиях постоянного, каждодневного слушания и восприятия, по возможности свободного от забот и треволнений обыденной жизни. Тогда дух углубляется, расширяется, тело меняет свой внутренний смысл и становится легче, эфирнее, как бы уже начинает превращаться в звучание и музыку. Тогда иначе видят глаза, по-новому действует слух и прочие чувства, и овладевает жажда познания, жажда страстного всматривания и вслушивания в бытие, эта зудящая потребность и даже вожделение проникнуть в какие-то тайны, дойти до сокровенного и столкнуться с интимным, с горячим, с трепетно-жизненным смыслом действительности.

Люди перестают уже быть просто людьми. Сойдясь с человеком на этом пути, хочется войти в его последние тайны, ощутить его личность как цельную судьбу и мудрость, понять эти глаза, этот голос, эти руки и ноги, это загадочное, всегда разное, таинственное тело. Вот почему я так страстно любил всегда артистический мир, находя в нем неисчерпаемый материал для психологии, для музыки, для познания, для наслаждения... Так интересовала меня всегда и Томилина. Всякий, да и не только великий артист, всегда интересен для моих субтильных исследований.

Что может быть глубже и слаще познания жизни? А музыка именно дает зрение и обостряет слух. Слишком привыкли все смотреть на познание как на трудный, абстрактный и скучный процесс. А как вожделенно, как увлекательно на самом деле познание жизни! И музыка — метод этого познания, способ вживания во внутренний смысл действительности.

Томилина была важная особа. Она и держалась солиднее своих лет, и лицо имела значительно сложнее, чем требовали ее 36 лет. Правда, она была молода... о, она была очень молода, стоило только всмотреться в нее ближе. Но эта вот важность, эта природная спокойная и медлительная манера себя держать, как бы постоянно задумчивая поза мыслителя, — все это делало ее неприступной. И уже по одному этому я никогда и не стал бы добиваться ее любви.

Я жаждал знать и ощущать, и — больше ничего! Я хотел во что бы то ни стало узнать тайны Томилиной и ее внутреннюю (не говоря уже, конечно, о внешней) биографию... Для чего? И сам не знаю, для чего. Думается мне теперь, что хотелось просто знать ради самого знания.

Знать, это ведь так увлекательно! Познавать, это ведь так усладительно, так красиво, так музыкально! А я был молод, энергичен, полон идей и чувств, изнывал от жажды познания и так искал далекого, глубокого, высокого, всего тонкого и сердечного, всего внутреннего, духовного и душевного, всего одухотворенно-телесного и мистически-материального!

Только вот на этот раз дела мои устроились совсем не так, как я ожидал, и даже, можно сказать, совсем наоборот.

На другой день во время прогулки я роковым образом опять оказался около Томилиной, и она опять начала разговор первая:

— Давно вы у Запольских?

— Три дня.

— Только всего?

— Только всего.

— А как вам нравится это имение?

— Чудное! Можно только завидовать.

— Но вам завидовать не придется. Вы ведь можете жить здесь сколько угодно...

— Положим.

— Вот я могу вам завидовать...

— Я вас не понимаю... Вы ведь тоже желанный гость... и не только здесь...

— Да, я тут поживу... Они такие милые... А мне надоел народ. Так хочется просто домашней обстановки...

Я помолчал.

— А вам... не хочется простой домашней обстановки? — вдруг спросила она, взглянувши на меня как-то сбоку.

Я молчал.

— Что же вы молчите?

— Я, право, не знаю, что вам ответить... Как понимать эту “простую домашнюю обстановку”?

— А понимать обычно! Это, значит, иметь близких друзей, делиться с ними всеми радостями и горестями, иметь общий дом...

— Но, в таком случае, я это имею в полной мере. С Запольскими я делюсь буквально всем... чем угодно...

— Так ли это?

— Так.

— А Капитолина Ивановна?

— А что такое?

— Вы ее... любите?

— Очень люблю.

— И всем с нею делитесь?

— Всем.

— То есть как всем? — удивленно спросила Томилина.

— Мы близкие приятели...

На этот раз замолчала уже она.

— Вероятно, мы друг друга не понимаем, — задумчиво проговорила, почти прошептала Томилина.

Мы продолжали гулять вдвоем, вдали от других. И я не знал, о чем говорить...

— Ну? — вскинула она на меня свои серьезные глаза, и я опять заметил в них то же, что и накануне в полутемной комнате перед балконом, — какую-то нежность и ласковость, совсем не свойственную ее солидной наружности, какой-то тайный зов.

— Ну! Возьмите меня под руку! Женофоб вы этакий!

Я неуклюже предложил руку и — опять ничего не нашелся сказать.

Мы прошли молча несколько шагов.

На пересечении двух аллей показалась группа людей. Это были Михаил, Соколов и Чегодаев.

Первая заговорила с ними опять Томилина:

— Удивительный женоненавистник этот ваш Николай Владимирович. Заставил меня на коленях упрашивать его взять меня под руку.

Те непринужденно смеялись и отвечали тоже какими-то шутками.

Я глупо улыбался и еще глупее молчал, хотя чувствовал, что надо было бы сказать что-нибудь ради приличия.

— А мы идем на речку, хотим насчет... — сказал Соколов.

— Понимаю, понимаю... Так идите! — степенно и мягко сказала Томилина. — А потом будем Шуберта... Хотите Шуберта?..

— Ну конечно, хотим... Ваше желание — для нас закон...

Они удалились, и мы опять остались с Томилиной вдвоем. Шли молча.

— Вы всегда такой? — наконец спросила она.

— Какой?

— Молчальник!

— Я бы этого не сказал... Скорее, я наоборот...

— Да... А что же вы со мною все дуетесь?

Я рассмеялся.

— Совсем не дуюсь...

— Совсем не дуетесь? А что же бывает, когда вы дуетесь?

— Не знаю. Дуться, это — не мой метод...

— Вы женаты?

“Эге, — подумал я, — вот это так вопросик! ”

— Вам это интересно? — спросилось у меня само собой.

— Да... Это — важно...

Я отрицательно мотнул головой.

— И не собираетесь?

— И не собираюсь.

— Презираете?

— Женщин?

— Да, женщин.

— Почему же? Скорее — наоборот.

— Любите?

— Если хотите.

— Что же вы в них любите?

— Люблю весну, люблю утро, люблю тайну, люблю мрак, люблю восторг...

Томилина расхохоталась.

— Шутите! Я не знала, что вы такой шутник...

— Почему же шутник?

— Почему?

— Да, почему?

— Но как же это вдруг, — и утро, и тут же мрак... Потом... Как это у вас? Весну, что ли? И тут же—тайну? . .

— Вас это удивляет?

— Мне... Мне это даже нравится.

— Так в чем же дело?

— Я этого не понимаю.

— Но ведь вы же сказали, что нравится?

— Это занятно.

— И непонятно?

— И непонятно...

— Разъяснить?

— Не станете... Не сможете...

— Но мне сейчас показалось, что вы понимаете не хуже меня.

— Вы так думаете?

— Я убежден.

— Тогда объясните мне другое.

— Прошу.

— Почему же вы не женились?

“Да в чем тут дело? — думалось мне. — Куда она гнет? И чего ей надо? .. ”

С течением разговора я становился храбрее; и только теперь я понял, что все время я ее боялся. Просто боялся — как школьник учителя. И боязнь эта далеко еще не прошла; впервые сейчас стал ощущать некую храбрость...

— Я слишком люблю женщин, потому и не женился ни на одной...

— Недурно сказано... А... вы... любили женщин?

— Я очень, очень люблю женщин, — так же храбро отвечал я.

— Нет... Вы меня не понимаете... Я спрашиваю не вообще...

Я знал, что именно она имеет в виду, но делал вид, что не догадываюсь.

— И вообще, и в частности... — нахально не отвечал я на вопрос.

— А что такое женщина? — вдруг неожиданно спросила она.

— Женщина, это музыка...

Она беспокойно посмотрела на меня.

— Развейте эту мысль.

— Женщина, это — музыка, это — восторг, это — умозрение. Женщина, это — созерцание идей. Женщина, это — талант. Если женщина не талант, она — ничто, и я ее не вижу, не ощущаю. Я люблю талантливых женщин, ибо иных — не существует, остальные — не женщины... Я люблю всматриваться, вслушиваться в женщину — как в глубокое художественное произведение. Я люблю этот ажур женской души, эту светлую и мягкую ласковость, эту бархатистую даль женских восприятии... Ласка — всегда талантлива. Любовь всегда талантлива, и любящий всегда гениален. Что знает любящий, того никто на свете не знает, кроме него самого...

Я посмотрел на Томилину и заметил, как у нее заблестели глаза.

Я расхрабрился еще больше и продолжал:

— Да, я не женился потому, что я люблю познание... Я не женился потому, что я люблю тайное... И не женюсь потому, что люблю ажурную талантливость женской души...

— Позвольте, позвольте, — перебила она, — что такое брак?

— Существующие формы брака устарели. Они были прогрессивны несколько веков назад, но сейчас это — тяжелая и бесполезная нагрузка, которая удерживает от нового, приковывая к плохому старому...

— Вы революционер? — несколько разочарованно спросила она.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒