А. Ф. Лосев 7 страница

— Ни в коем случае, и никогда им не был... Терпеть не могу никакого равноправия. Я не против женского, а именно за женское.

— Я вас не понимаю. Это же ведь и есть равноправие?

— Да, это истинное равноправие, а не просто уничтожение всех различий. Женщине — женское...

— Хорошо. Итак, что же устарело?

— Устарело все, кроме любви и познания!

— Не понимаю... Как это понимать?

— Устарел домашний уют, эта вот ваша “простая домашняя обстановка”, которой, кстати сказать, и вы-то пользуетесь только ради отдыха и в перерыв между гораздо более важными делами... Устарели семья, рождение детей, ведение хозяйства,... да устарела вся эта семейная мораль, вся эта домовитость, устойчивый быт, верность жены и мужа, — словом, все эти пустые и никчемные семейные добродетели и пороки... Подумаешь, какое событие, если кто-нибудь из супругов изменил, или дети разошлись во взглядах со своими родителями! Это производит впечатление боя петухов или куриной ссоры в курятнике... Кому это интересно, что он любит, а она нет, или она любит, а он разлюбил, или она любит и уважает, а он только любит, но не уважает, или уважает, но не любит? Стоит мне подумать о каком-нибудь талантливом или вообще способном и ценном человеке, что он женат, как я начинаю чувствовать какую-то смесь комизма и отвращения...

— Слушайте, Николай Владимирович, вы меня определенно заинтересовали. Ну, и что же дальше?

— А что такое?

— Семьи нет, брака нет, обязанностей и морали нет... А что же есть?

— Я вам сказал: познание и любовь!

— Но как же это?

— Очень просто. Любовь рождает знание, а познавать, значит, любить...

— И не жениться?

— Вы неисправимы! Я же вам говорю: и не жениться!

— Но это непонятно...

— А вам понятно, что любовь и познание есть вещи совершенно самостоятельные, ничем существенным не связанные с домом, хозяйством и деторождением?.. Или вы признаете познание только в кастрюлях, горшках и пеленках?

— Я согласна, что это разные вещи... Но ведь одни-то кастрюли...

— Вы хотите сказать, что кастрюли сами по себе не интересны, а получают ценность только в атмосфере любви и познания? Да, я тоже с вами согласен. Горшки и пеленки нуждаются в этой атмосфере. Но я утверждаю совсем другое. Я утверждаю, что сама атмосфера-то эта в горшках и пеленках не нуждается. Вот в чем дело!

— Значит, любить надо одних, а родить детей с другими?

— Да зачем вам родить детей? У вас есть дети?

Томилина засмеялась.

— Ну, так чего же вы затрудняетесь? — нападал я на нее. — Вы живете так, как я вам сейчас говорю, а сами удивляетесь, когда я начинаю это формулировать... Ну, да — любить и родить, это — разное. Что ж тут особенного? Если по каким-нибудь мотивам и целесообразно объединить то и другое, так ведь это и доказывает, что, по существу, это — совершенно разные вещи, очень редко совпадающие... И я еще не знаю, нужно ли, чтобы они совпадали...

— Все-таки мне многое остается неясным...

Я знал, что ей неясно, но продолжал делать вид полного простодушия. Мне почему-то хотелось, чтобы она сама назвала кое-что своим именем.

— Мне все понятно... Скажите, что вас затрудняет. Я, вероятно, сумею все разъяснить. Мне понятно!

Она, видимо, искала выражения и—не находила.

— Любят не женясь, — неопределенно сказал я, — а женятся и без любви... Для рождения детей любовь совсем не обязательна... Это разное, сударыня! Это — разное...

Она беспокойно молчала, явно недовольная моими рассуждениями.

— Вы только представьте себе, — с жаром продолжал я. — Любовь и познание — крылаты, неуловимы; сейчас они здесь, а через мгновение они унеслись в небеса, и—не поймать их даже взглядом! Познание, это творчество, пиршество, симфония жизни. Семья же и брак, это — вещество, тяжелое, неповоротливое вещество, которое трудно двигать с места на место, которое надо хитро и дальновидно обрабатывать, содержать, воспитывать; оно требует расчетливости, бережливости, хозяйственности, — я бы сказал коммерческой солидности... Тут, конечно, и мораль на первом плане. Солидная фирма никогда не станет надувать по мелочам; она поставляет всегда хороший и доброкачественный товар. Настоящий коммерсант всегда честный. Он всегда аккуратно платит, имеет широкое доверие, и штемпель его фирмы гарантирует самые ненадежные векселя. Ему всегда верят в долг. Он — расчетливый, не увлекающийся пустяками хозяин и организатор. У него все пронизано бухгалтерией, калькуляцией, здравым расчетом. Такой человек вечно наживается и дает возможность заработать другим. Он все тратит производительно, и время, и деньги. Самое главное — это тратить деньги производительно, не пускать их на ветер... Рационализация, технический прогресс, здравая моральная уравновешенность, организация, честность... Также вредит всякое увлечение, распущенность, неблагонравие, свободное поведение. Коммерсант любит добродетели. Бухгалтерия и добродетельная жизнь — почти совпадают одно с другим. Там и здесь — порядок, приличие, сведение балансов, воздержаность, нерасточительность, солидность. Организаторы и производственники — идеологи добродетельной жизни, защитники долга и чести, филантрописты. Они за культуру, прогресс, они — благодетели человечества. Это — философия альтруизма...

— Довольно, довольно! — с искренним и сочувствующим смехом прервала Томилина. — Все понятно, понятно! Лучше нельзя расписать! Вы — мастер издеваться...

— Почему издеваться? Разве я что-нибудь преувеличил? В этом образе добродетельного хозяина разве есть что-нибудь лишнее, неправдоподобное? Да ведь я это их же словами... Читайте апологетов этого типа, — сами узнаете!

— Ладно! Это вы прекрасно разъяснили. Если брак понимать так, то любовь и брак, конечно, будут разными вещами, — пожалуй, даже несовместимыми...

— А как же понимать иначе?

— Я думаю, что можно, пожалуй, понимать и иначе...

— А позвольте теперь мне вас спросить: вы замужем?

— Нет.

— Почему?

— Странный вопрос! Разве так спрашивают?

— Но вы же меня спрашивали?

— То — я...

— Что такое “я”? Вы хотите сказать, что вы — женщина и что все женщины любопытны? Но я любопытнее вас...

— Я вам могу сказать, почему я не вышла замуж: некогда было!..

— Вы меня презираете!

— Почему?

— Вашим ответом вы просто сказали, что я идиот...

— Как? Почему? Что вы?

— Этот ответ может удовлетворить только идиота... Но — не в том дело. Это все постороннее. Я хочу констатировать два несомненных факта. Во-первых, вы — не замужем; и, во-вторых, брак никогда не был для вас ни необходимостью, ни идеалом, потому что иначе вы давно бы вышли замуж. Это так просто...

— А хотите, я констатирую еще третий и четвертый факт?

— Я вас слушаю.

— В-третьих, мой дорогой, вы никогда никого не любили. В-четвертых, любовь у вас есть забава.

— Значит, я никогда не забавлялся?

— Нет, вы забавлялись...

— Без любви?

Томилина замолчала.

Мы договорились до точки, после которой надо было откровенничать или прекращать разговор.

— Ну, не будем ссориться! Не надо ссориться! — вдруг чего-то испугалась Томилина.

Я пока недовольно молчал.

— Расскажите лучше о музыке... Я так люблю, когда вы говорите о музыке, — как ни в чем не бывало, намеренно невинным тоном продолжала она.

Но я начал не совсем на ту тему:

— Нельзя объединить жизнь и искусство, жизнь и музыку! Музыка так бесконечна и абсолютна, так фантастична и капризна, что никакая жизнь за ней не угонится, никаким порывам и полетам нельзя угнаться за музыкой... Жизнь слаба, относительна, она вечно колеблется; ее творчество густо, тяжело, неуемно. Музыка, это красота, сила, величие, игра... А жизнь... Жизнь тоже, конечно, может быть красотой и силой, но жизнь — упорна... Жизнь — злая, неподатливая. Она рождает из себя красоту и силу тогда, когда вы этого совсем не ждете. А если вам захотелось красивого, сильного, глубокого, захотелось тайн любви и познания, то большею частью жизнь будет делать вам все как раз наоборот. Вы хотели прекрасного, и тут-то и начнет выворачиваться всякое невообразимое безобразие: мелкие, тупые люди или бездарные женщины, эти нелепо удивленные глаза и глупо приподнятые брови, ничтожные и деланные улыбки... Попробуй только осуществить какой-нибудь пустяк, и—на тебя набросится целая свора остервенелых, озверелых людей, на тебя надвинется вся эта пустая и злая масса слепой и дурацкой жизни, и все это дразнится, издевается, кусает, злобствует, клевещет, жрет твой добрый, хороший пустячок и, вероятно, даже тебя самого вместе с ним. Если так, то уж лучше тогда просто отказаться от всяких жизненных осуществлений. Пусть ее осуществляется, как хочет! В музыке по крайней мере красота и свобода, свободный и прекрасный восторг. Пусть он не жизненен, пусть он теоретичен, пусть он исключительно теоретичен, что ли. Это — не важно. Зато он прекрасен! А ведь как хочется прекрасного! Любить и познавать прекрасное — как это прекрасно!

— Николай Владимирович... Вы сами знаете, что вы тут недоговариваете... Вы... Так ведь нельзя... неясно...

Тут я вдруг заметил что-то невообразимое.

Я вдруг стал замечать, что Томилина... как-то особенно близко прижимает мою руку к себе.

Оба мы были в легком белом. Стояла жара, и мне было жарко даже в этом. На ней была тончайшая белая блузка, сквозь которую почти светилось белое холеное тело...

Эх, слишком маленькая преграда, эта легчайшая и тончайшая белая летняя ткань, чтобы не ощутить трепетания чужого тела!

“Но что же это такое? — думал я. — В чем дело? Зачем это? Что ей надо? Зачем я ей нужен? Разве у нее мало?.. ”

Да, невообразимо, непостижимо, но это было так... После минутного сомнения я стал вполне определенно ощущать этот странный зов, эту нежную и робкую просьбу...

Скажу прямо: я был совсем не расположен начинать с нею роман. Для этого было много причин, и внутренних, и внешних... И когда я говорил ей о разрыве музыки и жизни, я был вполне искренен... Музыка — одно, а жизнь — совсем другое.

Но — теперь я это уже отчетливо ощущал — она неопределенно вела наступление, и — сразу же, с первого дня, если вспомнить листовские “Годы”.

— Что же вам тут неясно? — мучительствовал я по-прежнему.

— Мне не ясен такой абсолютный разрыв... Неужели это так? Ведь один же человек?.. Человек-то один?.. Ну, хоть... я-то одна, и человек и музыкант сразу?

Она чуть-чуть покраснела.

Я решил наконец поставить точку над “и”.

— Половой акт — вульгаризация любви. Общение с музыкой портится и погибает, если примешивать сюда эту сферу...

Я чувствовал руку Томилиной на своей руке и стал замечать едва уловимое дрожание этой руки...

— Я люблю женщин, но... — запнулся я. — Женская душа, это — талант, это ажур, это — музыка... Но — зачем же сюда примешивать все животное, все низменное, пусть хотя бы даже естественное?.. Мало ли в человеке разного этого “естества”? Насколько увлекательно и заманчиво общаться с интимными вещами в женской психике, настолько же... И музыка — то же. Сколько я видел талантливых и гениальных актрис и исполнительниц, и...

— И ни одну не любили?

— Нет, именно любил, жарко и сладко любил, но...

— Но?

Я усмехнулся.

— Ну, что же вы, оратор вы этакий?

Я смотрел на нее, видел ее порозовевшие щеки, и — язык не поворачивался...

— Всех одинаково любили и... всех всегда любите? — с укоризной прошептала она.

— Зачем же всех и всегда? — с тончайшим наслаждением издевался я над Томилиной.

— Значит, не всех и не всегда?

— Конечно, не всех и не всегда...

— А теперь...

— А что теперь?

— Ну как — что? Не понимаете? Теперь вы кого-нибудь любите?

— Конечно...

— Кого же?

— Да, ну, хоть Капу... — невозмутимо и с невинной серьезностью брякнул я, издевательски наслаждаясь тем, что она как-то вдруг оказалась в моей власти.

— Ах, вы меня раздражаете! — нервно вскрикнула Томилина и с этого момента я стал своим локтем уже чуть-чуть касаться ее левой груди.

Невозможно было не заметить эту ее новую инициативу, но... я не отвечал...

Ничем не отвечал!..

— Капа — мой друг, — беззаботно и невинно, как бы ничего не замечая, повествовал я. — Капа — прекрасный человек. Она — какая-то легкая, простая, прозрачная... Есть в ней и ветер. Но я люблю этот ветер... Люблю эту изящную, игривую бесшабашность... О, Капитолина — замечательный человек, прекрасная женщина!

Теперь, вспоминая все эти разговоры, я прекрасно понимаю, что подобные слова должны были раздражать и злить Томилину, и что — бессознательно — я, вероятно, этого и желал. Но сознательно — я тогда просто баловался, игрался, и—не ставил ни одного серьезного вопроса. Капитолину я, правда, любил, но не о такой любви спрашивала меня Томилина. Такая любовь-дружба ее нисколько не интересовала в этот момент.

— Дорогая, простите! — почему-то вдруг поспешил я поправить положение. — Простите! Раздражать не надо... и не буду...

— Хорошо... Не забудьте... Но... значит, вы отрицаете всякое общение с женщиной?..

— Вот тебе на! Сколько я вам нарассказал о женщинах и о своем интересе к ним, а вы говорите, что я отрицаю всякое общение!

— Но вы же разрываете музыку и жизнь...

“Какая настойчивость! — подумал я. — Какой напор! Что такое? Зачем?.. ”

— Разрывать необходимо, дорогая... Знаете? Когда интересна и глубока и прекрасна актриса? Только со сцены! Вы скажете, что и в жизни? Да, и в жизни, но — только до определенной границы... Увлекательно рассматривать, расслушивать, доходить до секретов... О, это замечательно тонкое занятие! Но... как только она стала твоей женой, хотя бы раз, единственный раз, — все... не то что рушится, а становится совершенно другим, не тем... И знаете? Не скажу даже — менее интересным или менее острым... Нет, это очень интересно и, если хотите, острее... Но тут... Тут, Наталия Александровна, образуется какая-то безвыходность... бесплодность... Знаете ли? Тупик какой-то...

— Да почему же тупик?

— Ну, представьте себе! Вот я, страстный поклонник музыкального искусства и музыкальных деятелей, получил неожиданное откровение от игры какой-нибудь Ивановой... Хорошо! Допустим, эта Иванова стала меня интересовать... Если по-моему, то этот интерес может быть сразу ко скольким угодно Ивановым. Но — ладно, пусть будет по-вашему. Я стал интересоваться именно вот этой Ивановой, забывая всех других (почему — вы должны разъяснять сами) и отрезая себе путь к восприятию еще других Ивановых в будущем. Допустим далее, что по принципу объединения музыки и жизни (вашему, а не моему принципу) я стал влезать в ее жизнь, — не ради эстетики и психологии, а ради... Я не знаю, ради чего... Вы ведь тоже тут неясно говорили. Ну, допустим, что ради какого-то жизненного (оставим этот неясный термин в сыром виде), ради жизненного общения... Что же тогда? Жениться на ней? Но ведь актрис много, на всех не женишься... Что же еще? Добиться взаимности в физиологии? Хорошо, допустим, и это... Что же, раз добиться, или два, или несколько раз? Несколько раз, это опять невыполнимо: слишком много деятельниц искусства. Раз или два? Но для чего же? Нет, нет, вы мне определенно скажите, для чего? А? Для чего, — я спрашиваю. Раз или два, это же ведь не значит, что я жизненно общаюсь с человеком. Раз или два, это ведь не есть общение с личностью. Это слишком откровенная физиология, чтобы называть ее жизненным общением. В итоге — что же у вас получается? Со всеми, с кем придется, совершенно случайно, на раз, на два, без всякой связи с человеком, с ее личностью, с ее жизнью, без всяких обязательств и жизненных намерений беспорядочное и сумбурное общение... Так вот это вы проповедуете? Скажите прямо: это вы проповедуете или что-нибудь иное?

— Вы рассуждаете как многоопытный знаток... Вероятно, бывали дела? А? Признавайтесь!

— Нет, вы мне ответьте на мой вопрос. Беспорядочный, откровенный разврат вы проповедуете или что-нибудь еще?

— Какой вы милый! Ах ты, Господи, какой вы моральный! Образец нравственности! Ну, знаете, я не ожидала, что вы такой моралист... И, признаться... не верится как-то... Да и не идет к вам... Морализм не идет...

— А к вам разврат не идет...

— Так тогда, быть может, мы сойдемся?.. Вы станете вести себя не столь морально, а я — не столь развратно... И, может быть, мы сойдемся?

При этих словах она вдруг шибко оттолкнулась да за одно уж и навалилась на меня всею своею тяжестью, сильно ударив своей грудью о мою руку и в течение нескольких секунд плотно прижимаясь ею ко мне.

Я ощутил пышную, трепещущую, высокую грудь Томилиной на своей руке и, несмотря на мой нейтралитет, стал чувствовать во всем своем теле знойное возбуждение и музыкальное волнение, — на этот раз уже совсем не чисто эстетическое...

— Вы чуть не упали... — прошептал я.

— Противный камень! Откуда он тут взялся на аллее?..

Действительно, остановившись и посмотревши вдоль всей длинной аллеи, мы нигде не увидели ни единого камня, кроме как только на этом месте. Можно было подумать, что кто-то положил его нарочно.

Я чувствовал себя возбужденным, и — против воли! Томилина определенно чего-то домогалась от меня. И это — Томилина, знаменитая, роскошная пианистка Томилина!

Я не знал, что мне делать и как на это реагировать. Повторяю, никакого романа я не хотел... Теория у меня была против этого: я, как правило, всегда старался свои интимные исследования в этом художественном мире ограничивать эстетикой и философской психологией. Практика в данном случае тоже была против: Томилина мне показалась слишком солидной для романа, да кроме того ее чудная игра так захватывала всех нас, что просто как-то не было потребности ни в чем другом. Вид у нее был, как я описал, тоже совсем не располагающий к нежным чувствам: она казалась солидной матроной, хотя очень, очень молодой... Молодостью веяло от всякого малейшего ее жеста, при всей его уравновешенности и солидности.

Итак, могу поручиться, что я был возбужден — решительно против своей воли. Нельзя же остаться деревом молодому человеку, который ощутил прикосновение к себе молодого, красивого, теплого и страстного (опять скажу: матово-страстного) женского тела? Я думаю, что иная моя реакция на это была бы какой-то патологией.

Так или иначе, но—я был в странном затруднении.

После осмотра аллеи мы стали идти дальше, и тут уж мне было неловко совсем не предложить руки.

Я предложил руку Томилиной, и мы стали продолжать гуляние. В задумчивости, не зная сам, почему и для чего, я вдруг опять начал щебетать эпическим тоном:

— Женщина, это — талантливость. Если женщина не талантлива, она не женщина. Только о талантливых женщинах и стоит говорить; бесталанное не стоит никакого упоминания. И все это потому, что талантлива сама любовь, сама ласка... Ласка, она всегда гениальна. Нежность женской души — это изощренное духовное изящество... Любовь приходит всегда как нежданная, как святая благодать... Ее не заработаешь и не создашь своими руками. Любящий видит тайны, неведомые целому миру; его гений абсолютно неповторим. И только в опыте взаимной любви раскрываются тайны этой гениальности, этого духовного ажура, общения душ. Женщина, если она не гениальна, отвратительна... И как отвратительно большинство женщин! Нет ничего тупее, рассудочнее, холоднее женщины. Женщины, как они есть, неспособны ни на какие чувства. Эта прославленная нежность чувств есть только недостаток мысли. А чем возместишь недостаток ума? Никакими ужимками, хитростями, сплетнями и суетней, никакими плохо расчлененными аффектами и междометиями его не возместишь! Будучи лишена глубины “я”, женщина в области ума способна только на формализм, казуистику и софизмы, в области воли она способна не на твердость, а на упрямство, не на силу, а на вымогательство, не на свободу и власть, а на террор и насилие. А что сказать о женских чувствах? Женщина не искренная, но цинична; где нужен моральный акт, она заменяет его злорадством; а где нужно наставление и помощь, она способна тут только на издевательство. Я не знаю более холодных, более рассудочных, более бездушных существ. Да! У женщины нет души. Самое главное, самое глубокое, самое интимное, это—душа. Вот души-то и нет у женщин!.. И вы хотели меня женить! Вы думали, что я мог или могу жениться! Вот что такое женщина, это копошащееся болото женского естества, женщина в массе, женщина как тип... И есть... Да! Я справедлив! Я не унижаю того, что действительно ценно... И есть — в настоящем смысле женщина! Есть чистое лоно материнства, сестринства, — ласковое и нежное лоно просветленного инстинкта, где даровито каждое движение, где талантлива всякая мысль и гениален самый обыденный замысел! Я не говорю обязательно о художественном даровании. Это — только один из видов дарования. Если женщина есть действительно женщина, она гениальна во всем, в самом простом, в самом обыденном, в самом прозаическом, ибо все тут светится ясной глубиной и светлой всеобщей родиной...

— Как это непохоже на вашу музыку!. . — задумчиво шептала Томилина.

— Почему непохоже?

— Да ведь ваша музыка, это же сплошной анархизм...

— Ну?

— Это все красиво и глубоко, нарядно... Но... простите меня... Нет ли в вашем ощущении музыки... чего-то...

— Развратного?

— Представьте, я это слово и хотела употребить... Разврат, и—такая апология женщины!. .

— Ничего не поделаешь!. .

— Смесь монашества и какого-то развратного анархизма... — задумчиво продолжала шептать Томилина.

— Дорогая, — ничего не могу к этому прибавить...

— Где вы, — не вижу вас... Ведь есть же где-то центр, какая-нибудь единая точка...

— Точка?

— Вы... или фразер или...

— Или?

Но тут послышались голоса, и Томилина вдруг почему-то оставила мою руку.

— Да, да! — громко заговорила она — Шуберта! Обязательно Шуберта! Хочу слышать Капитолину Ивановну в песнях Шуберта. Будем просить!

Показались все сразу, гулявшие по саду вместе: Михаил Иванович, Капитолина Ивановна, Соколов и Чегодаев.

— Ах ты поросенок! — набросился на меня Михаил.

— Гусь, гусь... Гусь лапчатый... — прибавила Капитолина.

— Сарданапал! — многозначительно протянул Соколов, поднимая указательный палец кверху. Промолчал только Чегодаев.

Прошло несколько дней.

Музыка шла своим чередом — по нескольку часов в день.

Выяснилось: Томилина серьезно и страстно пристала ко мне, и я уже начинал кое-чего побаиваться.

В обществе она вела себя безукоризненно; ничего не могу сказать против.

Она была — как всегда: спокойна, солидна, скромна, авторитетна, ласкова... Никому и в голову не приходило, что эта женщина имела со мной несколько объяснений, и что ее желания были весьма и весьма рискованные...

Объясняться было легко: сад у Запольских был тенистый, дом был просторный; кроме того, — часто все ходили на реку и в поле. И ходили по-всякому —в одиночку, вдвоем, втроем и т. д., в самых разнообразных комбинациях.

На меня с Томилиной так же мало обращали внимания, как и на Капитолину с Чегодаевым.

Большею частью так и ходили: я с Томилиной, Капитолина с Чегодаевым, а Михаил Иванович с Соколовым и всегда с кем-нибудь еще из соседей, постоянно навещавших музыкальный ансамбль у Запольских. Занимать этих кратковременных гостей лежало на обязанности Михаила.

Много забот и опасений доставило мне поведение Томилиной.

Я никак не мог понять: чего ей было надо? Те затруднения в женских делах, о которых я ей говорил теоретически в первом большом разговоре, были практически налицо, причем в сильнейшей степени.

Именно так я думал. Если она хочет, чтобы я на ней женился, то ведь это — глупо... Нелепость этого брака была мне так очевидна, что я и не задумывался на эту тему сколько-нибудь серьезно. Ну а если не брак, то что же еще? Бесплодных, духовных отношений, — это мне было очевидно с самого первого разговора, — ей было мало. Скажу больше: она к ним даже не была способна... Но что же остается тогда? Сойтись с нею на постели? Так, что ли? Это было вернее всего, хотя полной достоверности я все-таки и здесь еще не ощущал... А если бы это и допустить, то... Да ведь тоже глупо... Наивно и глупо... Я не мальчишка, а она... такая спокойная, такая милая, такая серьезная... Да нет! Глупости это! Право же, смешно и глупо.

Самое главное, это то, что я не имел к ней настоящих мужских чувств... Чем это объяснить, не знаю... Казалось бы, все данные были для того, чтобы ей окончательно свести меня с ума... И, представьте, я чувствовал какую-то холодность! Насколько восторгала меня ее игра, настолько же не хватало во мне этого специфического зуда, без которого никакого романа не высосешь из пальца. Мужское-то, вероятно, было. Но оно было так осложнено у меня философским, эстетическим и даже мистическим отношением к Томилиной.

Не скрою: она волновала и возбуждала меня... Разными, разными средствами, — конечно, почти всегда бессознательными. Но я уже давно перестал быть гимназистом, и очень отчетливо понимал происхождение этого волнения... Спутать эти две сферы, мужское вожделение и человеческое чувство к женской личности, — увы! — я уже давно не мог, как не мог спутать и двух других вещей, чувства к женской личности и — чисто эстетических умозрений и созерцаний в музыке.

Не мог, не мог я слепо отдаваться Томилиной. И, вспоминая об этом теперь, уже после многих лет, не могу надивиться на этот поразительный факт. Как это ни странно, — это было именно так, именно так.

Через несколько дней после описанного выше первого разговора (в течение которых уже не раз Томилина производила на меня свою атаку), дело получило новый оборот.

Однажды после обеда, когда все легли отдыхать, я услышал тихий стук в свою дверь.

Нужно сказать, что с приездом Томилиной в доме произвели большое перемещение. Чегодаева и Соколова поместили в одну комнату. Томилиной с Амалией Ивановной дали тоже отдельную комнату с плотной загородкой, за которой спала Амалия. Мне дали тоже отдельную маленькую комнатку. Было еще много всякого помещения, которое отчасти занимали кратковременные гости.

Итак, после обеда я услышал стук в дверь.

Вошла Амалия Ивановна.

— Вас просит к себе Наталия Александровна!.. — сказала она тихо и невинно.

Я вздрогнул и несколько помедлил.

— Наталия Александровна?

— Да, Наталия Александровна... Она вас ждет сейчас к себе...

— Как? Разве сейчас?

— Да, да, сейчас...

— Вы хотите сказать, что Наталия Александровна желает погулять?

— Нет, нет. Гулять она не будет. Она вас ждет сейчас к себе... в комнату.

Делать было нечего и я сказал:

— Передавайте привет. Я сейчас собираюсь... Амалия Ивановна ушла, но я стал волноваться, ходить по комнате и мучительно колебаться: идти или не идти? В душе водворился сладкий и странный сумбур. В душе стало массивно, грохотно, тяжело, но переливчато и пересыпчато, наподобие некоторых невообразимых тяжестей, каких-то огромных холмов и целых гор, которые, однако, колеблются до последнего основания и пересыпаются одна в другую, сверкая и грохоча, шаловливо подмигивая, где-то в пустынном уединении своего каменного духа безнадежно рыдая, укрывши от солнца свое трагически-юмористическое издевательство над тайным и вечным сумасбродством бытия: совсем, совсем как в листовской “Тарантелле”.

Что ей надо? Что ей надо? Неужели она решилась сама на последний шаг? ..

Все-таки я пошел... Слишком высоко ценил я эту женщину и слишком привык ее чтить (по ее многолетним выступлениям), чтобы так невежливо ответить на приглашение. Да, кроме того, еще оставалась возможность, что это было что-нибудь не очень большое... Почему же, в самом деле, ей не пригласить бы меня к себе?

Не без колебаний я постучал ей в дверь. И стук отдался в душе как то роковое стаккато в начале Пятой симфонии Бетховена, как те напряженно стучащие в висок и в сердце — тоже четыре — ноты в первой части Аппассионаты, внезапно откуда-то возникшие среди экстатического сумбура и мрачного огня мирового томления.

Войдя, я заметил, что она совершенно одна, и нет даже никакой Амалии.

Сразу вдруг полегчало, и на душе стало яснее, теплее. Повеяло какими-то сонатами Скарлатти, не то пасторалью Корелли-Голдовского.

— Садитесь. Как говорится, “будьте как дома”... — невинно-приветливо сказала Томилина.

Я сел. Стало мрачнее. В душе защекотало бесконечное пиччикато из второй части Шестой симфонии Чайковского среди неуверенного оптимизма общей 5/4 хромающей мелодии, которая так хотела быть невинным и безоблачным счастьем...

— Вы удивлены? — спросила она.

— Я... признаться...

— Да, вы удивлены... Я вижу... Но я дальше так не могу... Поймите, я дальше так не могу...

Я мягко молчал.

— Вы видите, до какого состояния я дошла... И вы безжалостны! Вы бездушны! Вы ждете от меня... И как это жестоко! Вы ни в чем, ни в чем мне не поможете!

— Наталия Александровна, я всегда готов, я весь в вашем распоряжении...

— Ах, оставьте эти светские фразы!.. Неужели вы все еще можете разговаривать со мною таким языком... Вы не понимаете, как это все обидно и больно...

— Наталия Александровна, я вас всегда глубоко чтил и меньше всего хотел обижать и раздражать...

— Довольно! Я вас прошу оставить со мною этот тон... Я знаю, что вы вежливы, не доказывайте этого. Мне не нужна ваша вежливость... Поймите, что эта вежливость меня только оскорбляет.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒