Глава XII 4 страница

— Во-во, — не удержался Ельцин, — одни вектор задают, а другие потом не знают, как на шоссе вырулить, — но сказал он это как-то вяло, и без былой нагловатой уверенности.

— Товарищи, дайте, пожалуйста, выпить Ильичу. Стакан у нас один, если вы это заметили, а время поджимает, — глянув на часы, сказал Горбачев.

—Замечание по существу, — согласился Сталин.

— Всё супер, всё в шоколаде, гуд бай, май лав, гуд бай, — пьяно улыбаясь, произнёс Ленин, поднимая стакан, рука его дрожала. Горбачёв, глядя на него, неодобрительно покачал головой:

— Всё супер, — повторил Ленин. — Я, Коба, выпью за тебя. Выпью, хотя, признаюсь, я против тебя был и всё такое. Я на тебя до сих пор в обиде, ты имей это в виду. Мы ведь договаривались своих не трогать? Ведь договаривались, вспомни? А ты всех большевиков, всех моих соратников под одну гребёнку…

— Я их лично не трогал, — сузив глаза, перебил Ленина Сталин. — Я их как пауков в одну банку поместил, они друг друга и душили. Оттого и ненависть ко мне такая, что я их трусливых смог стравить.

— Это ты зря, — икнув и погрозив Сталину пальцем, продолжил Ленин, — недооценил я тебя. Тебя я в расчёт не ставил, не мог я представить, что ты первым станешь. А ты стал первым. Недаром Сталиным прозывался… ты взял и стал, Коба… это по-мужски, но как- то… как-то не интеллигентно это, батенька. Архижестоко.

Ленин выпил. Видно было, что он пьёт через силу. Выпив, он скривился, и, закрыв глаза, с отвращением потряс головой.

— Что, Ильич, — не пошла? — с сочувствием спросил Ельцин.

— Не пошла «демократическая», — ответил Ленин с болезненным выражением лица, зажёвывая сыром.

Горбачёв, внимательно глядя на Ленина, спросил у него:

— Вы в порядке, Владимир Ильич? У нас серьёзнейшее выступление. Поговаривают, что даже сам будет присутствовать.

— Да в порядке я, в порядке. Какая проблема выступить на этом балагане? Пустяки, батенька. Неинтересно, архиреакционно… и противно. Да деньги нужны, дачу никак не дострою. Помню, выступал я, товарищи, перед питерским пролетариатом с балкона особняка балерины Кшесинской. Вот это было выступление! Вот это был масштаб, товарищи, передо мной была необузданная стихия, товарищи, и я был её повелителем, — заплетающимся языком проговорил Ленин.

— Лапшу, оно, конечно, с балкона удобно метать. И тогда микрофонов ещё не было, ни хрена тебя никто не слышал — ухмыляясь, брякнул Ельцин, тоже по виду захмелевший. — Налей, комбайнёр, главнокомандующему.

Горбачёв налил Сталину. Сталин встал тяжело, но стакан поднял высоко.

— Я за Ильича пью, товарищи, за великого человека, основателя нашей партии… Ленин был гением революции, её стратегом, величайшим мастером революционного руководства… учение Ленина — маяк, освещающий путь победоносной борьбы пролетариата за своё освобождение… Ленинизм является величайшим ж-ж-ж-жизнеутверждающим учением… идеи Ленина бессмертны… они ж-ж-ж-живут и побеж-ж-дают…

Ельцин приподнялся со скамьи и помахал ладонью перед лицом Сталина.

— Ёся, ты чего это жужжишь? Погнал, а? Заклинило? Вспомнил учебник «Истории партии» или представил себе, что ты на Политбюро выступаешь? — удивлённо сказал он.

Сталин остановился, удивлённо посмотрел на Ельцина.

— В самом деле, чего это я, — пробормотал он смущённо. Выпив он сел, и вновь стал набивать трубку. В этот раз он не допил водку до конца.

— Товарищи, прошу всех собраться, — нервно произнёс Горбачёв, — что-то уж больно все расслабились в этот раз. Наше застолье превращается в элементарную пьянку. Это до добра нас не доведёт. У нас контракт и за срыв выступления нас могут оштрафовать. Сами знаете, что с нашим продюсером не поспоришь. Вспомните тот казус на банкете у тюменского бизнесмена. Борис тогда ужрался, а половину гонорара срезали не только ему, но и всем нам. Мне лично деньги совсем не помешают, поэтому я рекомендую всем собраться. Особенно это касается Ельцина, он, как всегда, про тормоза забывает.

— Щас! Мне выпивка никогда не вредит. А для создания подлинного образа Президента как раз-таки и нужно принять на грудь нормальненько, — хохотнул Ельцин. — Наливай, генсек.

Ельцин с весёлым лицом оглядел компанию и встал со стаканом в руке.

— Никак тост будете говорить? — хитро сузил глаза Ленин.

— Буду! — с фальшивым слёзным надрывом ответил Ельцин, шмыгнув носом, и, вытирая рукой мифическую слезу. — Товарищи! Дорогие мои товарищи! Братаны вы мои многострадальные! Я хочу выпить за всех вас. Как ни крути, а мы одной крови, а? Нельзя, понимаш, от батьки и матери отказаться. Нельзя! Хоть тыщу, раз себе скажи: отказываюсь, мол, а ничего не выйдет, — кровь-то не сменить, понимаш. Как не крути, и я роду-племени коммунистического буду, так что за вас, дорогие родители, Ильич и Виссарионыч, и за братца моего, Мишку Горбачёва, лауреата недоделанного, понимаш, тоже…

— Признаёт нас подлец, — сказал Ленин, подмигивая Сталину.

Ельцин выпил, предварительно прополоскав водкой горло, сел и стал внимательно разглядывать стол. Подвинув к себе, банку с остатками шпрот, он стал хлебом вымакивать из неё масло.

— Брешет! — понаблюдав за Ельциным, сказал Сталин. — Брешет. Это он стебётся над нами, подкалывает он нас, Ильич. Эх, его бы на пару часиков в подвал Лубянки! Не такие бы ещё тосты стал говорить, освободитель.

— Ты, Мишаня, у нас самый тверёзый, — обратился Сталин к Горбачёву, — вспомни-ка, на чём я там остановился?

— А вы, товарищ Сталин, как всегда, рассказывали нам, какой вы прозорливый и мудрый вождь, — ответил устало Горбачёв.

— А, что — разве не так? — быстро спросил Сталин.

Глава XI

Горбачёв пожал плечами.

— Столько о вашей мудрости писали и говорили и при вашей жизни, да и после. Попробовал бы кто-нибудь о вас что-нибудь тогда другое сказать. Исчез бы человек, и пыли от него не осталось бы. Одна похвальба лилась, какой вы распрекрасный, да гениальный вождь. Ну, отец родной, прямо-таки. А заметьте: сейчас мы свободно говорим, критикуем, и нас за это никто не расстреляет. Чувствуете разницу?

— Вот такие как ты, Миша, больше всех мне при жизни зад лизали, а сами-то камень за пазухой держали, дождаться не могли, когда издохну, но на то и щука в пруду, чтобы карась не дремал. Знали все эти «караси», что от моих глаз ничего не скроется. При мне бы, Миша, ты бы никак в такие верха не продвинулся. Потому что при мне не только языком нужно было молоть, но ещё много и полезно работать. Я это контролировал.

— На лесоповал, на лесоповал, меченого, во глубину сибирских руд, — сказал Ельцин, закуривая.

— Ну, почему же обязательно во глубину? Это крайняя мера, — возразил Сталин. — Были при мне кадры, которым самое место было быть на лесоповале, но я их не тронул, хотя и хотелось очень. Головы у них хорошо работали, кадры на улице не валяются, а вырастить и обучить кадры время нужно. Я их рядышком, при себе держал, под хозяйским взглядом. Многие из них меня пережили и долго ещё работали. Злобились они на меня, я это чувствовал, да сделать ничего не могли. Не по нутру им была моя отцовская строгость. Строг, понимаешь, отец, не в меру и неумолим, как судьба! Обижались, мол, что ему? Ни жены, ни семьи, ходит в одном и том же, спит на коечке, на стене не подлинник, а репродукция висит, к деньгам равнодушен. Сухарь, сына родного из фашистского плена вызволить не захотел! Но главное злобило, что от его проклятых кошачьих глаз утаить ничего нельзя было, а утаишь ненадолго, всё равно тебя «заложат» с потрохами. И придраться было не к чему: биография боевая, ссылки, тюрьмы, фронтовик, и ориентиры правильные у него: укрепление государства, улучшение жизни людей, обороноспособность, здоровье, образование, дисциплина. Попробуй работать плохо или отлынивать при таком правителе. А ведь обидно было: и этого нельзя, и того нельзя. А хотелось, ох, как много чего хотелось, таким, как наш Мишутка. Молодой поросли большевичков хотелось, наконец, пожить без оглядки на старших товарищей, привилегий партийных уже мало было. На фоне занятого добычей пропитания бедствующего народа, только что вышедшего из невиданной по своей жестокости войны, потерявшего имущество, дома, близких, здоровье; рвущих жилы, поднимая из руин отчизну, они жили, как Боги, ни в чём не нуждаясь. А многие из этой коммунистической поросли уже побывали за границей и с удивлением и с завистью увидели, что там, люди их положения живут так, как им и не снилось. Имеют роскошные виллы и яхты, а не бесплатные госдачи; разъезжают на своих собственных дорогих автомобилях, а не в коммунальных «Победах»; умножают капиталы в банках, гуляют в казино, развлекаются, и опасаются при этом только вездесущих журналистов, а не строгого суда товарищей по партии. И «стенка» им никак не грозит: зубастые адвокаты и юристы отмажут. Расстраивались наши ребятишки сильно, стали беспокоиться и думать не только о работе. Видел я тенденцию, видел, но многого уже сделать не мог, многое я упустил, да и стар стал. Да, что там говорить! Сам же я и взрастил эту поганую номенклатурную спорынью! Каюсь, товарищи, каюсь, что не вырастил преемника. Нужно было этим заниматься, пестовать его, обучать, направлять, оберегать, чтобы окреп, понимаешь, чтобы хозяином и мужиком стал, а самому пораньше в сторону уйти, но рядом быть — наставлять. Упустил время, забыл, что (он ткнул кулаком в небо), туда не по личному заявлению попадают. Можно было бы, конечно, ещё одну большую кашу заварить, столкнуть между собой всех этих пауков. Но они за моей спиной уже договорились, как отцовское наследие поделить… и как со мной поступить. Не дали мне дело до конца довести — отравили, суки, отравили.

— Кто вас там травил? Вы же больны уже были и стары. Бросьте, Иосиф Виссарионович, вы бы один уже не смогли бы процесс в русле удержать. Мир уже изменился и продолжал стремительно меняться. Вожди других стран тоже без дела не сидели, тоже углубляли, хе-хе, и вам бы непременно пришлось с этим считаться, да и возраст у вас критический уже был, — перебил Сталина Горбачёв.

Сталин резко возразил:

— Но и вождям этим сраным пришлось бы обязательно свои часы с моими сверять и приспосабливаться. Я бы им за так ничего не отдал бы! Они, сколько веков на наше добро зубы точат, крестоносцы долбаные. Вот что получили бы!

Сталин вывернул под нос Горбачёва кукиш.

— Противостояние, батенька, знаете, всегда чревато взрывом, вы, что ж, смогли бы третью Мировую выдержать? Откуда ресурсы? — промямлил Ленин

— У нас бомба уже была.

— У них больше их было, — сказал Ленин. Он уже «клевал» носом.

— Оно, конечно так, сильному в любом противостоянии выжить легче, чем слабому. Сильных боятся, уважают, прислушиваются. Ты сильный — народу легче живётся. Ослаб — жди неприятностей. Недаром говорят: Запад — душа войны! Они же только этим и жили — грабиловкой. Ограбили Индию и Китай, перебили индейцев во всей Америке, а ещё раньше Византию в солдатских вещмешках свезли в свои варварские пенаты. На Россию прыгали, успокоиться не могли, но тут, Слава Богу, им всегда окорот уготован был. Ну, а когда так, как сейчас мы ослабли — не только с Запада, а и со всех сторон света ждать беды можно. Глядишь, оленеводы начнут тебя клевать, или ещё какие малые народы, которые, кстати, только у нас и выжили. Выходит не такие мы и варвары, как про нас говорят на Западе. Вообще, моё мнение: трещать по швам мы начали ещё при Никите-кукурузнике. Ну, никак я не думал, что именно он корону наденет, были люди у меня в команде пообразованней и поумней этого дурня в вышиванке. Знал, я, что драка будет большая за место, но чтобы о нём думать, что он первым станет? Да, товарищи, усердный был человек, доложу вам я. Я метро ему, помню, поручил строить, так он заодно и храмы порушил, позже чуть войну с Америкой не начал, затеял борьбу с тунеядством и тут же отбирал у людей скот и приусадебные участки; кукурузу сделал царицей полей. В космос полетели при нём, водородную бомбу сделали, а народ голодал, одеться не во что стало, жратва, куда-то пропала. Крым, паскуда, хохлам отдал! Мы им за Севастополь нашей кровью политый арендную плату платим! Братья называются. Тоже на Европу поглядывают, сопли жуют, забыли, как их Польша та европейская гнобила, и как фашисты измывались. Хруща всё больше бредовые сельхозидеи волновали, и пока он с колхозами разбирался, к нам стал просачиваться Его Величество Доллар, выполняя великую цель западных стратегов: добить нас упрямых, в этот раз без войны. Про план Даллеса вы все слышали. Гитлер поторопился: думал, что мы ещё не очухались за двадцать лет, ну и получил русского кулака. Американцы хитрей оказались, решили измором взять. Доллар, товарищи, один из видов оружия врага и эта «зелень», вернее плесень очень нравилась новому поколению партийцев, у них уже свои «сельхозидеи» появились. Говорят, Никитка прозрел однажды, разобиделся: мол, за что боролись? Пообещал, что лишит партийцев льгот и заставит отовариваться в обычных магазинах. Этого они никак вынести не могли, надоели им его дурачества. Тихо, по-византийски убрали, но не шлёпнули. Вспомнили завет Ильича: своих не бить. Недолго, пел свою песню Никитка. А так резво начал, так резво начал. Вы может, думаете, что обижен я за то, что он меня развенчал и из Мавзолея выкинул? Ни-ни! Я ему за это весьма благодарен — это не наказание мне, а благодать. Наверное, ему хотелось меня, куда подальше закопать, говорят, он мою могилу бетонными плитами хотел прикрыть — для надёжности, да не решился только: он меня, товарищи, даже мёртвого боялся. Закопали меня у стены рядом с Кремлём и даже бюст поставили, а мне это наивысшая благодать, что земле меня предали. Спасибо ему за это. Я бы ему ещё больше благодарен был, если бы он меня на Родине, в Гори захоронил. Исполнительный был товарищ и инициативный. Как он сейчас там (Сталин ткнул трубкой вверх), за свою инициативность отчитывается? Несусветно тупым был наш Никитка: заявить русскому народу, что он покончит с религией, и, что при его жизни народ увидит последнего попа! Народ-то не весь в коммунистах ходил, ещё и храмы стояли, где уж тут «всенародную любовь» за такие слова ему было поиметь? Опростоволосился вконец.

— Надо же! Он, что по своей личной инициативе это делал? Ты, между прочим, Ёся, сам… того… это … как его… сам с отцами Церкви не церемонился. Бреши да меру знай, Иосиф. Про Ленина молчу — этот боролся с попами по принципиально личному почину: имущество отнять, из колоколов патроны сделать, храмы под арсеналы, попов расстрелять. Это традиция такая большевистская. И зачинали её ещё при царе батюшке нигилисты и бомбометатели. Я, ребята, секрет хочу открыть, не подумайте, что пьяный я, ей Богу правду говорю: Ильич до сих пор по ночам по Кремлю шастает. Сам видел, вот вам крест, — сказал Ельцин, перекрестившись. — Ко мне раза три являлся: всё с нотациями, с претензиями. Нотации читал, ругался, мол, похерили вы идеалы коммунистические.

Горбачёв с невинным лицом сказал:

— Ты, Борис, перепил, наверное, вот тебе и померещилось. Скорей всего это тёзка твой, Борька Березовский был, а ты его с Лениным спутал. Ведь похожи они. Только рожки растут на лысине.

— Не, не Березовский это был, понимаш. Точно помню, Ленин это был, — отмахнулся Ельцин, — он ещё говорил мне, что учёные вот-вот научатся оживлять людей. И как только его оживят, он соберёт всю старую гвардию, восставшую из ада, и всем нам покажет Кузькину мать. Пора, понимаш, ребята, снести к чёрту этот Мавзолей и Ленина убрать подальше от Кремля. Снесем, а?

— Именно тебе, Бориска, и должно поручать такие миссии. Тебе, что Ипатьевский дом, что Белый дом, что Мавзолей разрушить. Грамм триста для храбрости принять — и вперёд, — жёстко произнёс Сталин. — Что-то я мысль потерял о Мишке Горбачёве… ах, вот что: я тут всё думал, кем бы при мне, мог стать Михаил Сергеевич, ежели, скажем, его можно было переместить во времени из года восемьдесят пятого, например в тысяча девятьсот тридцать шестой?

Сталин промолчал, делая вид, что думает, потом сказал раздумчиво:

— Ничего на ум не идёт. Куда такого приставишь? Может лектором по вопросам трезвого образа жизни? Безо всяких повышений по службе и без права уволиться и переходить на другую работу, чтобы на пенсию вышел с этой должности. То есть назначить главным трезвенником страны. А я б его, трезвенника этого, на своих застольях обязал бы водку стаканами лакать; мне-то он, серливый наш лауреат, никак отказать не смог бы, а потом бы, как Никитку-кукурузника, заставлял бы гопака плясать на потеху товарищам по партии.

Ленин хихикнул.

— Ему бы, Иосиф Виссарионыч, ещё бесплатную нагрузочку можно было прибавить к этой должности. Вменить ему проведение Новогодних детских утренников в Кремле, в виде партийной, так сказать нагрузки. Проводить мероприятия эти он будет обязан в костюме Деда Мороза — внешность у него подходящая для Деда Мороза: кругленький такой весь, говорок мягонький, язык без костей, детям баки забивать, уверен, у него преотличнейше получилось бы.

— Ещё можно было бы нагрузить Михаила инспектировать школы и институты на предмет контроля за процессом изучения русского языка и литературы, чтобы служба мёдом не казалась педагогам-лингвистам. Я думаю, что Михаил бы и с этим заданием справился, научил бы их всех дураков по-русски правильно говорить, — издевательским тоном заключил Ельцин.

Горбачёв, усмехаясь и покачивая головой, произнёс:

— А тебя бы, Борис, заведующим кремлёвским буфетом нужно было назначить. На большее ты бы не потянул. Говорите, говорите. История, дорогие товарищи, всё по своим местам расставит.

— История?! К чему привели твои с Борисом труды, Миша, хорошо видно вот по этому представителю народа: разутому, раздетому и голодному! — вдруг боевито выкрикнул Ленин, рубанув воздух ладонью, и указывая пальцем на вздрогнувшего испуганно Караваева. — От ваших демократических ценностей он, кажется, не шибко разбогател.

Караваев, озираясь, заёрзал тревожно на скамье, а Ленин ласково к нему обратился:

— Ваша жизнь, Иван Тимофеевич, пришлась, надо понимать, на послевоенное время, пожили вы при многих правителях, которые после нас со Сталиным рулили. Вам каким-то чудесным образом удалось выжить в эпоху Горбачёва-Ельцина. Расскажите, голубчик, нам, как вам жилось до победы демократии и после, а мы ваше житие условно уложим в два столбца: в один столбец уложим ваши, так сказать, накопления в виде «поганых» социалистических ценностей, в другой то, что вам удалось скопить сейчас. А, исходя из списочка, выведем нехитрую схему. Подобьём баланс, выражаясь бухгалтерски.

Горбачёв дёрнувшись, воскликнул:

— Фарисейство высшей пробы, Владимир Ильич!

Караваев застеснялся и затосковал. Бросив взгляд на Ельцина, который сосредоточенно вычищал хлебом банку шпрот, он сказал:

— Да чего рассказывать-то? Я простой шахтёр из Красношахтёрска. Нас недавно по телевизору показывали, у нас взрыв метана был, погибло двадцать шесть человек, слышали?

— Слышали, слышали, — ответил за всех Ленин.

За столом было тихо. Сталин дымил трубкой, сочувственно глядя на Караваева, Ельцин ел, Горбачёв сидел смирно, опустив голову, о чём-то задумавшись.

— Разрешите закурить? — спросил Караваев, обращаясь к Сталину. Для себя он давно решил, что Сталин в этой компании главный, Горбачёв занимается организационными вопросами, Ленин казался ему безобидным стариком, а Ельцина он почему-то побаивался.

— Кури, дарагой, — ответил Сталин и Караваев закурил, жадно затягиваясь.

— Значит, вы шахтёр? — спросил Ленин, выдержав паузу.

— Шахтёр. Из Красношахтёрска.

— Это мы поняли. Ну, и как жизнь в вашем Красношахтёрске? — допытывался Ленин. — Странно, что либералы ещё не переименовали ваш посёлок в Розовошахтинск.

Караваев прокашлялся.

— Оборудование в шахте износилось, зарплаты задерживают. С отоплением перебои, с электричеством тоже, квартплата дорожает, продукты дорогие стали.

— А семья у вас есть, батенька? — продолжил опрос Ленин.

— Жена умерла несколько лет назад. Дочь уехала в Находку, замуж вышла. Внук у меня там, Олежка, а муж-то её, зять мой, его Гришей зовут, в Африке сейчас томится. Корабль их арестовали в Африке. Придрались, мол, запрещённое что-то везли. Дочь писала, что обещают их выпустить скоро. Брат средний — нас трое братьев было, за границей живёт, в Севастополе. Сварщик он классный. Корабли всю жизнь варил, теперь огородом живёт. Не болеет — там климат хороший.

— Так вы один живёте? — удивился Ленин.

— Один, — кивнул головой Караваев. — Была у нас трёхкомнатная квартира. Я её обменял на однокомнатную в старом фонде, когда с зятем беда приключилась. Вырученные от обмена деньги дочери отослал. Они ей нужнее: у неё дитя малое, а муж горе мыкает.

— А квартиру трёхкомнатную, ту, что обменяли, вы покупали? — спросил Ленин заинтересованно.

— От шахты получил. Хрущшевка. Пятьдесят пять квадратных метров, санузел совмещённый. Кухня маленькая, но квартира очень хорошая. Нынешняя моя берлога копейки нынче стоит. Хотел её продать и уехать к брату в Севастополь да там на эти деньги я только гараж смогу купить.

— Ну, а на шахте-то как дела? — встрял в разговор Сталин.

Караваев удручённо махнул рукой.

— Работаем зачем-то. Как кроты лезем под землю. Выдаём уголёк на «гора». Сам иногда думаю: зачем работаем, привычка, что ли? Оборудование старое, всё на честном слове держится, деньги платят не регулярно, что такое премии давно забыли; горим, взрываемся, обваливаемся. Пробовали бастовать, да что толку… Уголь раньше нужен был, платили хорошо, ещё и «северные» были. Квартиру дали, машина была «Москвич 412», хорошо ходила. Продал её за рупь с полтиной, а мы на ней раньше на «юга» всей семьёй ездили. Жена у меня на почте работала. Деньги на старость откладывали, ну, и у детей сберкнижки были.

— Сколько же отложили, если не секрет? — прищурил глаза Ленин.

— У нас с женой девять тысяч отложено было. У детей страховки были по тысяче, да и на книжках у них по две тысячи было, к совершеннолетию собирали.

— Немало. Сгорели денежки с моей страшенной физиономией? — спросил Ленин быстро.

— Как положено, — ответил Караваев, скривившись. — Так мы ещё и дурью маялись: часть денег в «Селенгу» вбухали. Прогорели, понятное дело, как-то забыли, что сыра бесплатного не бывает. Мы ведь думали с Севера уехать. Под Анапой, в станице Варениковской решили обосноваться. Хорошее место, спокойное, фрукты, рыба, солнышко, море недалеко, да денежки наши в копейки превратились. Такие времена начались весёлые, завертелось лихо, вспоминать тошно.

— Я, возможно, вам глупый вопрос сейчас задам, на который, вообще-то, ответ знаю. Дети ваши, вероятно, в кружки бесплатные ходили, в спортивные секции, в пионерские лагеря ездили, а вы с женой в дома отдыха, санатории направлялись, на шахте своя поликлиника была, столовая, клуб, соблюдались нормы охраны труда, может быть вы и за границей бывали?

— Был, — ответил Караваев, — в Болгарии, в Варне, двенадцать дней был по путёвке, очень понравилось. Народ хороший, вино дешёвое, климат опять же, и товаров много в магазинах, я оттуда бензонасос для «Москвича» привёз и обои красивые виниловые.

— В принципе можно и закончить этот опрос, — сказал Сталин, — можно, конечно, было ещё вспомнить кое-какие пустячные социалистические ценности: отсутствие безработицы, стабильность жизни, бесплатное образование, охрана материнства, и ещё много чего хорошего можно было бы вспомнить. И что мы получили? Что видим? Положительный несомненный баланс в пользу социалистических ценностей! А из демократических в списке маячит всего одна «ценность» — свобода умереть, так сказать, свободным.

— А при тебе даже этой свободы не было. Никто не знал, где и когда умрёт: в подвалах НКВД, в лагере или сам себе вынужден будет пулю в лоб пустить, чтобы не мучиться. На миллионы счёт идёт, на миллионы, понимаш, погибших на пути к вашему светлому будущему, — вытирая рот бумажной салфеткой, сказал Ельцин, — а ты тут делишь на столбцы, ценности какие-то. Ерунда всё это: опросы трудящихся, «кому на Руси жить хорошо», «кто виноват», «что делать».

— Кому сейчас хорошо на Руси жить мы, Боря, прекрасно видим и знаем. И что делают те, кому сейчас хорошо, мы тоже знаем. Они всеми силами претворяют в жизнь мерзкий постулат «Разнуздать, чтобы взнуздать». Когда-нибудь и их «труды» будут подсчитаны, историки подсчитают, во что обошлась, русскому народу такая свобода, — повысив голос, начал говорить Сталин. — Подсчитают, сколько людей умерло на помойках, оставшись без жилья, замёрзнув на улицах, сколько несчастных беженцев из бывших республик, которых мачеха-Родина отвергла равнодушно, перемёрло от свалившихся на них и их детей страданий. Подсчитают количество инженеров, педагогов, оставшихся без средств к существованию и вынужденных торговать на рынках турецким ширпотребом, подсчитают количество бездомных детей, брошенных родителями и государством; подсчитают количество развалившихся НИИ, КБ, подсчитают за целковый проданные заводы, фабрики, нефтепромыслы, угодья, рудники, шахты, заповедные места. А ещё историки поведают миру о миллионах наркоманов, выпавших из реальной жизни, о русских девочках, проданных в зарубежные бордели, о наших мальчиках, погибших в бессмысленных не выигранных войнах, о спившихся матерях, о людях, бежавших за границу, потому что их мозги и руки оказались здесь не нужны, о тысячах умерших деревень, а с ними и крестьянства, которое подпитывало крепкой своей природой нашу общность, о детках, развращённых либерастическими упырями. Кстати, Борис, о жертвах. Сдаётся мне, что накинули твои лисы-бурбулисы, да господа историки, несколько лишних миллионов на меня. Нехорошо врать, Борис. Вот вы всё орете, как плохо и страшно жить было при коммуняках, а сейчас, дескать, всё наконец-таки налаживается… а теракты, наркоманы, шляющиеся по улицам бандюги, пьяные подростки, постоянно растущие цены, безработица, СПИД — это не страшно? Когда ребёнка нечем кормить утром — это не страшно? А, что на самом деле страшно, так это то, что всё это происходит на фоне расчудесной жизни по вашему главному идеологу страны — телевизору. У китайцев притча есть такая: в одну деревню тигр-людоед зачастил и стал людей поедать. Как-то встретил путник у реки плачущую женщину, спросил о её горе. Женщина рассказала, что тигр съел уже двух её сыновей. «Что же вы не уедете отсюда? » — спросил удивлённый путник. «У нас правитель хороший», — ответила ему женщина. Врубаешься, сибиряк?

— Врубаюсь, — спокойно ответил Ельцин. — Ты хочешь нам сказать, что был хорошим правителем, не в пример нам. Да только я думаю, что ты одновременно и тем тигром был, который людей поедал. А сбежать людям некуда было, генералиссимус. И невозможно, было, понимаш, от тебя сбежать.

— Отец должен быть строгим, чтобы дети не просрали нажитое имущество, а уж когда отец разоряет семью — это совсем плохо, — сказал Сталин.

Ельцин на это, нервно затянулся сигаретой и захохотал:

— Ха-ха-ха, другой пластинки у тебя нет

Сталин прищурил глаза, и ничего не ответив Ельцину, обратился к Горбачёву:

— Вот скажи мне, лауреат, знаешь ли ты, что такое отвес или «весок» по-простому?

— А зачем мне это знать? — огрызнулся Горбачёв.

— Как зачем? — удивлённо подняв брови, сказал Сталин, — Ты же перестройку объявил на всю страну! Разве можно без отвеса обойтись в строительстве? На глазок строить — жди беды! Объясняю для безграмотных: отвес — это груз для выверки вертикального положения. Объясняю дальше: здание, построенное без учёта этого вертикального положения, имеет тенденцию к шаткости, неустойчивости и к падению даже. А последующие строители, пришедшие на такой объект, будут крыть матом предыдущих строителей, потому что практичнее будет сломать такое здание, чем продолжать там работы.

— Ерунда какая-то, — кисло усмехнувшись, сказал Горбачёв.

— А-то не ерунда! — хмыкнул Сталин. — Главное ведь, по-твоему, углУбить, сформировать, а там глядишь, и процесс пойдёт. Вот у тебя и получилось без отвеса, на глазок: перестройка —перестрелка — перепись населения!

Горбачёв встал и, картинно указывая рукой на отель, сияющий на вершине возвышенности, горячо воскликнул:

— Вы, дорогой товарищ Сталин, вон туда посмотрите! Взгляните на это прекрасное здание. На этот красавец-отель, который вырос на наших с вами глазах всего за какой-то десяток лет. Ну чем он плох? Он прекрасен! И в том, что он построен, есть и моя заслуга: фундамент при мне заложили. И называется символично: «Родина», между прочим. В таком отеле не стыдно мировых светил принимать, саммиты проводить. На Западе нас, наконец, признавать начинают, а вы всё за старое держитесь, ругаетесь, позитивных сдвигов не видите. Я, собственно, на вас не обижаюсь; давно перестал обижаться, потому что понял, что с вами у нас консенсуса никогда не будет. Вы из тех, кто новое всегда ругает. Петра Первого тоже на чём свет стоит крыли, даже антихристом называли, а он окно в Европу прорубил, свежий ветер в страну впустил, жизнь оживил, а не сделай он этого сидели бы мы в чёрных избах и крестились бы при раскатах грома.

— Врёшь ты всё, Мишка, — возразил Сталин, — Пётр окно-то прорубил, да ничего никому не отдал, а наоборот державу укрепил, расширял и врагов крушил. А вы с Борисом гады, не окно — стены своего дома сломали, да так, что теперь негде на своей земле человеку укрыться от протухших европейских сквозняков. И насчёт отеля ты врёшь, Миша. Он для вас, вроде шамбалы демократической, куда вы давно стремились. Называется-то ваша шамбала не «Родина», а «Rодина» — это вроде для прикола с латинской буквой — у вас, у демократов, всё прикольно выходит. А это две большие разницы. Вы же, суки, все верите в разные паскудные символы, знаки кабалистические, цифирки. И втайне надеетесь, что пройдёт немного времени и остальные русские буковки в этом слове вы замените на латинские. И тогда над этим небоскрёбом загорится легко читаемое и приятное, на английском языке «Hotel Rodina». (Сталин в слове Родина сделал ударение на букве «и»), а это, Миша, — уже совсем другой коленкор. А дальше, глядишь, и само понятие Родина из мозгов людей вовсе исчезнет и будет это слово ассоциироваться только с этим отелем, а не светлым для каждого из нас понятием. Родины-Матери. Ты, Мишка, Библию-то читал?

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 161718 19 20 21 Следующая ⇒