Глава XII 3 страница

— Служил. Десантник.

— А звание?

— Старший сержант.

— Гвардеец?

— Гвардеец.

— Гвардии старший сержант Караваев! Приказываю вам как главнокомандующий, съесть ещё один бутерброд! — шутливо-приказным тоном отчеканил Сталин.

— Слушаюсь! — ответил, натянуто улыбаясь Караваев, и стал есть бутерброд, но безо всякого аппетита.

Он сидел тихо, стыдясь своего вида, и хотя понимал, что вреда ему от этих стариков не будет, на душе было тревожно.

***

Щебетали птицы, журчала вода, где-то звонко тюкал по дереву дятел, было тихо и покойно. Захмелевшие старики, «подкалывая» друг друга, разыгрывали свой спектакль. Ничего не напоминало о трагедии, только что случившейся за забором.

Караваев без охоты ел бутерброд и, незаметно как-то, перестал слушать перепалку вождей. Мысли его заплясали сумбурно, а потом, будто видеоплёнка в голове перемоталась и включился нужный эпизод. Он увидел себя и Егора, пробирающихся сквозь толпу к контейнеру, взрыв, и лежащего на спине с открытыми глазами Егора, смотревшего в небо с каким-то наслаждением.

Караваев вздрогнув, пришёл в себя, попытался сосредоточиться, сделал вид, что внимательно слушает вождей, но они, кажется, позабыли о нём — спорили горячо и громко. Тревога вползла неприятной холодной тяжестью в грудь, в голову полезли мысли, заставляющие нервничать, вспоминать и переживать.

«А может всё это, в самом деле, был сон? Ведь говорил же об этом Винсент, — вдруг с надеждой подумал он. — В самом деле, столько разных и фантастических событий за один неполный день. Будто фильм какой-то приключенческий, и всё так быстро менялось, как узор в калейдоскопе. Тогда и «вожди» ― сон? Но если это сон, то почему я так остро всё ощущаю? Вот дым от трубки Сталина, он такой приятный, ароматно-сладковатый. Или взять бутерброд, который я ел: шпроты в нём какие-то рыхлые и масло горчит, а вот лук хороший ― сочный и сладковатый. Ельцину пора к парикмахеру сходить: он в ушах кустарник волос вырастил, а Ленин сильно захмелел, почти лыка не вяжет. Разве бывают такие сны? Где-то я читал, что сны — это как бы временная смерть. А ещё пишут, что сны это зачатки будущего. Мы будто видим во сне то, что должно свершиться. Что там Винсент плёл про мой сон? Говорил, что пока я сплю, жив буду, а как проснусь, так и отойду к праотцам. Тогда, если это сон, то лучше и, правда, не просыпаться. Хотя и наяву не медовое моё житьё-бытьё, но, какое, ни какое, всё лучше, чем в таких снах жить. Дорофеев Петя из нашей бригады недавно во сне умер. Жена его рассказывала: пришёл с ночной смены, поел, и спать лёг. Заглянула в спальню: спит. Часа через два зашла, он остывает, а на лице такая радость написана! По каким же интересно местам он в сне бродил он, и чему обрадовался так? »

Караваева передёрнуло: «А может и я уже давно умер и всё это — тот, другой свет? ― потекли новые мысли. ― Чего только не пишут о загробной жизни. А кто там был? Кто письма оттуда присылал? Нет, это всё же, наверное, сон. Мне частенько сны чудные снятся. Это после смерти сына началось. Мучили меня сны разные, нехорошие. Иногда проснёшься, знаешь, что был сон, да ничего вспомнить не можешь, только голова весь день болит, что-то там, в башке ворочается смутное, вот-вот вроде прояснится, но не проясняется. А иногда наоборот: проснёшься, а сон — вот он! Чёткий, весь помнишь, как фильм какой-нибудь. И всё мне казалось в такие моменты, что это вроде уже было когда-то со мной, то ли во сне, то ли наяву. А сейчас? Сейчас у меня в голове полная путаница: сплю я или явь это, и в тоже время так всё правдиво… «чердак» может съехать от всего этого! И чего только не произошло со мной сегодня! В один мешок не поместится. Тут теперь другая полоса пошла, тишина и благодать, а говорили собаки здесь злобные шастают, ни намёка на взрывы на той стороне, вожди липовые пьют, балагурят, выходит, о взрыве пока ничего не знают. А мужики они, кажется, тёртые, из местных, надо бы как-нибудь потехничнее о здешних порядках у них выспросить, да и про секрет этого хитрого заборчика выведать.

Он посмотрел в сторону забора, который простирался извилистой линией, теряясь где-то вдали. Сейчас стало видно то, чего он не видел, находясь вблизи забора: над ним колыхалась волнами еле заметная слабо-сиреневатая пелена, вроде лёгкого нейлонового занавеса. Занавес этот простирался надо всем забором, уходя в бескрайные высоты безоблачного неба. Удивило и озадачило Караваева то, что сквозь эту пелену ничего не было видно, хотя за забором, — он это хорошо помнил, — было множество высоких мусорных холмов, которые были гораздо выше этого забора, и они непременно должны были быть видны отсюда.

Он отлично помнил, что, находясь по ту сторону забора, забирался на один из таких холмов и с него хорошо видел вот эту прекрасно ухоженную территорию с лужайками и подстриженными деревьями. Отсюда же его взгляд упирался только в забор, над которым колыхалась пелена, являющаяся продолжением этого забора ввысь. Он отвёл глаза от забора, незаметно опустил руку под стол и ущипнул себя за ляжку. Ему тут же пришлось прикусить губу, чтобы не вскрикнуть: он переусердствовал, ущипнув себя слишком сильно.

— Ну-с, товарищи, — громко сказал Сталин, выбивая трубку о перила беседки, — думаю, что все со мной согласятся, что перекур затянулся. Миша, приступай к работе.

— А шо? Я, как партия прикажет, — весело ответил слегка захмелевший Горбачёв.

Он быстро наполнил стакан и, ставя его перед Лениным, хихикнул: «Иерархия, будь она неладна! »

Ленин с порозовевшими щёчками, на которых явственно обозначилась сеточка сиреневых капилляров, поднял стакан, глаза его хитро поблёскивали. Он заговорил, опять намеренно грассируя:

— Здесь товарищ Горбачёв говорил, что, дескать, время всё расставит по своим местам, намекая нам серым, на свою величайшую роль и место в истории. Поскольку вы, Михаил Сергеевич, заявляли о себе, как о верном ленинце, вам, конечно же, приходилось мои труды изучать. Честно скажите, вы их штудировали или так, ― для «отмазки» просмотрели, в силу партийной необходимости?

— Дык, Владимир Ильич, 50 томов трудов ваших не каждому дано осилить, это, хе-хе, не Дюма-отца на диване почитывать. Основное читал, конечно. Вы уже извините меня, но к моему времени ваше священное учение как-то, знаете, подлиняло. Вы, без сомненья, великий теоретик марксизма, кто б сомневался, но применительно к своему времени, теперь совсем другие реалии, как говорится. Я понимаю, что ситуация в начале вашей деятельности менялась стремительно, вот вам и приходилось строчить по каждому поводу очередной «шедевр». А плана-то чёткого у вас не было! Кашу заварили, а расхлёбывать всем приходилось. Недаром у многих ваших соратников и загранпаспорта заготовлены были на всякий случай и денежки в западных банках имелись немалые. Уверенности полной в победе не было. Вот вы и строчили — ободряли своих единомышленников. А вообще-то, в ваших трудах порой без пол-литра трудно бывает разобраться. Вы всё время себя опровергали. Сегодня один огород городили — завтра другой. Это называлось «ленинской гибкостью». В одном вы только были постоянны, Владимир Ильич, одно вашему сердцу было мило — это террор! Тут вы были непреклонны: расстреливать, расстреливать и ещё раз расстреливать! Хороша гибкость!

Ельцин захохотал, глянув быстро на набычившегося Ленина.

— Неплохо резанул, Мишутка, неплохо завернул! Уел «меченый», уел Ильича. Но наглец же ты, каких свет не видел! Как ты себя опровергал, Мишаня, никто себя ещё так не опровергал! Как же ты сам извертелся-то в своём генсековском кресле, чтобы порулить подольше! Такого гениального напёрсточника, как ты, мир ещё не видел. Начинать-то ты начинал, да только ничего до конца не доводил. И всё чужими руками жар загребал. Едет, товарищи, наш, Миша, на Запад, там всех очаровывает, мол, перестройка, плюрализм, демократия. Возвращается домой и тут же заводит: от социализма мы не отойдём, без социализма пропадём. Ну, а как дошло до того, что трон его зашатался, как допёр Михаил, что свои же братаны коммунисты могут его втихую придушить за двурушничество, взял да и сбежал от товарищей в кресло Президента СССР, последнего, слава Богу. Подсказали ему друзья, что с Генсека-то его можно было ещё турнуть, ― знаете же, как это делалось, ― собрали бы товарищи Политбюро и постановили бы, мол, «по состоянию здоровья, ушёл с поста горячо любимый» и так далее, а вот «законно» избранного президента — руки коротки убрать. Ловкач, ничего не скажешь! Ещё вчера наш товарищ по партии сыпал цитатами из Ильича, а тут вдруг новое мышление, социализм с человеческим лицом, раньше, получается, со звериным был лицом этот социализм, понимаш. Во, загибал, комбайнёр! Но как ты не вертелся, как не цеплялся, а руль я у тебя я отнял! Думаю, вовремя, ты ж такого натворил бы ещё, лауреат меченый.

Горбачёв покраснел, вытер испарину со лба. Он, кажется, разозлился.

― Притормаживай на поворотах, беспалый — разозлишь, ― сказал он, ― я от себя такое добавлю про твои подвиги, чего газеты не писали — заплачешь, Борис Николаевич. И это будет не про то, как ты депутаток пощипывал, да дирижировал. Все хорошо знают, как тебе меня спихнуть хотелось и самому порулить. Президентами ведь не рождаются, Президентами становятся, так ведь, Борис Николаевич? Да только ты не забывай, извини, что повторяюсь — меня мир признал, отметив «Нобелевской премией», а ты всё хохмил, «хохмачом» и остался в истории. До чего твои «хохмочки» страну довели, мы хорошо знаем и видим теперь.

Ельцин почти закричал:

— Да чем же ты гордишься? Премией этой? Это же тридцать сребреников, подачка Иуде! Сахарову тоже такую премию дали. За какие заслуги? Советских Государственных премий ему мало было? Нужно было ещё и от врагов получить премию, понимаш! Ты, Нобелевский лауреат Мира, борец за мир, не хочешь вспомнить Сумгаит, Карабах, Тбилиси, Вильнюс, трупы супругов Чаушеску, Чернобыль. Абхазию, пожалуй, тоже тебе приписать можно и твоему бывшему министру Шеварднадзе. Борец за мир, блин! Я лавры на себя не вешаю, говорил, что идём, понимаш, теперь к капитализму и путь к нему, понимаш, не гладкий будет, без ошибок не обойтись. Когда идёшь по новому пути, то всякое может случиться. А ты и туда рулил и сюда. Уже и здесь обрушилось и там, кругом жертвы, а ты всё цеплялся за руль и на газ давил. Уже рядом с пропастью ехал, и не вывернуть тебе было, такая скорость, понимаш. Народ от тебя охринел, разбегаться стал, кто куда, выпрыгивать на ходу из машины, а ты будто ослеп: всё рулил и рулил. В этой ситуации любой гаишник прописал бы тебе лишение водительских прав. Вот я и отнял у тебя руль. А про то, что я дирижировал и с моста падал — не надо! С кем не бывает по пьянке, я же русский человек, а вот непьющие, вроде тебя, подозрение у народа всегда вызывают, подкаблучник.

— Если бы ты у меня с моста упал, Бориска, — ввернул Сталин, — то непременно убился бы.

— В этом можно не сомневаться! — живо откликнулся Ельцин. — Там под мостом обязательно бы сидел НКВДшник, который бы и добил меня увесистым камушком.

Ленин, выпил, закусил солёным огурцом, вытер руки платком и сказал картаво:

— Я повторял, и буду повторять, что необходимо чаще применять расстрелы. Это, товарищи, бывает очень полезно и действенно. И желательно, что бы расстрелы были массовыми.

— Ну, это знаете! — сделав возмущённое лицо, воскликнул Горбачёв, протягивая стакан с водкой Сталину.

— Ильич дело говорит. Без расстрелов никак не обойтись. Особенно сейчас без них никак! — поддержал Ленина Сталин.

Сталину Горбачёв не стал возражать. Ленин, покатывая хлебный мякиш по столу, заговорил, опять картавя, обращаясь к Горбачёву:

— Я, батенька, не просто так затеял о трудах своих спрашивать, читали вы всё или выборочно, да вы тут с товарищем Ельциным сцепились, не дали мне мою мысль развить. А я вот о чём сказать хотел… в одном из моих трудов, я говорил о том, что в принципе может погубить нашу партию и социализм. И говорил я, что погубить нашу партию и социализм могут: буржуазная лжедемократия и многопартийность, свобода торговли, ибо она пострашнее будет, чем Колчак и Деникин вместе взятые, гласность, свобода слова, печати и собраний. Дам голову на отсечение, что эту мою статью вы должны были прочесть, она входила в список обязательных статей, необходимых для ликвидации партийной безграмотности. Признайтесь, что вы её читали?

— Да, читал я, читал, — почему-то раздражённо ответил Горбачёв, — ну и что? В другие разы вы другое говорили, мол, гласность нужна, свобода слова тоже. Кто вас разберёт, Владимир Ильич.

— Правильно! Так всё от ситуации зависит! Главное, — не сворачивать с магистрального пути. Машина сломалась? Иди пешком, стоять нельзя. Если даты написания моих статей вы сопоставите с событиями, которые в этот момент происходили в стране и в партии — тут вам и логика в моих статьях явится и разобраться легко будет, о чём я писал. Не надо демагогии, Михаил Сергеевич. Проблемы приходились решать по мере их поступления. Однако вернёмся к моей статье. Что же сделали вы, Михаил Сергеевич? А вы, как раз сделали то, чего делать было нельзя, сделали всё, чтобы погубить партию и социализм. Вы стали внедрять в сознание людей, как раз те лозунги, которые, по моему мнению, и должны были развалить партию, мною созданную, то есть стали ратовать за гласность, демократию, свободу слова и так далее. И при этом говорили о каком-то социализме. Нехорошо, батенька. Архиреакционно, стыдно так фарисействовать, товарищ Горбачёв. Итог ваших действий хорошо известен: партию и социализм благополучно развалили, и стали строить капитализм, который теперь так уверовал в свое превосходство после кончины социализма, что стал принимать решения, противоречащие всякому здравому смыслу, заявляя при этом, что альтернативы ему, капитализму, нет и быть не может! Это, товарищи, опаснейшее заблуждение и вам должно быть стыдно, батенька, стыдно, за своё малодушие, беспринципность и двурушничество, — выпалил Ленин.

— Стыдно! — передразнил Ленина Горбачёв. — Стыдно у кого видно. Сами говорили, что по ситуации надо действовать. У вас, повторюсь, никакого плана чёткого не было! И вся ваша ленинская рать, или лучше сказать ленинская тать, на ваш гениальный мозг уповала. Вот вы и строчили с утра до ночи свои сочинения, где слово расстрел чаще других употреблялось.

— У меня плана не было? — обиделся Ленин. — А у вас он был? Как это вы любили говорить… сейчас вспомню… а, вот: «главное, товарищи, углУбить, нАчать, усё сформируется, и процесс пойдёт.

Ленин так ловко скопировал южный выговор Горбачёва, что Ельцин со Сталиным расхохотались. Не удержался и Караваев.

— Смешно, да? — обиженно хмыкнул Горбачёв, — смейтесь, смейтесь.

— А я и не смеюсь, — ответил Ленин, — я плачу, что порушили вы с таким трудом нами построенное.

— Ладно, старик, не кипятись, — успокоил Ленина Сталин, поднимая стакан. — Я хочу выпить за тебя, Ильич. В мире ещё много людей, которые верят в твоё учение. Живы твои идеи, старик, живы, потому что твои идеи обладают взрывной силой круче водородной бомбы. Пью за тебя, старик, и за твои неумирающие идеи.

Сталин выпил до дна, не стал закусывать. И опять в который раз стал набивать трубку.

Ельцин, ухмыльнувшись хитро, сказал:

— Мы говорим партия — подозреваем Ленин, мы говорим Ленин — подозреваем партия. Давай, лучший немец России, делом займись, разливай дальше. Как ты там говаривал? «Ибо оно ложит начало». Ну, и загибал же ты, прораб перестройки! Это тебя так в университете учили говорить?

Горбачев, заметно покраснев, ничего не ответил на этот выпад. Он выпил, молча запил водой. Быстро налил Ельцину, поставил перед ним стакан, глядя куда-то вдаль.

Ельцин усмехнулся:

— Обижается, Горби.

Он опять выпил водку одним глотком, предварительно прополоскав ею горло, и стал с аппетитом поглощать шпроты, цепляя их из банки пластиковой вилкой.

Ленин поправил галстук и опять обратился к Горбачёву:

— Вы не обижайтесь, голубчик. Суд товарищей по партии суров, но справедлив. Здесь за спину соседа не спрячешься. И вам не обижаться нужно, а выводы делать. Архиважно сделать правильные выводы, ну, и ошибки, конечно, признать не лукавя.

— А я и не обижаюсь. На обиженных воду возят, — ответил Горбачёв. — История не стоит на месте. Возникают новые реалии, их и надо учитывать. Вот я и учитывал. А вы этого никак понять не хотите своими закостенелыми большевистскими мозгами. И углублял я верно! Без углубления никак нельзя было. Да, ну, вас, всё равно не поймёте!

— Куда нам идиотам! Да, вы, Михаил Сергеевич, так хорошо углубляли, что ухитрились фундамент подрыть, даже Берлинская стена рухнула от вашего подкопа, — воскликнул Ленин горячо. — После этого такой гром аплодисментов из-за бугра в ваш адрес раздался, что и у нас дома все зашаталось. И стали вас западная публика на авансцену на бис вызывать, да всё нахваливать ваши арии. И хотя вы в каждой арии умудрялись «петуха» пустить, аплодисменты не смолкали. А как же! Арии ваши на руку врагам нашим были. Кланяться господам с Запада, ох, как вам нравилось, Михаил Сергеевич. Нравилось красоваться в лучах славы, и вы всё новые и новые арии исполняли под их аплодисменты. Наверное, от грома этих оваций и держава развалилась.

Сталин, раскуривая трубку, сказал:

— Молодец, Ильич! Низложил Михайлу. Ты, старик, всегда находил отличные сравнения. Я так не мог, у меня экспромты не получались. Мне всегда требовалось время, дабы поработать над вопросом, разобраться, что к чему. А у тебя, старик, сплошь и рядом крылатые выражения.

— Мне особенно вот это выражение Ильича нравится: «На Россию мне наплевать, ибо я — большевик», — вставил Ельцин.

— Удивительный вы человек, — ответил ему Ленин раздосадовано, — Всё время пытаетесь всё очернить. Вы ведь и своё прошлое как бы черните своим поведением. Не винтиком, чай, были, а первым Секретарём огромной промышленной области СССР, затем первым в столице работали — партиец со стажем и опытом работы. Вы что же, всё это время камень за пазухой держали, ждали удобного случая, чтобы расквитаться с людьми, которые вас принимали в партию, доверяли управление огромными массами людей, неплохие условия для жизни вам создали? Решили расквитаться заодно и со всей страной? Как так вышло, что вы вдруг быстренько перекрасились в либерала и ударили по несчастным, запутавшимся людям, отбросив их к нищенству и невежеству? А они, эти люди, страну из руин подымали, под вашим, в том числе руководством. И что за манера, у таких как вы, вырывать фразы из контекста и придавать им новый, выгодный вам смысл? Внимательно нужно читать мои труды, батенька, напрягать нужно извилины — это ведь не комиксы, а серьёзные сочинения.

— Какие сочинения?! Страшно их читать, Ильич, это как раз-таки один большой ужасный комикс, — ответил Ельцин, пожёвывая веточку петрушки. — Единственное, что меня привлекло в них, так это твой тезис об исторической необходимости. Это ты правильно задвинул. Это я оценил. И как она назрела, историческая необходимость эта, я руль и перехватил, хе-хе, у «меченого». История приветствует смелые решения, господа хорошие. Вы сами разве не так поступали?

— Эх, бесшабашный вы наш вольнодумец, противно вас слушать, — махнул Ленин удручённо рукой.

— Сейчас разложим тебя по полочкам, Борис, хватит дерзить старшим, — строго сказал Сталин и погрозил Ельцину трубкой.

— Валяйте, кремлёвские мечтатели, коммуняки кровавые, не отмыться вам от крови во век, понимаш, — ответил Ельцин, закуривая.

— Не надо сориться, — вступил в разговор Горбачёв, глядя на Ельцина, — надо найти консенсус.

— Да брось ты, лауреат, надоело мне ваши бредни выслушивать, — отмахнулся от него Ельцин.

Сталин насупил брови.

— Борис, ты провокатор. Помолчи лучше. Вот не нальём тебе третью — на своей шкуре узнаешь, что такое коллективная воля партии.

— Молчу, молчу, — хмуро произнёс Ельцин, — молчу, потому что предвижу результат коллективной воли партии: двое «за», при одном воздержавшемся, вечно трусоватом Нобелевском лауреате, премудром пескаре. Флюгер, понимаш. Продолжайте, товарищи, я подчиняюсь. Рассмеявшись, он добавил весело:

— Я чего-то не врублюсь. Мы же договаривались, товарищи, что сегодня будем прорабатывать Горбачёва. Чего это вы всё время на меня перекидываетесь? Моя очередь будет в следующий раз. А вы, товарищи Ленин и Сталин — трепещите! Как до вас очередь дойдёт, дам вам по-полной, из всех орудий! Уж подготовлюсь, как следует, а пока умолкаю, понимаш.

— Да как же вас разделять-то? — сказал Сталин. — Начнёшь о Горбачёве — на ум Ельцин приходит. Заговоришь о тебе — Горбачёв в голове возникает. По сути: вы два терминатора, один — начинатель, другой — продолжатель. Хотя ты всё время отмежеваться хочешь, хвостом виляешь. Формулу себе хитрую придумал: мол, выводил народ из рабства коммунистического. По мне, так вы сиамские близнецы, так крепко меж собой связаны, только признать этого не хотите. Ну, а с Михаилом мы ещё разговор не закончили. Я вот что, Миша, давно хотел тебе сказать… если при мне, к примеру, такая ситуация сложилась бы, что нужно было бы кое-какие позиции сдавать, — это я о развале соцлагеря, — я бы попытался из этой ситуации извлечь кое-какие плюсы. Например, улучшить материальное положение нашего народа за счёт выходящих из этого лагеря так называемых друзей, в которых мы такие деньжищи вбухали, между прочим. Вопрос поставил бы жёстко: хотите развода, достал вас старший брат? Нет проблем! Платите ясак, и катитесь ко всем чертям! Думаете — не нашли бы денег? Нашли бы, как миленькие, им бы американцы одолжили на радостях. Ясно ведь было: сколько волка не корми — он всё на Запад смотрит. Пример? Венгрия, Чехословакия! Лодку-то социалистическую раскачивать враги стали сразу после войны. Думать надо, Миша, думать, а не языком чесать. С бухты-барахты решения нашему брату руководителю принимать нельзя. Ну, а ежели бы нам мозги стали наши «братья» пудрить, мол, нет денег, тогда пусть бы за нас наши долги американцам выплачивали! Разве малая это жертва — кровь наших солдат, освободивших их от фашистского рабства и уничтожения? А ты, Мишаня, всё отдал за так, — хорош хозяин! Ты, Миша, извини, но послевоенного раздела мира ещё никто не отменял, а твоё ущербное меценатство за аплодисменты в награду, никакой пользы не дало нам. А ведь дело не так уж плохо обстояло, когда забуксовала твоя перестройка. Ещё можно было притормозить, оглядеться повнимательней и выбрать путь побезопасней для страны, но как метко заметил Ильич, очаровался ты овациями свободного, либерального мира и сил лишился. Ещё бы: столько поклонов им отбить! Тут наглец Борис своё не упустил. Слышал, что он сказал? Историческая необходимость! Кому такая историческая необходимость нужна была, мы теперь хорошо знаем…

— Извини, Коба, можно мне спросить? — вмешался Ленин.

— Говори, старик.

— Благодарю, Ёся, — склонил голову Ленин с благодарностью и, повернувшись к Горбачёву, сказал:

— Простите меня великодушно, Михайло Сергеевич, всё спросить у вас хотел… вот это ваше «процесс пошёл», которое вы так часто повторяли, это что — какое-то кодовое слово? Мне всегда думалось, когда я это из ваших сладкоречивых уст слышал, когда всё уже рушилось, горело, распадалось, а вы ручки потирали и талдычили: «процесс пошёл», «процесс пошёл», мне всё думалось, будто вы какому-то невидимому контролёру через легальные средства связи сообщаете о положительном ходе выполнения данного вам задания…

— Оскорбить хотите? Это уж слишком! — перебил Ленина Горбачёв. — Вы уже в этом преуспели, Владимир Ильич, да и Иосиф Виссарионович с Борисом Николаевичем тоже.

— Значит, от несуразности вы всё это натворили, от не шибко большого ума? Сейчас за это именно Нобелевские премии дают, — усмехнулся Ленин. — Это я так, не обижайтесь — это моё эмоциональное личное восприятие ваших действий. Вы что-то там говорили про третью, батенька?

— Говорил, — пробурчал обиженно Горбачёв.

— Ну и займитесь делом. Что у вас не отнять, так это то, что вы отличный виночерпий и организатор застолий. Практику на Кавказе хорошую прошли, будучи первым на Ставрополье. Говорят, самому Андропову в Кисловодске рюмочки подносили. И Леониду Ильичу, говорят, вы тоже понравились.

— Ничего от вас не скроешь, — ответил Горбачёв, свинчивая крышку третьей бутылки. ―

И вот она реальность № 3. Я, ребята, пожалуй, больше не буду, что-то плохо идёт. Переоценил я свои силы, а мне ещё машину вести. Да и вам, товарищи, советую прикинуть: надо ли добавлять. Может, хватит, а? После выступления и добавили бы, на фуршете.

Ельцин тут же встрял.

— Не ты руководить будешь, Давай, наливай. Коллектив требует.

Вздохнув, Горбачёв стал наливать, вид при этом у него был обиженный.

— Посмотрел бы я на вас, товарищ Сталин, как бы вы справились с ситуацией, будь вы на моём месте. Легко осуждать, со стороны глядючи. Один негатив видите, ― устало сказал он.

Сталин тут же ответил резко:

— Посмотрел бы я на тебя зимой сорок первого! Господи, помилуй! Представить не могу, что бы было, будь ты тогда на моём месте. Никакие Герои-Памфиловцы не помогли бы. Сдал бы ты, Миша, Москву, аккурат, к седьмому ноября, друзьям своим. У тебя же с немцами особые отношения, дружественные, мягко говоря. Тебе, Миша, несмотря ни на что, досталось ещё исправная машина, хотя царьки, пришедшие к власти после меня, её не очень-то берегли, гоняли без капремонта и техосмотров по ямам и колдобинам, будто испытания на прочность проводили. Да, клапана постукивали, колёса облысели, стуки в подвеске появились, но машина ещё нормально выглядела и ходила неплохо. Нужно было произвести неспешный ремонт с учётом новых условий и двигаться дальше, но своим путём, Миша, своим. Тебе досталась страна-победительница с хорошей армией, ядерным оружием, с образованным сметливым народом, здоровым и работящим, с налаженным производством и с неисчислимыми запасами природных богатств. Когда я принимал эту машину, в стране был голод, разруха, нищета, невежество. Да, ещё, Ильич, мне оставил своих говорунов, приходилось и на них, хе-хе отвлекаться. С ними приходилось разбираться, со всеми этими коротконожками говорливыми, другого выхода не было. Не я их — они бы меня. А не разберись я с ними, может, не было бы в истории и державы под названием СССР. Я её автор, корректор и главный редактор и плевал я на Нобелевские премии. У меня задача была создать империю, с который бы мир считался. А не создай я её, пойди история по-другому сценарию, хе-хе, не будь в ней меня, Вождя народов, то и вас бы, товарищи, в вашей нынешней ипостаси, не было бы! Какие-то другие люди рулили бы, куда рулили бы, не могу сказать, но хорошо знаю: русский народ всегда освобождался и на свет выходил из любых тупиков и потому, я именно за него тост поднял в Георгиевском зале Кремля после парада Победителей. И сказал ему спасибо, сказал спасибо народу-победителю, принявшему невероятные страдания, выстоявшему и победившему. Вы, господа президенты, хоть раз поднимали бокал за свой народ или всё за здоровье американских коллег пили? Можете возразить: Сталин — изувер, ему хоть за кого тост поднимать, хоть за чёрта! Хитрый, мол, лукавый грузин. Но я сделал это! Я признал, что русский народ является самой выдающейся нацией, самой стойкой, терпеливой, с ясным умом и открытым сердцем. Тост мой этот записан, он вошёл в анналы истории; в нём я закрепил, что русский народ действительно есть главный, образующий и цементирующий народ нашей страны. А что вы сделали с этим народом? Вы кого-нибудь вообще признаёте? Упивались своей властью, и мысли даже не допускали, что кто-то может быть выше вас. Так рулить хотелось. А я хитрый и властолюбивый рябой грузин, хе-хе, отдаю принимать парад Победы маршалу Жукову, а мог бы и сам в открытом автомобиле проехать перед Мавзолеем. Да соображалка у меня работала, что не я победил, а он, бывший кавалер Георгиевских Крестов, также как до него побеждали его соплеменники: Кутузов и Суворов, Дмитрий Донской и Александр Невский — народные полководцы. Вы, наверное, понять не можете, как это недоучившийся семинарист, хитрый и коварный восточный человек вдруг стал хозяином страны? Да не до многопартийных выборов было, господа, не до сюсюканий либеральных! Страна шаталась, а на горизонте уже Гитлер маячил. Вы можете себе представить, что против Гитлера не я бы стал, а эта злобная гнида сионистская Лейба Бронштейн, он же Троцкий? Я уверен был, что должен быть у руля только я! У меня грамма сомнений не было в правильности этого решения. А народ… Народу нужен был порядок и хозяин в доме. Я им стал. Стал хозяином — уж извините. Как-то в прошлой нашей беседе наш коллега Ельцин меня попрекал, ругался, что я кроме советской идеологии ничего не оставил. Не надо путать Божий дар с яичницей. Была создана советская цивилизация и это весь мир признал. Одного не могу простить себе: надо было мне приемника воспитать. Ох, как себя укоряю, что не сделал этого! Такие, понимаешь, пришли после меня руководители! Один бровастый генсек до последнего часа своего рулил, причём говорят, на трибуне Мавзолея его крепили, чтобы не упал, шутят, что от батареек он работал в конце жизни. Другой из больницы руководил, третий тоже из больницы, но уже, говорят, не от батареек, а от сети работал. А после на этой унавоженной почве и выросли такие цветочки, как вы Борис Николаевич и Михаил Сергеевич. Жукова на вас не было, черти! Зачеркнули вектор мною обозначенный, затоптали, говнюки. Хотя о Жукове и Сталине скажу, не как артист в роли Сталина, а от себя лично, от майора Белова Владимира: жестоко это было и бессмысленно положить миллион наших жизней при взятии Берлина. Деморализованного, ослабленного врага можно было добить с меньшими потерями. «Стахановский» метод не приемлем, когда речь идёт о жизни людской. К сожалению, этот стахановский метод применялся вождём постоянно и на войне и без войны. Как говорится, «бабы ещё родят». Прискорбно это.

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒