ГЛАВА I . Глава II. Глава III. Глава IV. ГЛАВА V. Глава V I. ГЛАВА VII

Караваев протянул парню сигарету:

— Бери, покурим.

Он щёлкнул зажигалкой, и они закурили. Сделав несколько затяжек, Караваев сказал спокойным тоном:

— Да нормально всё, парень. Ты хорошо говорил, от хорошей беседы греха нет. Поговорить никогда не вредно, что-то узнать новенькое очень бывает полезно. Я сам поговорить мастак — ещё тот болтун. Меня в бригаде даже спикером, хе-хе, прозвали. С начальством обычно мне права качать приходится. Чуть вопрос какой возникнет в бригаде, так ребята меня засылают к начальству. А я с ними, гадами, каменными головами, не церемонюсь, правду матку рублю. А говорил ты всё правильно! Народ всё чует и выкарабкивается, как может. Да видно всему свой срок в жизни есть. И это время пройдёт, другое наступит, не для нас уже, наверное— нас тогда не будет. А вот то, что есть у нас вот такие башковитые парнишки, как ты — это хорошо. Вам молодым и надо будет кривизну жизни исправлять. Ты, парень, вижу я, через сердце своё мысли пропускаешь, душой болеешь за людей — это значит, человек ты хороший, на том и стой, стал быть.

— Уж не мне кривизну эту исправлять, — как-то грустновато улыбнулся парень, — Да и кто её исправлять будет: новая поросль, взращённая в йогуртовой теплице, подпитанная идеей американца Хемингуэя, что благо для него то, что он ощущает благом? Чего у нас хорошо умеют, так это растить «потерянные поколения». Да, и жить мне осталось недолго...

— Не понял? Это ты-то умирать собрался?! Ты, что же это такое говоришь?! Тебе годков-то сколько? — удивлённо спросил Караваев.

— Завтра двадцать два будет. Если завтра для меня наступит.

— Авансом я тебя от всего сердца поздравляю и желаю долгих лет жизни, счастья и здоровья. Надо же, умирать он собрался! Тебе жить, да жить, а ты — умру я скоро! — энергично произнёс Караваев и вдруг осёкся, замолчал ненадолго, потом тихо сказал:

— Эх, мама дорогая. И сыночку моему Андрюше в этом декабре тоже двадцать два исполнилось бы.

Он любовно оглядел парня и тихо сказал:

— Вот таким бы, наверное, ладным парнем и мой Андрюшенька стал бы, коли, жив остался.

Караваев вытер кулаком повлажневшие глаза.

— Семь годочков всего прожил мой сыночек. Мы его в первый класс собирали. Уже книжки купили, тетради, фломастеры, краски. Он уже читал хорошо. Сам научился, всё вывески любил на улицах читать, не одной не пропускал. Сколько лет прошло, а боль эта из сердца не уходит и никуда от неё не деться. Забудешься на время, когда работаешь или с людьми говоришь, а один останешься, — тут и вспомнишь всё. Он ночами часто ко мне приходит и просит, чтобы я коньки ему купил… Коньки эти проклятые…

Он судорожно глотнул воздух, будто ему его не хватало в этот миг.

…коньки он у меня долго просил. Мальчик он был рослый и крепкий, выглядел старше, чем был, а я всё боялся ему коньки покупать, но на день рождения в декабре, купил их всё же. Он с пацанами на пруд пошёл кататься. Пруд этот и прудом-то не назовёшь — так, лужа большая, а при наших-то морозах промерзал он до дна, наверное. Андрюша мой у берега провалился, неглубоко — по щиколотку. С чего надо было льду трескаться, до сих пор не пойму. До дома от пруда метров триста — его из окна нашей квартиры было видно. Добежал он до дома, воскресенье было, как сейчас, помню. Мы сразу все нужные операции произвели: водкой растёрли, укутали тепло, уложили под одеяло, чаем с малиной напоили, а к вечеру температура за тридцать девять скакнула. «Скорая» приехала быстро, и сразу забрали его в больницу. Мать в больнице с ним осталась. Врачи всё таблетками его кормили, а когда комиссия потом разбиралась, сказали, жив бы остался, если бы сразу стали антибиотики колоть. Суд был потом. Люди говорили, что главврач антибиотики налево толкал — дефицит тогда был на антибиотики. Главврача сняли… Мы что же, антибиотиков не нашли б, если бы нам сказали? Да из-под земли бы достали ради ребёнка. Эх, мама дорогая…

Караваев опустил голову, помолчал, потом продолжил свой рассказ:

— Жена моя недолго прожила после. Через несколько лет легла под одно «одеяло» с сыночком. Тосковала она очень, на кладбище почти каждый день ходила. А я с дочерью остался.

— И прославил я мёртвых, что умерли давно —

Более чем живых, — что живут поныне

Но больше, чем тем и другим благо тому,

Кто совсем не жил,

Кто не видел злого дела,

Что делается под солнцем, — с жалостью глядя на Караваева, произнёс парень.

— Что ты говоришь? — вскинул голову Караваев.

— Это стихи.

— Сам сочинил?

— Мне такого не написать. Это из Библии. Экклезиаст.

— А ты сам тоже стихи пишешь?

— Пытаюсь. Перевожу бумагу.

— А я тут до тебя уже одного замечательного поэта встретил. Он на Челентано похож был. Ну, вылитый итальяшка. Одет, клоун, как артист в театре. Вот он стихами шпарил, так шпарил! Целые поэмы на ходу лепил! Но видно было сразу, что не все у человека дома. А после, может, показалось мне, не касаясь земли, ушёл по воздуху. Одуреть и не встать! Проплыл по воздуху, представляешь?! Чудеса, да и только. Здесь, видать это случается.

— Насчёт чудес здешних. По всему, места эти облюбовал товарищ, который ими заведует. Профессия у него такая — «чудеса» организовывать. А так как большинство забыло, как с ним можно бороться, руки опустили — он и хозяйничает здесь. Вы, по всему, Винсента, встретили, так этот человек себя называет, — оживился парень — Личность в этих краях довольно известная. Несколько лет назад здесь сгорела психиатрическая больница. Говорили, там газ взорвался. Почти все обитатели этого скорбного дома сгорели. Уцелело несколько человек, среди них и Винсент. Выжившие разбрелись кто куда, на вольные хлеба. Больницу обещали быстро отстроить, но почему-то на месте больницы появилось казино корпорации «Орёл and Решка» и торгово-развлекательный комплекс. Это фамилии такие: Абрам Орёл и Ефим Решка, они владельцы корпорации. Ну, а выжившие пациенты больницы здесь до сих пор бродят, одним сумасшедшим больше, одним меньше…

— Из психиатрической больницы?! Я так и думал, — воскликнул Караваев, — что он не совсем в себе. Больно странный товарищ.

— Это, знаете, как посмотреть, кто в себе, а кто не в себе. Об этом готов с вами и поспорить. А Винсент… возникает вдруг из ниоткуда и всегда опрятен и элегантен. Он предрекатель и предсказатель с большой буквы. Когда ещё тут только стали говорить о искусственном климате, он предрёк здешний Бермудский треугольник. предрёк. Слышал я, люди говорят, что Винсент сейчас предрекает разрушение нашей вавилонской башни, я об отеле. Винсента здешний люд побаивается, но и уважает. Есть и фаталисты, ищут с ним встречи, чтобы узнать свою судьбу. Один из них перед вами. Довелось мне с ним, наконец, побеседовать — это вчера утром было. Удивительный он человек! Поведал мне историю всей моей недолгой жизни, в стихах, как у него водиться, и предрёк мне смерть скорую, но не от болезни, как я того ожидаю...

— Это он может! Он и меня приговорил. Говорил мне, вот дурилка-то, что я сплю, а как проснусь я, так меня, мол, в гроб сразу и положат! — перебил парня Караваев.

Парень терпеливо выслушал Караваева и продолжил:

— Какой она будет, моя смерть, он не открыл мне, сказал только, что это произойдёт в тот день, когда я нечаянно встречусь со скорбным посланником, поделюсь с ним хлебом и исповедуюсь перед ним. А этой ночью видел я сон…

Парень вдруг остановился, побледнев, глянул пронзительно на Караваева:

— Да не вы ли, тот самый посланник, мой немолодой сотрапезник сегодняшний, вестник моего конца, по предсказанию Винсента?! Ну, говорите, говорите, расскажите мне подробно, ничего не пропуская, о том, что он вам поведал. Боже Правый, неужели это тот самый день, неужели этот сегодняшний день — мой последний день? Нужно сложить две части билета в кино вечности. Говорите, говорите, пожалуйста.

— Кино и немцы! — рассмеялся Караваев натянуто. — Что ж ты такое говоришь? В такое разве можно верить? Балаболка он, это ваш Винсент бессмертный! Успокойся и живи, парень, — мало ли, что такие, как этот фрукт, наговорить могут? Он, наверное, про смерть, каждому встречному говорит! У него это больная тема ― он же, хе-хе, ― бессмертный.

— Нет, нет, прошу вас, друг, повторите, ради бога, что он вам говорил, — настаивал горячо парень.

— Да, что говорил? — недовольно ответил Караваев, — пургу всякую гнал, что бессмертный он, что по снам чужим шастает, подглядывает, паразит, что кому снится. Мол, умереть хотел бы, да не может. И, мол, в чьих только он снах не побывал. Самое интересное, ёш твою два, говорил, что он из снов чужих, как из квартиры выходит и разгуливает после по всему миру. Как тебе такая ахинея? Это же какая фантазия у человека, такое сочинять, а?!

Тут Караваев осёкся, неожиданно подумав о том, что одна часть «поэмы» Винсента уже сбылась: он реально встретил парня, ел с ним хлеб, пил его воду. Мгновенно пропотев, он вспомнил, что дальше «Челентано» говорил об огне, крови, о том, что небеса заберут человека, поделившегося с ним хлебом.

— Что ж вы замолчали? Ну же, ну, говорите, странник мой дорогой, говорите, — возбуждённо заторопил его парень, щёки его покрылись алыми пятнами, глаза горели. ― Что он дальше говорил.

— Да, нормально всё, что ты так разволновался? Из-за каждого дурика так переживать негоже, — замялся Караваев, стушевавшись.

— Если даже вы мне не скажете правды, это уже ничего не изменит, поймите. Последний отсчёт на старте в вечность по всему пошёл. Мне нужно сопоставить некоторые знаки, посланные мне. Я уже говорил вам, что я умру и это реальность, которую невозможно оспорить. Только умереть я должен был от болезни, и дата смерти была неопределённа, дорогой путник, она зависела от развития моей болезни. Прогноз изменился, но это вовсе не отменяет саму смерть. Скажите, как вас зовут? Это важно, должен же я знать имя последнего человека, с которым беседовал последний раз, — устало сказал парень, потирая виски, — лицо его осунулось, кровь отлила от лица.

— Иваном Тимофеичем меня кличут, — строгим тоном произнёс Караваев. ― Ты прекрати это, прекрати, парень.

— Всё сходится! Я вам всё объясню, дорогой Иван Тимофеевич. Вы только говорите, говорите! — быстро и нервно ответил парень.

— Ладно, ладно, — раздражённо проговорил Караваев, — не верю я в этот бред, и потому скажу. Любитель страху с больной головы нагонять этот ваш Винсент Челентанович. В конце своей поэмы, он вообще дошёл до таких враков! Про какой-то огонь и кровь трепался, балаболка, про небеса, про смерть. Страху, гад, нагнал, бубниловкой своей, трепло.

Сказать о том, что Винсент говорил о смерти человека, поделившегося с ним хлебом, у Караваева духа не хватило. Он замолчал, нервно потирая щетину на подбородке.

— Вы, дорогой Иван Тимофеевич, решили пожалеть меня, глаза в сторону отводите. Но, однако, вы всё и сказали. Две части билета сошлись, теперь всё стало на свои места. Кино началось, — тихо воскликнул парень, опуская голову вниз.

Молчал он долго, а заговорил, встрепенувшись, будто от озноба:

— Всё сходится. Всё по Винсенту. И сон был мне вещий этой ночью. Всё в нём было точно, как сейчас, дежавю какое-то, только дежавю наизнанку. Был сон, а потом он проявился в реальности. Всё сейчас здесь происходящее я видел во сне, ― а сейчас будто повторный сеанс одного фильма идёт. Вот на этом самом месте сидел я с мужчиной, он был сильно на вас похож. Мы с ним ели хлеб, курили, беседовали. Всё так, как говорил Винсент. Дальше я видел следующее: мы с пришельцем куда-то шли, и с неба упал огненный шар. Он катился быстро прямо на нас. Мы бежали от него, объятые ужасом. Мужчина куда-то пропал, но шар меня настигал, я чувствовал его испепеляющий жар. Он догнал меня. Больно мне не было. Стало хорошо, передо мной расстилалось безбрежное поле пшеницы, и по нему, улыбаясь, шёл мальчик в белых одеждах. Он шёл к восходящему солнцу. Потом послышался многоголосый колокольный перезвон, и мальчик легко и плавно, как большая птица, взлетел в небо. Это конец сна, конец сегодняшней были, дорогой путник.

— Ты жив и сидишь рядом со мной! Бывают же странные совпадения, но на то и сны, чтоб в голове застревать и будоражить, — сказал Караваев. — В снах, конечно, что-то такое есть, да углубляться в них не стоит; во сне чего только не привидится фантастического! Ты извини, но, в вообщем-то, глупо это: просыпаться после какого-то сна и весь день вместо того чтобы работать, переживать да дрожать от страха. У нас Аглая — это нормировщица наша, любительница сны расшифровывать. Знаток! Мы к ней на «расшифровку» ходим. Один раз даже угадала она. Мне кабанчик во сне приснился, вернее не кабанчик, а копилка в виде кабанчика, так Аглая мне посоветовала лотерейный билет купить. Я купил за пятьдесят копеек и выиграл! Тысяча рублей! А это тогда немало было. Мы в отпуск с семьёй съездили. Ну, а потом мне, хе-хе, целый месяц снилось, будто я какао варю. Достал меня этот сон! На работу приходил, ребятам рассказывал, вся бригада ржала, потому что Аглая расшифровала, что это к беременности. До сих пор не разродился, Иван Тимофеевич.

Парень сидел в задумчивости, опустив голову, будто не слушал Караваева. Но он слушал: не поднимая головы, бросив, когда Караваев умолк:

— Говорят, что и такое бывает. Может в следующей жизни вам придётся испытать муки родов. Есть и такие теории.

— Да брось ты — роды, — рассмеялся Караваев. — Хохмачка она, Аглая наша. Знаешь, что она говорила, когда Чубайс ваучеры раздавал? Она нам каждый день твердила, что если вы во сне увидите себя в угольной шахте среди шахтёров, ― а шахтёрам в основном и снится родная шахта! — это означает, что злые силы собираются вам навредить. А если вы видите себя, говорила, во сне акционерами или владельцами шахты — это предвещает удачное вложение денег в какое-то выгодное дело. И всегда добавляла при этом: но если хочешь спать спокойно или не бери ваучеры вовсе, а если уж взял, то продай их поскорее будущим мертвецам-акционерам, иначе злые силы, опять же, могут тебе навредить, а так они навредят тем, кто их скупает. И точно! Акционеров как начали отстреливать в девяносто третьем году, так и сейчас ещё постреливают, хотя уже и реже: или деньги уже не те, или замирились ребята, то ли надоело им воевать. А слова «Челентано» выкини ты из головы. Я думаю, безвредный и больной человек он. Ты, видать, парень впечатлительный очень; Аглая — это нормировщица наша, говорит, что если сон тебя напугал, скажи: куда ночь, туда и сон, и думай о чём-нибудь хорошем. Прорвёмся, парень! Каких только снов я за свою жизнь не видел, а наяву всё же пострашней бывало. Пару раз пришлось мне под завалами прокуковывать, после взрывов метана. Лежал я обессиленный в темноте, без воды, без еды, не зная, спасут нас или нет. С жизнью уже прощался. Иногда отключался, засыпал. Вот там сны были хорошие будто, знаешь, специально для поднятия духа снились они: жена улыбающаяся, дети мои, море, лес грибной, яблони цветущие, ручьи чистейшие. Вот в такие сны и верить надо, а всякую жуть выкидывать сразу же из головы. И вообще, как можно по соннику сны разгадывать? Они же, сны, все разные и двух одинаковых не бывает. Где такой сонник взять, чтобы в нём всё-всё и для всех случаев было расшифровано?

Парень поднял голову. Он заговорил в своей торопливой манере, будто боясь, что его перебьют:

— У Аглаи вашей, Иван Тимофеевич, возможно, есть антенна, не очень мощная, но всё же это антенна, которой у других людей нет, и она ею принимает невидимые и неслышимые другими сигналы. А вот у Винсента, которому вы не верите, и напрасно, не просто антенна, а мощнейшая спутниковая, если хотите. Когда мы спим, Иван Тимофеевич, наше подсознание широко открыто для различных энергетических потоков из космоса. Они могут стать источниками прозрений и открытий. Надо только правильно расшифровать сигнал, что не каждому дано. Винсент, которого все сумасшедшим считают, один из тех, кто получает такие сигналы и может их прочесть. Вообще-то, не нужно быть, Иван Тимофеевич, таким категоричным к людям, вроде Винсента, мол, сумасшедший — и всё тут. Скажите, почему же тогда встречи с такими людьми производят на большинство людей такое сильное впечатление, иногда неизгладимое? Люди словно чувствуют нечто паранормальное в этих людях, что-то недоступное, жалеют таких людей, всех этих блаженных, юродивых, кликуш, оборванных проповедников с горящими глазами, ходящих босиком в мороз по снегу. Народ любит слушать их непонятные речи, потом долго может рассуждать об этих странных речах. Можно, конечно, сказать, что это всё язычество, невежество, мистическая связь с далёким прошлым, но я думаю, что люди подсознательно чувствуют, что все эти «ненормальные» люди живут в другом измерении, хотя и ходят с нами по одной земле и, что они нам посылают нам закодированные сигналы, которые мы не в силах расшифровать и понять нашим «здоровым» умом. Почему, скажите вы мне, речи их оставляют в наших головах тревожные отпечатки, а встречи с такими людьми долго не забываются? Знаете, что сказал Святитель Феофан Затворник Вышенский про таких людей? — «Идиоты! — да они ведь для нас только идиоты, а не для себя и не для Бога. Дух их своим путём растет. Может статься, что мы, мудрые, окажемся хуже идиотов». Лучше сказать невозможно. Да и само слово «убогий», Иван Тимофеевич, вслушайтесь в него. Оно такое говорящее. Давайте ещё вспомним: скольких гениев при жизни считали ненормальными, потому что они думали не так как все. Казнили, сжигали на кострах, травили, сажали в тюрьмы и насмехались, но они оставили миру величайшие творения, шедевры и открытия. Они могли заглянуть на пару веков вперёд своим «ненормальным» умом. Но прошлые века отличаются от нашего времени сильно. Тогда у людей были очень крепкие инстинкты, а мы их растеряли. Прогресс, Иван Тимофеевич, прогресс! Он лишает нас инстинктов, мы всё больше движемся в сторону механического образа жизни. Теряем понимание любви человека к человеку, стараемся никуда не вмешиваться, боимся принимать решения потому что, приняв решение, боимся что-то потерять при этом…

Караваев, думая: «Опять его понесло», не стал мешать парню говорить. Он закурил, опять заметив, что парень смотрит куда-то вдаль ничего невидящим взглядом.

…человек становится рабом всех этих тостеров, микроволновок, электроножей, автомобилей, телевизоров, мобильников, компьютеров, — продолжал говорить монотонно парень, — он не замечает, не понимает, что постепенно становится другим, потому что его образ жизни он уже не сам создаёт, а 24 часа в сутки его лепят под себя телевидение, пресса и радио. С экранов льётся параноидальный водопад картинок, насилия в которых больше, чем реплик героев этих «творений». Причём, выглядит это, как надуманный, нереальный фарс, и зритель привыкает! Он смотрит на потоки крови и ужаснейшие злодеяния «героев» вперемежку с беспардонными сценами секса, хамства и пошлости совершенно спокойно, не содрогаясь от омерзения и, не думая о впечатлительных детских умах (многие ведь смотрят это семьями! ), о том, как могут повлиять эти картинки на детей через некоторое время. Комедии полны глупости — это видимо является гарантией их успеха. Для самых тупых есть подсказки в виде закадрового смеха, чтобы знали, где смеяться. У детективов и приключенческих фильмов надуманные сюжеты, но зато истрачены миллионы долларов на спецэффекты. Сказки, мультфильмы и фильмы для детей полны бесовщины, хамства, и скрытого развратного подтекста. И ложь, ложь, ложь. Она льётся рекой с канала на канал. Одни говорят, что у нас всё хорошо, всё устаканилось, назад дороги нет, другие — что всё не так как надо. Вот, мол, если бы мы были у власти, мы всё сразу бы и наладили, но есть подозрение, что как только такие придут к власти, то они сразу отменят пособия многодетным матерям и любые другие льготы неимущим. Кругом магнетическое стремление отовсюду извлекать выгоду. Политики — эти улыбающиеся людоеды, пошли дальше всех. Они отдали экономике право принимать решения, которые они обязаны принимать только сами, забыв, что экономика находится в руках жадных и ненасытных дельцов, придумывающих всё новые и новые формы рабовладения. Часть людей, мизерная часть, накапливает в своих руках несметные богатства, обдирая людей и недра, а другая часть — большая, отвечает им разрастанием нищеты, очень и очень быстрым. Воротилы пытаются закрыть на это глаза, они ослеплены блеском своего богатства, но нищие оккупируют их благополучные, сияющие рекламой города. Они приходят в города, ведь там есть помойки, свалки и мусорные баки. А политики продолжают трещать. Они усиливают полицейские ряды, издают всё новые и новые законы, ни один из которых не может вернуть утраченные человеческие устои. Могут ли законы побудить печься родителей о своих детях? Могут ли заставить человека краснеть? Могут ли заставить улыбаться при встрече с соседями и ухаживать за могилами предков? Велосипед-то давно изобретён и называется он «Божьи заповеди». Какие ещё законы нужны? И во всех этих потугах псевдодемократии рождается новый тип человека, который перепутал все представления о себе, как о человеке. Вместо честности теперь правдивость, вместо совести — исполнительность; вместо яркого самобытного проявления чувств — обнажение ряда отличных зубов, в которых застряло безгласное WOW; вместо искренности — доверительное сплетничание, вместо гордости — джип последней модели, усадьба в Калифорнии, карликовая свинья из Полинезии или часы за тридцать тысяч долларов; вместо достоинства — высокомерие, основанное на безоговорочной вере в своё могущество, происходящее из финансового благополучия, вместо дружбы — желание удружить. И даже любви найден современный эквивалент — секс, который стал теперь весьма доступен. Смешно и трагично, но теперь многие люди через секс пытаются найти любовь, при этом сам секс становится для них настоящим испытанием; исконное хлебосольство заменено пусканием пыли в глаза, желанием поразить гостей количеством денег, потраченных на приём, популярность стала рейтингом, за ним неусыпно следят, как за столбиком термометра у постели тяжелобольного, а вместо терпимости появилась толерантность и ещё политкорректность — этакое сито для слов, которые могут кого-то обидеть. Слова-то может и застревают в сите этом, но бомбардировщики сквозь него легко пролетают, если вдруг потребуется приструнить какой-нибудь глупый народец, который о лукавой политкорректности понятия не имеет, возьмёт, да и брякнет всё, что думает, безо всякой политкорректности, о сильных мира сего. И пока этот народец будут бомбами приучать к политкорректности, дипломаты и министры разных стран будут встречаться, улыбаться, жать друг другу руки и совещаться по поводу того, как добиться политкорректности у людей, не понимающих, что это за зверь. Народ стал электоратом, диспут стал — ток шоу, с показом грязного белья, убийца — киллером, это специалист такой — киллер. Дилеры, киллеры, триллеры, миллеры, хилеры…

Парень остановился так же резко, как и начал говорить. Лицо его исказилось болезненно, он потёр пальцами нахмуренный лоб и посмотрел на Караваева, будто только что его увидел.

— Опять меня занесло, да? Начал с одного — закончил другим. Последнее время я стал за собой замечать странные вещи: я стал говорить сам с собой. Может оттого, что мне с людьми нечасто общаться приходится. Мои соработники люди практичные, темы, которые интересуют меня, им не интересны, и меня всё время тянет остаться одному, хочется тишины, хочется читать и размышлять, молиться…

Он умолк, потёр пальцами виски, продолжил с выражением боли на лице:

— Я разболтался инстинктивно, наверное. Таким образом оттягиваю неминуемую развязку, поэтому говорю, так много. Но мне с вами хорошо, Иван Тимофеевич. Мы с вами, кажется, говорили о снах, о сумасшествии, об Винсенте? Да, о Винсенте. Он не сумасшедший — он Предсказатель с большой буквы. Люди его понимают, потому, что и сами находятся на грани безумия. Они, конечно, побаиваются его внутренне. Ну, кому, скажите, охота услышать о своём будущем нечто ужасное, даже если вы считаете прорицателя безумцем? Слово убить может. И в то же время большинство, как магнитом притягивается к таким людям. Слова… слова могут заставить мучиться, страдать, переживать, нарушать привычный образ жизни. Человек всегда пытается себя обмануть. Он гонит от себя страшные мысли, убеждает себя, что всё ужасное происходит только с другими людьми, а с ним ничего такого не может произойти. А такие, как Винсент, говорят о страшном, о смерти, например, легко и просто. Так могут говорить только люди сильные, которым позволено осознание того, что жизнь — это лишь мизерный отрезок быстротечного времени от рождения до смерти и, принимающие это философски мудро и стойко. Я это, разумеется, понимаю, но жить-то хочется. Мне, как и всем людям, не очень-то хочется умереть, не дожив до лет возмужалых, преклонных. Из молодого человека превратиться в ничто, в еду для червей, в полевые цветы, кучу костей, над которыми проходит жизнь. Неутешительная картина. Хочется, конечно, радостно сказать: так прекрасно же, все страдания закончатся разом! Но как-то не получается это сказать. Трудная это скороговорка. Умные говорят: надо стремиться не к удовольствиям, а к уменьшению страданий. Они, умные, намекают нам на то, что убрать страдания невозможно, можно их только немного уменьшить. Ну, а если ты обречён? Если нет никакой надежды и, простите, даже Бог бессилен тебе помочь, как тогда быть? Как быть, если страдание и смерть в тебе поселились? Сказано в Писании: пред человеком жизнь и смерть и чего он пожелает, то и даётся ему. Я выбрал смерть, сам выбрал… или это планида моя неизбежная?

— Да что ж ты опять зарядил о смерти? Умирать нужно в свой срок, — разозлился Караваев. — Чего ты как старик столетний заладил? Дался тебе этот «Челентано»! Ходячее агентство скорбных новостей какое-то, этот ваш Винсент. Чего раскисать из-за этого пустобрёха? Отец мой всю войну со смертью в обнимку ходил, а ему перед самой войной гадалка нагадала, что он от пули умрёт. Пуля — дура, ясное дело, она убить может и случайно, а уж на войне-то? Поймал он одну пулю на войне и осколков несколько. Так с осколками в ноге и жил дальше, недосуг врачам было тогда их вынимать: работы много было другой. Да только не от пули он умер! Вернулся с фронта седым и молодым. Как думаешь, легко бы ему там, на фронте было, коли бы он все эти четыре года войны о смерти только бы и думал? Он нам говорил, что оттого жив остался, что жить хотел и о смерти не думал. А смерть… она ближе всего подбирается к тому, кто её боится, кто со страхом ждёт своего последнего часа. Отец мне с братьями жизнь дал, дом построил, а умер не от пули — в шахте погиб под завалами, не сбылся приговор гадалки. Я согласен с тобой, что время сейчас тяжёлое, но не война же? Надо просто себя блюсти, не распаляться, в болото не скатываться. А умирать? Умирать никому не охота. Но и думать постоянно об этом опасно: крыша может съехать. Надо не раскисать, а жить и обязательно работать.

— Хороший вы человек, — ласково поглядев на Караваева, сказал парень, — сердце у вас живое. Но, скажите честно, не заметили ли вы за мной некоторых странностей, не посетила ли вас мысль, что нарвались вы на очередного «тронутого»?

— Да брось ты — странности! ― быстро проговорил Караваев. ― Все б такие, как ты «тронутые» были! Вот там внизу, на аллее, странности так странности. После того, что я там видел, знаешь, как-то приятно встретить такого вот как ты, с такими, хе-хе, странностями. Умный ты парнишка. Но в голову особливо не бери непонятки всякие, башку не перегружай. Вредно это. Со мной в техникуме девушка училась, Викой звали, она у нас лучшей была. Отличница, красавица, стихи тоже писала, собиралась в институт поступать и поступила в ленинградский горный институт. И там съехала у неё крыша. Перезанималась, понимаешь, ну, и питание, какое у студентов? Некоторое время в сумасшедшем доме её держали, потом выпустили — она тихая была. Ходила она по посёлку нашему, останавливала людей и сообщала им доверительно, что беременна. И не от кого-нибудь, а от Народного Артиста СССР Муслима Магомаева, который скоро приедет за ней и заберёт её к себе в солнечный Азербайджан. Или вот ещё… у нас парень был добрый такой, хороший человечек. Его мастер как-то обидел, обозвал тупицей, никчёмным дурачком, матом покрыл трёхэтажным. Так вот этот парень три дня на работу не выходил, а потом с пятого этажа общежития выбросился. Не могла его голова такого вынести. Смекаешь, к чему я? Слово ― оно пулей может стать и убить.

— Смекать-то я смекаю, — ответил парень, — но не всё от нашей воли зависит. Я очень удивлюсь, если вы начнёте меня уверять, что вы все свои мысли и чувства, всю информацию, поступающую в ваш мозг, вроде компьютера отфильтровываете и оставляете себе только то, о чём вам бы хотелось думать. Вы вот говорите, что Винсент сумасшедший. Но я вижу, что вы тоже смущены встречей с ним, и вспоминаете его речи, с моими речами их сопоставляете, и в вас уже тревога поселилась от его пророчеств. Вы ведь не первый год на этом свете живёте, и многое повидали и, конечно же, были и у вас встречи с людьми схожими с Винсентом. И что же вы всегда так думали, дескать, сумасшедший он и в Африке сумасшедший? Не трогали вас, их речи, и не задумывались вы над их странными тирадами, не охватывало вас странное чувство, что эти люди знают нечто такое, во что вам трудно поверить, принять? В слове «убогий», не прячется, а прямо-таки выпирает смысл, что такой человек уже у Бога, я, кажется, уже говорил вам это.

Караваев, быстро глянув на часы, сказал хмурясь:

— Не знаю, почему тебя так волнует этот вопрос, чего ты так заостряешь на этом своё внимание. А об Винсенте так скажу, если б я его где-то в другом, нормальном месте, среди обычных людей встретил, я б по-другому воспринял поэмы его, пожалел бы его. Но в ваших чудных местах, где всё с ног на голову поставлено, где шагу без чудес не ступить, лучше голову бреднями не забивать ― опасно это. А с сумасшедшими, что ж, доводилось общаться. Очень плотно приходилось общаться, был в моей жизни такой период близкого и печального знакомства. Долгий и тяжёлый.

Караваев посмотрел вдаль, помолчал и, вздохнув тяжко, заговорил:

— Расскажу. Раз такая пьянка пошла. Ты говорил, что у каждого человека есть мысли, которые он не очень-то вслух горазд произносить, что его личные мысли никто не может отнять. Это верно. Поведаю тебе одну историю, которая в голове и сердце хранится. У меня брательник младший был, он пять лет в психушке провёл. Пашка шебутной был, рано к водке пристрастился и в тюрьму по молодости, по глупости попал: морду одному комсомольцу нахальному надрал. Перестарался — челюсть ему сломал. После первого срока он пить не бросил, а по пьяному делу всегда хулиганил. Отсиживался в тюрьме, выходил, начинал пить, опять садился. Последний раз он вышел из тюрьмы и у меня поселился, это было уже после смерти моей жены. Дочь моя замуж вышла и уехала, я один жил. Пашка тихим стал, не пил вовсе, мы с ним беседовали подолгу, я его жалел, мы мирком и ладком жили — родная душа рядом, любил я его. И долгими вечерами, за чаем, я его «поэмы» выслушивал. Глаза у него горели, когда он мне рассказывал их. Да так красочно подавал, что поверить можно было в его истории. Такие фантазии! И с Иисусом Христом, дескать, он говорил, и тот ему рассказал всё о конце Света, с президентом Кеннеди покойным беседовал, и узнал от него, что убила его женщина-снайпер, а не те люди, про которых всегда писали после его смерти. И Гагарина, мол, убили, говорил. Про Хрущёва говорил, что антихрист он, что послан был сатаной, подготовить погибель всего нашего народа. Большой бы том получился из его рассказов! Тогда Горбачёв перестройку занимался, и вот он больше всего брательника моего занимал, мучил и возбуждал, до болезни его доводили выступления «меченого» по телевизору. Больше всего он об этом говорил. Сильно волновался и переживал. Только о Горбачёве и говорил. А, что говорил, знаешь? Такое не всякий фантаст придумает. Говорил, что «меченого» выбрали для своих целей инопланетяне и сделали из него робота послушного, мол, задача у них была царя из него сделать карманного. Биография, мол, у него была подходящая, родился в простой колхозной семье, на комбайне с отцом вкалывал. Инопланетяне его неуча в университет определили, опекали, оберегали чадо своё, вели к намеченной цели, а народ наш из космоса всё это время, мол, гипнотизировали, чтобы он всему этому верил. А сами они, инопланетяне эти, уже давно у нас, мол, обжились под видом людей. Им вода и кислород нужны были, на их планете с этим кризис, и они постепенно к нам стали переселяться, принимая облик человеческий, а чтобы мы им не мешали, они нас стали изводить, очищать для себя просторы России. Самое главное доказательство у Пашки было, что Горбач человекоробот — это знак на его лысине. Говорил, что это не знак, а такая сверхтонкая микросхема, которая в его мозг впаяна, и она всем в Горбачёве и заведует. Через эту микросхему, мол, ― а она одновременно и антенной является, ― инопланетяне посылают сигналы и управляют Генсеком. Вот только с русским языком у них для своего робота не очень получилось, не смогли они ставропольского комбайнёра правильной речи русской научить. Тут у них закавыка вышла. Брат говорил, что, несмотря на очень высокий технический уровень инопланетян, они не смогли такую микросхему, сделать, которая бы по-русски за него нормально говорила. Не вышло у них, и они, мол, в конце концов, плюнули на это, — что получилось, то и получилось. И так, стал быть, для русских дурней сойдет, и посадили робота своего, Горбача на царствование. А вот ещё говорил: знак на лысине Горбачёва — это одновременно и контур страны этих инопланетян. Пашка редко выходил на улицу, всё больше дома отсиживался, сядет на табурет у окна и сиднем сидит, в окно глядит, как в телевизор. А тут вдруг говорит: пойду, мол, пройдусь по городку. Часа через три звонят мне, увезли брата в дурдом. Что вышло: Паша подошёл к райкому партии с картонкой в руках, а на картонке написано: «Горбачёв — антихрист. Смерть предателю Родины! » Это как раз было в самый разгар горбачёвской кампании за трезвый образ жизни. У вино-водочного магазина стояли алкаши, ждали открытия. А тут брательник с плакатом прямо-таки к месту поспел. Магазин открылся, а спиртного не завезли, ну, тут и митинг случился стихийный. Алкашня решила брательника поддержать, выступить против Генерального Секретаря КПСС, ущемляющего права трудового, страждущего народа. Стали с моим братом рядом, шуметь стали, митинговать: даёшь-де похмелку рабочему человеку! Тогда, быстро действовали. Подъехал наряд, братишку в «дурку» отвезли, алкашей в вытрезвитель. Над Пашкой «поработали» в больнице, но он на своём стоял, мол, нужно срочно Горбача изолировать, иначе, говорил, развалит он страну. Потом махнули на него рукой, окончательно постановив, что Паша окончательно сбрендил. А Пашка вскоре перестал про Горбачёва говорить, не бузил, вёл себя тихо, беспокойства никому не доставлял, а мне разрешили его навещать. Он радовался, когда я приходил, как ребёнок, говорил разумные вещи. Я уже начал надеяться, что его рано или поздно выпишут. И тут он мне тихонько передаёт письмо, написанное карандашом, он его ночью писал в темноте. Передал мне письмо и на ухо мне сказал, что завтра инопланетяне его убьют. И это, ты не поверишь, и на самом деле было за день до его смерти. Просил меня, что бы я срочно это письмо в КГБ отнёс. Срочно, потому что, мол, инопланетяне пронюхали, что он прознал про их планы страшные и в любой момент могут его убить. Писал, что Горбачёва нужно арестовать, стереть у него с башки грубой шкуркой микросхему, а его самого заспиртовать и в Кунсткамере выставить. Ещё писал, что инопланетяне эти, все мужского пола, женщин у них нет, и потому они все занимаются мужеложством, он по-простому писал, по-народному, мол, пидоры они все, инопланетяне эти. И эти пидоры, мол, размножаются личинками, но для этого они должны совратить нормального мужика, который потом отложит личинку со своим дерьмом, а из этой личинки вылупится очередной инопланетянин. Вылупляются, говорил, они ночью, а к рассвету уже становятся взрослыми инопланетянами в облике человечьем. Дальше он писал, что если не принять меры сейчас, то наступит время, когда в стране править будут пидоры и обычные люди не смогут даже скривить лицо при виде их, не говоря уже о том, чтобы протестовать. За такое людей будут привлекать к ответственности, сажать в тюрьмы и даже расстреливать, так как в органы тоже проберутся пидоры, а над нами будут хозяева той же масти. Утром мне из психушки позвонили, сообщили, что брат прямо в столовой умер за завтраком. Инфаркт! А я, грешным делом, думаю иногда, хотя и глупо это: а был ли инфаркт? Не постарались ли тут эти «дерьмовые инопланетяне» или какие-то бдительные товарищи, которых инопланетяне роботами сделали? Похоронил я брата, письмо никому не показывал, сжёг его сразу. И никому никогда про письмо это не говорил. Зачем? Скажут: преступник, рецидивист, алкоголик, сумасшедший, шизофреник. Забыли о моём братишке через три дня. Я-то забыть его не могу. И не забуду. Да и речи его странные помню, которые не совсем сумасшедшими теперь мне кажутся, после того, как СССР развалился, а хитроману Горбачу Нобелевскую вручили за это. Но тогда, когда Паша болел, я над речами его не задумывался, не придавал значения, — не до того мне было. Сердце за него болело, и рассуждать о его словах, речи его расшифровывать совсем недосуг был. Хотелось одного: чтобы выздоровел и вернулся он к нормальной жизни.

Помолчав немного, Караваев продолжил:

— А ещё раньше… в детстве у меня было… в память, почему-то врезалось. Совсем мальцом я тогда был. Встреча эта отпечаталась в голове у меня, как фотография. И знаешь, сколько лет прошло, а я нет-нет, да и вспомню эту встречу, а иногда и вижу во сне человека в застиранной гимнастёрке. Брата с тех пор, как он умер, ни разу не видел во сне, а его вижу часто, того человека. После войны в нашем посёлке людей стало прибавляться, это ещё на Украине было, где мы тогда жили, теперь, это заграница, малая моя Родина. Люди стали обживаться, работать, жизнь налаживать. Вот тогда и появился у нас странный человек. Люди говорили, что в середине войны попал он в плен к фрицам, был в концлагере, выжил, потом его освободили не то американцы, не то англичане. Они куда-то на корабле увезли пленных, некоторое время он у них сидел, потом пленных нашим вернули, а наши, как водилось в те годы, в наш лагерь его определили. Когда его выпустили, он у нас осел. Вырыл у самой реки землянку и стал в ней жить. Земли тогда много свободной было. Организовал он себе огород, картошку, подсолнухов посадил, несколько деревьев и стал жить. Ходил он в любую погоду в одной и той же гимнастёрке, выцветшей, почти белой, в пилотке без звёздочки, а под гимнастёркой у груди всегда носил голубя безногого, калеченного. На лице у него наискосок, ото лба через глаз и до верхней губы, шёл страшный, уродливый шрам. Всегда в одно и то же время, в любую погоду приходил он в сквер в центре посёлка к памятнику Ленину и кормил обитающих там голубей семечками. Голуби сразу же слетались к нему, садились на плечи, голову, ели с рук. Удивительно, но гимнастёрка его после кормления голубей всегда оставалась чистой. Люди его жалели. Бабушка моя покойная Мария Ивановна говорила, что настрадался человек и голубей кормит, чтобы птицы божьи поминали на войне погибших. Она верующая была, хоть церкви у нас в районе не было. До войны, бабушка говорила, пять церквей было, три до войны наши взорвали, в одной спортзал устроили, в одной у фашистов арсенал был, взорвали, когда драпали. Бабушка молилась, и икона у нас была. Мальчишки человека этого боялись, но были и такие, которые издевались, дразнили его. Бегали за ним и кричали: «Король голубей, король голубей, тонну съел своих соплей». Взрослые таких пацанов осаживали, конечно, но сорванцы всё равно изводили его. Он никогда ни на кого не прикрикнул, не разозлился, и всё время улыбался только, точно эти детские выходки милы ему были. Однажды я рыбачил. Тропка к реке проходила рядом с его землянкой и я, возвращаясь, неожиданно с ним столкнулся. Тропка узкая, по обе стороны бурьян непроходимый из лопухов, чертополоха и крапивы, а я босой, понимаешь, и штаны до колен закатаны. Ему-то посторониться легко было, он был в галифе и сапогах, но он не посторонился. Шрам его вблизи ещё страшней казался и я уже «намылился» между ног его проскочить, как он вдруг заговорил со мной. Мы-то все думали, что он немой!

— Не бойся, мальчик, сказал, — я худа тебе не сделаю, ― проговорил.

Залез в галифе, достал лист газетный, свернул из него кулёк, из другого кармана достал несколько горстей семечек и, наполнив ими кулёк, протянул мне со словами: «Бери, мальчик, грызи солнечный плод, только что пожарил, горячие ещё. Извини, но конфет у меня нет. Туго сейчас с конфетами, скоро жизнь наладится, мальчик, вон тогда и будешь лакомиться сладостями, если Господь попустит».

Испуг мой прошёл. Я взял кулёк, стал грызть семечки, крупные и очень вкусные. Разглядывая этого человека, я представлял себе, как уже сегодня стану рассказывать пацанам страшную историю моей встречи с Королём голубей на узкой тропинке. Погладил он меня по голове рукой обожжённой и уродливой, и странную речь сказал, мол, не ходи, сынок, тропой широкой — ходи, узкой, сынок. Раза три-четыре повторил, будто хотел, чтобы я запомнил эти слова. Доживёшь ты, мальчик, говорит, до века нового. До века, когда цари глухие и слепые править миром будут. Страданиям людей конца не видно будет, и рыдать они горько будут, да плача его не будут цари слышать. Изобильно будет, всего будет много на потребу человека, да кусок хлеба добыть непросто будет. Храмы, говорит, будут строить, а вокруг, говорит, будет кровь, блуд и ложь! И дети перестанут почитать своих родителей и могилы предков травой порастут, а народ-сирота по чужим краям разбредётся, ища прокорм и опять повторил: ты, малыш, запомни: дорог много будет, да ты широкими не ходи — ходи узкими. Сказал и дорогу мне уступил, в бурьян отодвинулся. Я дитя тогда был, для меня то, что он сказал, полной белибердой было. Забыл я его слова быстро и его самого быстро забыл: ребячьи заботы, юность, любовь, понимаешь, жизнь такая интересная становилась, потом семья. Вспомнил я эту встречу на Новый 2000 год, когда один дома сидел, не было уже сыночка моего, жена тоже ушла к Андрюшечке, дочь была далеко от меня. Сидел я дома без гроша в кармане и пил вместо шампанского трижды разбавленный чай, а в телевизоре Борька «беспалый» грустил, сообщал что уходит, мол, устал, бедолага. Вот тут-то я вспомнил ту встречу, и слова Короля голубей про Новый Век, век изобильный, да про время разладное и горькое. Была, выходит, ёш твою два, у того хорошего человека в гимнастёрочке стираной, антенна, которая из будущего волны ловила?

— И не только у него, Иван Тимофеевич. Брат ваш не всё глупости говорил, надо уметь зёрна от плевел отличать, — опять тихо сказал парень. — Он много чего увидел, в том «окошке», в которое засматривался. Там и увидел он наше светлое будущее.

Лицо его было задумчиво, он заметно нервничал. Караваев заметил, что пальцы парня подрагивают и, подумав, что, наверное, нужно увести разговор в сторону, разрядить обстановку.

— Я вот чего давно хочу спросить у тебя. Ты-то сам, чем здесь обретаешься? Живёшь в этих краях? Семья у тебя, или один ты? Родители, где твои?

— Там они, мои родители, — подняв глаза к небу, ответил парень, вид у него был задумчивый и печальный, лоб наморщен, как у человека, который решает для себя какую-то сложную задачу. — Совсем скоро я с ними воссоединюсь и обрету покой, наконец.

— Ну, кончай уже это. Опять ты за своё, — возмутился Караваев. ― Родители и должны раньше детей уходить. Придёт срок и твой, но не сейчас же, не сегодня же? И выбрось ты, наконец, это из головы. Расскажи, где живёшь ты, как живёшь…

— Здесь и живу на этой помойке. У меня и дом здесь свой есть — я его сам построил из ящиков из-под больших телевизоров. Дом для здешнего климата крепкий. Я его весь скотчем проклеил, на «окнах» марля у меня, комарики не едят. Стоит он на хорошем фундаменте, в кузове старого грузовика, а сверху полиэтиленовой плёнкой накрыт. И сторож у меня есть надёжный — пёс Трезор. Прибилась ко мне овчарка немецкая. Так что есть у меня друг верный и на гнездо моё никто не посягает. Здесь же я и работаю уборщиком. Когда народ разойдётся, на аллею выйдет интернациональная бригада уборщиков. Нас здесь двенадцать человек работает, двенадцать апостолов чистоты, все молодые ребята. Часам к восьми вечера мы управляемся, выметаем аллею, собираем весь мусор, грузим его в контейнеры. После этого машины их увозят и мы свободны. Зарплаты мне вполне хватает, а времени свободного много, а это то, что мне нужно. Я читаю и пытаюсь стихи писать, а для этого время нужно.

― Читал и писал, ― добавил он, горько усмехнувшись.

— Что же это за администрация такая у вас, не могла вам простую бытовку выделить для житья? В ящиках живёте — это надо же! — возмутился Караваев.

Парень пожал плечами, он как-то стал суетлив, брови его были насуплены.

— Какая разница, где жить: во дворце или хижине? Миллионы людей понятия не имеют, что такое дом в нашем избалованном представлении. Живут в хижинах, вигвамах, юртах, глинобитных мазанках, в шалашах, на воде и даже на деревьях. Безо всяких там джакузи, кухонных комбайнов и прочей дребедени. Такой человек выходит в мир из своего жилища, и природа даёт ему пропитание и одежду. Они, как все рожают детей, добывают хлеб насущный, говорят о том же, что и мы: о жизни и смерти, о болезнях, погоде, детях, сварливых жёнах, охоте и им в голову не приходит делать себе хижину больше той, в которой он живёт, если места в ней хватает ему и его семье, — ответил парень

— Ну, не знаю, — возразил Караваев, — в Африке или у вас здесь может и можно в шалаше прожить, а у нас, когда я улетал, мороза крепкий был. Ты извини, пожалуйста, ты про родителей не рассказал. Парень ты молодой, выходит и родители твои не старые были. Что стряслось-то?

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒