Глава XII 1 страница

ГЛАВА IX

Караваев помог сидевшему на земле старику с окровавленным лицом подняться, отвёл его к забору, где не было людей, и усадил на камень, прислонив спиной к забору. Старик дал ему платок. Он осторожно обтёр ему лицо и узнал старика-лоточника, продавца сладостей, с которым он недавно говорил.

Когда старик понемногу стал приходить в себя, он спросил у него, присаживаясь рядом.

— Как же, батя, всё это вышло?

— Шахидки взорвали себя, — ответил старик, закашлявшись.

— Ты же мне говорил, что они обещали не делать здесь этого, — закуривая, продолжил расспрашивать Караваев.

— Восток — дело тонкое, — развёл руками старик, — сам не пойму, чего они психанули. Я ж совсем рядом был, в пяти метрах от главной горянки стоял. Как жив остался, понять не могу. Шахидки лезгинку танцевать затеяли, когда ты ушёл. По очереди танцевали. Одна танцует — другие в ладоши хлопают. Потом денег ещё бросят Васе-баянисту — следующая в круге танцевать выходит. А потом Вася устал, у него инфаркт один уже был, и взмолился, дайте передохнуть, а то пальцы, говорит, уже скрючиваются от вашей лезгинки. А они говорят, дескать, денег тебе платим, так и работай на нас. Будешь играть, сколько мы захотим. Ну, он ещё немного поиграл, остановился и говорит: всё, девчонки, не могу больше! Рука онемела, пальцы говорит, свело. А одна, дерзкая такая, ему и говорит: мы тебе не девчонки. Девчонки у вас в Туле и в Воронеже, а мы невесты Аллаха. Давай, играй лезгинку, неверный. Тут Вася и психанул. Деньги из фуражки высыпал на землю, фуражку на голову нахлобучил и говорит: кто верный, а кто неверный не вам решать, пошли вы все к шутам с деньгами вашими. Жил без денег ваших не умер и дальше проживу с Божьей помощью. Тогда главная постановила: сейчас уже точно умрёшь, неверный. Что-то она пролопотала своим подругам, те головами закивали, вроде как соглашаются с ней. Обнялись они, расцеловались. Главная здесь осталась, а подруги её быстро вниз пошли. Немного погодя у неё телефон зазвонил, она выслушала, что-то ответила. Тут она себя и взорвала. Меня на землю швырнуло, ещё взрывы слышал снизу, потом сознание потерял. Когда в себя пришёл, не мог поверить глазам. Сталинградская битва. Я похожую картину там видел, когда в обороне был. Ты иди, сынок, спасибо тебе, я уже отошёл. Иди, куда шёл, сейчас здесь облавы начнутся. Будут хватать всех подряд, видимость работы создавать, псы продажные дознание начнут вести.

Мимо пробежал бродяга, груженный сразу четырьмя валторнами.

— Видал? — сказал старик. — Кому война, а кому мать родна. А ты никак поседел, сынок? Мы же недавно с тобой виделись, у тебя чуть виски были седоватые, а теперь вся голова белая.

— Правда что ли? — спросил Караваев безо всякого интереса, проведя рукой по волосам.

— Да куда уж, как, правда, — ты же белый, как снег, — покачав головой, ответил старик.

— Белый, так белый. Буду, значит, теперь белым. Прощай, отец, пойду я, — сказал он, тяжело поднимаясь.

К забору он шёл уже знакомой ему дорогой. У ангара, где был приём металлолома, стояла длиннющая очередь оборванцев с духовыми инструментами. Двери ангара были открыты настежь. Бродяги шумели, ругались. Очередь подвигалась споро: хозяин ангара впускал «клиентов» оптом, по трое-четверо.

Караваев дошёл до забора, до того места, где они сидели с парнем. Присел на тот ящик, на котором он уже сидел, и, развязав тесёмки рюкзака, вытащил из него тетрадь парня, полистал страницы, исписанные неаккуратным почерком. Во многих местах написанное было перечёркнуто жирным красным маркером. Ещё в рюкзаке было две книги. Одна толстая называлась «Три века русской поэзии», вторая книга называлась «Лествица, возводящая на небо». Была ещё одна книга, совсем маленького формата, толстенькая, размером с записную книжку. Это был «Новый Завет». В прозрачном пенале были карандаши, авторучки.

«Эх, Егор, Егор, Егорушка, — тихо прошептал Караваев. — Вот память горькая о тебе осталась, прости, что не сподобился сберечь тебя. Не нужно было никуда с тобой ходить. Ведь не хотел, не хотел, упиралась моя душа. Подсказывало мне сердце беду близкую и решение правильное подсказывало! «Антенна» моя сработала, да нелёгкая понесла к беде. Не пошли бы мы с тобой — был бы ты жив сейчас... наверное. Сдался мне тот костюм. Ну, не пустили бы меня в отель — велика беда? Пропал бы? К рикшам бы подался или грузчиком бы где-нибудь пристроился. Три недели бы быстро пролетели. Разве это трудности? Бывали у меня в жизни трудности, а сейчас руки-ноги целы, работу всегда можно найти, как-нибудь перебился бы. Эх, дружочек ты мой Егор, может ты там, на небесах, с сыночком моим свиделся. Когда-нибудь и я с тобой снова свижусь, и будем мы беседовать с тобой никуда не спеша, потому что никуда уже не нужно будет спешить, не нужно будет думать об одежде, деньгах, еде… ».

Он машинально, глядя остановившимся повлажневшим взглядом куда-то вдаль, сложил вещи Егора в рюкзак, завязал тесёмку, встал, закинул рюкзак за спину и апатично побрёл вдоль забора, опустив голову, как-то по-старчески сгорбившись.

Метров через триста-четыреста он остановился. Это было то место забора, про которое говорил ему Егор.

Покашливание за спиной он услышал не сразу. Когда, наконец, услышал и обернулся, то увидел за своей спиной улыбающегося мужчину неопределённых лет с козлиной бородкой в тирольской шляпе с пером, в потёртых джинсах, джинсовой рубашке, и джинсовых же кедах. Опирался он на изящную трость с массивным набалдашником в виде волчьей головы. «Джинсовый приставала», — шевельнулось в голове Караваева, и он устало произнёс:

— Ещё один. Откуда вы такие берётесь? Чего тебе?

Слащавая улыбка прилипла к лицу незнакомца, хрящеватый горбатый нос будто принюхивался, глаза лучились. Он подошёл ближе, и оказалось, что глаза у него разного цвета ― один зелёный, другой чёрный.

— Мы всё больше снизу, снизу, благородный, кхе-кхе, идальго. А вы туда, в Эдем победителей, юдоль проклинаемых? — ткнул он пальцем с крупным перстнем в сторону забора, продолжая улыбаться, показывая белые зубы, с выступающими резцами. ― Счастья искать?

— Стихами будешь шпарить? — вопросом на вопрос, мрачнея, ответил Караваев.

— Стихи? Стоящие, к счастью, когда-то были, увлекался. Но суровая проза жизни не оставляет времени на сидение на диване с томиком Петрарки, всё дела, дела, дела. А вы, надо полагать, не апологет поэзии? Абсолютно с вами солидарен: нынешняя поэзия ― это ангар секонхенда, заваленный ботинками-полуботинками поэтов. А гении, писал один настоящий поэт, по стеклу босиком ходят. Пытливые люди, однако, пришли в выводу, что настоящая поэзия сейчас главным образом сосредоточена в газетах и других средствах массовой информации. Вот, где поэзия! Читаешь, ну, не новости, а прямо-таки «Откровение» небезызвестного юноши Иоанна. Ежедневно чуть ли не дословно цитируют сбывающиеся перлы Его любимого друга. Метафоры метафорами, но пророчества юноши, однако, как и положено пророчествам, обязаны сбываться. С восхищением и восторгом сообщается всему подлунному миру, что по всем холмам уже расселись блудницы, хе-хе, в руках которых чаши, наполненные мерзостями и нечистотами блудодейства их; наперебой, захлёбываясь, говорят о том, как описанные юношей глады, моры, войны, наводнения, пожары, убийства, свершаются в реале. Какой по счёту ангел протрубил уже даже не понять — тут уже целый оркестр ангельский, а бледные кони табунами топчут всходы веры. Доводилось тебе читать оригинал? Что это я? Старею, хе-хе, знаю же, что не читал. Хотя, можно и не читать, да? По телевизору всё покажут. Телевизор-то ты смотришь, знаю, любитель. «Санта-Барбару» всю досмотрел?

— Ты, что ж, лекции вздумал мне читать? Сколько же вас здесь бродит прохиндеев! Не стихи — так ещё какой-нибудь бред. Ну, чё те надо, «джинсовый»? — раздражённо и зло вызверился Караваев.

— Молодец! Молодец! ― с горящими глазами вскричал «джинсовый». ― Правильный ход. Именно так нужно с незнакомцами говорить. Нужно уметь за себя постоять, даже в морду дать, а лучше ножом, когда припечёт ― в почку и нож провернуть, чтобы корчился мерзавец долго и кровавой мочой истекал. Хотя безопасней молчать. А джинсовый материал, идальго, очень хорошее и практичное изобретение новейших времён. Мне нравится. Помню, по часу-другому приходилось раньше, в далёкие столетия одеваться, чтобы в люди выйти. Я путешествовать люблю, а джинсы необычайно удобная одежда для этого.

Караваев не вникал в смысл речей незнакомца, и не придавал им никакого значения — он заранее решил, что это очередной свихнувшийся «продукт» волшебных мест, в которые его занесла нелёгкая. Никакого желания говорить с незнакомцем у него не было, и он сказал, собираясь уйти:

— Некогда мне со всеми лясы точить. Отвали, сквалыга.

Но уйти он не смог. Ноги его внезапно отяжелели, ледяной озноб пробил его тело от головы до ног и за этим пришёл липкий страх, разрушая его волю, отнимая способность трезво мыслить. Он, окоченевши, застыл, тараща глаза на незнакомца, вперившего в него немигающий строгий взгляд. «Джинсовый» слегка повертел головой, и Караваев изумлённо протёр глаза кулаками: лицо незнакомца, как на голографических открытках стало двоиться по линии носа: одна сторона осталась прежней, другая превращалась в морщинистое бескровное лицо столетнего старца.

Они стояли друг перед другом, между ними было чуть больше метра. Караваеву казалось, что он ногами врос в землю, рот его будто склеился, он не мог пошевелиться. С ужасом и изумлением смотрел он на двоящееся лицо незнакомца, в голове пробежала быстрая мысль: «Будто в детскую игру «замри» играем».

— Да, что это я? — сказал незнакомец, неожиданно расслабившись. — Пора уже от увертюр к делу перейти.

Он стал, что-то чертить на земле тростью, говоря при этом:

― И давайте, пожалуй, перейдём на ваш стиль общения. Что же это! Я вам «вы» — вы мне «ты»? Как это у вас здесь: ты мне — я тебе? Неплохая система, кстати, для взаимовыгодных решений, мне нравится. При таком подходе все дела двигались бы быстрее. И расслабься, наконец, пожалуйста.

И Караваев мгновенно обмяк, пришёл в себя, ожил, почувствовал, как тревожно и болезненно пульсирует кровь в висках. Он не повернулся и не ушёл, это ему в голову уже не приходило. Неожиданно вспомнился ему старик, борец с нечистью, с его хитроумными фантастическими изобретениями, орудиями борьбы с ней, и он с досадой подумал: «Нужно было не отвёртку индикатор брать, когда он предлагал, а авторучку стреляющую. Совсем не помешала бы сейчас».

— Ерунда всё это, — досадливо махнул рукой незнакомец, будто прочитав мысли Караваева, — детский сад. Серебряные стержни, вода святая, чеснок, давно силу свою растеряли. Для бесёнка разве хилого сгодится. Что такой бледный, идальго? Изголодал что ли? Не постишься случаем перед праздником? Страшно на тебя смотреть.

— Отравился я. Квас у вас здесь неважный и устал, — ответил Караваев смиренно. Страх разрушал его.

— Здоровье беречь нужно. Думать нужно. Какой же квас на здешней воде? Отлично, чёрт побери, как всегда потрудились людишки, чтобы испоганить землю, мерзость запустения построена ударными темпами, — сказал незнакомец. — Собственно, даже я не нужен оказался. Разве это народ? Разве это соперник? Ослаб, искушай его на голубом глазу тысячами, да миллионами, он, как лягушка сам идёт змею в рот. Не так всё было. Упорный народ был, смиренный, жизни за Него отдавали. Искушал я как-то этого упрямого товарища в пустыне. И момент был удобный момент, когда изголодался Он после поста сорокадневного. Вид у Него был, доложу! Что за глупость такая голодать, себя истязать, здоровью вредить! Искушал. А ведь с Его-то силой, что Ему стоило камни в хлеба превратить?! Ведь смог же семью хлебами накормить четыре тысячи человек, бесов легко выгонял, воду в вино превращал. Между прочим, я такие фокусы тоже могу. С вами проще, столетья моего господства дали свой результат. Вы в слова «Не хлебом одним жив человек» до сих пор не вникли, так и понимаете, буквально, что-де хлеб без масла, да без чашечки горячего кофе, да без утренней сигаретки и не хлеб вовсе. Но ближе к делу. Это не твой ли чемодан будет, уважаемый?

В левой руке незнакомца возник чемодан. Он поставил его на землю у своих ног, не сводя глаз с Караваева и тот, пропотев от волнения, узнал родной чемодан.

— Где ты его нашёл? — не веря своим глазам, спросил он.

— Да тут вот недалеко, за пунктом приёма металлолома, я кое-какой металл сдавал, за ангаром чемоданчик-то этот и лежал. Я его не открывал, честное слово, не люблю в чужих вещах копаться. Думал, сдам в бюро находок, сделаю хоть раз в жизни доброе дело, а тут тебя встречаю. Вот и решил спросить. Так не твой что ли чемоданчик? — быстро протараторил незнакомец.

— Похож, — ответил Караваев, переминаясь с ноги на ногу.

— Знаешь, народ здесь вороватый и бессовестный, ты это, наверное, успел заметить, не врёшь ли случаем? Вижу, не врёшь. Ладно, но всё же, что в нём? Можешь сказать? Извини, конечно, за назойливость, — «джинсовый» смотрел на Караваева пристально, ― доверяй, но проверяй.

Караваев стушевался:

— Шмотьё разное, туфли, радиоприёмник, журнал ещё «Вокруг света», бритва…

— Журнал? Самая читающая в мире страна? «Вокруг света»? Это хорошо — это документ. Но на всякий случай давай сверим твои слова с содержимым этого чемодана. Мало ли. Знаешь, сколько в мире одинаковых чемоданов, — сказал незнакомец и тростью коснулся чемодан. Тот, как хоккейная шайба по льду плавно подкатился к ногам Караваева и остановился.

— Открывай, открывай. У меня дел по горло, — поторопил незнакомец замявшегося Караваева.

Караваев присел на корточки и открыл чемодан. Подняв голову он, запинаясь, сообщил:

— Мой. Мои вещи.

— Повезло тебе. А мне, как повезло! Первый встречный и, пожалуйста, ― хозяин чемодана. Ты просмотри, просмотри, всё ли на месте. Журнал любимый, хе-хе, не пропал?

Караваев стал рыться в чемодане, дошёл до дна и замер: на дне чемодана ровным слоем были уложены новенькие пачки денег.

Он поднял глаза на незнакомца. Тот, прожигая его взглядом, нетерпеливо спросил:

— Журнал-то на месте?

Караваев опустил голову, погладил рукой деньги, с удовольствием вдыхая запах свежей типографской краски, потянуло их пересчитать, но он сдержался. В голове толчками, теснясь и перебивая друг-друга, прыгали быстрые мысли. Между двумя Караваевыми завязались горячие дебаты. Первый радостно говорил: «Теперь отдохнёшь, как человек, Иван Тимофеич. Про деньги промолчи. Поблагодари «джинсового» за чемодан и уходи». Второй с сомнением в голосе отвечал: «Деньги-то не твои. А как этот хлыщ «джинсовый» не поверит и решит сам заглянуть в чемодан? Делов-то будет, и позора. Придётся сказать про деньги. Нехорошо как-то. Чужое…». Первый закричал: «Ты очумел?! Самоубийца! Всё ж сразу исправится. Не смей ему говорить про деньги! Закрывай чемодан и сваливай». Второй «чесал затылок»: «Дык, нехорошо чужое брать... не знаю, что делать. И хочется и колется». Первый прошипел: «Не собачься. Просто закрой чемодан, спасибо скажи, повернись и уходи. Нехорошо! Чего нехорошо? Чемодан твой, значит и деньги твои. Если что, скажешь хлыщу, что деньги твои, забыл-де, про деньги. «Нет, нехорошо, нехорошо, нехорошо, Тимофеич. А может, предложить ему поделиться? Денег много, на двоих неплохо разделится», ― «Да, что он дурак, что ли делиться? Кто здесь делится? Не говори о деньгах, а там, как выйдет! » ― взвился в ярости первый.

— Быть или не быть? Гамлетовские сомнения? — в голосе незнакомца зазвучали язвительные нотки. — Какой из вариантов выбрал?

И Караваев, покраснев, сказал не то, что ему говорила голова, а то, что подсказало колотящееся сердце:

— Здесь деньги какие-то. Вещи мои, а денег… денег не было у меня.

Незнакомец нахмурился.

— Не может быть! Какие деньги? Откуда? И много?

— Я столько в руках не держал.

— Нет, ну это невыносимо! — вскричал «джинсовый». — Чёрт бы вас всех побрал! Ты просто обязан был после того, как прошёл путь по аллее «славы рода человеческого» сказать совсем другие слова! Что за народ такой! Ему привалило, промолчи, дурак, а он: «Деньги не мои»! Промолчи же, дурень, кто тебя за язык тянет! Вот наследство мне досталось! Я думал, что эту глупость, эту дурацкую черту под идиотским названием «совесть» уже удалось изжить в вас — и нате! Волнуется, краснеет и говорит не то, что ему на самом деле хочется. Ну, тогда, что ж делать? Придётся чемоданчик в милицию снести, чтоб разобрались в происхождении этих проклятых бумажек. Нужна мне эта головная боль? А тебе она нужна? Как трудно жить в этой стране.

Он коснулся тростью чемодана, и тот скользнул к его ногам. Немного подумав, он сказал задумчиво:

— А вообщем-то, к чему мне эта морока? Ходить куда-то, свои ноги старые стаптывать по этой помойке. Давай так: твой чемодан, так и забирай его с деньгами. Какие-то проклятые бумажки, мне-то они зачем? У меня всё есть.

Опустив голову, он задумчиво стал опять чертить на земле какие-то знаки.

— Решено! — воскликнул он, перечёркивая тростью эти знаки. — Забирай. Только… только при одном небольшом условии. Оно тебя, думаю, устроит, в нынешних твоих скорбных обстоятельствах. Он вытянул руку с тростью и коснулся ею того места на груди Караваева, где был крест. Голубая искра пробила конец трости, незнакомец скривился, будто его «щипнуло» током.

— Сделаем бартерный обмен. Сними крест и брось его к моим ногам. Чемодан будет твой.

Караваев машинально коснулся рукой креста. «Джинсовый» смотрел на него пристально.

— Время, время, — нетерпеливо проговорил он, поедая глазами лицо Караваева. — Три грамма алюминия за решение всех твоих проблем. Ну!?

Это последнее «Ну!? » прозвучало требовательно и зло.

У Караваева кружилась голова, он чувствовал, как слабеют ноги, дыхание стало прерывистым, незнакомец перед глазами двоился. Перед ним всплыл образ старика, одевающего ему на шею этот крестик, и его слова: «Крестик ни в коем случае не снимай, это в наших краях единственное спасение. И молитву твори Иисусову». И Караваев, напрягшись, потому что слова молитвы не хотели проговариваться, они разбегались в стороны, заскакивали друг за друга, прятались куда-то, а он их ловил, с трудом ставил на нужное место. Будто приподнимая тяжёлый камень, с набрякшими венами на висках, он, шевеля губами, еле слышно прошептал: «Господи, помилуй меня».

— Что? Бунт? Мерзавец! — прошипел незнакомец. — Молчать, идиот!

А Караваев, чувствуя, что он уже сможет «оторвать камень» от земли, повторил: «Господи, помилуй меня». И стал раз за разом повторять три простых слова, чувствуя освобождение от ужаса, панцирь которого ссыпался с него с грохотом.

«Джинсовый» стал искривляться, таять, как снежная баба под весенним солнцем. На месте, где он только что стоял, некоторое время стоял дымок. Подул ветер, разрывая его на части, унося за холмы вместе с запахом серы.

Караваев медленно стал заваливаться на бок, упал на землю и потерял сознание.

Придя в себя, он сел и с удивлением огляделся. Он помнил, как подошёл к этому месту забора, но информация о встрече с «джинсовым» была стёрта из мозга. Встав на ноги, он двинулся к забору, болела голова, стало мучить навязчивое тягостное чувство, что он не может вспомнить, каких-то явно произошедших с ним недавно событий.

Забор был разрисован цветными красками. Это была развёрнутая картина разнузданного шабаша. Скопище разной нечисти, людей и животных предавалось дичайшему разврату. Действие происходило на шахматной доске. В левом углу «картины» улыбающийся чёрт в цилиндре с большой сигарой в крупных лошадиных зубах, указывал трезубцем на надпись, написанную скачущими разноцветными буквами. «Серые начинают и выигрывают» — гласила она.

Караваев не стал разглядывать эти «художества». Он подошёл к забору, подёргал доски, проходящие через слово «серые», нашёл нужную доску, нагнулся (у земли был просвет), ухватил доску за торец и потянул её на себя. Доска легко поддалась. Тогда он отодвинул её максимально в сторону, и, сняв рюкзак, закинул его в щель. Он немного потоптался, оглядываясь на мусорные холмы. Горестный вой огромной массы людей немного поутих, но усилился неприятный запах горелого мяса и нечистот, от которого его мутило. Этот резкий запах принёс неожиданно подувший со стороны аллеи ветерок.

Он встал боком у проёма в заборе, втянул в себя живот, весь подтянулся и скользнул на ту сторону забора. Затем просунул руку в проём, «поймал» доску и установил её на место.

Подняв рюкзак, он огляделся. Что-то было не так. Сразу он этого осознать не смог, но что-то главное изменилось и изменилось очень резко.

Вдруг будто из ушей его вынули забытые там ватные тампоны, в них ворвалось пение птиц, стрекотание кузнечиков, шум падающей воды; ноздри его, вздрогнув, с удовольствием втянули в себя свежий запах скошенного разнотравья, глаза наполнились живыми красками природы. Прямо перед ним стояла рощица из молодых берёзок и подстриженных «шарами» акаций, на ухоженных клумбах цвели розы, рдели канны и тюльпаны.

Солнце, прошедшее почти весь свой дневной путь, раскололось надвое, нанизавшись на шпиль отеля, который теперь был совсем рядом.

Караваев обернулся к забору, выкрашенному с этой стороны в приятный светло-лиловый цвет. Он несколько мгновений смотрел на этот забор, из-за которого только что пришёл, думая: «Не может этого быть! И здесь чудеса?! Быть этого никак не может! Так не бывает. Здесь же ничего не слышно! Я в трёх шагах от забора, а за ним аллея, свалка, трупы, кровь, слёзы, сирены машин. Тут тишина и намёка даже нет на случившееся! Не слышно ничего, ни криков, ни сирен, а заборчик-то вроде не до небес, да и сделан из обычных досок. А запах? Куда он делся? Запах-то должен был просачиваться, заборчик-то щелястый и ветерок сюда поддувал».

Он решительно вернулся к забору, нашёл доску, отодвинул её и просунул голову в щель. Его буквально оглушил вой сирен и людской гомон — в нос ударил резкий тошнотворный запах. Он резко выдернул голову. Ошарашено почесал в затылке, постоял, раздумывая, повертел головой. Трещали кузнечики, щебетали птицы, куковала кукушка, где-то журчала вода, пахло цветами и скошенной травой.

«Это что же получается? Какой-то спецзабор с системой звукоизоляции? » — подумал он и тут же отказался от этой мысли, оценив высоту забора. ― Забор, конечно, высокий, но не выше трёх метров. Сверху-то, по воздуху, звуки должны были проходить. И звуки, и запахи. А может это всего лишь очередные чудеса. Пора бы тебе, Иван Тимофеевич, привыкнуть к здешним явлениям».

Он хотел прикрыть доску и уйти, но не удержался и вновь высунул голову в проём: сирены, вой, вонь! Рядом с его головой промелькнули ноги. Знакомый голос прохрипел: «За две валторны и одну трубу сорок рублей дал, тварь паскудная».

Караваев вытащил голову из проёма, установил доску на прежнее место и пошёл на шум воды. Вскоре он вышел на поляну, на которой цвели олеандры и камелии, за поляной шумел небольшой искусственный водопад: из гранитных валунов была устроена плотина, с которой вода падала в озерце, а затем текла по искусственному руслу. Чуть ниже водопада, через речушку был перекинут дугообразный ажурный мостик.

Он спустился к речушке. Сел на корточки, долго и жадно пил воду, черпая её ладонями, умылся, вымыл ноги и сланцы, затем перешёл через мостик и пошёл по извилистой дорожке, посыпанной мелким раздробленным кирпичом, вдоль которой были установлены чугунные столбы с изящными фонарями. Дойдя до шоссе, он остановился: на другой его стороне, на уютной опушке стояла большая беседка, крытая зелёной черепицей. У входа в неё стоял «горбатый» «Запорожец», выкрашенный в ярко-алый цвет. На двери «Запорожца» был нарисован герб СССР. В беседке виднелись головы людей.

«Пойду, время узнаю», — подумал Караваев и быстро пошёл к беседке. Он почему-то забыл все уроки сегодняшнего дня и про опасности Зазаборья, о которых его предупреждал Егор.

Когда он стал подходить к беседке, то стал замедлять шаг, а, не дойдя до неё пяти-шести метров, остановился и заворожено замер: за большим деревянным столом сидели Ленин, Сталин и Ельцин! Был ещё Горбачёв, который сервировал стол.

Сталин в добротном кителе без знаков различия покуривал трубку, Ленин, на голове которого красовалась кокетливая кепка из тёмно-синего велюра, был в строгом костюме-тройке, тоже синего цвета, из нагрудного кармана пиджака торчала алая гвоздика. Ельцин сидел в спортивном костюме «Адидас». На светло-сером костюме Горбачёва, на лацкане пиджака было три значка: институтский ромбик, комсомольский значок и знак делегата Съезда Народных Депутатов СССР.

Вожди не видели замершего Караваева, они внимательно наблюдали за манипуляциями суетящегося у стола Горбачёва.

Горбачёв, закончив сервировку, оглядел любовно стол, и произнёс, удовлетворённо потирая руки, с мягким малоросским «г»:

— Как говорится, как говорится: кворум есть!

Сталин, вынув трубку изо рта, и, пыхнув дымком, повернулся к Ельцину, который что-то мурлыча себе под нос, прутиком отгонял мух от еды:

— Рядом с твоей ногой, Борис, гондон использованный лежит. Убери, пожалуйста, подальше. Аппетит портит, понимаешь, эта гадость.

— Почему я? — обиженно возразил ему Ельцин, перестав помахивать прутиком, и оборачиваясь к Сталину.

— Потому что ты этот бордель, Бориска, в стране развёл, тебе и подчищать, — ответил сухо Сталин.

— Ха! А мне, Иосиф ты наш прекрасный, это аппетита не портит. Кому мешает эта резинка, тот пусть и прибирает. Надо же какие мы брезгливые! А насчёт борделя — это ещё, как сказать. Не надо мне лапшу вешать, Ёся. Может при тебе, Коба, ангелы одни жили в стране, сплошное воздержание, понимаш, было? С резиной при тебе туговато было, это точно. И комсомольцы с комсомолочками только чаи распивали да труды твои разбирали? Так что ли? Помолчал бы! У вас в Кремле, хе-хе, сплошные херувимы были, от слова «хер», понимаш, один ваш Берия чего стоил! Вот кому к кремлёвскому пайку ещё и презервативы нужно было выдавать, сифилитику вонючему. Короче, кому резиновое изделие №1 мешает, тот пусть и убирает, нечего «шестёрок» искать, — произнёс Ельцин злобно. Брови его при этом были приподняты гневно «домиком», щека подёргивалась. Закончив свою тираду, он взял со стола солёный огурец и с аппетитом захрустел им, продолжив отгонять мух.

— Борис, вы не правы, — мягко проговорил Горбачёв, — К мнению старших товарищей нужно прислушиваться. Дисциплину и иерархию никто не отменял.

— Чья б корова мычала. Ты ещё мне о партийной этике начни байки рассказывать. Дисциплина! Ты сам дисциплинированный? Вот и прибирай, комбайнёр ставропольский с юридическим образованием. Человек с большой буквы Г, — отмахнулся Ельцин, скривившись.

— Вы, Борис Николаевич, никак не хотите уразуметь, что дисциплина в партии — архиважная и весьма необходимая вещь, — вступил в разговор Ленин, — без неё, батенька, хорошо отлаженный механизм может разладиться. В механизме важна любая деталь и стоит одной выйти из строя, как последует цепная реакция и всё может полететь к чертям собачьим. Ну, а уж грубить товарищам — это, знаете ли, ни в какие ворота. Зачем так злобно реагировать на просьбы старших товарищей? Вы, батенька, создаёте, нездоровую атмосферу в коллективе.

— Ещё один кремлёвский гений с нравоучениями. Старшие, младшие, понимаш. Мы, что на свадьбе в кавказском ауле? — буркнул Ельцин, но запал его, кажется, поубавился.

Сталин, прячу улыбку в усы, обвёл взглядом компанию.

— Дискуссия, товарищи, по такому элементарному вопросу затянулась, а времени в обрез. Вы все знаете, как мы поступаем в спорных случаях. Процедура известная и простая: решим вопрос простым голосованием. Есть возражения?

— Нет! — в один голос дружно ответили Ленин с Горбачёвым.

Ельцин рассмеялся.

— Спелись. Ничего другого я от вашей компании и не ожидал.

Сталин встал и казённым голосом произнёс:

— Кто за то, товарищи, чтобы Ельцин Борис Николаевич убрал с территории беседки резиновый предмет под техническим названием презерватив?

Ленин с Горбачёвым с серьёзными лицами одновременно подняли руки. Сталин улыбнувшись, кивнул им головой и сел на скамью.

— Надеюсь, Борис, ты понимаешь, что я тоже «за»?

— «Тройка»! — обиженно пробасил Ельцин. — Расстрельная «тройка». Это, товарищи, самосуд! Они решили, они проголосовали, они и расстреляли! А презумпция невиновности? Она, что, погулять в это время вышла? Я, конечно, подчинюсь коллективному решению, но останусь, понимаш, при своём мнении. И мнение моё вы знаете: я за жребий — это честнее, чем ваше товарищеское голосование, понимаш.

— Ты, я думаю, и страной так руководил: монетку бросал, чтобы то или иное решение принять, — жёстко произнёс Сталин. — Не кочевряжься, Моисей ты наш уральский, взялся выводить страну из коммунистического рабства, а завёл в рабство к продажным торгашам и ростовщикам. Давай, в натуре, подчисти территорию, освободитель, как коллектив того требует. Убери гондон, и — дело с концом.

Ельцин ухмыльнулся, поддел презерватив прутиком, выдержал долгую издевательскую паузу, держа его в воздухе, и лишь затем швырнул его за беседку, отправив вслед за ним и прутик. Отряхнув руки, он грубо сказал Горбачёву:

— Ну, чё резину тянешь, последний Генсек, последний президент СССР. Хреновато быть последним, а? Не обидно, Миша? Наливай уже… последний.

— Откуда в тебе столько яда? — откликнулся Горбачёв живо, переходя на «ты». — Ты знай, я все твои оскорбления отметаю. Отметаю оскорбления. И, где ты успел на грудь принять? Мы договаривались, Борис, коллектив может тебе штрафные санкции выставить. Забыл об этом?

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒