ГЛАВА VIII

— Мы тогда с семьёй уехали из родного Сухуми. Есть такой курорт Ессентуки. Слышали, наверное, про такое местечко? — глядя куда-то вдаль, сказал парень.

— Как же! Я там два раза отдыхал по профсоюзной путёвке в санатории «Шахтёр». У меня камни в желчном пузыре были. Помогла водичка-то! Камни раздробились в песок и высыпались. Тьфу-тьфу, сколько лет прошло — ничего не болит. Ну, а Сухуми! Эх, Сухуми! Тут особый случай! — разулыбался Караваев. — Я там два раза в пансионатах отдыхал, и три раза своим ходом приезжал на «Москвичонке» с семьёй. В местечке райском жили, «Мимозовая роща» называлось. Красотища необыкновенная! Магнолии, понимаешь, запах такой сладкий, море чистейшее, купаты, хинкали, фрукты, хачапури. Всё недорого. А кофе? Такого я нигде не пивал. На горячем песке сваренный, в маленькой турочке. Эх, время было! Золотое! Сухуми ― это рай на земле.

— Красотища — это вы точно сказали. Только вся эта красотища взорвалась однажды и запылала в «мандариновой войне». Правда, люди не мандаринами в друг-друга кидали, а из орудий и гранатомётов палили. Мы прятались в подвале своего дома, пока однажды снаряд не разнёс наш дом. Родители хотели, думая обо мне, вырваться из этого райского местечка, превращённого в ад по воле политиков, лишённых любви и жалости к людям, но долго такой возможности не представлялось, пока не объявили кратковременное перемирие. Не буду всего рассказывать. Мы добрались до нашей исторической Родины-матери, но она, увы, встретила нас почему-то, как злая мачеха. Приехали мы с двумя чемоданами, у отца было немного денег, у матери — несколько золотых вещичек. Не было прописки, отец, преподаватель истории, пошёл работать грузчиком на рынок, мать, филолог, — устроилась в офис торговой компании уборщицей, им, видите ли, была нужна уборщица со знанием языков. Это было время, г-мм, совокупности разных проблем. Мы жили трудно, но хорошо и дружно. Жили надеждой на окончание войны и возвращение в родные края. Отец тосковал по Сухуми и, когда война окончилась, тут же засобирался в дорогу, говорил, что вновь отстроит дом, и мы расчудесно заживём. Я радовался решению отца: там ведь было тёплое море, ночами летали светлячки, там остались мои школьные друзья, наши соседи. Мама боялась возвращения на пепелище, а у отца просто эйфория какая-то началась. Он всё время твердил китайскую поговорку: «Жить на чужбине, всё равно, что целовать тигра». Сборы были недолгими. Мы опять ехали с двумя чемоданами, теперь полупустыми, в этот раз без маминых украшений — они ушли в скупку. Нам надо было добраться электричкой до станции Минеральные Воды, оттуда поездом до Адлера, а там, как получится. В электричке отец был необычайно весел и всё шутил, говорил, что книгу напишет о наших мытарствах, подбадривал нас, но нашим простым и понятным планам не суждено было сбыться… Кто-то невидимый, кто вёл свою собственную войну, решил нас убить. Он за нас всех решил, что наше время кончилось, и нажал кнопку взрывателя. Очнулся я в больнице. У меня была контузия, ожоги. Похоронили моих дорогих людей на Ессентукском кладбище, а меня определили в детский дом. Наши родственники, родители мамы и отца погибли в первые дни войны в Сухуми ехать мне было не к кому. Пробыл я в детском доме недолго. Я, ребёнок никогда не слышавший от родителей ни одного бранного слова, попал в компанию детей с искалеченными телами и душами. У нас была девятилетняя девочка, убившая своих родителей, был мальчик, ограбивший и убивший бомжа, были дети, от которых отказались родители, много было детей, сбежавших от голода, побоев, издевательств и домогательств родителей пьяниц, уголовников и наркоманов. Даже был мальчик-Маугли, который несколько лет прожил в будке с собакой, в то время как его мать пьянствовала в доме со своими сожителями-собутыльниками. Все давно курили, много чего другого попробовали: и спиртное и наркотики и нюханье клея. О половой жизни многие знали не понаслышке. Ребята периодически убегали. Я тоже решил добраться до Сухуми, надеялся, что соседи мне помогут обязательно: на Кавказе ведь сосед — великое дело. Нашёлся мне и напарник, тринадцатилетний пацан, собиравшийся добраться до Адыгеи, где у него жила бабушка. Мы сбежали. Сделать это было нетрудно, но в Сухуми я, увы, не попал. Закрутила бродячая жизнь. Нас ловили, сажали в распределители, затем в детские дома, а мы сбегали снова и снова. Сколько несчастных деток я увидел за это время! Говорят, что таких детей миллиона три бегало по стране тогда. Дети — безгрешные атомы, они легко отрываются от ядра, когда родители перестают о них заботиться, а государственные дяди не думают о будущем страны, и заняты преступным пустословием, под которое они лихорадочно стараются наполнить свои карманы и другие ёмкости. Мы сбивались в стаи, воровали, попрошайничали, разбойничали, если была возможность вырвать сумочку, телефон. Мы постоянно преступали закон, являясь, по сути, людьми вне закона и вне его защиты. Наверху никто не задумывается, что страна в недалёком будущем может получить суровых мстителей за своё испоганенное детство, организацию преступников, прошедших суровую закалку в мире равнодушных людей, в мире, который их отшвырнул, как нечто ненужное. Нет ни желания, ни воли у сильных мира сего, решить проблему своих малолетних граждан. Обретались мы всё больше в крупных городах, где легче выжить, денег у людей там больше, да и жизнь там веселей. Хотя и мутантов больше. Никогда не забуду такой случай. Нас было трое, и нас вышвырнули из электрички какие-то пьяные, хорошо одетые мерзавцы. В два часа ночи мы оказались на какой-то богом забытой платформе. Зала ожидания не было, только будка кассы и две скамейки, а мороз был градусов пятнадцать. Одеты мы были совсем не по-зимнему и, конечно же, погибли бы там, на ветру и морозе. Где-то далеко светился одинокий огонёк, и мы пошли на него через заснеженное поле. Постучались в окошко покосившейся бревенчатой избы. Дверь нам бесстрашно открыли светлые силы в лице сухонькой старушки. Она только руками всплеснула и впустила нас. Обогрела, накормила кашей с молоком, варёной картошкой. Ох, и отоспались мы тогда! А когда мы проснулись, не отпустила. Баньку протопила, мы намылись, отогрелись; она перестирала нашу одежду, высушила её, накормила нас. Когда провожала, плакала и всё крестила нас. Никогда не забуду эту женщину! Дорофеей её звали… Долго она стояла у своего ветхого гнезда в драном ватнике, на голове платок шерстяной, на ногах латаные валенки, и смотрела нам вслед. А мы будто от матери уходили навсегда, всё время оглядывались, пока её не стало видно. Да… пацаны своим маленьким умишком быстро распознают, кто есть кто в этом мире. В городах жизнь жёсткая. В городе никто бы нас за порог не пустил бы, да и опасностей много. Можно на извращенцев нарваться, изуродовать могут, а то и убить; и все безумства большого города мальцы вскоре и сами перенимают. С волками жить…

Парень замолчал, пытливо посмотрел в глаза, сидевшего окаменело Караваева.

— Может, зря я это вам рассказываю, Иван Тимофеевич, утомляю вас? Хотя Винсент ведь говорил об исповеди.

— Ты говори, говори, — ответил поспешно и участливо Караваев, сглатывая комок, подступивший к горлу. — Говори, сынок, коли есть надобность выговориться — это дело для души полезное.

Парень опустил голову и долго так сидел. Когда он поднял голову, Караваев ясно осознал, как нелегко даётся его собеседнику этот рассказ: парень побледнел, веко его подёргивалось, на лбу выступили россыпь холодного пота. Он опять пытливо глянул в глаза Караваева и сдавленно выдавил:

— А потом я укололся…

— Обо что укололся? — удивлённо спросил Караваев.

— Сначала это были всякие самодельные инъекции из маковых производных, потом пришёл черёд Его Величества Героина, хотя приходилось употреблять всё, что достанешь, — ответил парень, — и с того дня рядом с моей молодой жизнью поселилась смерть. Я быстро привык… стал рабом наркотиков. Из рабства нищеты и бесприютности я попал в рабство сладких ирреальных иллюзий. Иллюзии эти поначалу радовали, а потом они стали требовать всё большей и большей платы. Всё время нужны были деньги, и приходилось на многое идти, чтобы их достать. Круг наш тогдашний жил одним — достать зелье. Кончилось это вдруг однажды довольно мистическим образом. Была зима, я зашёл погреться в большой храм. Ноги мои сами подошли к иконе Николая Чудотворца Мирликийского. Я стоял у иконы, всматривался в его строгий, мудрый лик и вдруг заплакал, а потом и разрыдался. Рыдал я не стесняясь, рыдал и не мог остановиться. Я просил Угодника спасти меня от злосчастной напасти, дать мне покоя и отдохновения. Этой же ночью, валяясь на грязных тряпках в каком-то холодном подвале, я видел сон. Ко мне явился мой отец, в белых одеждах, красивый и грустный. Говорил, что ему открыли ненадолго канал для встречи со мной. Сказал, что они с мамой видят каждый мой шаг и очень страдают. Просил меня, чтобы я, прямо сейчас встал и ушёл из подвала и, что мне будет указана дорога, по которой я должен идти. Я выбрался из подвала и как зомби пошёл, куда глаза глядят. Через две недели я оказался у ворот одного северного монастыря. И, представьте себе, Иван Тимофеевич, за время моего пути к монастырским воротам меня нигде и ни разу не остановила милиция: ни в одной электричке не потребовали билета. Контролёры проходили мимо меня, как мимо пустого места. Большегрузы на трассах останавливались на мою поднятую руку, будто я гаишник с жезлом, все кормили меня. Один раз таксист подвёз — сам остановился и довёз до города пацана-беспризорника! За стенами монастыря осталась моя старая жизнь, но демоны меня не покинули, они жили во мне. Им было плохо во мне таком, борющемся и пытающемся их одолеть, и они меня мучили: ломали, крутили, нашёптывали, приказывали яростно. Голоса в моей голове денно и нощно смущали меня, требовали уйти из монастыря, предлагали мне покончить с жизнью. В вычищенную душу бесы гуртом пытаются пробраться. У меня была мощная подмога: за меня молилось братство тихих людей, молились старцы и вскоре и я сам сподобился молиться, и делал это с усердием и любовью к Богу. Мы все там работали, это было для меня хорошим лекарством, там я написал свои первые стихи, мой духовник одобрил их, я чувствовал, что выздоравливаю. Демоны меня покинули…

Парень усмехнулся.

— Покинули, — продолжил он. — Кто попал однажды в их лапы, тот знает, что внесён в их дьявольские файлы навеки. И они не отвяжутся, будут пытаться вступить в контакт с вами, возвращать вам ваши прежние ощущения, особенно, когда вам плохо, и вы начинаете сомневаться. Приходится всё время проявлять твёрдость духа и не попадать под их сладкое обаяние и молиться, конечно. Я с этим справляюсь. Прочёл много светлых книг, открыл для себя мир мудрых, святых людей, стихи стал писать, но беда, как говорят, не приходит одна. Через год своего пребывания в монастыре я заболел, и меня положили в больницу. Аппендицит мне вырезали, но и сообщили, что у меня обнаружили СПИД. Это и при повторном анализе подтвердилось.

Караваев вздрогнул, парень это заметил, улыбнулся грустно:

— Не бойтесь — я вас не заражу. Через разговоры это не передаётся, — сказал он, — я думаю, что я от шприца грязного заразился, когда кололся. Мы ведь часто одним шприцем кололись, а на медосмотры не часто ходили, сами понимаете. Я попрощался с братьями из монастыря, решив, что приду туда тогда, когда почувствую, что мой срок пришёл. Приду исповедоваться и причаститься, чтобы братья похоронили меня по христианскому обычаю. Не сбылось: монастырь далеко, а умру я сегодня. Ну, что ж — на всё воля Господа нашего и получается, дорогой Иван Тимофеевич, что исповедоваться мне пришлось перед вами. Вы моим исповедником стали, как пророчески сказал Винсент.

Караваев, пораженный рассказом парня, молчал долго. Когда заговорил, постарался сказать, как можно твёрже:

— Дались тебе эти сны и Винсент этот. Сколько я буду говорить, что дурик он и нелепо верить в его бредни. И про болезнь твою скажу… раз заболел, так сразу и помирать? Это сейчас вот, в эту секунду мы знаем, что нет противоядия от твоей болезни, а пока мы с тобой тут болтаем, окажется, что какие-нибудь врачи из Китая там, или из Японии изобрели лекарство от этой болезни. Раньше от ангины люди мёрли, малярия, понимаешь, оспа людей косили. Учёные не дремали; работали и остановили заразу. Глядишь, сегодня вечером по телевизору в программе «Время» будет сообщение: так и так, мол, изобрели, наконец. У нас случай был, проходчик из нашей бригады, Вася Мурашов, захворал. Врачи сказали в лоб ему, что, мол, готовь, Василий, белые тапочки. Сроку жизни отпущено тебе два — максимум четыре месяца. Ну, Вася поехал на Алтай с родными прощаться. А приехал назад месяца через два, да не один, а с молодой жёнушкой-красавицей. Это лет двадцать назад было, а наш Василий живёт и живёт. Троих пацанов настрогал. Где тот рак лёгких, которые ему и наши, и ленинградские врачи наобещали? А там, на Алтае, его одна бабулька подняла молитвами, да травами целебными, ну, и Вася сам умирать совсем не желал — о жизни думал. Нельзя духом падать, от этого любая болезнь усугубляется. Тебе бы лесным духом подышать, да молочка козьего попить, — на свалке этой дух неприятный, вредный для здоровья, вон смотри испарения какие от мусора лежалого. У меня в Белоруссии на хуторе лесном жены моей покойной сестра старшая живёт, родители её уже умерли, муж тоже, она одна живёт. Корова у неё, куры, козы. Грибов там! А воздух! Воздух отличный! Я напишу ей, она тебя примет и приветит. И на ноги тебя поднимет обязательно. Или давай-ка ко мне на Север рванём! У нас хоть и не курортные места, но не такая гнилая жизнь, как здесь. Я один живу сейчас, как-нибудь прорвёмся. А ты стихи про Север писать будешь, у нас там своя красота есть.

Глаза парня увлажнились.

— Спасибо, Иван Тимофеевич, за участие и доброту вашу. Не получится мне уже у вас и у вашей белорусской свояченицы погостить. Не забывайте, какой день сегодня, — меня уже призвали. А жить мне, конечно, хочется. Что там говорить! Особенно сейчас, когда я только к знаниям подбираться стал. Я ведь не старик древний, который устал ждать своего последнего часа и молит Господа, чтоб прибрал его. Ещё в подвалах, я мысленно путешествовал: то странником с посохом, то моряком отчаянным, весь мир в мечтах обходил, но, увы, короткая у меня биография оказалась — не исполниться мечтам. А я люблю жизнь, и мир этот люблю. И любви мне хочется, и не встретил я женщину, единственную, которая дала бы жизнь нашим детям. И род мой заканчивается на мне. Я последнее время много думал о своей судьбе, размышлял о том, всегда ли справедлив Бог, назначая наказания человеку при его жизни? Почему грешники и убийцы живут и здравствуют, а честные, праведные страдают? Я нашёл в Библии удивительную историю праведника Иова и, как-то неожиданно у меня параллели моей жизни с эти сказанием прорисовались. Нет, я, конечно, не ставлю себя вровень с праведным Иовом, но размышлять, говорят, не возбраняется. Вы знаете, или слышали, может быть, эту историю, Иван Тимофеевич?

— Нет, я мало такого знаю. Расскажи, я истории люблю, — сказал Караваев покорно, чувствуя неизъяснимое желание подольше побыть с этим прекрасным парнем, раскрывшим перед ним свою душу, со всеми её горестями, несчастьями и страшной бедой, постигшей его, поддержать его участием.

— Это длинная история. Вкратце, вот что: Всемогущий Бог, наказал великого библейского праведника Иова, такого же крепкого, как Ной и Даниил. Он разрешил провести сатане испытание Иова. Князь мира сего и убийца, великий знаток человеческих грехов и мастер козней и разлада был уверен, что праведен Иов только потому, что живёт в достатке, который дал ему Бог. Богу он говорил, что было бы интересно посмотреть, как поведёт себя Иов, если отнять у него эти дары. И утверждал, что Иов в бедности непременно проклянёт и осудит Бога. А, что? — решил Бог, который был уверен, что Иов устоит в истине, да и сатану наказать за козни, конечно же, хотелось. И несчастный Иов был чудовищно наказан: он был лишён своих несметных богатств, положения, дом его был разрушен, десятеро его детей умерли. Сатане этого показалось мало, и он поразил подопытного проказой от пяток до головы. Бедный Иов сидел теперь далеко от людей в прахе, соскребая с себя глиняным черепком гной и струпья, он роптал и требовал от Бога справедливости, не отторгая Его. Он роптал, требуя справедливого суда, говоря: «Вот, я кричу «обида! », и никто не слушает; вопию и нет суда. Почему беззаконные живут, достигают старости, да силами крепки? Я взываю к Тебе, и Ты не внимаешь мне, — стою, а Ты только смотришь на меня. Ты сделался жестоким ко мне; крепкою рукою враждуешь против меня. О, если бы кто выслушал меня! Вот мое желание, чтобы Вседержитель отвечал мне, и чтобы защитник мой составил запись». Иов требовал суда за свои беды, а его друзья пытались вразумить его, говоря, что Всеблагой Бог и пути его мудры и справедливы. Представляете его состояние? Всё потеряно! Он знает свою чистоту, он поражён такой несправедливостью, он терпелив и с кровоточащим сердцем ждёт Божьего суда. Упрямый, он, не оскорблял Бога, он не сделал этого, даже тогда, когда жена просила его оскорбить Бога и получить за это облегчение, то есть смерть, что, наверное, было бы в его положении благом. Послушайте, какой замечательный ответ он дал жене: «Ты говоришь, как одна из безумных. Неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать? » Он не усомнился в Боге, сатана был посрамлён. Бог вернул ему все его богатства, детей, даровал ему долгую жизнь — он дал ему счастье увидеть своих праправнуков. И вот я… не праведник, грешник, не наживший тучных стад, богатств, не построивший дома и не родивший детей, но по милости Божьей получивший от Него самое большое из всех богатств, бесценное богатство — жизнь, наказан новейшей проказой этого века, отнимающей у меня жизнь. И я сижу в этом прахе (он обвёл рукой пространство), и черепком своих мыслей соскребаю с себя жалкие остатки моих дней. Кому как не Богу знать, что было, есть и будет? И он знал, что Иов не предаст его, выдержит, выстоит, и получит награду за стойкость веры и послушания, иначе это была бы совсем другая история. И Иов, ни на йоту не нарушавший закона, пребывающий в душевной чистоте верил, что Бог разберётся и правда восторжествует. Знает Бог и про меня, не может не знать, по-определению. Но он молчит. Я молю его, но он меня не слышит. Я понимаю у него работы много, есть у него множество непредвиденных хлопот, и очередью просителей можно несколько раз земной шар обернуть. Но ведь так может случиться, что я и не попаду к Нему в приёмную, и дело мне придётся иметь с Привратником святым Петром. Верую, что всё в Его руках, что Он Всемогущий может разрешить любую проблему, но просачивается коварная и убивающая душу мысль: а если, Он теперь в этом новом веке, уже не всё может? Что если дьявол побеждает здесь на земле, набрал невиданную силу, и создал болезнь круче, чем древняя проказа. Болезнь пробуждает в человеке память о смерти, о ней здоровый человек, часто ли вспоминает? Болезнь часто и душу исцеляет, потому что, когда она «безработная», то получает в болезни долгожданную благодатную работу. Но эта болезнь… моя болезнь, она не от Бога, она — от сатаны. Чья победа здесь? Страшно от таких мыслей. Остаётся одно: нужно принять, смириться, памятуя о пакибытии. А я слабый, не праведник могу ли роптать и требовать награды? Просить я осмеливаюсь чаще, чем смирятся. Бог всемогущ и всемилостив и я с надеждой прошу, ропот сдерживаю, но он рвётся из меня. Я смотрю на этот страшный мир, и начинаю роптать, как древний Иов, говоря: почему мерзавцы, отступники, лжецы, убийцы плодятся и процветают? Почему цветёт зло под солнцем? Почему отнимается у меня моё бесценное богатство — жизнь? Почему не оставляет мне Бог времени на то, чтобы выполнить главную программу мужчины: не дать умереть своему семени, продолжить свой род? Почему именно я недостоин жизни? Я копаюсь в своей короткой биографии, вижу беспрестанную череду несчастий и бед, и опять вопросы, вопросы, вопросы. Но один неприятный ответ, перекрывает наглухо все эти вопросы, и он говорит: ты сам искал смерти, ты самоубийца! И может оттого Бог не слышит меня? Прекрасно зная, чем заканчивается «лечение души» соком прекрасного цветка, раз за разом я шёл к смерти. Господи, я запутался, запутался, запутался. Ответ у Него, у Всеблагого, и узнаю я ответ совсем скоро при встрече с ним. Я знаю, что жизнь не заканчивается нашим отрезком жизни, читал и слышал об этом. Можете себе другую жизнь представить по смерти? Трудно. Никто писем оттуда не присылал.

Парень умолк. Несколько мгновений он сидел, опустив голову на грудь, с болезненным выражением лица, потирая виски.

— А может я, как все просто попал под «раздачу»? — заговорил он опять взволнованно, поднимая голову. — Может я родился во время, когда сатана опять обратился к Богу, только в этот раз с просьбой испытать не праведников, коих, конечно, ещё можно сыскать, хотя это теперь антиквариат, а попросил дать ему на испытание, целую страну, целый народ, отступивший от Всеблагого? И Господь решил отдать сатане на мучение всех нас, разгневался, глядя во что превратились им созданные творения? Может он решил наказать гордое и зазнавшееся человечество, как он когда-то наказала строителей Вавилонской башни? Может он хотел нас испытать, узнать, как мы себя поведём под игом сатаны, решил дать нам в полной мере насладится той несправедливостью и злом, что творится в мире? Как я хочу жить! Боже мой, почему?

Парень будто поперхнулся вдруг, судорожно глотнул воздух, острый его кадык на худой шее дёрнулся, и он вдруг всхлипнул, как ребёнок. Резко закрыв лицо ладонями, он попытался сдержаться, но не смог и разрыдался.

— Эх, мама дорогая, вот беда-то какая, — сокрушённо прошептал Караваев. Он нерешительно протянул руки к парню, застыл на мгновение, а потом тихо обнял вздрагивающие плечи парня и тот, сразу доверчиво приник к его груди.

Долго они так сидели. Караваев всё это время тихо поглаживал волосы парня, бормоча слова утешения. Когда, наконец, парень успокоился, поднял голову и вытер, всхлипнув порывисто, покрасневшие глаза, Караваев сказал:

— Полегчало немного, дружочек? Вот и хорошо. И ты, между прочим, сам сейчас сказал, Бог всё решает. Так что, выбрось из головы трепотню Винсента, молись, раз можешь молиться, а я как вернусь домой, сорокоуст за твоё здравие в храме закажу. А адресок запиши мой всё же, и свой дай на всякий случай. Спишемся, может, ещё свидимся. А мне сынок, как не крути, идти надо. Время поджимает, ты уж прости меня, надо мне идти.

— Зачем вам в Зазаборье? — спросил парень, всхлипнув ещё раз судорожно.

— Дак, путёвка у меня. В отель «Родина» на двадцать один день. Сегодня до восьми вечера мне нужно уже быть там, оформиться, понимаешь.

— Вы говорили, что вас обокрали?

— Обокрали. Ничего такого ценного в чемодане не было. Но всё же, не старый костюм, обувь…

— Странно это. Я не о том, что вас обокрали. Это, как раз-таки, дело здесь обычное. Не спрашиваю, за какие заслуги перед обществом вас наградили путёвкой в этот VIP-рай, верю на слово, что путёвка у вас есть, хотя и знаю другое: людям вашего слоя ход туда заказан. Как же, извините, эта путёвка вам досталась?

— Да как… Просто очень, по бартеру, в обмен на уголь. Нам зарплату углём выдали. Я уголь на путёвку выменял. Фирма такая, как её, «Интертурсикретсервис», понимаешь, дала путёвку. Я-то жалею уже, что припёрся сюда, но теперь уже поздно об этом говорить. Хочешь, не хочешь, а надо идти. Билет-то назад бесплатный дадут через двадцать один день, то есть, когда отдых мой окончится. Может, и пустят меня в отель в таком виде, а может, и выгонят в шею. Не знаю, но появиться нужно, у меня документ всё же, путёвка. Правда? Может всё и выгорит. Как думаешь?

— Что-то сомневаюсь я реализации такого блестящего проекта. Как-то всё это туманно выходит с таким бартером, с путёвкой вашей. Какая-то очень скользкая и хитроумная история. Ну, да ладно... чего не бывает в наши чудесные времена. А время и правда поджимает, скоро вечер, а я ещё живой, — парень, нервно рассмеялся.

Задумавшись ненадолго, он хлопнул себя по коленке, решительно встал, закинул рюкзачок за одно плечо, и деловито произнёс:

— Давайте, Иван Тимофеевич, немного прогуляемся с вами. Только, пожалуйста, не упирайтесь. Здесь недалеко рядом с «филармонией» — так мы называем площадку, где музыканты собираются, вы через неё должны были проходить, стоит контейнер, в нём наш инвентарь, мётлы, лопаты, спецовки, носилки. Личные вещи мы там же храним.

Парень приценивающе оглядел Караваева.

— У вас нога сорок третьего размера? — спросил он.

— Сорок третьего.

— Отлично. И размерчик одежды у нас с вами 48-50. Рост у нас тоже одинаковый — 182-184 сантиметра. В контейнере у меня есть отличный, почти новый костюм, пара туфель, рубашки и даже галстук. Я вас, Иван Тимофеевич, приодену, будете выглядеть прилично, легче будет попасть в Зазаборье.

Караваев раздражённо дёрнулся.

— Стоп, стоп, Иван Тимофеевич, очень прошу вас, пожалуйста, без гордых поз! Не только одежда, ― мне уже ничего не нужно. Деньги я тоже вам отдам, всё равно их кто-нибудь заберёт. Я скопил пятнадцать тысяч рублей, это немного, но вам они пригодятся, вам они нужнее.

— Да ты, что?! Денег не возьму! Не возьму ни за что! За одежду тебе благодарен буду, как домой вернусь, то посылкой тебе сразу же обратно вышлю, но деньги… нет, не возьму! У меня питание бесплатное, и билет назад положен, — покраснев от волнения, произнёс Караваев.

— Возьмёте и деньги. И высылать вам уже не нужно ничего: адресат выбывает на постоянное место жительства, — совершенно серьёзным тоном ответил парень.

Немного помявшись, Караваев твёрдо сказал:

— Вот, что, я думаю... я понял, как твою ситуацию можно разрушить. Это совсем просто: если ты не плыл на «Титанике», — то и не утонул вместе с ним. Понимаешь?

Парень с удивлением на лице отрицательно помотал головой.

Караваев, нервно потирая руки, проговорил:

— Слушай сюда внимательно. Это хороший план. Мы сейчас с тобой вот здесь по-доброму распрощаемся. Не пойду я с тобой. Спасибо тебе большое, конечно, но я, прости, перебьюсь, как нибудь без одежды и денег. Принять такой горький дар от тебя, я не могу. И не из гордости, а потому, что этого делать нельзя. Объясняю почему. Смотри, раз в ваших краях всё построено на чарах, да на волшебстве, то разрушить волшебство можно только одним способом: убрать какое-то одно звено из всей волшебной цепи. Тогда ничего и не сбудется! Понимаешь?

Парень опять отрицательно качнул головой.

Караваев продолжил нетерпеливо:

— Ты мне говорил, что в своём вещем сне, который тебе этот дурик Винсент подкинул, ты со мной шёл, обрати внимание на этот важный факт — со мной! Ну, а потом шар огненный с неба упал и так далее. Так ведь? Что мы делаем? Убираем из этой цепи одно звено — меня, понимаешь? Расстаёмся здесь — и всё! Всё теперь по-другому: ты идёшь один, или здесь остаёшься, я ― иду своей дорогой. Чудеса разваливаются. Сон не сбывается, пророчество Винсента рушится! То есть, он не повторяется в том виде, в каком ты его видел, а повториться он должен именно в том виде, в каком был. Разум и жалость подсказывают мне, что принять от тебя то, что ты мне предлагаешь — значит согласиться с тем, что тебя не станет, а на это я пойти не могу: цена больно высокая. Вникай, друг: если я с тобой не иду, то и вся схема, нарисованная Винсентом, в которую ты поверил, разваливается. Понимаешь? Винсент — капут, да здравствует Винсент. Будем жить дальше, дорогой. Что ж ты хочешь, чтобы я всю оставшуюся жизнь страдал из-за того, что польстился на костюм и пятнадцать тысяч? Я не Иуда. Так для всех лучше будет. Будешь жить. С твоим заболеванием люди очень долго живут, я об этом читал.

Парень улыбнулся.

— Между прочим, капитан «Титаника» перед отплытием сказал, что такой корабль не сможет потопить даже сам Господь Бог. Не знаю, кто его потопил, но он утонул. Комбинация ваша, Иван Тимофеевич, хороша для мистического триллера. Но вы поймите: это моя воля. Последняя воля. И ещё раз прошу: пойдёмте. Всё в руках Божьих. Надо смотреть без страха в глаза жизни, а коли произойдёт сбой, осечка, — вместе посмеёмся, я поеду к вашей свояченице. Ну, а если свершится, закажите, пожалуйста, панихиду, Иван Тимофеевич. За раба божьего Егора.

—Да что же ты тоску такую наводишь, опять сердце моё на куски рвёшь?! — чуть не заплакал Караваев, хватаясь за голову. Парень тронул его за руку:

— Не упрямьтесь, Иван Тимофеевич, пошли, дорогой мой человек.

— Не пойду! — набычился Караваев.

Парень посмотрел на него печальным взглядом, повернулся и неспешно пошёл в сторону «филармонии».

Караваев топтался на месте, с тоской наблюдая за удаляющейся фигурой Егора. А тот остановился и обернулся, махнул приглашающе рукой, крикнув весело:

— На буксир вас, что ли зацепить?

— Эх, мама дорогая, — вздохнул Караваев, — ладно, пойдём, всё равно ни бывать предсказаниям этим. Не верю я в это. Ничего этого не будет! Бред всё это. Принципиально пойду, для опровержения бреда.

Он догнал Егора, и они пошли рядом. Звуки музыки усилились: они приближались к площадке с музыкантами и артистами. Они обошли свалку коротким путем, и вышли на людное место.

— Мы почти пришли, — сказал парень. — Ещё пару сотен метров и мы у цели.

Они прошли мимо баяниста, который уже не играл лезгинку, а что-то бормоча, с обиженным лицом, укладывал баян в футляр. Пограничная фуражка была у него на голове, на земле были рассыпаны деньги, на которые он почему-то не обращал внимания. Рядом с ним стояла всего одна горянка, в руке которой был мобильный телефон, она что-то быстро в него говорила.

Они с Егором вошли в гущу толпы, и тут земля и небо качнулась, полыхнула ослепительная вспышка, в воздух взметнулись клубы пыли и мусора, стало дымно, жарко и тихо. Караваев испуганно присел, ничего не понимая, глянул недоуменно на Егора, который что-то ему кричал, хватая его за руку, но он почему-то не слышал его. Тогда Егор грубо его толкнул на землю. Он упал, а парень распластался поверх него, раскинув руки в стороны. В тот же миг раздался ещё один взрыв, за ним ещё, ещё и ещё. В ушах Караваева стоял звон, противный и высокий по тону. Стало совсем темно, резко пахнуло порохом, плавленым металлом и палёным мясом.

Когда гарь и пыль стали медленно оседать, Караваев поднял голову, потом сел на землю, ошарашенно оглядываясь. Несколько мгновений он непонимающе рассматривал лежащую слева от него окровавленную кисть руки. Оторвав взгляд от кисти, он вспомнил о Егоре, повертел головой и увидел его справа от себя, лежащего рядом с женщиной без лица, вместо которого было кровавое месиво, левая нога женщины конвульсивно дёргалась.

Егор лежал на спине, рюкзак лежал рядом. На груди Егора лежал кусок картона, концы которого тлели и дымились. Сердце Караваева шарахнулось во все стороны, будто искало выход из груди, застучало прерывисто и неровно.

— Эй, парень, — сказал он, не слыша себя, встал, пошатываясь, и наклонился над Егором, внимательно вглядываясь в его открытые глаза. Руки его вдруг предательски задрожали. Голова отказывалась верить в случившееся, но сердце говорило, что случилось непоправимое.

Отшвырнув в сторону дымящийся кусок картона, он встал на колени, приложил ухо к сердцу Егора и долго, долго вслушивался, надеясь уловить звуки жизни. «Сейчас, — думал он с горячей надеждой, — сердце толкнется гулко и сильное, молодое, застучит отлажено и чётко, и тогда мой дружочек Егорушка моргнёт глазами удивлённо, встанет и скажет, улыбаясь: «Ну и здорово же громыхнуло, Иван Тимофеевич! ».

Караваев не понимал ещё, что он контужен и ничего не слышит, подняв голову и ещё раз внимательно посмотрев в глаза Тимура, он стал осознавать непоправимость случившегося. В голове пульсирующе билась удручающая мысль: «Не скажет, не скажет, он никогда уже ничего тебе не скажет».

Слёзы навернулись ему на глаза. Он вытер их грязной ладонью, растирая по лицу грязь, и тут только заметил под головой парня тёмную лужицу крови. Он осторожно приподнял ещё послушную голову Егора и рассмотрел затылок, в котором увидел зубчатое отверстие, из которого торчала блестящая головка металлического болта.

«Под ключ «десятку», — отметил непроизвольно Караваев, и плечи его вдруг затряслись. Он осторожно положил голову Егора на землю, закрыл ему глаза и заплакал. Он стоял у тела на коленях и плакал, а слёзы его капали на грудь парня. Он думал о том, что этот смертельный болт по всему, предназначался ему, и это было бы более справедливо, убей он его, человека пожившего, а не этого молодого прекрасного человечка, так много и несправедливо хлебнувшего горя в своей короткой жизни.

Он тихо плакал и всё смотрел с нежностью на бледное лицо Егора. Красивое это лицо теперь приняло выражение, которого не было ни разу за время их беседы там, на ящиках, под раскидистым борщевиком. Во время их беседы во всём облике парня была спрятана какая-то глубокая боль, надломленность и тревога. Это было даже тогда, когда он улыбался. Теперь это лицо, после того, как он закрыл глаза Егора, удивительным образом преобразилось. Оно стало спокойным, никакой тревоги не было в нём, а наоборот, — присутствовало заметное выражение радости, будто он сладко спит, и видит в чудесном сне лицо очень родного и любимого человека, которого давно не видел и встреча эта наконец-то состоялась.

«Встретился ты парень с родителями своими, наверное, — с горечью прошептал Караваев, — то-то лицо у тебя, как у младенца, улыбающегося во сне».

И тут у Караваева, будто затычки вынули из ушей. Слух прорезался, его оглушил человеческий вой и крики. Люди метались, падали, наступали на упавших живых и мёртвых, пытаясь прорваться вниз к выходу из аллеи, но где-то видимо образовалась людская пробка и от этого паника и безумие толпы усиливались. Слышались одиночные выстрелы, звуки автомобильных сирен, запах палёного мяса стал ещё явственней. Пока Караваев был оглушён и плакал у тела Егора, ничего этого он не замечал.

За спиной Караваева раздался голос, заставивший его вздрогнуть и повернуться — за ним стоял Винсент. Он был так же элегантен, как и при первой их встрече, будто не было здесь взрывов, грязи, крови, он стоял перед ним в той же белоснежной атласной рубашке с отложным воротничком и в начищенных до блеска сапогах с металлическими носами.

Руки Караваева непроизвольно сжались в кулаки, он встал. На мгновение нахлынувшая злоба и желание ударить Винсента, который смотрел на него блуждающим, тревожным взглядом охватили его, но он взял себя в руки, отряхнул с себя пыль и сказал осипшим вдруг голосом:

— Дать бы тебе за болтовню твою, да, что с больного возьмёшь. Что ж ты накаркал, а? Что людей ходишь тревожишь? Ты, вот, жив и здоров, и при параде. А паренёк этот умер с мыслью, что твоё предсказание свершилось. Он-то умер, а мне теперь с этим жить придётся. Ушёл бы ты, а? И так тошно, болтун.

Но Винсент не ушёл, не глядя в глаза Караваева, стараясь не смотреть на Егора, он заговорил:

— Свершилось!

Судьба — таинственная Дама,

Явилась, как всегда, без приглашенья!

И это хорошо, что времени финала

Никто из нас не знает.

И хорошо, что всё предрешено.

Как счастлив человек,

Танцующий в лесу,

Не знающий, что через миг

В его босые ноги

Вопьются зубы гада!

Когда бы знал он свой финал,

Надел бы сапоги и палку в руки взял.

Ну, и, конечно же, не танцевал,

А всё со страхом озирался б.

Как глупо это! Ведь спасшись от змеи,

Он вскоре бы попал под самосвал,

Которым пьяница злосчастный управлял.

Спастись нельзя. Нельзя бежать.

Нет в мире места, где укрыться удалось бы.

Она, смеясь, тебя найдёт,

Она точней микроволновых квантовых часов,

Которые спешат, иль отстают

Лишь на секунду в полтора мильона лет…

— Да что ж такое! — взъярился Караваев. — Ты что, не понимаешь, что здесь произошло? Ты кликуша несуразный! Что ты каркаешь?! Что людей пугаешь? Есть у тебя кнопка, которой тебя выключить можно? Люди и так всего боятся. Слова иногда покруче гранаты рвануть могут, понимаешь? Ты б чего хорошего накликал или ободрял бы людей. Про себя любимого чего не каркаешь? Сколько сам проживёшь, как умрешь и когда, уже знаешь, или про это тебе страшно думать?

Винсент дёрнулся и, покраснев, упрямо ответил, потупившись:

— Я не умру. Бессмертный я!

Хотел бы умереть, да не могу.

И не кликуша я — пророк,

Хоть говорят, пророка нет

В отечестве своём…

— Бессмертный, — досадливо покачал головой Караваев, — это ты, видать, так себя успокаиваешь, чтобы мысли о своей кончине отогнать. Нету бессмертных в этом мире — уясни себе это, «Челентано». Очнись. Вокруг посмотри. Тебе покой и лечение нужны, тишина, лекарства, врачи хорошие, уход. Бессмертен, надо же…

На лицо Егора села большая зелёная муха. Караваев прогнал её, но муха не хотела улетать, она кружила рядом. Винсент, будто боясь, что потеряет слушателя, затараторил быстро:

— Пусть так. Считай меня безумным

Хотя я мнения иного о себе.

Вот мир безумен — это точно!

Смотри: живые люди — матери!

Себя убили и людей вокруг,

Но не безумие ли это?!

За око — око, зуб за зуб —

Процесс необратимый и упрямый.

Век новый, но всё тот же

«Ветхий человек»

Творит историю,

Переодевшись в современные одежды.

Ты видел этот Вавилон,

Где бродят тени с мёртвыми глазами.

В них похоть, гордость, жадность,

С завистью живут.

Прикрывшись ложью, кошельком

И пистолетом

Апостолы соблазнов покоряют мир.

Они внедряются в мозги,

Откладывая в них личинки послушанья —

Послушных стадо их проект,

Безропотно берущих их товар,

В блестящей, элегантной упаковке.

И нажимающих покорно на курок

Когда прикажут стаду вожаки…

Караваев, в который раз отогнал муху, махнул рукой на декламирующего Винсента и перестал его слушать. Он взглянул на часы — они стояли. Постучал ногтем по циферблату, поднёс их к уху — тишина. Это его не расстроило, сердце его скорбело и болело и держало рядом с бездыханным телом Егора. В голове был сумбур, никакого решения на ум не приходило. Он понимал, что рано или поздно появятся спасатели, врачи, они заберут тела погибших и раненых, поэтому можно было и уйти. Он стоял у тела, отталкивал обезумевших людей, а время шло, и уйти он никак не решался, чувствуя неосознанную потребность быть рядом с Егором до тех пор, пока не появятся спасатели и не заберут тело. Но они не появлялись, а давка возрастала.

Наконец он решил, что лучше будет самому отнести тело вниз, где всё явственней стали слышны сирены прибывающих машин, и сдать тело спасателям, и лишь после этого продолжить свой путь.

«Так моей душе спокойнее будет, — с облегчением решил он, — нельзя тело здесь оставлять: затопчут, народ прёт, как оголтелый. Бродяги раздеть могут, если здесь оставить. Нет, не оставлю его здесь. Неизвестно, когда ещё здесь появятся спасатели, попрошу Винсента помочь тело донести, чтоб служба мёдом ему не казалась, пусть хоть раз в жизни полезное дело сделает, бедолага».

— Стой здесь и никуда. Жди меня. Я обернусь быстро, мне что-то вроде носилок нужно отыскать, — сказал он Винсенту, грубо дёрнув его за руку.

Тот на мгновение замолчал и тут же продолжил декламировать свои стихи.

Караваев побежал к мусорным холмам и довольно быстро нашёл большой крепкий мешок из синтетического материала. «Годится», — решил он и опять бегом вернулся назад. Он расстелил мешок рядом с телом, посмотрел на Винсента, который кажется, впал в транс. Казалось, он не видит Караваева, глаза его были прикованы к лицу Егора. Караваеву вдруг показалось, что Егор просто закрыл глаза и внимательно слушает Винсента. Это выглядело так правдиво, что Караваев быстро стал на колени, наклонился к Егору и, приложив ухо к его груди, с трепетом и с вновь вспыхнувшей надеждой стал вслушиваться. Минуты через две, подняв голову, он устало потёр виски пальцами, откинул волосы со лба Егора, поцеловал его в лоб и затих, глядя с нежностью и горечью на молодое лицо парня. Винсент за его спиной продолжал бубнить:

— Они садятся в вертолёт,

Напичканный смертельным грузом,

Летят бомбить народ

«Не «так» живущий, не по их канонам.

Не празднующий Рождество

Или Хануку ―

Народ никчёмный, дикий и убогий.

Приказ не обсуждает экипаж:

Им индульгенция дана

Из кабинетов тёмных

Борцов невидимого фронта,

«Порядок» на земле

Решивших навести.

Но есть большая вероятность,

Что экипаж на базу

Не вернётся.

За глиняной хибарой примостясь,

Аллаху песнь хвалебную воздав,

Наводит «стингер» свой на брюхо

Вертолёта,

В халате грязном, не очень сытый человек,

Непонимающий благую миссию

«Друзей», сидящих в вертолёте.

Он жмёт на спусковой крючок —

И в штат Огайо или Юту

Похоронка полетит.

За око — око,

Зуб за зуб…

Караваев встал, резко оборвал Винсента, сказав зло: «Закрой же ты рот, наконец, Некрасов». Винсент в этот раз послушно замолчал.

— Не наговорился ещё? — строго продолжил Караваев. — Значит так, бессмертный: я возьмусь под руками, ты ― за ноги, под коленками. Перенесём Егора на мешок, и отнесём вниз, туда, где уже, кажется, прибыла помощь, а потом мы с тобой расстанемся, надеюсь навсегда.

Винсент, сильно побледнев, отступил на шаг назад.

— Ты что это?

— Я мёртвых боюсь, товарищ, мне страшно. — тихо ответил Винсент, дрожа и, опуская голову вниз.

— На прозу перешёл. Мёртвых значит боимся? Это ты зря, брат. Столько здесь умного наговорил, а мёртвых боишься, а они не кусаются. Эх, бедолага. Ладно, я сам уложу его, а ты поможешь донести, а раз так сильно боишься мёртвых, так пойдешь впереди, а я сзади.

Он, подтянул отяжелевшее тело на мешок, в два приёма уложил его по центру и повернулся к Винсенту, но вместо него увидел двух крепких санитаров с брезентовыми носилками.

Караваев повертел головой.

— Смылся любимец итальянских меломанов! — произнёс он устало. — Я тут с одним чудиком хотел тело вниз отнести. Парень этот, ребята, как сын мне. Не хотелось его здесь бросать — затоптал бы народ. Хорошо, что вы подоспели.

Санитары смотрели на Караваева хмуро и презрительно. Один из них, сплюнув в сторону, сказал:

— Во, народ пошёл! Ещё тела не остыли, а они как вороньё налетели: может, что в карманах завалялось у погибших. Хватай, что плохо лежит, сгодится всё и обувь, и одежда. Тебе морду сейчас набить, или ты по-быстрому отвалишь, паскуда мародёрская?

Караваев вспыхнул.

— Да, ты, что, друг?! Я, что, по-твоему, на мародёра похож? Это дружочек мой, Егором его зовут.

— На принца датского ты похож, только шпаги не хватает. Отвали, зараза, и не зли меня, уж больно у меня рука чешется, когда я таких гадов, как ты вижу, — сказал санитар.

— Да ты, что, друг? — ещё больше обиделся Караваев. — Я правду говорю!

Санитар ладонью ударил его в плечо, удар был такой силы, что он упал на землю. Пока он поднимался и отряхивался, санитары споро уложили тело Тимура на носилки и с возгласами «Дорогу! Дорогу! » пошли почти бегом вниз.

Караваев бросился за ними, но вспомнив про рюкзак, быстро вернулся, надел его на плечи и бросился вдогонку за санитарами, но те будто испарились.

Ему встречались другие санитары, их появилось множество. Одни спешили с пустыми носилками вверх, другие пробивались вниз по аллее уже гружёные безжизненными или ранеными, стонущими и окровавленными людьми.

Караваев бегал суетливо, заглядывая в лица людей, лежащих на носилках. Бегал от одних носилок к другим, постепенно углубляясь в толпу, прущую вниз к выходу из аллеи. От одних носилок он, побледнев, отпрянул: на них лежала та самая воровка Наталка, лицо её было искажено болью, она стонала и кричала: «Мамо, мамо, мамо», изо рта у неё вытекала розовая пена. Руки её лежали на голом окровавленном, безобразно разорванном животе. Он попятился назад и чуть не упал, споткнувшись об человеческое тело, глянул на землю, и остолбенело замер: с безобразно разорванной окровавленной, неестественно искривлённой шеей, с уже остекленевшими глазами в пыли лежал строгий милиционер «Пиночет», с которым он встретился вначале аллеи. Неожиданно глаза его выхватили несущуюся с высунутым языком, крупную овчарку. Она мчалась, лавируя между людьми, на её ошейнике болтался обрывок верёвки. Караваев просиял и закричал, что было сил: «Трезор! Трезор! Трезор! » Пёс остановился и бросился к нему, обнюхал его, и сев у его ног, заскулил. Караваев со слезами на глазах погладил собаку, говоря: « И ты потерял друга». Пёс лизнул его руку и припустил вниз по аллее.

Толпа обезумевших людей пыталась прорваться вниз. Люди, зажатые с двух сторон бетонным забором, в панике давили упавших, кругом слышны были крики боли, стоны, ругань. Мимо Караваева пробежал бродяга, он бежал против движения людей, в верхнюю часть аллеи; в каждой руке у него было по портативной магнитоле. Ещё один, с микроволновкой в руках, остановился и прохрипел Караваеву:

— Ты чё пустой? Чё здесь торчишь, дурень? Давай вниз — там сейчас такая лафа! Торговцы разбежались, товар бросили, народ всё сметает. Не проворонь: ментов, и солдат всё больше прибывает…

Караваев мутно посмотрел на бродягу и, прошептав «Прощай, Егор! », тяжело пошёл к мусорным холмам, обходя лежащие на земле тела погибших. Он вышел в то место, которое Тимур назвал «филармонией». И здесь были погибшие и раненые. Стонущие, окровавленные люди лежали на земле, некоторые сидели в трансе, были ползущие куда-то, через них перепрыгивали бегущие с перекошенными лицами люди. Кругом валялись музыкальные инструменты, сновали бродяги, они шарили в карманах умерших, хватали медные духовые инструменты и бежали, не глядя под ноги, в сторону холмов мусора. Караваев догадался, что бегут они к приёмному пункту металлолома. Двое окровавленных бродяг пинались свирепо ногами, пытаясь вырвать друг у друга медную тубу. Вся эта площадка шевелилась, дымилась, выла, ругалась, стонала, кричала.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒