Глава V I 4 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 10 из 22Следующая ⇒

И уж, конечно, я не Челентано.

Хотя, не обделён талантом

И мог бы быть звездой

В любом из видов

Пресловутой шоу-индустрии.

Не мой масштаб!

Всё это пошло и безинтересно.

Уж много сотен лет

Смотрю на этот мир —

Наказан жить я вечно.

Взываю тщетно к небесам

Послать мне радость вечного покоя,

Иль даровать хотя бы слепоту,

Чтобы не видеть мрак дневной,

Но нет пощады мне!

Наказан я смотреть, как мир

Участвует в реальном шоу:

Прелюбодействует, воюет, лжёт и грабит!

Кровосмешенье, оговор, содомский грех,

Убийство, зависть;

Предательство, глумленье над святынями иных,

Растленье тел и душ,

Грабёж и наглость силы;

Невежество и рабство, и расизм,

К Мамоне страсть, к вину,

И наслажденьям

Из века в век текут

Кровавою рекой.

Стараньями людей себя возвысить выше Бога —

Мир пал!

Гордыней возвеличен человек,

Создавший ноутбук и интернет,

Забыв, что тщета всё и суета.

Да, что там интернет!

Иерархию небес поправ,

Адама нового пытается создать,

Забыв, что грешен он и обречён,

С тех пор, как выгнан, был из рая.

Создаст он Авеля и Каина опять

И новый круг мучений и страданий.

Отринув Бога, как ненужный сор,

Синклит гнуснейших правит миром,

Решая быть или не быть иным народам,

Которые «не так» живут, —

Строптивы, иль дики,

Не вписываются в поворот прогресса.

И не хотят покорным стадом быть

При Новом Мировом Порядке,

Который сам — порядок этот,

Является проблемой,

Мир ведущей к катастрофе…

Караваев, не выдержав, раздражённо перебил незнакомца:

— Ну, ты красавец, здорово. Где сапожки такие отхватил? Стихи, конечно, выше всех похвал, хотя я ничего не понял. Пушкин отдыхает. Мне, дорогой, не до поэм сейчас и лекций о международном положении. Тебе, уважаемый, нужно чуть ниже по аллее спуститься, на том базаре слушателей у тебя будет навалом. Только карманы береги, чтоб не обчистили. И вообще, воняет здесь, не в жилу здесь стоять, всё засрано здесь.

«Челентано» явно обиделся. Он нервно поправил белоснежные манжеты рубашки, на которых ярко блеснули золотые запонки с камнями, взял Караваева под руку и повёл его к открытой площадке, говоря при этом:

— Нет спору — здесь не Ницца,

Но ты же сам сюда забрёл,

Блуждая в лабиринтах сна?

А среди спящих всех тебя я выбрал.

Тебя искал я. Ты стал мне интересен.

Я должен что-то важное тебе сообщить…

Караваев возмутился.

— Ну, надо же! Меня искал он!

Мы вроде не встречались раньше.

Знакомы не были.

И причём здесь сны?

Я пить хочу, устал и всё мне надоело.

Пошёл бы, парень, поискал другой объект.

Караваев не заметил, как сам перешёл на стихотворную форму. «Челентано», заметно поскучнев лицом, произнёс:

— Не кипятись, чудак.

Минутку погоди.

Послушай, что скажу, упрямец.

Обширна география видений,

И всё, что видишь ты сегодня — сон.

Да, сон!

Не морщи лоб, не раздражайся.

Не знаешь ты, что сон твоё спасенье —

Прибежище на краткий миг,

Но страшным будет пробужденье!

— Я сплю? — удивился Караваев. —

Я снов таких давно не видел!

Ну, как я, олух, сам не догадался,

Что это просто сон?

Ведь всё об этом говорило:

Такую дичь увидишь лишь во сне.

Ведь чувствовал, что что-то

Здесь не так,

Что больно чудные дела творятся!

А, кстати, ты, откуда, знаешь, что это

Только сон?

— Мне трудно объяснить… поймёшь ли ты?

Я в сон любого существа войти могу

И выйти в мир реальный после.

В любую точку мира

Перенестись — пустяк!

Могу в грядущее и в прошлое летать,

Со спящим говорить

В его же снах,

И заглянув вперёд, узнать, как

Сон сработал.

Я мог такой бы сонник написать!

Я столько снов чужих видал!

Какие были люди! Ах, были времена!

Про сны могу я много рассказать!

Ну, например:

В тот день, когда Лаура умерла,

Петрарка увидал её во сне;

А если Цезарь доверял бы сновиденьям,

Он бы прислушался к словам жены,

Она расшифровала вещий сон,

И Цезаря предупредить пыталась!

А Кольридж? Он под влияньем сна

Создал чудесную поэму.

Пилат… не внял жене, известно всем,

Хотя… там было всё предрешено…

Караваев, глядя на «Челентано» с фальшивой уважительностью, еле сдерживал себя, чтобы не расхохотаться: новый незнакомец в своём экстравагантном наряде, на этой грязной помойке, выглядел смешно. Для себя он вывел, что поэт сумасшедший. Всё указывало на это: и стихотворная форма речи, и блуждающие глаза с «сумасшедшинкой», и эти фразы о своём бессмертии, и высокомерие какое-то с нервозностью, и этот наряд.

Он лукаво решил не волновать незнакомца, соглашаться с ним во всём — вдруг он эпилептик? Или того хуже, буйствовать начнёт. Где-то он слышал, что безумные люди, впадая в буйство, становятся неимоверно сильными и с ними очень трудно сладить в таких ситуациях.

— В принципе, стихи неплохие. Спасибо. Приятно было пообщаться, пойду я, — улыбаясь как можно приветливей, сказал он и постучал пальцем по циферблату часов, — однако, время, время, брат, прости…

«Челентано» побледнел. Щека его пульсирующе стала дёргаться.

«Точно чокнутый! » — поставил незнакомцу окончательный диагноз Караваев и решил больше не нервировать незнакомца, не перебывать, не раздражать и дослушать.

А «Челентано» сказал раздражённо:

— Прошу, не перебивай меня!

Я знаю, думаешь безумный я.

Ну, думай всё, что хочешь.

От этого не будет худа мне,

Но выслушать тебе меня придётся…

— Прости, я так… Нервишки, знаешь…

День не простой мне выпал,

Всё как-то в новизну.

И жарко здесь…

Я не привыкший.

Не придавай значения словам моим.

Обиды вовсе на тебя я не держу,

Ты только покороче, ладно?

Я спешу, — сказал Караваев миролюбиво.

«Челентано» глянул на него, как на нашкодившего ребёнка и Караваеву стало неуютно. Он покраснел.

Покачав головой, незнакомец продолжил.

— Ну, что ж, я коротко скажу.

Последний час твой близок!

Ещё немного и померкнет свет

И в чёрной пустоте

Ты полетишь к концу, а значит, и к началу!

Конец, как ни верти, является началом

Последующих кругов

В верченье мирозданья.

Но это будет после.

Ведь сон пока твой не окончен.

Я знаю, ты в слова мои не веришь —

Поверь, сон не пустяк,

Сон — важное звено

Меж настоящим, прошлым

И грядущим.

Меня ты скоро вспомнишь,

Естественно, недобрыми словами.

Я к этому привык:

Как вспоминать того, кто

Благ не предвещает,

А скорбные события предрекает?

Сейчас уйду, но вот тебе, Фома,

Подарок от меня:

Фрагмент ближайший сна,

Чтоб ты поверил, наконец.

Итак, как передышка будет

Встреча с тем,

Кого ты вскоре встретишь.

С ним жажду утолишь,

Он хлеб с тобой преломит.

Тебе покойно будет с ним.

Придут к тебе любовь и жалость

Потом…

узришь огонь и смерть

Услышишь смертный вой людской.

И примут небеса его,

Хлеб разделившего с тобой.

Страданье, горечь, боль утраты

Безмерно сердце будут жечь твоё,

Но ты продолжишь путь к финалу ―

Сценарий этот изменить нельзя!

Этап мгновений суетных, пройдя,

Петля поставит точку

В сценарии банальном

Под названьем жизнь.

Прости, что хеппи-энда

Я тебе не обещаю —

Как ни крути, но будет только…

END!

«Челентано» повернулся и пошёл. Шёл он лёгкими шагами, будто плыл по воздуху, не касаясь земли ногами. Караваев протёр глаза кулаками, провожая взглядом плавно удаляющегося поэта.

«По воздуху плывёт! — изумился он. — Так вот в чём секрет его чистых шикарных сапожек! Чертовщина, Тимофеич, продолжается! А страху-то нагнал, гадёныш, с таким серьёзным видом стихами шпарил, бессмертный, ёш твою два! Надо же, и чего только, какого только мусора у некоторых в башке не накапливается. Я сплю?! Сплю, оказывается… ну-ну.

«Челентано» проплыл над мусорным холмом и пропал. За спиной Караваева раздался звук падения тяжёлого человеческого тела, и за этим последовала длиннющая тирада, состоявшая сплошь из жесточайшего многоэтажного мата.

Глава V I

Караваев обернулся. На тропинке позади него лежал мужчина в рванье, рядом с ним лежала чугунная шестисекционная батарея. Ругаясь через слово, он прохрипел:

— Чуть не пришибла меня, гармошка. Помоги, брат, подняться. «Фумигаторка» с ног свалила, проклятая.

Караваев подал ему руку. Бродяга долго разглядывал батарею, будто видит её впервые и, почесав в затылке, сказал:

— Люди гибнут за металл. Передохну малость, соберусь, подниму и отнесу. Тут всего ничего осталось идти.

Караваев покачал головой.

— Как же ты её пёр-то?

— Молча. Штангой когда-то занимался, до кандидата в мастера спорта дошёл, — ответил бродяга и, поплевав на руки, нагнулся, взялся за батарею, но поднять её не смог. Он разогнулся и опять разразился матом.

Посмотрев на Караваева, он произнёс с надеждой:

— Может, подсобишь, братуха? Здесь до пункта метров тидцать осталось.

— Давай, — кивнул головой Караваев.

Они подняли батарею и понесли её к ангару с открытыми воротами. У весов, тяжело дыша, бродяга просипел:

— Бросай на землю.

Караваев огляделся и тихо спросил:

— Друг, а воды здесь попить не найдётся?

— Как же, — хмыкнул бродяга, — у тутошнего царька снега зимой не выпросишь, а ты воды захотел.

Из-за залежей металлолома появился молодой человек в синем халате, от него шёл густой запах приторного одеколона.

— Ну, чего притаранили, господа металлисты? — спросил он, пристально разглядывая бродягу и Караваева.

— Да вот, гармошка чугунная, — заискивающим тоном ответил бродяга.

— Шестисекционная, — сказал приёмщик металлолома задумчиво и полез в карман халата. Достав пухлую пачку денег, он вытащил из неё две десятирублёвые купюры, пачку положил обратно в карман, из другого кармана достал немного мелочи. Положив мелочь на бумажные деньги, он протянул их бродяге со словами:

― Расчёт с учётом безумно скачущей инфляции.

— Спасибо, шеф, ― низко поклонился приёмщику бродяга.

Из-за груды металлолома, откуда появился парень, раздался грубый мужской голос:

— Серёга, давай уже, ты чё тормозишь? Мясо готово. Гони этих вонючек и запри ворота ангара — отдохнуть не дадут. Вслед за мужским голосом, раздался пьяный женский хохот и визгливый выкрик:

— Мы, Серёга, тоже уже готовы, иди скорей, а то остынем.

— Пошли, — толкнул Караваева локтем в бок бродяга, и они быстро вышли из ангара.

Отойдя от него метров на десять, бродяга раскрыл ладонь, в которой были зажаты деньги.

— Нет! Видал, паскудину? — сказал он зло, разглядывая деньги. — Двадцать рублей пятьдесят пять копеек! Пять копеек, прикинь?! Он, в башке-калькуляторе до копеек оплату высчитывает. Глумится, сволочь. Придушил бы своими руками, ненавижу это сучье племя, на людской крови богатеет, сука. Прикинь, братуха, каждый раз, этот гад, за один и тот же вес разные суммы даёт. Я ему за этот день третью батарею уже притаранил. Утром тридцатку дал, в обед девятнадцать рублей, теперь вот двадцать рублей пятьдесят пять копеек. С учётом инфляции, ты слышал?! Раз не выдержу — уроню ему «гармошку» на ноги.

— Возьми, — протянул он Караваеву десять рублей, — бери. Спасибо, братуха, тут никто бы не помог, все за себя.

Караваев отодвинул его руку.

— Не надо. Ты мне скажи лучше, где здесь воды напиться можно. Пить очень хочется.

— Бесплатной не найдёшь, — ответил бродяга. — Вон там, за этим забором её хоть залейся. Речка там чистейшая. Когда-то забора этого здесь не было, мы там с ребятами с нашего завода, с семьями, пикники устраивали, шашлыки жарили, в волейбол играли, рыбу удили. Теперь хода туда нет. На заборе проволока под током, а за ним, говорят, собаками злобными территория Зазаборья охраняется. Ладно, пойду я. У меня ещё кое-какой металл недалеко тут припрятан. Он крепко пожал руку Караваева и пошёл, слегка прихрамывая.

Через пару минут Караваев дошёл до забора. Он был деревянным, поверх него шло несколько рядов колючей проволоки. Кое-где на заборе были прибиты таблички с изображением черепа со скрещёнными костями и надписью «Высокое напряжение». Отель был хорошо виден, он был совсем рядом, за этим забором на вершине возвышенности.

Караваев почесал затылок и, кисло усмехнулся, думая о том, что не встречал ещё в своей жизни такого забора, в котором бы все доски до одной были бы прибиты намертво, а гвозди с обратной стороны были бы загнуты, как это положено делать неторопливым и трезвым плотникам. Жизненный опыт ему подсказывал, что в любом заборе всегда должна быть хотя бы одна доска — это, как минимум, — прибитая лишь к верхней перекладине одним гвоздём, не загнутым с той стороны забора и, сдвинув такую доску вправо или влево, как стрелку настенных часов, всегда можно проникнуть на интересующий вас объект, если, конечно, вам позволяют это сделать ваши габариты.

Но прежде, чем начать поиск искомой доски в заборе, он забрался на ближайший холм мусора, который уже начал зарастать травой и кустами чертополоха, цветущими ярко-пунцовыми цветами и внимательно оглядел местность.

Там, откуда он пришёл, ворчал и шевелился людской океан, за забором же не было ни души. За ним открывалась живописнейшая картина, в которой была видна продуманность ландшафта, и ухоженность. Пологая возвышенность венчалась уходящей в небо громадиной отеля; заходящее солнце, как нимб зависло над его вершиной. Зеркальные окна искрились, играли переливчатыми бликами и тенями, и от этого казалось, что здание слегка покачивается. Склоны возвышенности были засажены смешанными видами деревьев, подстриженные яркие лужайки радовали глаз. Кругом были проложены дорожки, посыпанные битым красным кирпичом. Тут и там синели маленькие пруды, по берегам которых, под раскидистыми плачущими ивами стояли парковые скамейки со спинками; кое-где были устроены искусственные водопадики. Широкая каменная лестница с площадками отдыха строгой стрелой уходила к вершине возвышенности. На ней были площадки для отдыха с каменными чашами, из которых высокой струйкой били фонтанчики воды.

— Вода! — восхищённо и хрипло воскликнул Караваев, по привычке начав пересчитывать чаши на площадках отдыха. Сбившись со счёта, он бросил это занятие.

Вокруг возвышенности серпантином вилась шоссейная дорога; там, где ступени лестницы, ведущей к отелю сходились с шоссе, были прорыты туннели для проезда транспорта.

Он ещё раз оглядел это великолепие, огороженное извилистой линией забора, конца которого не было видно, и, прикинув, что по прямой, если идти к отелю по ступеням, будет не более километра, спустился с холма и пошёл вдоль забора, внимательно разглядывая доски забора, а иногда и проверяя, сдвигается или нет, та или иная из них.

Увидев лежащую в пыли палку, он вспомнил, что бродяга говорил о собаках за забором и поднял её. В одном месте забор круто завернул почти на девяносто градусов вправо и Караваев чуть не упал, споткнувшись о пластмассовый ящик, стоящий сразу за загибом забора. Прислонившись спиной к забору, на таком же ящике сидел парень, склонившийся над толстой, потрепанной тетрадью и быстро в ней что-то записывающий.

Невероятных размеров борщевик возвышался над парнем. Крепкий ствол растения был толще пластиковой пивной бутылки, а узорчатые листья размером с банный таз, создавали тень, которую мог бы дать зонт большого размера.

Парень поднял голову, поправил очки, встал с ящика, улыбаясь доброжелательно, поклонился Караваеву. На вид ему было около двадцати лет. Его светлые, чуть вьющиеся волосы были зачёсаны назад и стянуты на затылке в «хвостик». Бледное лицо обрамляла редкая бородка с рыжинкой. Большие грустные серые глаза парня смотрели спокойно, без тени любопытства, беспокойства и раздражения и Караваеву стало неуютно от этого взгляда.

«Очередной «доставала», — раздражённо решил он и внутренне ощетинился. Короткий и негативный опыт общения с обитателями этих мест стал приносить свои дурные плоды.

Если бы он сейчас глянул на себя в зеркало, то крайне бы удивился: на лице его появилась странная, чужая улыбка человека бывалого, прищуренные глаза смотрели нагловато и враждебно. Левой рукой он держал палку, правая рука сама собой сжалась в кулак, будто он готовился к схватке. Он зачем-то цыкнул зубом и почесал развязно пятернёй живот пониже пупка. Два постулата: «не верь» и «не проси», преподанные ему жизнью этим жарким днём, кажется, были, наконец, им усвоены.

Парень, вежливо склонив голову, продолжая улыбаться и внимательно глядя в глаза Караваева, сказал:

— Добрый день, путник. Мир вам.

Караваев, исподлобья разглядывая парня, сделал паузу, сплюнул, и ответил угрюмо:

— Добрый ли…

— Конечно, добрый, — ответил парень. — Каким же ещё ему быть? Нам каждый день дарован для добрых дел и радости, а как ты его проживёшь, от тебя самого зависит.

«Очередной проповедник, — немного расслабившись, решил Караваев, — сейчас или денег просить будет или поэмы сказочные рассказывать».

Парень озадачил его своей проницательностью, спросив:

— Вы, наверное, проход в заборе ищете?

Но Караваев, сделав вид, будто он не слышал вопроса, опять почесался нагло, процедив:

— А чего это борщевик такой вымахал?

Парень рассмеялся.

— Селекционный. Подкармливаю, поливаю. Я бы клён предпочёл или липу, да кроме борщевика и чертополоха на этой отравленной земле ничего не растёт. А вы нервничаете, будто чего-то боитесь, усталый путник — это так отчётливо видно. Всё ваше внутреннее состояние на лице отражено. Хотя, позвольте скаламбурить, именно лица-то сейчас на вас и нет. Присядьте, передохните, я вам зла не причиню. А «секретный» проход в заборе будет метров этак через триста, он каждому, г-мм, смертнику здесь знаком. Там забор будет разрисован местными умельцами всяческой гадостью и надпись будет «Серые начинают и выигрывают». Доска, проходящая через слово " серые" отводится в сторону. Только там за забором, дорогой путник, вас не ждут с хлебом и солью, и распростёртыми объятиями. «Захожан» там, в большинстве случаев отлавливают и ссылают на сто первую версту, а сто первая верста находится за тысячу километров отсюда. Имейте это в виду.

— С чего это ты взял, что я тебя боюсь? — пробурчал Караваев. — Не боюсь я тебя вовсе.

— Вот и хорошо, что не боитесь, — улыбнулся парень. — У меня вода есть. Хотите?

Он нагнулся и, достав из-за ящика пластиковую бутылку с водой, протянул её Караваеву.

— Пейте на здоровье. Артезианская, не водопроводная.

Караваев облизал пересохшие губы и не смог устоять: жажда при виде воды стала нестерпимой.

Не сдерживаясь, он откинул палку, выхватил бутылку из рук парня, припал к горлышку, делая жадные, большие и шумные глотки. Выпив полбутылки, он остановился, посмотрел на остатки воды в бутылке и, сделав ещё несколько глотков, вернул бутылку парню, невнятно его поблагодарив.

—Денёк у вас, судя по всему, выдался не из приятных. Да вы присаживайтесь, пожалуйста, передохните перед походом в Зазаборье, — вежливо предложил парень. — Вам явно дух нужно перевести.

Караваев смахнул капли пота со лба, взглянул на часы; недоверие его куда-то стало испаряться и он, прислонив палку к забору, тяжело опустившись на ящик, сказал, не глядя в лицо парня:

— Жарко у вас тут. Прямо Африка какая-то. И это в декабре-то месяце. Я из дома улетал, так у нас минус двадцать семь было, как-никак, Новый Год на носу.

Парень, присев на свой ящик, сказал:

— А здесь вечное лето — триста шестьдесят пять солнечных дней в году.

— Как это? — удивился Караваев.

— Несколько лет назад здесь создали искусственный климат. Теперь ночью температура не опускается ниже пятнадцати тепла, а днём, к сожалению, зашкаливает за тридцать пять, как сегодня, например. Хотя обещали, что среднегодовая температура будет не выше двадцати трёх градусов, что-то там не состыковалось у создателей этого гениального проекта. Теперь вот температура скачет. Часто и за сорок градусов перепрыгивает. И ещё: после того, как ввели в строй этот искусственный климат, ужасно увеличилось комариное поголовье, чего создатели климата никак, конечно, не предполагали. И с водой теперь здесь всё хуже и хуже. Была здесь когда-то река — пересохла, в её русле теперь байкеры гоняют. В общем, как говорилось в одном известном рекламном ролике: «Сухо! ».

— А дождей, дождей, что же, вовсе не бывает? — заинтересовался Караваев.

— Отчего же. Каждый второй и четвёртый четверг месяца с пяти до шести утра у нас плановый дождь, тоже искусственный, между прочим. А после дождичка в четверг, с вертолётов сбрасывают таблетки для фумигаторов, пока бесплатно. Местные бутлегеры-самогонщики нашли таблеткам иное применение: гонят из таблеток жесточайший самогон. Его здесь «фумигаторкой» зовут. Говорят, что комары за версту облетают любителей фумигаторки, а глупый комаришка, решивший испробовать кровушки такого любителя смертельного коктейля, падает замертво в ту же секунду, как вкусит первую каплю. Так, что два положительных эффекта в одном: тут тебе и опьянение и комары не кусают. Есть ещё третий эффект, отрицательный: через месяц-другой у потребителей фумигаторки случается цирроз печени, — тихо произнёс парень.

— Вот это да! — недовольным тоном сказал Караваев. — Одна и та же песня у нас. Всё сказку былью хотят сделать. То реки зачем-то вспять хотят повернуть, то на кукурузу молиться заставляют, то виноградники рубят, то революции устраивают, то капитализм строить затевают и всё всегда с бухты-барахты. Сначала сделают, потом руками разводят: мол, кто же знал, что выйдет именно так? А если не знаешь, что из твоей затеи получится, то зачем такую работу затевать?! Простой табурет изготовить, и то нужно головой покумекать, чтобы у тебя не скворечник получился. Вот и с климатом вашим так вышло, наверное. Как это один наш министр говорил: хотели лучше, а вышло, как всегда?

Парень внимательно слушал Караваева, который немного подумав, продолжил оживясь:

— А с другой-то стороны и польза от климата вашего, думаю, совсем немалая должна быть. Сам посуди: отапливаться не надо, дни стали длинными, а это экономия электричества. Одежды и обуви зимней, опять же, не нужно, опять же выгода! А огороды, сады? Да при таком-то климате по два урожая в год можно собирать! Ну и от ультрафиолета дармового тоже польза для здоровья. Минусов-то, от этого вашего климата, поменьше выходит, парень. Комар, он, конечно, паразит противный. Кормить его своей кровью круглый год не очень-то приятно и заразу он разносит, если его не изводить, но, в конце концов, можно окна марлей затягивать, травить его, ещё чего-нибудь. Да мало ли способов борьбы с этим гадом?

— А на улицу после десяти вечера в москитной сетке выходить и в перчатках, — вставил парень, улыбаясь.

— Что, так заедают? — крякнул озадаченно Караваев.

— С десяти вечера до пяти утра носа на улицу не высунуть. Жизнь здесь в эти часы замирает. Все прячутся по своим углам. Кондиционеры спасают в домах, но по эту сторону забора большинству это не по карману.

— Чудно! А без кондиционера, стал быть, травись фумигаторами? Это по-нашенски! Сегодня говорят, что фумигаторы эти безвредны, а завтра, когда народ загибаться начнёт, скажут: недосмотрели. А умные учёные, руками разведут, мол, кто же знал?

— Vox populi — vox dei, — улыбаясь, сказал парень.

— Что говоришь?

— Говорю, правильно мыслите. Есть ещё несколько интересных деталек, без которых картина этого рая будет неполной. Когда «климат» этот в строй запустили, отапливаться нужда отпала. Люди на радости спилили все батареи отопления и снесли их в пункты приёма металлолома. А тут теперь слухи ходят, что в системе искусственного климата обнаружились серьёзные неполадки, и в случае, если она «накроется», то климат может вернуться в свои старые рамки, а это катастрофа. Раньше здесь, знаете, температура зимой до минус двадцати доходила. Вот и представьте, что здесь с людьми станет без отопления.

— Да, чудеса чудные тут у вас творятся. Это же надо: лето круглый год! К этому ещё привыкнуть нужно. Я бы не смог. Лето, парень, у нас на Севере — я сам оттуда — короткое, а зима лютая и длиннющая. Ждёшь этого лета — не дождёшься, а только, значит, дождёшься его, а оно и пролетело. Ну, так, что? Так в природе заведено. Я, например, все времена года люблю. В любом времени своя красота есть. Зиму люблю, особенно раннюю, когда осень ещё упирается, не хочет уходить, а зима уже подступает. Воздух по утрам такой чистый, дышится легко, ледок в лужицах узорчатый, хрупкий и прозрачный. Утром проснёшься, в окно глянешь, мама дорогая! За ночь весь мир изменился. Тишина, всё белым-бело. Деревья все в белых нарядах, как невесты стоят — красотища! Ну, а без весны? Как без весны-то? Травка первая нежная, как велюр зелёненький, одуванчики хороводы водят, по травке этой, — все в жёлтых сарафанчиках. Грачи, как чёрные нотки весёлой майской песенки греются и горланят во всё горло на проводах, а листочки у берёзок такие зелёные, нежные и клейкие. Всё на глазах оживает, растёт, цветёт и глаз радует и самому жить сразу хочется! А осень? Куда её выбросить с её художествами? Краски-то, какие у неё, как чудно природу расписывает она в золото и багрянец! А у вас тут, с вашим климатом, глядишь, детям скоро объяснять популярно придётся, что такое времена года.

— Да вы поэт! — воскликнул парень, жадно слушавший Караваева.

— Да, брось ― поэт! Эти у вас здесь по аллее гении шастают, поэмами шпарят налево и направо. Видать от жары у здешнего люда «крыши» едут. Наслушался я поэм — стошнило даже. Не за какие коврижки не остался бы я здесь жить. Постоянно в жарище маяться, да с комарами, да с такими, хе-хе, поэмами? Ни за какие коврижки! Народ здесь порченый, верченый и нахальный. Говорила мне Аглая — это нормировщица наша, что сейчас лучше никуда не дёргаться, мол, времена не устоявшиеся, лучше дома сидеть. У неё зять год назад в командировку в Дагестан поехал, — до сих пор нет от него вестей. Что с ним сталось, никто не знает. С вокзала в Минеральных Водах позвонил в последний раз, мол, сажусь на поезд в Махачкалу. И всё — ни слуху, ни духу. Надо было мне послушаться Аглаю, она женщина мудрая, а я дурак попёрся за дармовым ультрафиолетом. Эх…

Задумавшись, он помолчал и продолжил:

— А представляю я себе, сколько миллиардов, да куда там миллиардов — триллионов, в этот «климат» ваш вбухали и сколько деньжат по карманам разным осело. У нас зарплату месяцами не выдают, а тут тебе, нате — чудо-климат, вечное лето. Правильно говорят, что если где-то прибывает, то где-то обязательно убывает.

Когда Караваев замолчал, парень достал из-за ящика, на котором сидел рюкзачок, поставил его на жухлую траву перед собой и, развязывая тесёмки рюкзака, сказал:

— Хочу вас разочаровать, заявленные плюсы здешнего климат в действительности растаяли довольно быстро. Думаете, если отопление стало не нужно, и потребность в зимней одежде здесь у людей отпала, так народ что-то выиграл? Совсем нет, дорогой путник. Здесь за пользованием климатом теперь такой налог дерут с людей, что прежняя плата за отопление кажется суммой сопоставимой с карманными деньгами школьников младших классов во времена СССР. А огороды и сады, здесь совсем не резон заводить. Жучок какой-то всё съедает, поливать нечем, вода дорогая, а магазины и рынки завалены импортными овощами и фруктами, так что нерентабельное это дело огурцы растить.

— Да ты что? — удивился Караваев. — На хрена тогда он нужен был «климат» этот? Чтоб комары тебя заедали, и ты бы ещё за это платил?

Парень, кивая головой, наконец, развязал тесёмки рюкзака, положил в него свою тетрадь и достал пакет, из которого вынул батон белого хлеба с изюмом. Разломив его на две части, он протянул Караваеву большую часть, со словами:

— Возблагодарим небо за сей хлеб, странник. Не побрезгуйте скромным угощением.

— Да я… — засмущался Караваев. Ему стало вдруг стыдно за своё недавнее поведение.

— Берите и ешьте, — настоял парень и он взял хлеб. Он стал неторопливо есть, отламывая от ломтя маленькие кусочки. Хлеб был вкусный и ароматный.

Парень ел, говоря:

— А чему удивляться? У нас народилась замечательная порода людей, ловко жонглирующих пустыми словами. Они хитроумно научились умело обтяпывать разные проекты, за которыми стоят совсем ни те идеи, декларируемые ими во всеуслышание. Дело они всегда преподносят так, что человеку неискушённому в их словесной казуистике, сразу и не разобрать истинной цели. Хотя уши всегда торчат где-то в этом словесном тумане. Думающие люди эти ляпы сразу замечают, да кто им слово даёт? Это, знаете, как в рекламе: о товаре большими цветными буквами, а ниже мелкий чёрный и сливающийся в пятно шрифт, который никто не читает. А в крупных делах такой хитрый шрифт, что его только через сильнейшую лупу прочесть можно, но и, прочитав, вряд ли в такой шифровке каждый разберётся, что-то поймёт. А народ? Он только неясно чует неладное, тревожное, да разобраться ему не под силу без просветителей, которые, конечно же есть, но им трибуны не дают. Да и вечная борьба за хлеб насущный, в которую он загнан, не оставляет ему времени напрячь мозги. Идею «климата» здесь начали продвигать с всегдашнего запудривания мозгов. Долго и нудно мусолили по телевизору, радио и в печати о несомненной пользе и нужности искусственного климата, о том, какая здесь райская жизнь начнётся. Такие учёные мужи, с такими громкими именами ратовали за нововведение, что очень грустно становилось при мысли о том, что, столько умных людей прониклось этой «дичью». Народ, как-то пассивно воспринимал идею климата, он уже строил коммунизм с молочными реками и кисельными берегами, после обольстился сыром бесплатным в мышеловке, устал, и активности не проявлял. Люди разумные, пытались доказать, что это опасная идея, что природа отомстит за своеволие, что нельзя ломать Богово. Но их затюкали, засмеяли, заговорили, зашельмовали, лишили слова и затёрли. Потом новая атака пошла. Стращать стали народ, мол, газа и нефти осталось максимум на двадцать лет, нам-де грозит энергетическая катастрофа, мол, нужно сейчас средства изыскивать, чтобы потом локти не кусать. Заложив зерно, на некоторое время умолкли, а после неожиданно и деньги нашлись, нашёлся так называемый инвестор, зашумели, загалдели радостно. Так долго и громко шумели, что люди уже и слушать это не хотели, затыкали уши. Так под разговоры и шум и появился сей «климат» — синтез лженаучной» мысли, денег крупного капитала, продажной активности толкачей от власти и закулисной деятельности мошенников, имён которых мы никогда не узнаем. И хапнули они все, как вы только что совершенно верно заметили, весьма солидно. Хотя слово «солидно» вряд ли может дать представление о деньгах ушедших налево. Разумеется, вошли в долю и неподкупные деятели-законники, которым всё равно, что «пробивать»: переход на левостороннее движение, смертную казнь, подушный налог на безработных, бесплатные аборты, закрытие молочных кухонь для младенцев, легализацию проституции и лёгких наркотиков, или лицензирование сбора ягод, грибов и хвороста. Главное для них, чтобы их «неподкупность», которая день ото дня дорожает в геометрической пропорции, хорошо оплачивалась. А далее вот что было. Эти же деятели ввели налог за пользование климатом, и налог этот уже много раз увеличивался. Мотивировка? Нужно-де поддерживать систему во избежание вселенской техногенной катастрофы. Затраты, мол, на содержание и на энергоносители растут. И, наконец, самое поразительное! Вы не поверите! Не упадите в обморок: оказалось, что система эта, её сердце — то есть энергоблок, работает на обычной солярке! Представляете? Говорили, что работать он будет на мирном атоме, что благодаря этому сберегутся запасы нефти, а теперь система поедает эту самую нефть прожорливей, чем все старые отопительные системы вместе взятые. Блестящий итог! Это вам не Волгу толокном замесить, или в трёх соснах заблудиться. Это головотяпство высшей пробы, приносящее отличные дивиденды, групповое жульничество с полным безразличием к судьбе людей и природы, а она, знаете, не любит бесцеремонного вмешательства, она обычно изо всех сил пытается самовосстановиться. Она многообразна и гармонична, и хотя всё в ней подчинено выживанию, на многие века растягивается процесс эволюции, дабы приспособиться к новым условиям, но эта цель никак не предполагает в ней изуверства. Вы никогда не увидите льва, который бы весь день гонялся за оленями, складывал бы их в кучу и стерёг своё добро. Царь зверей мудр! Он знает, что в жарком климате мясо начнёт гнить через несколько часов. Он берёт, сколько ему нужно. Когда ему опять будет нужна еда, он пойдёт на охоту. Мало того, когда он сыт и отдыхает, птицы и гиены могут отведать от его трапезы, и он не будет их прогонять. А вот царь природы человек упорно пытается всё испоганить, забывая, что он сам часть этой природы, и обязан жить с ней в ладу и единении. Прекрасный поэт, живший до эпохи нашего «искусственного климата», когда ещё скорость так называемого прогресса была значительно медленнее, чем сейчас, провидчески сказал: «Пока об этом думать неохота. Сейчас нам не до этого пока. Аэродромы, пирсы, и перроны, леса без птиц и земли без воды… всё меньше — окружающей природы. Все больше — окружающей среды». Вы, наверное, уже слышали о здешнем Бермудском треугольнике? Он возник через некоторое время после ввода в строй искусственного климата. Обширный кусок моря неожиданно стал опасен для судоходства и полётов над ним. Самолёты там падают, корабли тонут. Между прочим, море стало мелеть без притока воды. Учёные мужи говорят, мол, необъяснимый феномен природы. Необъяснимый ли? Преподобный Серафим Вырицкий сказал как-то про таких деятелей: учёные — в ступе недотолчённые…

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒