Глава V I 2 страница

Человек со сквозным отверстием в лысой голове и с огрызком верёвочной петли на шее, с табличкой, гласившей «Дайте, наконец, умереть», плакал навзрыд. Доморощенных лекарей и целителей, для которых не существовало ни каких неизлечимых болезней, ни каких проблем связанных со здоровьем, было больше, чем проституток и гастарбайтеров вместе взятых.

Представительный мужчина в очках и медицинском халате, кормил с руки леденцами «Минтон» ягнёнка. Он предлагал клонировать за плату любое животное по желанию заказчика. Тут же стояли врачи в белоснежных халатах с холёными, сытыми лицами. У одного из них на открытой волосатой груди висел невозможно большой золотой крест. По команде этого врача, остальные врачи периодически подносили мегафоны ко рту и скандировали:

— Мы — Европа, а не Азия. Нашим людям нужна Эвтаназия!

Какой-то азиат в халате с беспокойными чёрными маслянистыми глазами хватал людей за руки и, заглядывая им в глаза, спрашивал: «Аллах акбар? ». Люди, улыбаясь, отмахивались, шли дальше. Азиат схватил за руку проходившего священника и жалобно спросил у него: «Аллах акбар? ». Священник погладил его по голове, перекрестил со словами: «Воистину акбар, брат», дал ему конфету и пошёл дальше, что-то шепча. Караваев шёл рядом с ним. Какой-то пьяный забулдыга неожиданно схватил священника за руку, и радостно ощериваясь чёрными гнилыми зубами, закричал: «Глянь, поп! » Ну-ка, покажи мне чудо, поп! ». Священник попытался вырвать руку, но пьяница вцепился, как клещ, весело озираясь, он закричал: «Товарищи, поп не хочет чудо показать». Их стал окружать народ. Священник, наконец, вырвал руку и тоже весело сказал: «Ну, ты выжига, выпросил. Будет тебе чудо». Он перекрестился и размахнулся. Удар в ухмыляющуюся харю был профессионален — пьяница мешком упал на землю и затих. Под гогот, аплодисменты и одобрительные возгласы людей, священник продолжил свой путь.

Рядом с абсолютно голой девицей, через роскошный бюст которой шла алая шёлковая лента, где золотом было выведено: «Мисс Усть-Уржанск — 2007, 100% —девственница. Дорого», устроилась миссис из Англии, раздававшая гуманитарные консервы, изготовленные в 1941 году по заказу Королевских Военно-Морских сил, а рядом бойкая девчушка торговала эксклюзивными экземплярами презервативов, сообщая покупателям, что этими марками резинового предмета пользуются звёзды Голливуда. Пьяные «братки» избивали ногами извивающегося под ударами их крепких ботинок, окровавленного мужчину. Немного поодаль за этим избиением наблюдала группа молодых милиционеров, лакомившихся мороженым. Чуть дальше группа молодых людей со спущенными брюками рукоблудствовала у расстеленного перед ними американского флага.

Караваева опять стало подташнивать. Он облизал пересохшие губы, и стал искать местечко для перекура. Пристроился он между бабулькой, торговавшей приворотным зельем и стариком, уверявшим, что он был лично знаком с Кагановичем. Прикурив у человека похожего на Жириновского, он присел на корточки.

Мимо шли и шли люди. Прошла живописнейшая группа арабов, похожих, как один на Бен Ладена, за ними прополз настоящий БТР, с развевающимся флагом СССР. У флага, на крыше бронетранспортёра танцевали две полуголые девушка. На номерном знаке БТРа значилось «Вован». Люди, ругаясь, неохотно уступали дорогу металлическому зверю.

Следом шла колонна бедно одетых людей с иконами и хоругвями, за этой колонной — ещё одна с портретами последнего царя и его семьи с транспарантом «Нас спасёт самодержавие».

Караваев закрыл глаза и несколько минут сидел, отключившись, а когда открыл глаза, то увидел, что рядом с ним сидит худой человек маленького росточка. Мужчина, дружелюбно улыбаясь, смотрел на него. Ему было далеко за пятьдесят, загорелое лицо его было в глубоких морщинах. Одет он был в клетчатый потрепанный костюм, явно ему маловатый: из коротких рукавов пиджака торчали худые костлявые руки, под пиджаком была майка грязно серого цвета. На ногах его были стоптанные туфли, носков на ногах не было.

«Ещё один фрукт, — мужичок с ноготок, ёш твою два. Алкоголик очередной. Сейчас, небось, тоже заведёт, какую нибудь гадость», — недружелюбно глянув на мужчину, подумал Караваев, а мужчина, продолжая улыбаться, сказал, глядя прямо в глаза Караваева подрагивающим старческим тенорком:

— Милостивый государь, я был вам безмерно благодарен, если вы, войдя в моё положение, соизволите угостить меня сигареткой.

Караваев невольно рассмеялся, и, протягивая пачку сигарет мужчине, сказал:

— Артист! Наговорил! Нельзя разве по-человечески сказать, что курить хочешь, без этих, знаешь, здешних подходов со стихами, прибаутками. Или у вас здесь так принято?

Взяв дрожащей рукой сигарету из пачки, и, прикурив от сигареты Караваева, мужчина приложил руку к сердцу и сказал:

— Премного вам благодарен. За стиль простите. Привычка. Тридцать лет на сцене оставляют, какие-то следы.

— Артист, что ли?

— Что-то в этом роде. А вы, по всему, из вновь поступивших в наши чудесные по своей лукавости и гнусности места?

— А, что, заметно? На лице у меня написано или одежда выдаёт? Ты вроде тоже не при фраке…

— Глаза, сударь, глаза. Они у вас ещё не погасшие. Плёнкой равнодушия и безысходности не успели зарасти. Есть в ваших глазах томление наивности и огонёк любви к жизни пока ещё мерцает. Но если вы (он показал рукой на аллею), по этой Голгофе до конца дойдёте, есть большая вероятность, что они погаснут, раньше времени.

— Глаза, — пожал плечами Караваев. — Причём здесь глаза? Ты, что по глазам читаешь?

— Глаза — зеркало души, — серьезным тоном произнёс мужчина. — Это у детей особенно заметно. Обращали вы внимание, какой в детских глазах небесный свет, когда они улыбаются или грустят? Как они пытливо смотрят своими ясными глазами в глаза взрослых, будто хотят прочитать их мысли… мысли обманщиков.

— Это я понимаю, про детей, это каждый человек замечал, — ответил Караваев, и, усмехнувшись, спросил, — А ты случайно не очередной суггестолог с клизьмастологом в одном флаконе?

Их глаза встретились, и Караваева, будто током ударило, такая тоска и боль застыла в глазах этого человека.

— Ну, что вы! Куда мне до таких вершин. Я человек из прошлого и без будущего. Порой мне кажется, что меня в машине времени закинули в эту быстро меняющуюся реальность, ставшую моим страшным сном. Как никогда остро я стал ощущать, как время убыстрило свой бег, что оно бежит быстрее, чем в моем прошлом. Так должно быть, наверное, в конце времён, хотя, скорее, это только моё личное ощущение одиночества, безысходности, обречённости, бесцельности моего бытия, конечности сущего. Жизнь моя стремительно несётся к концу, и я на тормоза не жму, и даже радуюсь этому. Знаете, голоса мне шепчут, что я сам могу разом остановить свои часы, но я этого не сделаю, не я себе жизнь дал. Да, обречённость… обречённость временем, в котором добро перемешивается со злом, правда смешалась с ложью, став полуправдой, границы блага размыты, цель не фокусируется, выбор не ясен. Вавилон, людской муравейник, муравьи, переставшие понимать друг-друга, растерянно толкущиеся на перекрёстке ста дорог. Если бы у меня была возможность перенестись в машине времени в какие-то другие времена, я бы выбрал такие времена, в которых зло, упиваясь величием дьявольских идей, скидывало с себя маску, и выбор человека становился до банального прост: или ты кричишь со всеми очарованными, или ты восстаёшь, остаёшься человеком. Например, не возражал против заброски меня, скажем, в 1936-ой год в гитлеровскую Германию! Не очень весёлые времена, но там, у честного человека всё же был ясный выбор: или ты с людьми или с антилюдьми, белое или чёрное. Окиньте взглядом это муравейник: с кем бороться, в какие леса уйти партизанить? Как бороться с полками муравьёв, в чьи головы вбиты раздрайные безумные идеи индивидуализма и свободы от совести? Пару тысячелетий назад Царь Небесный, ходивший тогда по земле с учениками, изгнал их бесноватого безумца сонм бесов, вселив их в стадо свиней. Ныне царь земли забрал у людей дух и поселил в них тех бесов, он хохочет, глядя, как человеки превращаются в ненасытных свиней. Доживать свою жалкую жизнь мне придётся здесь. И таких, извините за сравнение, «выкидышей», — попавших в это светлое будущее, в котором всё лукаво, такое устроено хитросплетение из пустых слов, выдаваемых за здравые размышления, такая создана атмосфера разлада, непонимания корневых смыслов, целей, устремлений, действий, поступков — здесь великое стадо. Мир абсурда! Вот они (он опять указал рукой на толпу на аллее), обречённые исчезнуть, как вид, вид слабый, уступающий место под солнцем виду новому, захватывающего жизненное пространство без всяких сантиментов, не знающих слов дух, Бог, мать, женщина, совесть, старик. Такой вот вид новой земной твари. Инволюционный дарвинизм, коллега.

— Я таких слов не знаю. Непонятное говоришь. И чего это ты меня в коллеги записываешь? У меня нет особого желания сейчас умирать, — сказал Караваев.

Мужчина посмотрел на Караваева долгим и грустным взглядом:

— А это от вашего желания, дружище, абсолютно не зависит. Ваше мнение уже никого не интересует. Вы задействованы в необратимом процессе. Управляемая инволюция — беспощадна! Когда алчные и злобные мизантропы берутся за управление Миром, они неминуемо приводят его к гибели. Это сладчайшая дьявольская идея.

— Значит, я, по-твоему, как бы уже и мертвец? — усмехнулся Караваев.

— Вы бесприютный атом, бесцельно носящийся в пустоте. А поскольку все атомы теперь заряжены отрицательно, а одинаково заряжённые частицы, как известно, не притягиваются, то соединится в молекулы единения, единодушия и общности — вы и остальные атомы лишены возможности, а это значит, что рано или поздно вас унесёт к звёздам, где вы станете пылью. Понимаете меня?

— Страшные картины рисуешь, артист. Сдается мне, что это у тебя от какого-то своего личного горя. Жизнь, между прочим, всегда побеждает и сквозь асфальт трава прорастает. Ты этого никогда не замечал? — ответил Караваев.

—Траве, как и всему на этом свете время нужно, что бы какое-то действие произвести. У людей, чтобы прорасти Любовью, времени уже не осталось, мы при дверях стоим, — сказал мужчина, тяжело поднимаясь. — Один хороший поэт когда-то вдохновенно написал, что нужно идти «путём зерна». Здесь посеяны плевела, — плевела, увы, не прорастают. Благодарю за сигарету. Глаза у вас хорошие, оттого и поговорить с вами решился, хотя, кажется, делал это я напрасно: вы меня не услышали; ваши мысли, где-то витают далеко отсюда, в чём-то обыденном, суетном. Тем не менее, хочу пожелать вам удачи. Прощайте, дружище.

— Постой, — остановил его Караваев, ты случайно не знаешь, кто такой Махатьма? Тут один всё привязывается…

— О, это большой человек, местного разлива! Его верные адепты, коих здесь тьма, рыщут здесь в поисках земного рая, рай легко возникает, когда они получают от своего гуру райские таблетки, за них они готовы отдать ему свою жизнь и чужую возьмут без сомнений и сожаления. Не знаю сам ли он придумал себе такое имя, или это его тюремная кличка, но люди, идущие к нему погружаются, извините за каламбур, в кромешную и вечную маха-тьму. Настоящий же Махатма (мужчина наклонился к уху Караваева и прошептал еле слышно), покоится в Мавзолее, и его обожатели-некрофилы совершают в честь него молебны в красных чертогах, он о сих пор вводит своих многочисленных адептов в восторженный транс, наполняет их силами, ведь его идеи живы и обладают силой круче водородной бомбы.

— Ты про Ленина, что ли? — спросил Караваева

— Вы сказали, — ответил мужчина и, прихрамывая, вклинился в толпу, а Караваев посидев ещё немного, продолжил свой путь. У него разболелась голова, жажда стала нестерпимой.

Обойдя смуглого человечка, ходившего босиком по раскалённым углям, а за ним такого же смуглого человечка, сидевшего на мусорном контейнере в позе лотоса, он остановился: на пятачке, вокруг которого стояла плотная масса людей, происходило нечто необычайное. Действие снималось телевизионщиками. В центре истоптанного пятачка земли стояли два столика. На одном стояла большая клетка со снующими мышами, а на другом напитки, кетчупы и большая ваза с чипсами. Из толпы, поощряемый криками, вышел модно одетый парень и подошёл к столикам.

Вертлявый чернокожий ведущий объявил в микрофон:

— Ну, наконец-то! Ну, наконец-то, у нас появился первый смельчак. Долго же нам пришлось ждать. Я уже было, сам думал сделать это, но я, ребята, вегетарианец, на самом-то деле. Надеюсь, что сегодня очередной рекорд Гиннеса наконец-то падёт. Напоминаю, что прошлый рекорд — это двадцать одна мышь, съеденная за три минуты и две секунды, принадлежит гражданину Грузии Драчилу Набзделашвили. Ну, что, парень, ты готов? Выпей пивка для смелости, лиха беда ― начало. Может тебя ещё понравится мышатина. В осаждённых крепостях за неё платили золотом. Ну, что, поехали?

Парень с глупой улыбкой на лице достал из клетки за хвост извивающуюся мышь, широко раскрыл рот, но вдруг с отвращением швырнул мышь в завизжавшую толпу и, закрыв рот ладонью, позеленев, стал быстро выбираться из толпы со страдальческим выражением на лице.

Толпа захохотала. Ведущий, посмеиваясь, воскликнул:

— Позор человечеству. Люди совсем аппетит к жизни потеряли. Одни слабаки остались, на самом-то деле. Ну, есть ещё желающие? Смелей, смелей, господа — это же всего лишь мышки.

Ещё множество претендентов подходили к стойке, но и с ними происходило тоже, что и с первым смельчаком. Наконец, к столам подошёл прыщавый юнец в майке с портретом Че Гевары и серьгой в носу. Немного помявшись, он попил пива и под одобрительные крики толпы, ведущей хором счёт съеденным мышам, проглотил без остановок двадцать четыре мыши, запил кетчупом из бутылки. Рыгнув, он победно вскинул руки вверх и заплясал в экстазе. Зрители бросились обнимать и поздравлять победителя.

Сдержав очередной рвотный позыв, Караваев двинулся дальше. Ему нестерпимо хотелось пить, а мимо как назло бегали торговцы напитками, не позволяя забыть о жажде. Остановившись, он на глаз прикинул оставшееся до отеля расстояние и пришёл к выводу, что прошёл уже большую часть пути

«Дело движется, — подумал он, сам себя, успокаивая, — потерпи ещё немного, Тимофеич. Если всё выгорит — отмоешься в ванной, отоспишься и забудешь об этом сумасшедшем дне и этом бардаке. Запрёшься у себя в номере, и три недели никуда носа не будешь высовывать, чтобы всей этой гадости больше не видеть».

Он остановился, увидев живописную картину: вокруг жерди вбитой в землю, на конце которой были привязаны разноцветные ленты, водили хоровод крепкие симпатичные парни в русских вышитых рубахах, шароварах и лаптях. Девушки были в красочных сарафанах и платках, они пели. Неожиданно круг распался, девушки отошли в сторону, а парни подняли сложенные на земли мечи, и затеяли шуточный бой. После боя они обнялись. Вперёд выдвинулся один из бойцов, в майке со странным знаком, напоминающим свастику. «Братья, — стал он говорить, — нам втюхали чужую веру. А у нас были наши родные боги, мы жили русской жизнью, гордые русичи были грозой соседей недругов. Фальшивая история со школы говорит нам о том, что Русь крестил князь Владимир. Он такой же русский, как я китаец, Это нечестивец и враг, сын жидовки Малки, предавший Русь. У нас были свои боги, и своя славянская Библия мы с ними были непобедимы и сильны. Мы поклонялись Солнцу-Ра, дающему жизнь всему. Вдумайтесь в слово «радуга». Что это такое? Ра ― дуга, то есть солнечная дуга. Ра — это космическая энергия жизни, света, добра! Вслушайтесь в слова: ра-дость, ра-бота, культу-ра, ве- ра, великая наша река Волга звалась когда-то Ра…

— Завёл песню, — перебил «русича» один из слушателей. — Трансформатор, тоже из древней вашей истории?

— Брат, кстати, обрати внимание, что в середине слова «брат» живёт прекрасный слог РА, а трансформатор — иностранное вражеское слово, но и тут сыграла вековая интуиция русской крови, ведь трансформатор в конечном итоге даёт свет! Этого, ты, брат, не заметил?

— Ловко ты меня отбрил! На всё у вас есть готовое объяснение. Тогда «ра-ввин» и «п –ра -вославный» — слова по сути для вас вражеские, с какой стати содержат эту вашу сакральную частицу.? А ра - зврат? В нём аж две такие частицы. Брат, получается, что в слове «разврат», двойная сила солнца? Какой бред! Словесная казуистика!

Русич смешался и покраснел. Он не нашёл, что ответить, а слушатель продолжил:

—Я продолжу. Рапортичка, раскладушка, раскопка, раскрутка, расписка, крамола, крахмал, драма, пилорама, тоже русичи придумали? Вы в словарь русского языка загляните, знатоки. И в историю. Противно слушать.

Девушки в сарафанах, остальные бойцы, пришли на помощь своему соратнику. Они, обступив, говорливого прохожего заговорили разом, перебивая друг-друга, благожелательности уже не наблюдалось. Мужчина стоял, усмехаясь.

Караваев прошептав: «Прораб, таракан, трактор — тарабарщина», — двинулся дальше. Кое-где в скопление людей стали появляться «дыры», идти стало легче. Он пошёл живее, стараясь поменьше обращать внимание на шумевшее вокруг него людское море. Снующие вокруг распространители рекламных листков и брошюр впихивали всем свою продукцию. Караваев волей-неволей тоже брал эти разноцветные листки и как все тут же их выкидывал.

Остановился он около двух немолодых деревенского вида женщин в застиранных ситцевых платьях. Женщины уверяли, что с 1992-го года питаются землёй и тут же демонстрировали свои необычайные способности, поедая землю деревянными ложками из стоящей перед ними корзин с землёй.

Он с любопытством заглянул в корзину. Земля в ней по виду была обычным чернозёмом, от неё исходила прохлада и дух прелой листвы.

— Попробуй, сынок, попробуй, — сказала одна из женщин, — земля-матушка, она всех прокормит. Землицы у нас много — на всех хватит. Только привыкнуть надо. Мы с Фросей-то, с подругой моей, привыкли. Едим, и видишь, живы.

— Я возьму? — помявшись, спросил Караваев, подумав, что возможно прохладная земля притупит жажду, ставшую уже нестерпимой.

— Бери, сынок, бери, — закивали головами женщины.

Караваев тремя пальцами взял малюсенькую щепотку земли, поднёс её ко рту, помялся немного, потом всё же положил землю в рот, но тут же выплюнул её в сторону.

— Нет, не могу, — сказал он женщинам, отплёвываясь и улыбаясь страдальчески.

— Это ничего, — сказала другая женщина, — попервах, оно непривычно, конечно, и неприятно, а потом привыкаешь и ешь с удовольствием. Лесная земличка особливо хороша, я её люблю, а Фрося, ― та больше речную любит.

Караваев, с жалостью посмотрев на женщину, попрощался и пошёл дальше. Вскоре он услышал музыкальную разноголосицу, неблагозвучную мешанину нескольких мелодий, исполняемую сразу несколькими оркестрами одновременно. Это звучание напомнило ему атмосферу далёких майских и ноябрьских праздников. К радости Караваева идти стало легче и спокойней, потому что людей здесь было меньше. Солнце уже висело над отелем — дело шло к вечеру.

Аллея сузилась, звуки музыки усилились. Вскоре он вышел на прямоугольную площадку и попал в царство музыки.

Большой эстрадный оркестр, все музыканты которого были одеты в железнодорожную форму, наяривал «Рио-Риту». На нотных пультах было написано «Биг-Бенд профсоюза железнодорожников СССР, узловой станции Баладжары Закавказской железной дороги». Рядом с железнодорожниками играл большой духовой оркестр Краснознамённого Тихоокеанского флота. Морячки-пенсионеры играли «По долинам и по взгорьям». Напротив них хор пенсионеров ракетодрома «Байконур» тосковал о снящейся им траве у дома. Хор рецидивистов с лицами туберкулёзников наводил тоску песней «Гори, гори, моя звезда». У солиста был необычайно высокий проникновенный тенор.

Караваева удивило то, что оркестры не мешали друг другу. Как только он переходил от одного оркестра к другому, звучание других оркестров пропадало. «Чудеса продолжаются, — с раздражением подумал он, — поскорей бы мне выбраться из этой расчудесной сказки».

Дальше несколько десятков гитаристов терзали свои гитары. Надувая щеки, работали одиночки-саксофонисты, трубачи, тромбонисты, кларнетисты. Были баянисты, аккордеонисты, оркестр слепых бандуристов, большой казачий хор, таджикский и молдавский ансамбли, оркестр ударных инструментов из Танзании, рок-группы, реперы, бубнившие речёвки, певицы и певцы с оперными голосами, камерные ансамбли, солисты-скрипачи и виолончелисты, джазовые ансамбли.

Были ещё акробаты, жонглёры, фокусники, факиры, молодёжь, исполняющая сложнейшие танцевально-акробатические па. Несколько тучных женщин трясли жирами, исполняя танец живота. Караваев, вертел головой во все стороны, поражаясь увиденному. Он периодически посматривал на вершину возвышенности, убеждаясь, что объект его конечной цели — отель становиться ближе. Это его подзаряжало, сил у него прибавлялось, и он тогда прибавлял шаг.

В одном месте ему пришлось остановиться: дорогу преграждала плотная колонна людей, они выстроились у входа в большой шатёр. Он спросил у бледной, без кровинки в лице женщины: «А что здесь? » Она ответила тихим голосом:

― Здесь можно кровь сдать, я третий раз уже сдаю сегодня. Платят копейки, но деньги нужны очень.

Караваев обошёл эту группу, но ему опять пришлось сбавить шаг: путь ему преграждали плотно стоящие ряды мужчин. Ему пришлось остановиться. Сзади него раздался голос:

― Ты последний будешь? »

― Я… просто, — замявшись, ответил Караваев, — а куда все стоят-то?

Он приподнялся на носках, глянул вперёд: очередь мужчин выстроилась перед будкой, вроде дачного туалета-скворечника, только больше размером; на двери этого заведения была прилеплена картинка с улыбающейся голой красоткой и в эту дверь входили мужчины, выходя через некоторое время через боковую дверь. Караваев повернулся к мужчине, который не ответил на его вопрос:

― Туалет там, что ли? »

― Туалет, туалет, — ответил мужчина глухо.

― Бесплатный? — опять спросил Караваев.

― Где ты, в натуре, видел здесь что-то бесплатное? Платный, платный, — последовал раздражённый ответ. — Ты, что, мужик, дурака мне втюхиваешь? А? Здесь все знают, что это такое! Придуряешься, да?

― Да я здесь первый день, — промямлил Караваев.

― Новенький? Так бы и сказал. Если есть деньги и желание, можешь по-быстрому облегчиться... по сексуальной части. Осознаёшь? » — уже спокойно ответил мужчина. Караваев вытаращил глаза. Мужчина глянул на него и рассмеялся:

― Испугался? Нормально и безопасно, деваха резиновая, электрическая, всё делает, как живая.

Караваев побледнев, закрыл ладонью рот и бросился бежать, рвотный позыв был слишком сильным, он, сбивая людей, добежал до забора и судорожно согнулся. От забора он отошёл не скоро, приходил в себя долго. Ему уже никуда не хотелось идти, он стал думать, что, наверное, ему нужно было остаться с велорикшами. Но он взглянул на стоящий совсем близко, упершийся в небо отель, и, вздохнув горько, продолжил путь.

В самом конце площадки на табурете сидел пожилой баянист, перед которым на земле лежала потрёпанная пограничная фуражка, почти доверху наполненная сторублёвками.

Баянист шпарил лезгинку. Рубашка его насквозь была мокрая от пота. Перед ним стояли семь красивых девушек-горянок, юных, не старше семнадцати лет, статных, с изумительно белыми чистыми лицами. Все они были в длинных чёрных платьях и шёлковых платках. На поясе у каждой было что-то вроде увесистого патронташа, переплетённого разноцветными проводами с помаргивающими лампочками.

Как только баянист заканчивал играть и доставал платок, чтобы обтереть пот с лица, какая-нибудь из девушек бросала в его фуражку очередную сторублёвку, и старик вновь заводил лезгинку. Девушки не танцевали, никаких эмоций не было на их прекрасных и печальных лицах. Они стояли, молча, и задумчиво смотрели на баяниста. Здесь было свободно, толчеи не было и Караваев, прикурив у отдыхающего балалаечника, стал рядом со стариком, в руках которого был лоток. На лотке у него были уложены шоколадки, жвачки, леденцы, сигареты, чипсы и сухарики.

Старик наклонился к Караваеву, кивнул головой в сторону горянок.

— Шахидки, — прошептал он. — Уже час нашего Васю-баяниста терзают лезгинкой этой. Повезло ему сегодня. Они ему уже пять, наверное, его пенсий в фуражку накидали.

Караваев удивился:

— Шахидки, говоришь? Как это может быть?

— Шахидки, — подтвердил старик, — они здесь каждый день пасутся. Видал пояса? Оно самое в поясах этих, разумеешь?

— Дедушка, что за ерунду ты городишь? Все знают, что это шахидки, и никто ничего не предпринимает? А если они на кнопки нажмут, догадываетесь, что здесь будет? — не поверил Караваев.

— А что предпринять можно? — пожал плечами старик. — В том-то и дело, что кнопочки у них, и им до них дотянуться секундное дело. Вот люди и боятся. Никто не знает, как они сюда просачиваются, но они каждый день здесь появляются. Тут недавно один майор отставной из «афганцев», — он тут охраной заведует, — решил с девчонками мирком да ладком поговорить. Мол, очень прошу вас не смущать народ. Нечего, мол, стращать людей, снимите пояса, да и ходите, как все, слово офицера даю – никто вас не тронет. А они: ближе подойдёшь — замкнём контакты. С такими, как ты, у нас разговора не будет, гяур. Мы сами знаем, говорят, где нам ходить, и как ходить. Вот так вот, сынок. Да я и сам как-то с ними говорил — они мои клиентки постоянные. «Сникерсы» у меня покупают, они ж девчонки ещё, им сладенького хочется и в куклы-то они еще не наигрались, небось. Я сынок в войну «Юнкерсы» сбивал, теперь «Сникерсы» продаю. (Старик рассмеялся собственному каламбуру). Внучке помочь надо. Она в институте учится. Так вот, говорил я вон с той шахидкой, что в белом платке, она, по всему, старшая у них. Она меня уверила, что ничего здесь взрывать они не собираются. Есть, сказала, у нас цели поважнее. Мы, говорит, сюда за батарейками приходим, нам, говорит, всегда свежие нужны, чтобы ненароком осечки у нас в решающий момент не произошло. А вас, говорит, чего взрывать несчастных? Так и сказала: несчастных, представляешь? Опустила нас русских ниже плинтуса. Мы, говорит, знаем, кого взрывать, (старик понизил голос), да, здесь нет такого человека, который бы не знал, что они отель намылились взорвать! Меня, понимаешь, то, что она нас всех несчастными назвала, зацепило за живое! Не выдержал я и говорю ей: зачем вам всё это? Молодые, красивые, здоровые, вам бы детей растить, хозяйками в своём доме жить. Это же грех, какой, себя убивать! Небось, Аллах ваш, говорю, вряд ли такое одобряет. А она, мне отвечает: война идёт, старик, война! А мы, как раз, воины Аллаха, его невесты. Как сделаем мы своё правое дело, говорит, на небеса, в рай попадём. У вас, говорит, тоже свои шахиды были, когда вы с фашистами бились. Грамотная! Тот же Гастелло, например, говорит, и не один он, говорит. Таких героев у вас много было. А Александр Матросов, а Зоя Космодемьянская? Как думаешь, дедушка, спрашивает, Гастелло с Матросовым и Зоей в ад или в рай попали? Мучеников за правое дело, говорит, что ваш Бог, что наш к себе в рай призывает. Только, говорит, Матросовы, Карбышевы и Космодемьянские перевелись у вас, а значит, и победить вас теперь можно. И победим, говорит, непременно теперь победим. Вот ты, говорит, седой старик, воевал, наверное, и чего ты здесь с больными ногами на этой помойке стоишь? Что это за дети- звери у вас, что старость не уважают? Почему не хотят тебя обеспечить, чтобы ты жизнь свою завершил достойно? Мужики ваши здесь на рынке бельём женским торгуют, пьют, в женские одежды рядятся, дети бегают голодные, а девчонок ваших, говорит, — их больше всего мне жалко, — уроды всякие портят, а братья за них не вступаются. Где их братья? Значит, говорит, ослабели вы, а ослабленных, бьют, говорит, такой закон жизни. Обиделся я. Сын у меня, сынок, в Афгане голову сложил. Погиб геройски, свой взвод спасая. Он мог не пойти в то пекло, но пошёл. Внучке моей — его дочери, месяц всего-то был, когда он туда ушёл. Теперь вот правнук у меня. Внучка в институте учится и на двух работах вкалывает. Муж у неё инвалид, но без дела не сидит, на компьютере работает дома. Ну, и я пособляю семье, никто меня не гонит работать. А чего сидеть на печи, коли ноги ещё бегают? Я до Берлина дошёл в войну. Все вражьи пули и осколки меня облетали, Николай Угодничек уберегал, да Бог здоровья дал и долгих лет жизни. Ну, я ей и высказал мою правду. Неверно судить обо всём нашем народе, сказал я этой горянке, только на здешний базарный люд глядя. Народ никак в себя прийти не может, так его огорошили. Какое же тут единомыслие быть может, когда такой раздрай, да совращение народа произошло? Не вечно так будет, обязательно очнётся народ, сказал ей! Было уже такое лет четыреста тому назад: смута, разъединение, смущение. Застыдился народ своей немощи! Застыдился, ожил, защитил себя и Родину. Это мы ещё посмотрим, сказал я ей, кто ослабел, когда дело до большой драки дойдёт, когда народу не под приказами нужно будет на чужой земле погибать, незнамо за что и за кого, а свой дом и своих детей защищать. Ты мне, говорю ей, примеры геройские приводишь, только говорю, всего народа это победа. Смогли фашисты (а какая сила была! ), Ленинград, Сталинград, Москву взять? Получили под зад и под Курском, и под Севастополем, под Брестом, под Одессой. Нигде, говорю, врагу покоя не было, потому что народ дом свой защищал, Родину. Цель была святая не дать поругать свою землю. Чем, говорю, для фашистов эта война кончилась, ты знаешь. Могу ещё древние времена вспомнить: Поле Куликово, Александра Невского, Жукова, Нахимова с Ушаковым, Суворова с Кутузовым, Дмитрия Донского опять, Минина с Пожарским. Найдутся силы, сказал я ей, мы долго запрягаем... Думал, разозлится она. Не разозлилась, говорит: таких, как ты, старик, всё меньше и меньше остаётся. Сейчас у вас всё больше расслабленных, и веру свою предавших много, а значит, эти, которые, веру своего народа предают, уже не ваш народ, они драться не будут. У них другие боги. Им этого не нужно, эти свою шкуру спасать будут. Смотрю я на неё — вроде не в себе она: бледная, глаза печальные. Говорю, доченька, что же командиры ваши с жёнами, да с детьми в шахиды не отправляются, коли, рай вам обещан за смерть других людей? Грустно так ответила: мол, не знаю насчёт командиров, у каждого своё дело. Потом помолчала, а сама чуть не плачет. Что хорошего на этом свете, старик, говорит? Ничего я хорошего на этом свете не вижу. Потом сказала, всё! Не хочу больше говорить. Иди, говорит, старик. Вижу, нервничает она сильно, я и ушёл.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒