Шульман Аркадий Львович 21 страница

Несколько лет назад я возвращался из Минска в одной машине с тремя молодыми хасидами, которые ехали в Витебск помочь местным евреям провести Песах. Естественно, были одеты в традиционную еврейскую одежду. Ехали мы по лепельской дороге. Поскольку биотуалеты у нас редкость, остановились по надобности у опушки. Хасиды справили нужду и выходили из лесу. В это время по дороге ехало пять-шесть машин. В окна стали выглядывать пассажиры, шоферы – сигналить. Хасиды, выходящие из белорусского леса, представлялись им не меньшей экзотикой, чем инопланетяне, прилетевшие на землю.

Было бы интересно и, думаю, экономически выгодно открыть в Беларуси Музей еврейского местечка-штетла. Сделать этот музей под открытым небом: несколько улиц, построенных в традиционном для евреев архитектурном стиле, в центре на возвышенности — синагога, здесь же рынок, лавки, магазинчики. Лавки и шинок должны работать для туристов, а вот ряженые евреи, гуляющие по улицам местечка, вовсе не нужны. Все жители еврейского местечка давно обитают на небесах. Такой музей уже есть в Израиле. Но память о штетле должна быть увековечена и на белорусской земле, а от туристов, уверен, отбоя не будет.

Сегодня ни в одной из деревень по дороге из Лепеля в Уллу нет евреев. Да и в самой Улле, районном центре и городском поселке 50-х годов, осталось всего двое подопечных еврейской благотворительной организации “Хасдей Давид” – Мира Давидовна Мельникова и Анна Михайловна Винокурова. Мире Давидовне за 75 лет. Она работала ветфельдшером. Анна Михайловна чуть моложе, и тоже всю жизнь трудилась не покладая рук.

Улла – старинный городок на берегу Западной Двины. На его гербе, на красном поле замок с башнями и бойницами, как напоминание о средневековой истории. Улла на двадцать лет раньше Витебска получила Магдебургское право, то есть право на самоуправление.

Евреи живут здесь с давних времен. В “Инвентарной книге” за 1764 год записано, что в Улле 10 главных частей города, из них дворов 187, жителей до 600, евреев до 20 душ.

Золотым для Уллы стал XIX век. В самом его начале закончили строительство Березинской водной системы, соединили реки Березину и Уллу. Начали сплав леса из Минской губернии в Ригу. Поплыли баржи с кожей, зерном. В Улле построили пристань, грузили на баржи мед, пеньку, воск – чем богаты эти места и что пользовалось спросом в Европе.

В это время значительно выросло население Уллы, и заметную роль в жизни местечка стали играть евреи. Горожане занимались торговлей, сплавом леса, были хорошими гончарами, рыбаками, делали прекрасные лодки. Сюда из окрестных местечек и городов приезжали специально покупать удобные многовесельные лодки.

Но все-таки самой дефицитной считалась профессия стырнового, или говоря сегодняшним языком – лоцмана. На лоцмана специально учились на курсах, которые действовали в Смоленской губернии. За провод одной баржи от Уллы до Риги лоцман получал 25 рублей серебром, а гребец – 8-15 рублей. По тем временам большие деньги. До Риги плыли 11-12 дней.

В 1867 году больших и малых плотов товарного леса из Уллы в Прибалтику было отправлено свыше 2, 5 тысяч кубометров на сумму 700 тысяч рублей.

Ульские предки Барри Гинзбурга, судя по семейным преданиям, жили в своем доме на берегу Западной Двины. А поскольку практически все еврейское население города было так или иначе связано с “водными” профессиями, думаю, что и их не миновала эта судьба.

Когда я рассказывал об этом Гинзбургам, Барри вспомнил: кто-то из его предков конопатил лодки и этим зарабатывал на жизнь.

Западная Двина издревле кормила евреев. Еще в XVII веке еврейские купцы плавали по реке, торговали в Витебске, Сураже, других городах и местечках. Среди двинских рыбаков, об этом рассказывают хасидские истории, было немало евреев. Как впрочем и среди плотогонов. И даже двинскими бурлаками были чаще всего евреи. Кто-то выбивался в люди, становился хозяином баржи или парохода, и уже в двадцатые – тридцатые годы XX века среди капитанов двинских пароходов было немало евреев.

В 1881 году пароход “Витебск” сделал первый рейс по маршруту Витебск – Улла. Вниз по течению он плыл со скоростью 20 верст в час, а против течения – на 8 верст в час медленнее.

Пароход “Витебск”, как и пароходы “Двина”, “Торопа”, “Двинск”, “Каспля”, “Межа”, плававшие по маршруту Витебск – село Устья, принадлежали Р. Эману. Его конкуренты З. Гиндлин и Л. Рахмилевич, чьи пароходы плавали от Витебска до Двинска (нынешний Даугавпилс), имели более артистическую или цирковую натуру, что нашло свое отражение в названиях их пароходов: “Гигант”, “Атлет”, “Надежда”, “Герой”, “Силач”, “Борец”.

Думаю, что хупу молодым делали в ульской синагоге. Так было принято – невесту везли к жениху. А вот плыли из Лепеля до Уллы на пароходе по Березинской водной системе или карета была запряжена тройкой лошадей и ехала по тракту, можно только гадать.

На свадьбу собрались гости из многих соседних местечек. У предков Барри Гинзбурга было немало родни. Они умели жить с людьми в мире и их уважали, ценили за отзывчивость, за то, что приходили на помощь нуждающимся, были мудрыми и богобоязненными людьми. Свадьбу справляли во дворе дома. Свежий ветерок с Двины прибавлял гостям сил, и они пели, танцевали, выпивали и закусывали, желали молодым здоровья и много детей…

В 1905 году, когда молодая семья уезжала в Америку, в Улле постоянно проживали 2975 человек, из них – 2050 евреев. Так что еврейскую речь можно было слышать повсеместно: и на пристани, и в мастерских, и среди детей, и среди тех, кто заглядывал в винную лавку. На идише говорили и евреи, и белорусы, и поляки. В пятидесятые – шестидесятые годы в Улле еще жили старожилы, хорошо понимавшие еврейский язык. Правда, слышали они его очень редко, иногда летом кто-то из евреев приезжал отдохнуть или порыбачить на Двине.

Чем еще было знаменито местечко в начале XX века? Каждую весну здесь проходила большая конная ярмарка. Купцы и покупатели приезжали из разных губерний. На ярмарке продавался табун лошадей до 100 голов на сумму

2-3 тысячи рублей.

В местечке работали три кожзавода, небольшие мастерские и водяная мельница, 2 винные лавки, 6 магазинов и почтово-телеграфное отделение. В местечке было 30 кирпичных и 200 деревянных домов, общая протяженность улиц, мощенных камнем, составляла 340 сажень. Вот такая статистика тех лет.

В Улле нас встречала Анна Михайловна Винокурова. Вместе с ней мы продолжили знакомство с городским поселком.

День выдался пасмурный, накрапывал дождик, и это делало настроение немного грустным. Покосившиеся заборы, базарная площадь с большой лужей и пустым длинным прилавком из давно некрашенных досок – казались пришедшими из черно-белых фильмов о послевоенных годах.

Через несколько дней я узнал, что мое настроение в чем-то было оправданным. Улла в те дни лишилась городского статуса, и вместо “поселкома” на табличке местной администрации уже было написано “сельсовет”.

Анна Михайловна более 50 лет отработала фельдшером на “Скорой помощи”, неоднократно избиралась депутатом поселкового совета, председателем Совета ветеранов Уллы. Заслуженный человек, пользующийся большим уважением.

– За этот год в Улле родился один ребенок и умерло шесть ветеранов войны и труда, – привела она нерадостную статистику.

Винокурова приехала в Уллу в 1949 году после окончания Киевского медицинского училища. Родители с Украины. Отец Михаил Ефимович Диментман был репрессирован в сталинские времена как “враг народа”. Отсидел 17 лет. В 1954 году его выпустили из лагеря, и он приехал к дочке в Уллу. Пару лет проработал бухгалтером. Лагеря подорвали здоровье. Михаил Ефимович вскоре умер. Похоронили сначала в Улле на старом еврейском кладбище, а потом перезахоронили в Витебске.

Мы подъехали к пустырю, расположенному недалеко от ферм. Рядом паслись чьи-то козы. Вперемежку с кусками арматуры, битым кирпичом, бытовым хламом и кусками ржавого железа сиротливо прятались в траве, рытвинах, кустарнике памятники старого еврейского кладбища.

Стало ясно, почему дети Михаила Диментмана решили перезахоронить отца, хотя у евреев это делается крайне редко, а религиозные евреи могут перезахоранивать своих близких только в земле Израиля.

– Надо бы кладбище огородить, убрать его, – виновато сказала Анна Михайловна.

Но всем было понятно, что никто в Улле этого делать не станет. Нет денег в местном бюджете на такие поступки.

Должна быть принята общегосударственная программа сохранения старых кладбищ, которые находятся в маленьких городах, деревнях. Их никто не собирается сносить, и они века будут смотреть на людей с молчаливым укором. О сохранении этих кладбищ должны позаботиться представители всех конфессий, в том числе и еврейские организации: найти спонсоров, чтобы не было стыдно ни перед предками, ни перед потомками.

– Теперь всех хоронят на общем кладбище, – сказала Анна Михайловна. – Там порядок.

Мы ходили по кладбищу, пытаясь прочитать надписи на мацейвах. Возможно, здесь были похоронены родственники или однофамильцы Барри Гинзбурга. Наши поиски результатов не дали. Многие памятники вросли в землю, и надо проводить раскопки, чтобы открыть надписи, другие могильные камни заросли толстым слоем мха, из-за которого невозможно прочитать ни одной буквы, кое-где буквы стерлись от времени и можно только на ощупь определить, что они когда-то были выбиты на камне.

В Государственном архиве Витебской области хранятся документы Ульского райисполкома. После поездки с Гинзбургами я заинтересовался историей местечка и пришел в архив. Мне принесли несколько десятков папок с желтыми от времени, ветхими листами бумаги. Практически все довоенное делопроизводство велось от руки, и прочитать сегодня слова, написанные выцветшими чернилами, не совсем разборчивым почерком – иногда сверхсложная задача.

Архивные документы переносили в какой-то другой затерянный мир, и даже мне, более-менее знакомому с историей, иногда казалось: а было ли на самом деле то, о чем сообщали документы. Правда, от папок пахло не стариной, а сыростью. И эта проза возвращала к реальности.

В 1930 году в Улле действовали одна православная церковь, один костел, одна церковь христиан-евангелистов и две синагоги. Ульским раввином был Гдалья Мовшевич Асман. Поскольку других имен раввинов в списке служителей культов, составленном райотделом милиции в 1927 году, не значится, выходит, что во второй синагоге раввина не было, был только староста – а габэ. Видимо, старый раввин умер, или уехал, или его сослали (сегодня об этом можно только догадываться), а нового на такую должность в те годы подыскать не смогли. Маленькой ульской общине не чем было оплачивать (хотя бы на хлеб и воду) службу раввина, да, и уверен, немного было смельчаков, согласных на такой поступок. А вот два резника, как и в былые годы, в Улле оставались. Это Берка Давидович Менусов и Изак Мовша Беркович. Был еще резник в соседнем местечке Кубличи – Элья Симонович Фишер.

Но Советская власть все основательней наступала на религию. Не только на иудейскую, но и на христианскую. Молодежь уже не ходила ни в синагогу, ни в церковь, ни в костел. Школьники даже дразнили верующих стариков, часто своих же родных дедушек, бросали мусор в открытую форточку синагоги. Это считалось антирелигиозной пропагандой и поощрялось учителями и комсомольскими вожаками.

К началу войны в местечке проживали 516 евреев. Мужчин призывного возраста успели забрать в действующую армию. На фронтах Великой Отечественной войны погибло более 200 ульчан, и среди них Альшевский Монас Абрамович, Гитлин Зелик Давидович, Либерман Ицик Менделевич и другие евреи.

Если предаться арифметическим подсчетам, можно увидеть, что на восток, если и успели уйти, то немногие жители Уллы.

О патриотизме, интернационализме советских граждан в довоенные годы говорили много. Но на деле эти слова часто не выдерживали испытание на прочность. Улла стоит особняком: в годы войны никто из жителей городского поселка не стал полицаем.

Однофамильцы, а возможно, родственники Барри Гинзбурга были среди тех жителей Уллы, которых немецко-фашистские захватчики расстреляли морозным днем 5 декабря 1941 года.

На памятнике, который установлен на месте расстрела узников Ульского гетто, написано:

“Товарищ, обнажи голову перед памятью погибших. На этом месте покоятся 320 жителей Уллы: детей, женщин, стариков, зверски замученных и закопанных заживо немецко-фашистскими палачами…”.

До войны на этом месте был военный городок, аэродром. И по-прежнему это место в Улле называют “Городок”.

Здесь фашисты сделали гетто. Сюда сгоняли евреев, живших в Улле.

Памятник на месте гибели узников гетто открыли в

70-е годы. Вокруг был пионерский лагерь “Орленок”. И у памятника проходили пионерские линейки, приходили участники “Вахты памяти”.

В 90-е годы, уже после перестройки, в Уллу приехали земляки, много лет жившие в Израиле. Они положили у памятника черную гранитную плиту, на которой на иврите написано, что тут погребен Яков Шолом. Скорее всего, это один из узников гетто.

Когда мы приехали к памятнику, вокруг шла стройка. На месте детского лагеря делали Парк отдыха. Памятник был ухожен, покрашена ограда, посажены цветы.

…Когда Винокурова в конце сороковых приехала в Уллу, здесь жило с десяток еврейских семей. Это были те, кто вернулся на родину после демобилизации, эвакуации. Председателем райисполкома работал Юдасин.

Мне рассказывал о тех временах Михаил Руткин, мой давний знакомый. В Улле находился детский дом, где в трудные и голодные годы, как могли, обогрели и накормили детей-сирот. Среди них был и маленький Миша Руткин. Всякое случалось в детском доме, особенно среди обозленных жизнью детей. Но Михаил Руткин всегда с благодарностью вспоминал о людях, которые работали здесь.

Умеют ли евреи работать на земле?

Буквально в нескольких километрах от Уллы находится деревня Бортники. С американскими гостями мне не удалось заехать туда, хотя пейзажи в Бортниках красивейшие и рассказать было бы о чем.

Ранней осенью 2000 года я приезжал в эту деревню. Давно хотел попасть на место, где когда-то был еврейский колхоз, встретиться со старожилами, поговорить с ними, узнать их мнение о евреях-землепашцах. Столько анекдотов слышал на эту тему. Рассказывали их не патологические антисемиты, а сами евреи. Волей-неволей начинаешь думать: может, мы народ непригодный к сельскохозяйственному труду. (И откуда только в Израиле появилось высокоразвитое сельское хозяйство? ).

В Бортниках и в соседней деревне Слободе евреи жили и работали задолго до основания колхозов, до свершения революции.

Слобода оказалась одним из первых еврейских земледельческих поселений в Западном крае. В 1831 году еврейские семьи купили (а не арендовали) 223 десятины земли и обосновались здесь. Вероятно, это не были бедные люди и до этого момента они жили где-то рядом в местечках Улла, Ушачи, Кубличи, Лепель. Край после разделов Польши был густонаселен евреями.

Российский самодержец в те годы принимал много решений, касавшихся судеб евреев. Подчас они противоречили друг другу, иногда были просто невыполнимы. Часть указов касалась трудоустройства евреев, занятия их сельскохозяйственным трудом. Еврейские сельскохозяйственные колонии хотели учредить в Астраханской губернии, Новороссийском крае, в Таврии и даже Сибири. Люди поднимались с насиженных мест, отправлялись в дальний путь, а следом летел указ, приостанавливающий переселение.

Предпринимались попытки закрепить евреев на земле и в Западном крае. В 1847 году государство даже приняло положение. Евреям грозили сдачей в рекруты тех, кто в течение шести лет не разовьет свое хозяйство до достаточного уровня. Что подразумевалось под словом “достаточный”, и кто был судьей в этом деле – я так и не узнал.

В первые же годы евреи-поселенцы Слободы успели стать крепкими хозяевами и самостоятельными людьми.

В 1898 году здесь проживало 28 семейств, как их называли, “коренного еврейского населения”. Семьи были немаленькими. Население – 185 человек.

Революцию евреи земледельческого поселения встретили без особого энтузиазма, но и без волнений. Они считали, коль добывают свой хлеб нелегким трудом, их политические страсти не коснуться.

Но когда пришло время всеобщей коллективизации, на месте еврейского сельскохозяйственного поселения возник национальный колхоз “Ротфельд” (“Красное поле” – идиш). По-другому быть просто не могло, хотели или не хотели этого жители Слободы.

Из старожилов здешних мест, помнящих довоенную жизнь, я встретился с Евдокией Лавреновной Сапего (Садовской).

– Здесь колхоз еврейский был. Евреи жили и в соседней деревне Цуруки. В колхозе была льнопрядилка, маслобойня, свиноферма, кирпичный завод. Делали метлы и возили их в Городок продавать. Евреи – деловые люди. Они жили богато. В “Ротфельде” работало все население Слободы от мала до велика.

Председателем колхоза был Матвей Тимкин.

Евдокия Лавреновна называла имена своих довоенных подруг: Хайка, Дора, Бентя… А потом, как будто извиняясь, сказала:

– С памятью что-то, не помню их фамилий. Вы поговорите с Фрузой Грицкевич, она с 1926 года, должна помнить евреев.

Фруза Николаевна Грицкевич убирала картофель недалеко от своего дома.

– А чего это вы вдруг евреями интересуетесь? – спросила она.

И узнав, что мы пишем книгу и не собираемся ничего требовать или просить, стала рассказывать:

– Я с детства жила среди евреев. Деревня была еврейской. Только в нескольких домах у шоссе до войны жили белорусы. Наша семья жила в этих домах. Сейчас сохранилась только одна довоенная хата. Понятное дело, после войны там живут другие люди. Я работала в колхозе “Ротфельд” каждое лето. Платили нам хорошо и давали по одному литру молока в день.

– Кто еще может рассказать про еврейский колхоз? – спросил я.

– Добровольский, – ответила Фруза Николаевна. – Он сейчас дома.

Мы вошли в светлый и просторный дом Аркадия Александровича Добровольского. Он сидел за столом, обутый в валенки.

– Что-то ноги разболелись, – сказал он. – Может, к непогоде, а может, к старости, – и засмеялся. – До войны я жил не в Слободе, а в деревне Багрецы. Это недалеко отсюда. В “Ротфельде” была комсомольская организация, и мы тут часто собирались. Я дружил с Борей Тимкиным.

Интересные факты про Слободскую еврейскую школу я нашел в Витебском архиве. Это была четырехклассная школа, открыли ее в 1924 году. Занятия, естественно, шли на идише. Сегодня это многим кажется удивительным. Языком идиш в Беларуси владеют считанные люди и те очень пожилого возраста.

В школьных отчетах значится, что на одного ученика приходилось 1, 3 квадратных метра пола, 2, 6 кубометра воздуха. В учебном заведении было 10 трехместных лавок, одна классная доска, один стол и одно кресло. Не богато, но по тем временам не самый худший вариант сельской школы. В 1924 году Слободской еврейской школой заведовала (она же была единственной учительницей) Соня Пейсахович. Было молодой учительнице 20 лет, и еще известно, что была она дочерью кустаря.

В еврейской школе учились 23 еврея и 4 белоруса – все дети возраста начальной школы, жившие в Слободе. Заметьте, белорусские родители не писали жалобные письма, почему их дети учатся в еврейской школе, никто не выяснял – какая титульная нация и на каком языке следует преподавать. Все было естественно и не давало поводов для конфликта.

В своем годовом отчете Соня Пейсахович напишет: “Когда приступила к работе, сказался недостаток в еврейских книгах. Первое полугодие прошло без книг. На второе полугодие съездила в Полоцк и привезла нужные книги. Но при школе нет детской библиотеки, что очень отражается на развитии детей… Школа, совместно с пионерским отрядом, выпускает стенгазету (1 раз в два месяца). Дети получают много гигиенических навыков. Школа ведет общественную работу, ставятся спектакли к революционным праздникам…”.

Не знаю, в силу каких причин, но в Слободской школе часто менялись учителя. Наверное, в те времена, как и теперь, молодых людей, особенно получивших специальное образование, тянет в большие города.

В 1926 году в школе уже работала Этка Соломоновна Асовская, а на следующий год – Михаил Ялов. Школа арендовала для занятий недавно построенный дом Менделя Кагана.

…Уже в конце июня 1941 года фашистские войска пришли в Бортники, Слободу, соседние деревни. Вернее, немецкие войска прошли эти деревни, а новую власть представляли их помощники: старосты, полицаи.

Страшную хронику 1941– 42 годов нам пришлось собирать буквально по крупицам, разговаривая с жителями Слободы, Бортников, Сокорово.

Уже в начале августа 1941 года немцы и их подручные согнали евреев из всех окрестных деревень в Слободу.

– Среди них была и моя школьная учительница Анна Аркина, – вспоминает Евдокия Сапего.

Старожилы вспоминают, что рядом с лесом в большом доме жила еврейская семья. Родители с сыновьями (почему-то боялись именно за них) ушли на восток, а дом, корову и остальное хозяйство оставили на дочку Хайку. Мол, с девочкой немцы ничего не сделают…

Почти год прожили люди в нечеловеческих условиях. Над ними издевались, их гоняли на самые тяжелые и порой бесполезные работы. С едой было чуть легче, чем в других гетто. Оставались в подвалах небольшие запасы картошки, овощей. Сытно не ели, но от голода все же не умирали.

Почему не уходили из Слободы? А куда уйдешь? С детьми, стариками. Никто и нигде тебя не ждал. Мужчины еще могли выжить в лесу. Но перед ними стояла страшная дилемма. Спастись самим и оставить на произвол судьбы детей, матерей, жен…

…Это было осенью 1942 года, в октябре, точную дату никто так и не смог вспомнить. В Слободу приехали 12 человек зондеркоманды из местечка Камень. Вместе с ними были полицаи и староста.

– Староста – поганый был мужик, – вспоминает Фруза Грицкевич. – По-немецки неплохо говорил и все старался выслужиться перед фашистами.

Зондеркоманда собрала всех евреев Слободы в доме у Мушки – жила такая еврейская женщина в деревне. Кто не вместился в хату, ждал своей участи во дворе дома.

Сначала под конвоем повели в лес мужчин. Их было немного. Приказали взять лопаты. Сказали, что будут строить дорогу. Люди предчувствовали недоброе, но о том, что их ведут на расстрел, не догадывались.

Мужчины выкопали в лесу две траншеи. И в это время застрочил пулемет. Люди падали в свежевырытую землю, раненых добивали и тут же закапывали.

Среди тех, кого пригнали к дому Мушки, была и Фрида Грицкевич.

– Я была чернявая. Меня приняли за еврейку. Я стояла во дворе со своей подругой Дорой. После того, как расстреляли мужчин, стали уводить в лес женщин и детей. Уводили по десять человек. Конвоировали обычно четыре полицая. Подводили к траншее, и в это время начинал стрелять пулемет. Когда подошла моя очередь идти, староста сказал, что я – белоруска, и меня отпустили.

Спаслись в тот день единицы. Рассказывают, что врача Зарогацкую и Анну Гуревич спрятали Иван Семенович и Анастасия Степановна Жерносеки. Спрятались от расправы мальчик и девочка. Но фамилий их мы не узнали.

На месте расстрела несколько дней шевелилась земля. В лес на то самое страшное место еще долго бегали собаки, а люди обходили его стороной.

Сейчас на месте расстрела стоит скромный и неухоженный памятник. Редкий человек, оказавшийся в лесу, подходит к нему… На памятнике нет таблички с фамилиями людей, расстрелянных здесь. Но мы по архивным документам знаем фамилии довоенных учеников Слободской еврейской школы. Многие из них лежат в этой земле.

Коган Роха, Тимкин Зисля, Аксенцева Брайна, Дубман Хава, Хайкина Мира, Коган Исаак, Гершанская Фрейна, Аронсон Рива, Коган Буша, Раппопорт Шолом, Тимкина Брайна, Акишман Маня, Коган Рива, Натаревич Фантя, Гершанский Герш, Хайкина Ханя, Натаревич Шолом, Гершанская Галя, Натаревич Муля…

В конце двадцатых годов стараниями ОЗЕТа (Общество землеустройства еврейских трудящихся) в Ульском районе было создано несколько еврейских садово-огородных или сельскохозяйственных артелей: “Цукунфт” (“Будущее” – идиш), “Эрште Май” (“Первомай” – идиш).

Садово-огородная артель “Арбайт” (“Работа” – идиш) находилась в 12 километрах от Уллы, в бывшем имении “Дубровка”. В артель вошли пять семейств: Залмана Гиндина, Залмана Баскина, Залмана Штеймана, Менделя Розенблюма и Мейлаха Гиндина. Два семейства были малоземельными хлебопашцами, а трое других глав семейств были кустарями-извозчиками.

У артели были пять рабочих лошадей, четыре упряжки, четыре плуга, четыре бороны. Организационный период связан с неурядицами, и через год артель реорганизована. В нее вошли 22 человека, из них старше 16 лет – 8 особ. Семьи, образовавшие артель, были молодыми, растущими.

У еврейских земледельцев девять гектаров пахоты, три гектара сенокоса, двенадцать гектаров сада с 1346 плодоносными деревьями. Правда, деревья сажали не сами артельщики, они достались им вместе с имением “Дубровка”. Деревья были старые, 30-35-летние. В собственности у артели “Арбайт” было пять домов, четырнадцать коров, три коня. Председателем стал Мовша Мордисон.

Постепенно жизнь налаживалась, и, думаю, евреи из “Арбайта” жили бы не хуже, чем евреи из Слободы, которым царское правительство, несмотря на антиеврейские законы, все же дало возможность свободно развиваться.

Советская власть не могла позволить такой роскоши ни еврейским земледельцам, ни земледельцам других национальностей.

В 1929 году началась поголовная коллективизация. И 26 июля того года в Ульскую районную земельную комиссию поступило заявление: “Просим о распоряжении об организации нас в артель и так как наша артель находиться будет рядом с еврейской артелью «Арбайт», то эти две артели соединить в одну, так как наша, организуемая артель бедняцкая и малоземельная, что видно из следующего списка…”.

Артельщикам из “Арбайта” дали убрать урожай, реализовать убранную продукцию, а затем Ульский райисполком в ноябре 1929 года принял решение: “Принимая во внимание большое желание окружающего населения вступить в артель и необходимость расширения этой артели, президиум постановляет, показанную артель (национальную еврейскую садово-огородную артель в маентке «Дубровка» «Арбайт») переорганизовать в сельскохозяйственную артель, пополнив ее состав за счет окружающего белорусского населения, образовав, таким образом, интернациональную артель”.

Такая же участь ждала и еврейских артельщиков из коммуны с символическим названием “Цукунфт”. И эта артель осталась без будущего…

Когда мечты красивее реальности

Спустя полгода Барри и Мэрл Гинзбурги снова приехали в Витебск. За это время закончили строить благотворительный центр “Хасдей Давид”, на который они сделали пожертвования. Во время открытия памятной таблички, на которой написаны имена благотворителей, Барри сказал: “Я тоже из Вашей общины. Мои предки отсюда, с витебской земли. Поэтому я с пониманием жертвовал деньги. Я с восхищением сегодня слушал, как пели еврейские народные песни ваши артисты. Мы с Вами”.

В этих словах был, конечно, праздничный пафос, но они растрогали всех, пришедших на открытие благотворительного центра.

Гинзбурги приехали в Витебск вместе со своим родственником Лойтом Вестерманом. Он тоже живет в Нью-Йорке, занимается строительным бизнесом и впервые попал на землю предков.

Я спросил у Гинзбургов:

– Кем Вам приходится Лойт?

И Барри с Лойтом стали выяснять степень родства. Я давно заметил, что в местечковых еврейских семьях это всегда очень трудноразрешимый вопрос. И вовсе не потому, что мы “Абрамы, не помнящие родства”. Просто у евреев, живших в местечках в Беларуси, Украине, Литве, Польше, были приняты внутриродовые браки, то есть мужем и женой могли стать двоюродные брат и сестра или более дальние родственники. И поэтому ветви генеалогического древа так сильно переплетались, что очень трудно разобрать, кем и кто приходится кому.

В конце концов, после многоминутного разговора, одну из родственных линий мы выяснили: бабушка Лойта – это двоюродная сестра Барри.

Эмигрировали в Соединенные Штаты предки Барри и Лойта в одно время, только, судя по воспоминаниям, добирались до цели разными маршрутами. Одни по Западной Двине на пароходе до Риги, другие – на перекладных прибыли в Европу и оттуда из Гамбурга на пароходе поплыли в США.

Я снова встречал гостей в Лепеле. Они явно задерживались. Как потом выяснилось, из-за того, что Лойт интересуется всем, что связано с Наполеоном. И в Борисове на реке Березина он слушал многочасовой рассказ о том, как отступала из России армия французского полководца.

Из Лепеля, после короткого обсуждения дальнейших планов, мы двинулись в сторону деревни Городец: искать, как я пошутил, родовое поместье Гинзбургов.

Что было известно мне об этой деревне? Только то, что на карте Лепельского района я нашел несколько населенных пунктов с аналогичным названием. А если присоединить к поиску еще и соседние районы, то Городцов станет аж целых шесть. Такие названия деревень, как Слобода, Межа, Городец, – из числа самых распространенных в Беларуси.

Я просил уточнить, дать какую-то дополнительную информацию и, наконец, получил ее: в памяти у Гинзбурга остались слова “Гутовская волость”.

Я вздохнул с облегчением, хотя полной ясности это не принесло. Гутовская волость была ликвидирована в феврале 1923 года и ее территория включена в состав Ушачской волости Бочейковского уезда.

Вот так, изучая старые книги, карты, я добрался до трех маленьких деревень с названием 1-й Городец, 2-й Городец и

3-й Городец. Фактически это были три хутора одной деревни.

В 1-м Городце в начале XX века было 5 дворов и 41 житель; 2-й Городец был самым крупным – в нем насчитывалось 16 дворов, проживало 55 мужчин и 42 женщины, и в 3-м Городце было всего 4 двора, и жили здесь 27 человек.

⇐ Предыдущая 16 17 18 19 202122 23 24 25 Следующая ⇒