Шульман Аркадий Львович 19 страница

У Марии Ефимовны и Бэллы еврейский религиозный дом – единственный в Ельске. Это касается и кошерной пищи, и соблюдения субботы, и праздников.

– Раввин Урицкий обещал приехать к нам, прибить к дверям мезузу, но так пока и не приехал, – сказала Бэлла.

– Прибейте сами, – посоветовал кто-то.

– Нет, – уверенно сказала Бэлла. – Это может сделать только раввин.

Назавтра нас встречал Мозырь. Город удивительной красоты. Раскинувшийся на холмах, он напоминает рельефом альпийские города. Не случайно этот район называют “белорусской Швейцарией”. Если бы не Чернобыль, думаю, от туристов не было бы отбоя. Но страшная трагедия как дамоклов меч висит над этим краем. Хотя местные жители настолько свыклись со своим положением, что стараются не обращать на него внимания.

Мы ехали по белорусской горной дороге в мозырьский благотворительный центр “Хэсэд Эммануил”, в клубе которого должна была состояться очередная встреча.

Помещение на первом этаже многоэтажного дома. Особенно не разгуляешься, если учесть, что все еврейские организации города нашли здесь для себя место, но, как говорится, чем богаты, тем и рады.

На встречу собрались люди разных поколений: и те, кто помнит довоенный Мозырь, и те, кто родился в начале девяностых, уже после развала Советского Союза.

Был третий день праздника. На журнальном столике стояла Ханукия. И самые почтенные участники встречи, и самый молодой любитель литературы, тринадцатилетний Максим, зажгли свечи.

Слушали нас, как мне показалось, с интересом. Руководитель Хэсэда Бэлла Яковлевна – энергичная женщина, до этого работавшая педагогом на Севере, сказала:

– У многих представление, что литературные встречи для избранных людей, это скучно для широкой аудитории. Сегодня вы показали, что это не так. Полтора часа пролетели незаметно. Мы готовы слушать вас и дальше.

Дальше, по традиции, читали стихи местные любители поэзии. У Сони Голод нет специального образования, да и несколько классов обычной школы она заканчивала еще до войны. Стихи стала писать в очень приличном возрасте. Важно, что у человека есть стремление к творчеству. И в этом тоже заслуга благотворительных организаций. При них работают клубы, кружки. Люди перестают остро воспринимать гнетущее одиночество. Потом, специально для нас, Георгий Герштейн спел песню “Мое местечко”. От волнения восьмидесятилетний уроженец Ельска несколько раз забывал слова. Но с помощью зала все же спел песню. Георгий Иосифович – участник ансамбля, который называется, как и наш журнал, “Мишпоха”.

Интересные и, может быть, самые продуктивные минуты общения – сразу после выступления, когда подходят люди и начинают рассказывать о себе, предлагать темы для публикаций или спрашивать, о чем ты и вовсе никогда не слышал. Причем, зачастую, говорят все сразу. И насколько я понимаю, людям не так уж необходим твой ответ, гораздо важнее высказаться самим.

Когда я услышал о враче Эммануиле Кенигсберге, в честь которого назван “Хэсэд Эммануил” в Мозыре, я растерялся, не поняв, о ком идет речь. Вероятно, сработал стереотип: Эммануил Кант из Кенигсберга. С какими только еврейскими фамилиями не сталкивался: Париж, Лондон, Берлин, а вот теперь и столица Восточной Пруссии – Кенигсберг. Я переспросил, о ком идет речь. Мне стали обстоятельно рассказывать, и даже сообщили, что в Израиле живет дочь Инна, которая опубликовала об отце несколько статей, а в Минске сын – врач-профессор Яков Эммануилович Кенигсберг.

В конце двадцатых годов выпускник Киевского медицинского института, бывший матрос Балфлота Эммануил Кенигсберг получил назначение на работу – заведующим районной больницы в местечко Житковичи. Потом была работа в Турове, куда к нему приехала жена – тоже выпускница медицинского института Фрида Бродская. За этот поступок киевские Бродские прозвали Фриду “декабристкой”.

Через несколько лет молодая семья переехала в Мозырь. Хотелось жить в большом городе, да и кроме того, Мозырь славился врачами. Известный хирург Франц Викентьевич Абрамович, проводивший уникальные для того времени операции, собирал в своем отделении молодых хирургов, готовил учеников.

Когда на Украину обрушился страшный голод тридцатых годов, многие беженцы подались в Белоруссию, где все-таки можно было чем-то пропитаться. Началась эпидемия сыпного тифа. Однажды с поезда сняли человека в бессознательном состоянии. Доставили в больницу. Он был болен тифом. Его нужно было раздеть и помыть, но санитарки, испугавшись вшей, убежали. В это время по лестнице спускались в приемный покой доктора Абрамович, Кенигсберг и медсестра Берта Крейнина. Вместе с дежурным доктором Шварцем они раздели больного, вымыли его. Вещи сожгли. Вшей было так много, что одежда трещала. Несмотря на принятые меры, больной умер. А вслед за ним тяжело заболели сыпным тифом Абрамович, Кенигсберг и Шварц. Когда Эммануил Яковлевич пришел в себя, он услышал за окном траурную музыку – хоронили его учителя Франца Викентьевича Абрамовича.

В довоенной квартире Кенигсберга висел портрет красивого старика с интеллигентным лицом и длинной седой бородой – Франца Абрамовича.

Эммануил Яковлевич был назначен заведующим хирургическим отделением и главным хирургом Полесской области. Теперь уже он обучал молодых врачей. Много публиковался в медицинских журналах. Накануне войны защитил кандидатскую диссертацию.

Потом война. Операции под бомбежками. Волховский фронт. Прорыв блокады. Войну Эммануил Яковлевич закончил в Чехословакии. Демобилизовался. Снова работал главным хирургом Полесской области.

В конце 1952 года в Белоруссии готовилось свое «дело врачей». Минск ни в чем не хотел отставать от Москвы, а может быть, было распоряжение из ЦК КПСС? Почему-то для громкого антисемитского процесса был выбран именно Мозырь. Наверное, чтобы показать: сионистская опухоль пустила метастазы по всей стране, от Москвы до самых до окраин, и евреев надо немедленно выселять в Сибирь и на Дальний Восток.

В мозырьский отдел КГБ поступило заявление от группы молодых врачей, проходивших интернатуру в Полесской областной больнице.

Этот факт мало известен в истории, поэтому я расскажу о нем подробнее. Молодые доктора утверждали, что главный хирург Полесской области, заведующий хирургическим отделением, кандидат медицинских наук Эммануил Яковлевич Кенигсберг, заведующий терапевтическим отделением Семен Абрамович Шварцман и стоматолог Рубенфельд проводят опыты на несчастных людях и залечивают их до смерти. В частности, Кенигсберг во время операции умышленно зарезал молодого солдата. А слава этих “убийц в белых халатах” объясняется тем, что они хорошо лечили исключительно евреев. В больнице тогда работали два патологоанатома: пожилая еврейка и молодой врач. Он оказался среди авторов доноса.

С Кенигсберга, Шварцмана и Рубенфельда в КГБ была немедленно взята подписка о невыезде. Их отстранили от врачебной деятельности, проводились многочасовые допросы. Допрашивали и тех, кто работал вместе с ними. Несмотря на угрозы, медсестры Евгения Гуринович и Берта Крейнина не подписали заранее заготовленный от их имени донос. Но нервная система Берты Григорьевны не выдержала, и она попала в психбольницу.

Кстати, о зарезанном солдате. В КГБ не все предусмотрели, и в газете появилось благодарственное письмо врачам от этого солдата, который спокойно жил после демобилизации в родной деревне.

Следствие продолжалось. Финал мозырьского “дела врачей” должен был быть таким же, как и у московского. Но первый секретарь Полесского обкома партии Герой Советского Союза Владимир Елисеевич Лобанок не верил в виновность врачей, санкцию на их арест не давал и потребовал созыва республиканской медицинской комиссии. Из Минска пригласили профессора Петра Петровича Маслова, порядочного и мужественного человека. Он понимал, чем грозят ему профессионально честные результаты проверки. Но не подписал обвинительного заключения.

В самый разгар “дела” пришла весть о смерти Сталина. Следствие сразу замедлилось, а потом прекратилось вовсе. Молодые врачи, подписавшие письмо в КГБ, каялись и говорили, что их заставили это сделать.

Эммануил Яковлевич Кенигсберг всю жизнь с теплотой и благодарностью отзывался о профессоре Маслове и Герое Советского Союза Лобанке.

В конце марта 1953 года Полесская область была расформирована. Эммануила Кенигсберга назначили главным хирургом Гомельской области. Это была полная реабилитация и даже повышение по службе, так как Полесская область вошла в состав Гомельской.

Так закончилось белорусское “дело врачей”.

Было приятно узнать, что имя врача-подвижника Эммануила Яковлевича Кенигсберга помнят, в честь него названа мозырьская благотворительная организация.

На учете в гомельской благотворительной организации “Хэсэд Батья” почти 2700 человек, из них более трехсот живут в области.

– За месяц накручиваем несколько тысяч километров, – рассказывал нам Николай – водитель микроавтобуса. – И посылки развозим, и лекарства, если надо, оказываем экстренную помощь.

За эти дни мы узнали много историй о подопечных благотворительной организации. Иногда эти рассказы были анекдотичные. Но чаще – это печальные повествования о тяжелых судьбах, о несбывшихся надеждах, о перечеркнутых жизнях.

Под опекой работников организации “Хэсэд Батья” и те евреи, которые находятся на лечении в психоневрологических диспансерах. Иногда это лечение определено на всю оставшуюся жизнь.

– Наша подопечная, бывшая учительница, окончила Лоевское педучилище, – сказала Аня, когда мы подъехали к больничным корпусам, расположенным в глубине двора.

И увидев непонимание на моем лице, стала объяснять.

– Она неплохо училась. Вышла замуж. Муж оказался настоящим садистом. Избивал ее, часто бил по голове. И как следствие этих побоев – приобретенная шизофрения.

– Почему не развелась? Почему не обратилась в милицию? – спросил я.

Вопрос, как и следовало ожидать, повис в воздухе.

– Здесь же, вместе с ней, ее мама. Она пожилая женщина. Всю жизнь трудилась рабочей. Не захотела оставлять одну дочь. А дочь иногда бывает очень агрессивной…

– Дочка читает? – спросил я. – Можно передать ей журналы?

– Cами увидите, – сказала Аня. – Она выйдет к нам.

Пока Аня ходила, я наблюдал, как по двору прогуливались больные. Зрелище не для слабонервных.

Из проходной вместе с Аней вышла симпатичная женщина, моложе средних лет, приветливо улыбнулась нам. Забрала продуктовые передачи, поблагодарила за журналы. Больные, для которых приезд незнакомых людей, – это настоящее событие, стали махать нам руками, что-то пытались сказать… И еще острее почувствовался трагизм сломанной жизни бывшей учительницы.

В Корму – небольшой районный центр – мы приехали под вечер. Пока разгружали посылки для подопечных Хэсэда, и вовсе стемнело.

– Хотела заехать к нашим подопечным, мы называем их “брат с сестрой”, – сказала Аня. – Но уже не успеем. В другой раз непременно надо повидаться.

Когда на дороге и в машине темно, надо поддерживать разговор – это непременное правило автомобильных путешествий. Чтобы водителю было веселее, а то ведь после трудного дня можно и вздремнуть за рулем. Да и время быстрее летит. Я стал расспрашивать у Ани про брата и сестру, которых она хотела увидеть.

– Мы помогаем, как можем, и посылками, и кормим в столовой. Вы бы заглянули в их дом... Страшно становится, в каких условиях живут люди. Дом врос в землю по окна, пол местами провалился. Зимой холод, ветер гуляет. Одна лампочка под потолком, и та чуть светит.

– А как эти люди оказались в таком положении? – спросил я.

– Сестра одинокий человек, инвалид, ее пенсии чуть хватало на жизнь. А тут брат появился. Он тоже пожилой человек. Приехал на похороны родственника. Так и остался в Корме. Рассказывает, что всю жизнь проработал в Волгограде. Что там ему должна быть начислена пенсия. Но так и не едет оформлять документы. Живут с сестрой на одну ее пенсию. И половину этих денег он тратит на газеты и журналы. Сейчас это стоит немало, а он целыми днями лежит на продавленном диване и читает. Все время повторяет, что будет оформлять документы на отъезд в Израиль…

В каждом местечке обязательно был свой философ и персонаж со странностями. Иногда эти роли доставались одному и тому же человеку.

Меняются времена, а мы все те же. Слава Богу, есть кому позаботиться и о местечковых философах, и о неприкаянных, неприспособленных к жизни людях.

Журавичская история со счастливым финалом, и ее приятнее рассказывать. Жила в местечке одна единственная, оставшаяся от некогда многочисленной еврейской общины, пожилая женщина. Домик на окраине местечка знавал и лучшие времена, а сейчас держался на честном слове. Женщина доживала свой век и не мечтала о другой жизни. Но не было бы счастья, да несчастье помогло. Однажды она пошла в колодец за водой, поскользнулась и сломала ногу. Не дай Бог, одинокому человеку болеть. А уж когда лежишь неподвижная и ухаживать за собой не можешь – это и вовсе трагедия.

В Израиле у женщины жили родственники, когда-то уехавшие из Журавичей. Пока не случилось несчастье, они не часто писали друг другу. А здесь больная женщина решилась на крайний шаг. Она написала: “Не заберете, покончу жизнь самоубийством. Дальше так жить не хочу”. И то же объявила работникам гомельского “Хэсэда“. Израильские родственники немедленно сообщили, что согласны принять больную. Но ее надо было доставить сначала в Минск в посольство для оформления документов, потом в аэропорт. На помощь пришли работники благотворительной организации. Вместе с представителями других благотворительных и религиозных фондов они помогли женщине улететь в Израиль.

– В Израиле ей сделали удачную операцию, – рассказывает Аня. – Она недавно прислала фотографию. Поправилась, похорошела.

– Сейчас заедем, покажу ее домик, – сказал Николай.

Мы съехали с магистрали на какую-то местную дорогу. Николай направил фары на старую изгородь, а за ней… На земле валялись бревна и битый кирпич – остатки дома последней еврейки в местечке Журавичи…

Дорога всегда преподносит сюрпризы. На то она и дорога. Но такого я не ожидал. Сейчас, когда все говорят (и это соответствует действительности), что евреи в Беларуси – стареющая нация, познакомиться в маленьком районном центре, рядом с чернобыльской зоной, с еврейской мамой-героиней, родившей и воспитавшей восьмерых детей, – это действительно уникальный случай.

Когда-то в местечковых еврейских семьях было шесть – восемь, а то и больше, детей… Мы тщательно выполняли библейское предписание: плодитесь и размножайтесь. Но пришли другие времена. И двое детей в семье стало считаться “много”.

Да и кроме того, регион этот, – не самый благоприятный. Мы ехали по шоссе, и Николай то и дело говорил: “Вот здесь была деревня, снесли и закопали… Вот здесь…”. А потом в Чечерске он приостановил машину у памятника выселенным и снесенным деревням.

Светлана Долгоновская (фамилия по мужу, девичья – Кац) живет недалеко от этого памятника. Впрочем, в Чечерске все недалеко друг от друга. Когда подъехали к дому, следом за нами остановилась легковая машина.

– Светлана приехала, – сказала Аня.

Из машины вышла женщина средних лет, уверенная в себе, и сказала:

– Только что из аэропорта. Отправляла очередную группу детей на оздоровление.

Мы познакомились. Светлана пригласила зайти в дом.

Первый раз за всю поездку я включил диктофон, потому что понял: имена восьмерых детей не запомню.

Светлана стала рассказывать:

– Старшие Аня, Наташа и Лена живут в Израиле. У Ани два образования. Она зубной техник и воспитатель детского садика. Наташа – повар. Училище оканчивала. Сейчас работает продавцом. Лена тоже по профессии повар. Лиле 23 года, она живет с семьей в Ирландии, по профессии программист-компьютерщик. У дочерей семьи, дети, они состоявшиеся люди. А младшие пока со мной. Володе – 21 год, Кате – 18 лет, Славе – 17, он ученик одиннадцатого класса. Хочет быть художником. Его работы выставлялись на выставках в Беларуси, России и Венгрии. А самому младшему Вите – 16 лет, он учится в десятом классе.

В Израиле живет и моя мама – Кац Нелли Моисеевна. Ей 73-й год. Папа Ким Яковлевич Кац умер в 1988 году. Они коренные чечеряне. А вот дед по отцовской линии из Нежина. До войны работал заведующим райздравотделом в Чечерске. В первые месяцы ушел на войну, был замполитом, попал в окружение. В плену был в лагере смерти “Заксенхауз”. Скрывался под чужой фамилией. Никто его не выдал.

– Есть ли среди моих родственников многодетные мамы? – Светлана повторила мой вопрос и улыбнулась. – Нет. Я одна такая. Правда, маленьких семей ни у кого не было. У мамы с папой четверо детей. Я с детства привыкла, что в доме детей должно быть много. Тогда жизнь полная. И у мамы в семье было шестеро детей: Баскины – Роберманы. Известные скульпторы Марк и Лев Роберман ее двоюродные братья. У папы тоже было две сестры, они умерли в эвакуации.

Светлана после школы работала в детском садике, потом была комсомольским деятелем, инструктором по стрельбе в ДОСААФ. (“Люблю этот вид спорта”, – подчеркнула она).

С 1986 года, после Чернобыля, Светлана стала активно заниматься общественной деятельностью. Она сотрудничает с шестнадцатью фондами, которые занимаются оздоровлением детей со всей Беларуси. Белорусские дети регулярно выезжают в другие страны, в том числе и в Израиль.

Светлана вышла нас провожать. Когда садились в машину, она сказала:

– Темно, а так бы съездили на кладбище. Там была такая красивая березовая аллея. Срубили на дрова.

Светлана и ее семья смотрят за порядком на еврейском кладбище. По праздникам у нее дома собираются евреи, оставшиеся в Чечерске. Их можно пересчитать по пальцам…

Четвертый день в Гомельской области. По плану Жлобин и Рогачев. Здесь, по меркам районных центров, большие еврейские общины. Только подопечных благотворительной организации более 70 человек в каждом из городов.

Жлобин делится на две части. Старый, видавший виды, городок и новый, выросший за последние десять лет. В новом – высотные дома, красивая планировка кварталов, один из лучших в республике Дворец спорта.

В “Теплом доме” собралось человек пятнадцать. И снова, в большинстве, бывшие педагоги.

Кто-то сказал: “Мне уже шестьдесят пять. А я впервые праздную Хануку”. Реакцией собравшихся был одобрительный смех: мол, понимаем, сами такие. Но женщина, пытаясь оправдаться, продолжала говорить: “А где я могла встречать Хануку – в детском доме? ”. Быстро в уме произвел несложные математические действия и подсчитал – сорок первого года рождения. Стали понятны слова о детском доме.

Как оказалось, о “Мишпохе” собравшиеся больше слышали. Читали журнал немногие. А одна из наших собеседниц, все время интересовавшаяся здоровьем Арика Шарона, узнав, что мы не из Израиля, выразила удивление. Разве еврейский журнал издается не в Израиле?

Бэлла Давидовна Песина – коренная жительница этого города. Одно из первых ее воспоминаний о том, как дед, Авраам Дворкин, взял с собой в синагогу. И там, высоко подняв на руках, показывал всем, какая у него внучка.

– Мне этот эпизод часто по ночам снится, – сказала Бэлла Давидовна.

– Что-то осталось от старой синагоги? – спросил я.

– Даже следа не осталось. Синагога стояла там, где сегодня пересекаются Советская и Базарная улицы. В Жлобине было много синагог. Никто уже не помнит о них. И старое еврейское кладбище снесли. Мне вспоминается, что оно было на том месте, где построили Дворец спорта, но другие старожилы утверждают, что было чуть в стороне.

Встреча проходила в очень дружественной обстановке и оставила самые приятные впечатления.

Мария Смирнова работала учителем русского языка и литературы. Мама – Фаня Евелевна, ленинградка, блокадница. Отец Семен Борисович Шехтман – военный, фронтовик, продолжил учебу в Военной академии в Ленинграде. Там и познакомился с будущей женой. Служить уехали в Киргизию. Жили в многонациональном коллективе. Мария Семеновна с удовольствием вспоминает, как друзья родителей готовили сибирские пельмени, украинский борщ. “Жили, как одна большая семья”, – говорит она.

Мария Смирнова пишет стихи, издала книгу “След на земле”. Сначала она с улыбкой слушала, как мы рассказывали, читали, а потом, когда пришло ее время, сказала:

– У меня мало стихов, связанных с еврейством, но одно я прочту вам.

Она прочла стихотворение “Цорес” (горе – идиш). Это слово – одно из немногих, которые она знает на идише. Мария слышала его в детстве от мамы, когда отца скосил туберкулез, когда ушла в мир иной бабушка. И сегодня она просит у Бога только одного: чтобы было как можно меньше “цорес” в ее семье.

Приходит время, и все мы, такие правильные, такие прогрессивные, такие впередсмотрящие, начинаем повторять мам, бабушек и дедушек. И не только внешне, и не только словами, но и поступками, делами…

Борис Маковский выделялся в собравшейся компании. Он единственный мужчина, и как мне вначале показалось, несколько моложе остальных. Когда я узнал, что он, чудом выживший, малолетний узник Жлобинского гетто, я убедился – внешность зачастую обманчива.

…Борис родился незадолго до войны в семье Глаговских… Был четвертым, младшим ребенком. Когда ему исполнился годик, Жлобин был оккупирован немцами, а отец Глаговский Семен Исаакович, офицер милиции, погиб, защищая родной город.

В сентябре 41-го фашисты организовали в Жлобине гетто, отгородив от остального мира военный городок с двухэтажной казармой. Кстати, это здание сохранилось до сих пор и могло бы стать Мемориалом жертвам фашизма.

Почти восемь месяцев находились Глаговские в гетто. Узники умирали от голода и болезней. Фашисты расстреливали молодых и сильных, которые могли организовать сопротивление. Весной 42-го в гетто остались только старики, женщины и дети. В дни еврейских праздников фашисты начали окончательную ликвидацию гетто. Грузовые машины возили обреченных на смерть к противотанковому рву в Лебедевку. Пришел черед семьи Глаговских…

Когда машина подъехала к железнодорожному переезду, шлагбаум перекрыл путь. Охранники, в ожидании поезда, вылезли из машин покурить.

Рядом с машиной, на обочине, стояли женщины и дети из близлежащих улиц. Все знали, куда везут обреченных.

Когда загромыхал немецкий воинский эшелон, направляющийся на фронт, и охранники на время отвлеклись, мать Бориса Циля Шаевна перегнулась через борт машины и протянула ребенка:

– Спасите мальчика, – умоляла она.

Одна из женщин подбежала к машине, забрала ребенка и стала быстро уходить от переезда. Тина Васильевна Маковская знала, чем может обернуться ее доброта. Немцы расстреливали тех, кто прятал евреев. Но по-другому поступить не могла.

Тина Васильевна спасла не только Бориса. По Жлобину поползли слухи, что в ее доме прячут евреев. И спустя некоторое время в окно постучала 15-летняя Оля Соркина, сбежавшая из гетто. Соседи отправили и ее к Тине Васильевна. Сказали, что там не прогонят.

Маковская отвела девочку к жене своего брата, которая спрятала ее в сарае. Затем Олю удалось переправить в партизанский отряд, где она и пробыла до конца войны, сражаясь с оккупантами с оружием в руках.

После того как фашисты стали расстреливать детей, у которых евреем был только один из родителей, к Тине Васильевне пришла Надежда Горевая с сыном. У них муж и отец был евреем и воевал на фронте. Мальчика отвезли к дальней родственнице Маковской – Кушнер Александре. А сама Надежда Горевая ушла в партизанскую зону и пробыла там до освобождения.

В сентябре 1943 года Тина Маковская отправилась на встречу с партизанами, оставив маленького Бориса, который все это время жил с ней, на попечение своей мамы – Ревяковой Александры Ивановны.

Полицаи, что-то проведав, организовали засаду в доме Маковской, но Тину Васильевну предупредили об этом. Чудом Александре Ревяковой с Борисом удалось обхитрить полицаев и бежать из Жлобина в деревню в 15 километрах от города. Откуда их забрала Тина Васильевна и отвела к партизанам, где они жили до освобождения Гомельщины.

Тина Маковская усыновила Бориса. Он носит ее фамилию, называл свою спасительницу мамой.

Праведница умерла в 1984 году и похоронена в Жлобине.

Учиться Борису Маковскому в институтах не пришлось. Работал рабочим, экскаваторщиком. Но с детства пристрастился к чтению книг. У Бориса Григорьевича прекрасные руки. Он готов сложить печь, сделать отопление.

Семья Бориса Маковского в середине девяностых годов уехала в Израиль на постоянное место жительства. Он, с его золотыми руками, нашел бы себе работу в новой стране. Но Борис Григорьевич остался в Жлобине. Причины, наверное, надо искать в душе этого человека.

От Жлобина до Рогачева полчаса езды. Рогачев – еврейский центр с многовековыми традициями. Еще в конце XVIII века здесь умножали свой капитал 52 еврейских купца. В Рогачеве возникла одна из первых в Беларуси хасидских общин.

Но была еще одна причина, по которой мы непременно хотели попасть в Рогачев. В этом городе родился и провел юношеские годы самобытный еврейский художник Анатолий Каплан. Через всю жизнь Анатолий Львович пронес любовь к своей малой родине. Как Шагал воспевал Витебск, так Каплан – свой Рогачев. Кстати говоря, одним из тех, кто благословил его на художественное подвижничество, был Марк Шагал. Я понимал, что напоминаю тех зарубежных туристов, которые приезжают в Витебск, чтобы увидеть город Шагала. Витебск живет и процветает, но из шагаловского в нем осталось одно название. Так и Рогачев только своим названием напоминает город, который вдохновлял Анатолия Каплана. И все же я хотел попасть в Рогачев…

Танхум (Анатолием он стал в Ленинграде) Каплун (такая фамилия была у отца) родился в этом городке в 1902 году. Его отец держал мясную лавку (“а ятке”, как говорили тогда на идише в Рогачеве). Она досталась ему по наследству. Кормила его не маленькую семью. И должна была кормить детей.

Танхум выбрал для себя путь художника. Живя в Ленинграде и гуляя по набережным Мойки и Фонтанки, он видел Рогачев и его жителей.

– Откуда ты берешь персонажи для своих картин? – спрашивали у него.

– Они живут у меня здесь, – отвечал он и показывал рукой на сердце.

Когда во второй половине тридцатых городов в Ленинграде в Музее этнографии проводилась выставка художников из всех республик Советского Союза, никого не могли найти из Биробиджана. И тогда кто-то предложил: “Давайте выставим работы Анатолия Каплана про его Рогачев. Все решат, что это и есть еврейская республика”. Так и сделали.

В годы войны в Рогачевском гетто погибли все родственники Анатолия Львовича, кроме младшей сестры. Приезжать в Рогачев художнику больше было не к кому…

На встречу с нами пришло человек двадцать. Комната в одном из деревянных домов стала импровизированным зрительным залом.

Давид Симанович много рассказывал о Шагале, читал стихи, посвященные художнику. Я сказал, что наши города дали миру двух больших еврейских Мастеров: Шагала и Каплана. И, увидев реакцию моих собеседников, понял, что если о Шагале они что-то слышали, то фамилия Каплан им ничего не говорит.

Я спросил: “Может быть, в городе живут какие-то дальние родственники, или те, кто знал эту семью? ”. Собравшиеся посмотрели на женщину, сидевшую у дверей.

– Наша фамилия Каплан, – сказала она. – Но о том человеке, о котором вы спрашиваете, я ничего не слышала.

Сегодня в разных странах мира выпускаются альбомы с репродукциями работ Анатолия Каплана, выставки проходят в крупнейших выставочных залах, а в Рогачеве – городе, который вдохновлял его творчество, ничего не слышали о Мастере. Здесь это по-прежнему забытое имя.

Ничего не знают рогачевские евреи и о другом известном земляке – поэте и драматурге Шмуэле Галкине. Это одна из самых ярких личностей в идишистской литературе советского периода. Хоть бы когда-нибудь здесь провели литературный вечер, посвященный его памяти, вспомнили добрым словом. У него были и революционные циклы стихов, и ура-патриотические (кто из молодых поэтов не писал такие стихи в двадцатые и тридцатые годы? ). Но поэт зазвучал во весь голос, как это ни странно, не в трибунных стихах, а очень личных – интимной и философской лирике. В 40-е годы Галкин активно участвовал в работе Еврейского антифашистского комитета. Был арестован, как и все его товарищи. И наверное, разделил бы их участь – был бы расстрелян. Но помог избежать этой доли... инфаркт. Вот уж действительно, смех сквозь слезы.

Не вина людей, что они не знают прошлого своего народа. Это их беда. Евреи вместе с другими народами СССР попали под каток, который пытался из всех сделать общность под названием – “советский народ”. Впрочем, будем откровенными: многие из нас сами залезали под этот каток...

Статистика пытается быть точной наукой, хотя получается это далеко не всегда. И виновата в этом не только статистика. Переписи населения, например, не дают даже приблизительного ответа о численности евреев. Во-первых, евреи так и не решили, кого они считают “своим”, а кого – нет. Например, если ты еврей наполовину или на четверть, кем тебя следует считать? И к тому же, далеко не все евреи готовы публично подтвердить свое происхождение. Поэтому когда говорят, что в Беларуси осталось 25–27 тысяч евреев, одни советуют умножить эту цифру на два, другие – на три, а третьи и вовсе изобретают сложные математические формулы. Но умножай не умножай, эта цифра подтверждает, что осталось нас в Беларуси немного. Например, к началу войны еврейское население (официально подсчитанное) только Гомеля и Гомельской области, самой маленькой по своей территории из 10 довоенных белорусских областей, составляло 44 тысячи человек.

– Так что же? – спрашивают у меня. – Не для кого выпускать журнал?!

⇐ Предыдущая 14 15 16 17 181920 21 22 23 Следующая ⇒